Текст книги "Белый сайгак"

Автор книги: Ахмедхан Абу-Бакар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– Но я же вернусь в сентябре. К концу сентября.

– Боюсь, что тогда будет поздно.

– Что ты говоришь, Бийке, какие у тебя мысли? Я не понимаю сегодня тебя. Прошу, не скрывай от меня ничего…

– Я ничего не скрываю… – солгала Бийке, глядя на бабочку, бьющуюся о зеленую лампочку ночника. – Ты женишься на мне?

– Я хочу поехать к родным ради этого.

– А если родные не согласятся?

– Тогда я останусь навсегда в степи. – Он встал и подошел к ней, обнял ее. – Ты не шути, Бийке, я люблю тебя. Ты пугаешь меня, Бийке. Может быть, я и раньше приеду, но мне обязательно надо побывать дома, рассказать отцу и матери обо всем. Я хочу, чтобы все было как у людей, чтобы все родные мои познакомились с твоими, чтобы…

– Только спеши, Ризван, дорогой, спеши. Я чего-то очень боюсь. – Она прижалась к нему.

– Ты разрешаешь мне завтра уехать?

– Разрешаю!

– Чудо мое, радость моя, да померкнет этот свет, если я не сдержу своего слова!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Время шло, перебирая дни, как янтарные зерна четок. Бийке проводила Ризвана в Сирагинские горы, а через две недели почувствовала томление, слабость и тошноту, чего с ней раньше никогда не бывало. О таком состоянии говорят ногайцы: лежать – болезни нет, ходить – силы нет. Через месяц она окончательно убедилась: у нее будет ребенок от любимого и дорогого ей Ризвана. Бийке испугалась, вся ее решимость будто вылетела из нее, девушка сделалась слабой и беспомощной. Она в этот день ушла далеко в степь, где ее никто не мог услышать, и долго плакала. Там, в степи, нашел ее дядя Мухарбий. Она любила и уважала этого человека за его доброе сердце. Мухарбий занимался своим привычным делом, объезжал степи, заповедные места, любовался маленьким белым сайгаком в том дружном семействе. Сайгачонок еще не окреп. Питался он только молоком матери. И, как видно, учился у взрослых понимать степь и вообще жизнь. То и дело он подбегал к матери с вопросами, и были эти вопросы, как у всех малышей, одинаковы: почему, почему, почему? Может быть, конечно, и не так спрашивал сайгачонок, но Мухарбию казалось, что иначе он спрашивать не мог. А почему небо синее? А почему днем светло? А почему надо все время кого-то остерегаться? А почему звезды падают, но до степи не долетают? А почему заяц с длинными усиками пугается и убегает? Почему птицы летают по воздуху, а я не могу? Почему, почему, почему?

В этот день Мухарбий возвращался домой в хорошем расположении духа. Не встретился за день с плохими людьми, все было спокойно в степи, сайгаки жили мирно, в довершение всего нашел Бийке с заплаканными глазами у заброшенного артезиана. Он не стал расспрашивать, почему она здесь, откуда слезы, словно и без вопросов узнал, что у человека на душе. Он дал ей вести машину, сказав, что устал за целый день, и она сама села за руль, попросила только заехать на почту. «Понятно, попятно, письмецо ждешь? Напишет», – ободрил Мухарбий, будто догадался, что томит девушку. Конечно, Мухарбий не мог догадаться, от кого она ждет письма с таким нетерпением, и мог предположить лишь, что Бийке переписывается с Батыем, сыном Эсманбета, которого она не видела вот уже семь лет, с тех пор, как его призвали на службу в армию. Она была маленькой девочкой, пятиклассницей, когда Батый с отличием окончил школу. Его фотография, как лучшего выпускника, долго висела в школьном коридоре. Бийке даже не помнит, какой он из себя, этот Батый. Семь лет – немалый срок. За два года службы и еще за пять лет института человек может сильно преобразиться. Возвращаясь с почты, где ей сказали, как всегда: «Пишут тебе, пишут, Бийке!» – девушка вдруг заметила, что думает о Батые. «Странно, что это я вдруг? Я его совсем ведь не знаю. Каков он? Может быть, хромой, косой, горбатый. И он меня не знает, если, конечно, Эсманбет не послал ему фотографию. Говорят, в конце августа или в начале сентября приедет. Интересно, какой он? И почему, если он кончает институт в июле, должен жить там до сентября? Странно, очень странно. А что будет, когда он приедет? А вдруг он мне понравится? Ой, что я говорю, какой вздор, я же теперь не одна. Во мне две жизни, и обе никакого отношения но имеют к человеку, носящему имя Батый. Как только он приедет, я встречусь с ним. А что я ему скажу?» И Бийке еще больше углубилась в свои размышления.

«Здравствуй, Бийке!» – скажет он, неказистый, горбатый или косой, расплывшись в глупой, самодовольной улыбке, и протянет руку с кривыми пальцами. Пожму я ее? Да, конечно, для приличия надо. Я отвечу ему на приветствие и скажу… Надо постараться не оскорбить его с первых же слов, а вежливо объяснить: так, мол, и так… А как? Мол, родители не вправе были сами решать это дело. Получилось недоразумение. Прошу простить, хотя к свадьбе у вас все готово, но ничего из этого не выйдет. Он нахмурится от обиды, проглотит горькую слюну и скажет: «Почему?» У него, как у верблюда, отвиснет челюсть.

«Потому, – скажу я, – что я тебя не знаю, а если бы даже и знала, то не люблю тебя».

Интересно, рассердится он? Еще бы! От таких слов кто угодно придет в ярость. Он, конечно, постарается сдержать себя, но непременно скажет:

«Об этом надо было раньше известить меня или моих родных».

«Прости, но я ждала тебя, чтобы поговорить. Трудно переубеждать старших».

«Ты меня ставишь в очень глупое положение, Бийке», – скажет он, стараясь понежнее произнести это имя.

«Ничего не могу поделать!» – скажу я.

«Ты любишь другого?» – спросит он.

«Это не имеет никакого значения для нашего разговора».

«Бийке, ты подумай. Ведь весь аул знает, что ты моя невеста!» – мягко скажет он.

«Но ты же не можешь утверждать, что ты меня любишь?» – скажу я лукаво.

«Почему ты так думаешь?» – спросит он, надеясь как-нибудь уговорить меня.

«Потому что это невозможно».

«Почему?»

«Потому что не бывает так, чтобы, не видев человека, в него влюбиться».

«Ты ошибаешься. Я тебя давно знал. О тебе писал мне отец, у меня есть твое фото. Лучшей невесты я не хотел бы».

«Прости, Батый, – скажу я. – Но из этого ничего не выйдет. У меня есть другой человек. Я его жена».

Интересно, какое будет у него лицо в это время? Он скажет: «Проклятье!» – сломает в руке ветку, повернется и уйдет. А может быть, не поверит и скажет: «Бийке, ты все придумываешь. Бийке, милая, хорошая, не позорь меня перед всем аулом, я прошу тебя. Хочешь, вот здесь перед тобой встану на колени, хочешь, подползу к тебе на четвереньках, буду целовать твои следы, буду делать все, что ты скажешь!» А я уйду, гордо вскинув голову. Вот будет трам-тарарам и у его родителей, и у моих! Гром и молния – ничто по сравнению с этим. Меня, конечно, выгонят из дому, или в тот же день я уйду сама. Но куда я уйду? К кому я постучусь, кому я буду нужна со своим брюхом? Эх, Ризван, Ризван, милый ты мой, дорогой мой человек! Бросил ты меня, позабыл, а обещал писать. Обещал ли он писать? Не помню. Но разве надо обещать писать письма любимой? Разве это трудно? Неужели мой Ризван меня позабыл?»

– Нет, нет, нет! – эти слова Бийке произнесла вслух, и прохожие недоумевающе посмотрели на нее.

В последнее время отец и мать Бийке были довольны поведением дочери. Она теперь редко выходила, подруги перестали ходить к ней, и ни разу она не оставалась ночевать у подруг. Сама поняла, думали родители, благоразумная у нас дочь. Сознает, что она невеста, что жених ее скоро должен приехать, не миновать свадьбы. Но, конечно, они не знали, что творится у дочери на душе.

На бахчу прибежала жена Уразбая и сообщила, что дочери давно уж нет дома.

Бригада Уразбая как раз работала сегодня очень слаженно. Уразбай сам, закатав штаны выше колен, без рубахи, поливал водой арбузные грядки. По неглубоким длинным бороздам, журча, текла замутившаяся вода, впитываясь в землю и орошая ее. До колен ноги Уразбая были в липкой грязи.

– Замолчи, – сказал Уразбай, недовольный, что его отрывают от дела, – ничего с ней не случится, вернется.

– Но ты же велел взять ее на бахчу?

– А ты что, не могла прийти пораньше? Ну и лентяйка же ты…

– Вахарай, что за человек! И так сделаешь нехорошо, и так плохо.

– Работай, работай! К свадьбе дочери должны созреть арбузы, самые сладкие, самые сочные, самые что ни на есть терекли-мектебские. А ссориться и упрекать друг друга будем после урожая и после свадьбы.

– Валахи, твой язык и до урожая не успокоится.

– Ты смотри, как работают женщины! А жена бригадира сидела дома.

– Ну и начальник нашелся, хоть бы постыдился. У порядочных людей жены дома сидят.

– По-твоему, я не порядочный? По-твоему, их мужья не порядочные?

– Их мужья хоть какие-нибудь посты в районе занимают, а ты вечно копаешься в грязи. На штаны свои посмотри, семь раз будешь стирать, все равно не отмоешь.

– Эй, женщина, меньше мели языком, руками, руками работай! Если бы арбузы выращивали языком, ты была бы самым лучшим специалистом.

– Так ее, Уразбай, так, огрей хорошенько, пусть знает, почем фунт лиха! – закричала рядом дородная загорелая женщина, которая работала босиком, засучив шаровары выше колен.

– Ну и собрал муж бригаду! Одни бесстыжие.

– Ничего, милая, поработаешь часок-другой и платье еще снимешь.

Веселый смех прокатился по бахче.

– Чего стыдиться, твоего мужа, что ли? Да он, кажется, с тобой одной намаялся, на нас и не смотрит.

– Плетки вам не хватает, – процедил Уразбай. – Ну и женщины!

– Моего мужа ты не тронь, о своем позаботься, – упрекнула жена Уразбая ту дородную женщину, что заговорила о ее муже. Тут была доля правды, потому что муж этой женщины связался с молодой дояркой горного колхоза и жена, вот эта самая женщина, исцарапала сопернице все лицо. Шум поднялся на всю округу. Сняли его с работы архитектора в райисполкоме.

– Я о своем позаботилась, сидит теперь как миленький дома и нянчит детей.

– А как же та доярка? Что с ней сделали? Ведь говорят о ней… если бык не бросается на корову, то корова бросается на быка.

– Ее повысили, назначили в районный женотдел.

Снова раскатился громкий смех.

– Эй, вы, женщины, арбузы перепугаете! – кричит Уразбай. Но в душе он доволен. Хоть и любят эти женщины почесать язык, зато работают как дьяволы, нипочем им ни жара, ни трудности. Все одолеют, все вынесут, все перетерпят.

В то самое время, когда на бахче шел веселый разговор, Мухарбий зашел в райисполком, в контору к своему прямому начальнику. Надо узнать, нет ли каких новых инструкций, нет ли писем, не нужно ли дать разъяснения по старым делам, мало ли что бывает. Трудно работать Мухарбию одному на большом участке, давно он просит, чтобы дали ему в помощники еще одного человека, давно обещают, а человека все нет и нет. В райисполком Мухарбий пришел в хорошем настроении, но начальник очень скоро это хорошее настроение ему испортил.

– Я давно хотел поговорить с тобой, да все никак время не мог выбрать. Хорошо, что ты зашел. Ну, как дела? – спросил начальник, прикуривая длинную, с фильтром сигарету.

– Дела? Ничего. Белый сайгак в степи объявился.

– Больше ничего?

– Пока что нет.

– Значит, в хозяйстве все в порядке?

– Как будто.

– А сколько тебе лет, Мухарбий? Давай поговорим по-честному.

– Что значит «по-честному»? Разве меня кто-нибудь уличал в нечестности?

– Да нет. Это так…

– Что значит «это так»? Оскорбить человека – это так, да?

– Прости, я не собирался тебя оскорблять.

– Не собирался, а оскорбляешь.

– Правильно мне сказали, что с тобой будет трудно разговаривать.

– Кто сказал, почему трудно? Говори, пожалуйста, как человек с человеком.

– Но я же твой начальник! – возмутился человек в форме и потушил сигарету о пепельницу.

– Слушаю, товарищ начальник.

– Так сколько тебе лет?

– Стукнуло шестьдесят.

– Поздравляю, от души поздравляю!

– Спасибо.

– Тут ты написал докладную, что тебе становится трудно, не справляешься. Конечно, зона большая, не успеешь с одного конца перекинуться на другой, а там уж идет разбой, браконьеров развелось…

– Все это правда! Поэтому я и прошу одного работника, помощника себе.

– Из центра пришел ответ на твою докладную.

– Дают помощника? – обрадовался Мухарбий, однако радость его оказалась преждевременной. Начальник достал письмо с резолюцией, написанной синим карандашом.

– Здесь пишут, что ты постарел. Рекомендуют с почестями проводить тебя на пенсию, на заслуженный отдых.

– С почестями, значит?

– Да, с почестями. Пишут, что на твое место они подбирают человека.

– Подбирают? – Мухарбий растерялся, в сердце больно кольнуло.

– Так вот и пишут.

– Ну и что же, раз пишут, им виднее. Но мне не нужны никакие почести. Я могу идти?

– Ступай… Но пока работай, когда еще оттуда пришлют человека. Ты пока хозяин степи…

– Пока… – Мухарбий вышел согнувшись, будто к его шестидесяти нагрузили на него еще сорок. Как видно, выглядел он плохо, может быть, побледнел, потому что бывший архитектор, который ходил в исполком в поисках новой должности, торопливо подал старику стакан воды. Мухарбий выпил, отдышался, поблагодарил бывшего архитектора и побрел домой к своей старухе. С кем еще поделиться новостями, с кем поговорить, перед кем излить душу? Жаловаться он не любил. Пойдешь посоветоваться, высказать, что на душе и как, прослывешь жалобщиком и кляузником. Нет, уж лучше поговорить со своим домашним прокурором, как он называет свою старуху. Он и излил перед пей свою душу, но так, как должен был бы излить перед тем начальником в форме. Он и кричал, и стучал кулаком по столу, и доказывал, и давал отпор, защищался и нападал.

– Что ты на меня-то кричишь? – сказала Кадрия.

– На кого же мне кричать?

– Вот сделайся большим начальником, тогда, пожалуйста, бей по столу кулаком, кричи на сослуживцев, будто у них души нет, будто это не люди, а чурбаны.

– Нет, Кадрия, не быть мне начальником. Сказали, на пенсию пора. С почестями.

– Ну и хорошо. Теперь хоть отдохну. Ни днем, ни ночью покоя не было, все в страхе за тебя жила.

– Нечего было страшиться – не убивал, не крал, старался быть честным.

– Два раза ранили.

– Ну и что? На то есть люди, есть и звери.

– Пенсию-то сколько дадут?

– Рублей шестьдесят.

– Ну и хватит нам. Я ведь еще работаю.

– В это время в комнату с буханкой хлеба вбежал малыш лет пяти.

– Мама-тетя, вот… – Он с гордостью передал хлеб Кадрии.

– Это еще что за «мама-тетя»? – удивился Мухарбий. – Кто такой, откуда?

– Хороший мальчик?

– Кто он?

– Он спрашивает, кто я. Разве он не знает меня?

– Знает, знает, сынок, иди познакомься. Это твой папа-дядя.

– Здравствуй, папа-дядя. Разве ты меня позабыл? Это же я, Ногай.

– Ногай. Ногайчик! – Слезы потекли из глаз старика. Он обнял мальчика, поднял на руки, обернулся к своей старухе. Та, ни слова не говоря, кивнула головой. – Ты что же молчала?

– А разве ты дал мне сказать хоть одно слово?

Была у этой одинокой семьи давняя мечта усыновить ребенка, но все никак не выпадал случай. И вот Кадрия присмотрела мальчика-сироту, он воспитывался в кизлярском детдоме. Кадрия часто ездила в Кизляр будто за учебниками или придумывала другой повод, чтобы лишний раз оказаться около этого ребенка. Сегодня наконец она открыла тайну мужу. Мухарбий не мог и предположить, что такое сбудется.

– Знаешь, ты кто? – спросил Мухарбий.

– Кто?

– Ты белый сайгачонок.

– Это хорошо или плохо?

– Это очень хорошо, сынок, это счастье.

– А что такое счастье?

– Это что ты нашел нас, а мы нашли тебя, сын мой! – Старик вытирал слезы рукавом.

– А вы долго искали меня?

– Долго, сынок. Много лет искали.

– Почему же сразу не взяли меня? Мне там было так скучно, а одна тетя все время говорила, что я бедный, что у меня нет ни папы, ни мамы, что они умерли.

– Она не знала, сынок. Она так думала. А мы, видишь, все живые, и ты наш сыночек, ты наш Ногай! Гордое это имя, сынок!

Вот какова жизнь у людей. Час назад Мухарбию казалось, что несчастнее человека, чем он, нет на свете. Проклял он день своего рождения. И тут же – свет яркий, счастье. Кто мог бы подумать, а?..

– Ты почему плачешь, папа-дядя?

– Как же, сынок, не плакать? Я тебя так долго искал. Потерял надежду… и вдруг… Это я от радости, сынок. Пусть теперь делают со мной что хотят. Пусть на пенсию, пусть куда угодно, к дьяволу, пусть! Теперь мне ничего не страшно, сынок, родной мой!

– Ты ничего не боишься, папа-дядя?

– Ничего.

– И волка?

– И волка не боюсь.

– Почему?

– А потому, что ты у меня есть, ты, сынок! – И отец обнимает нежно прильнувшего к нему Ногая.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Однажды Мухарбий решил взять с собой мальчика, чтобы показать ему белого сайгака, о котором уже почти все знали не только в Терекли-Мектебе, но и во всей ногайской степи. Весть летит быстрее ветра. Кадрия очень просила не брать мальчика в степь, но этот смышленый, понятливый Ногайчик обнял ее, поцеловал и упросил, чтобы она разрешила ему поехать с отцом.

Мухарбий укатил, рассказывая по дороге мальчику сказку о белом сайгаке и о белой девочке. Родилась в одной ногайской семье белая девочка. Умерла у нее мать, и отец женился на другой. Мачеха не любила белую девочку, искала случая избавиться от нее. Девочку дразнили и взрослые и дети. Она пряталась дома, не выходила на улицу. Только иногда отец водил ее на прогулки. Может быть, потому, что она была несчастна, отец ее очень любил. И вот злая мачеха отвела белую девочку далеко-далеко в степь. Присели отдохнуть и поесть. Девочка так устала, что тотчас заснула, положив голову на подол стеганой шубы мачехи. Злая-презлая мачеха отрезала ножом подол своей шубы, тихонько встала и ушла. Бросила в степи девочку, эту маленькую беспомощную крошку. Радовалась, что удалось от нее избавиться.

Маленький Ногайчик прижался к Мухарбию и слушал сказку затаив дыхание.

– А меня ты но бросишь, отец? – спросил он вдруг.

– Ну что ты, сыночек! Разве это возможно! Я же тебя люблю. Лучше я умру, чем брошу тебя.

– А что было дальше? Девочка умерла?

– Нет, сыночек, послушай. Настала темная ночь. На небе ни одной звездочки, на земле ни одного светлячка. Проснулась девочка и стала звать отца. Но отец не отзывался. Девочка поняла, что спит не дома, а в степи. Услышала она вой волков и крик ночных птиц. Хищные птицы кружились над ней, но не тронули ее. Хищные звери окружили ее, но не сделали ей вреда. Мало того, они стали плакать вместе с девочкой и проклинать мачеху. «Даже мы, звери, не бросаем детей», – говорили они.

Девочка плакала-плакала и уснула. Утром солнце поднялось над землей, первый свой теплый луч послало девочке, чтобы ее согреть. В это время вышло в степь после ночлега семейство сайгаков. У одной сайги был маленький белый сайгачонок. Он, правда, был не такой уж маленький, уже щипал травку. Когда девочка проснулась, первым делом она увидела сайгачонка. Глазенки у него были любопытные, веселые. Мать-сайга расспросила у девочки, как она очутилась в степи. Девочка ничего плохого не сказала о мачехе. Она ведь не знала, что злая мачеха оставила ее здесь нарочно. У девочки было доброе сердце. Она не могла думать о людях так плохо. Наоборот, она думала, что мачеха, может быть, пошла за водой и заблудилась в степи. Белый сайгачонок первый предложил, чтобы взять девочку с собой в сайгачье стадо. Среди сайгаков нашлись несогласные, но если уж сама мать-сайга сжалилась и решила взять девочку, то и вся семья согласилась.

Девочка прихватила с собой и отрезанный подол мачехиной шубы. Все-таки добро. Так они и зажили вместе… С тех пор в степи не раз цвела полынь, не раз пролетали птицы крикливыми стаями, катилось перекати-поле под свист осеннего ветра. Девочка стала красивой девушкой с серебристыми волосами, а белый сайгачонок обернулся сказочным джигитом. И вот в один радостный день джигит повел девушку через степь в белый дворец с минаретами и бассейнами. Здесь они семь дней и семь ночей играли свадьбу и стали жить в мире и в согласии. Только одна печаль была у белой девушки – хотелось ей повидаться с отцом. Джигит разослал гонцов во все концы степи, и через три дня нашли старого отца девушки. Он жил по-прежнему со злой мачехой, но мачеха к этому времени совсем сгорбилась. И еще она ослепла с той самой ночи, как бросила падчерицу в степи. Сбылись в ту ночь проклятья зверей и птиц.

Стариков привезли к молодым.

Отец вел за собой на поводырской палке старую, седую, слепую махечу. Дочь сразу узнала отца, бросилась к нему. Отец объяснил дочери:

– С той ночи, как потеряла тебя в степи, ослепла от горя.

– Неправда, неправда! – закричали птицы и звери. – Девочка не потерялась. Злая мачеха бросила ее в степи на погибель, и мы прокляли злую женщину.

– Этого не может быть, – усомнился отец.

– Так было, – сказали серые волки. – Мы свидетели.

– Разве бывают хорошие волки? – спросил у Мухарбия мальчик.

– Да, в то время бывали.

– А дальше, отец?

– У белой девушки была добрая душа, сыночек. «Пусть твоя дочь, старик, – сказали волки, – покажет лоскуток, подол шубы, что мачеха отрезала, когда белая девочка заснула в степи. Если белая девушка простит ее, то можно приложить к глазам мачехи этот лоскуток, в она прозреет». Отец не хотел прощать жену, но дочь велела принести лоскуток из темного подвала и приложить мачехе к глазам. Старуха тотчас прозрела и упала к ногам белой красавицы. Джигит помог ей подняться. Старуха с тех пор стала доброй и молилась в день по три раза, чтоб ее простили. Вот так все вместе и стали жить.

– В белом дворце? – спросил мальчик.

– Да, в белом дворце. Вот сейчас мы едем как раз мимо развалин этого древнего дворца. Вон, видишь, белые камни и даже одна плита стоит. Говорят, это и был дворец белого сайгака. Вот здесь мы и остановимся, возьмем бинокли и будем смотреть на сайгаков, среди которых есть и белый сайгачонок.

– Это тот самый белый сайгак, отец, который спас девочку?

– Нет, сынок, это другой. То было давно.

Мухарбий заехал за бугорок, остановил машину, помог вылезти малышу, взял бинокль, сумку и стал крадучись, тихо подниматься на холм. Они легли рядом, Мухарбий и мальчик Ногай, который старался во всем подражать отцу.

– Ты их видишь, отец?

– Пока что не вижу, сынок. Посмотри-ка, солнце, солнце уже заходит. А ночуют они в другом месте. Постой-ка, да вот же они! Вот же они, вся их семья. Разлеглись, отдыхают. А вот и белый сайгачонок… На-ка посмотри, сынок, тот, кто увидит белого сайгачонка, вырастет добрым, смелым… – Старик передал бинокль Ногаю, направил его и помог приставить к глазам. – Видишь?..

– Вижу, отец, он красивый. Но это же козленок!

– Да, это стенной козленок, сайгак.

– А что он делает?

– Пьет молоко, сосет соску.

– Ой, как смешно дергается. А ближе нельзя подойти к ним, отец?

– Нельзя. Они очень пугливые, вон, видишь, однорогий стоит на страже.

– Ой, они все вскочили, отец, бегут!

– Дай-ка бинокль, сынок. – Мухарбий взял бинокль. – Да, наверно, однорогий сказал им, что пора ночевать. Они тут недалеко ночуют. Я знаю где.

– Они разговаривают?

– Да, как и люди, они понимают друг друга. Хотя есть такие люди, никак но понимают…

– Что ты сказал, пана?

– Это я так, про себя.

– А что говорит сайгачонок? Он не может так быстро бежать?

– Не может. Но ведь рядом с ним и мать и отец. Мать ему говорит: скорее, сынок, не отставай.

– А он что говорит?

– А зачем, говорит, торопиться? А отец ему говорит: вон, видишь, тень орла…

– Они боятся орлов?

– Да, стенной орел может убить сайгачонка. Вот кого они испугались. Ну-ка, сынок, подержи бинокль, я сейчас… – Мухарбий побежал к машине, достал ружье и вернулся.

– Ты убьешь орла?

– Если он на них нападет… Нет. Но, слава богу, орел еще выше поднялся. А сайгаки спать пошли. Сейчас мать будет рассказывать ему сказки. Да и нам пора возвращаться.

– Ты мне тоже будешь рассказывать сказки?

– Да, сынок.

– Много сказок ты знаешь?

– Много.

– Когда я буду большой, я сам буду водить машину, правда?

Сумерки в степи сгущаются быстро. Вот уж луна появилась в небе. Она быстро поднялась, уменьшилась и залила степь желтым светом. Мухарбий ехал осторожно и медленно, оглядывая степь во все стороны. Вдруг он заметил фары машины, шедшей справа ему наперерез. Сам он еще не зажигал фары, поэтому, вполне возможно, на той машине не видели «газика», слившегося с вечерней степью. Мухарбий сразу сообразил, что это недобрые люди. Они едут не по дороге, что им делать в степи? Он остановил машину, накинул на Ногайчика шубу, усадил его на заднее сиденье.

– Что бы ни случилось, сынок, не выходи из машины и не показывайся.

– А что случилось, отец?

– Ничего. Мне надо поговорить с теми людьми, что едут на машине. Я тебя очень прошу, сынок, ты сиди здесь, хорошо?

– Хорошо, отец.

Мухарбий направил машину наперерез, точно рассчитал скорости обеих машин и, сравнявшись, остановил свою машину перед самым носом грузовика.

– Эй, кто там, что ему нужно? – раздался голос из кузова. Голос этот был очень похож на голос Эсманбета.

Мухарбий включил фонарик и оглядел всех сидящих в машине. Эсманбета среди них, слава богу, не было.

У Мухарбия полегчало на душе. Хоть и бывший друг, но друг. Может быть, снова станет другом, если все поймет.

– Эй, кто ты и что тебе нужно?

– Слезайте, хочу посмотреть, что везете.

– Кто ты такой? Тоже мне «слезайте»!

– Чья машина?

– Конечно, не твоего отца.

– Ничего, хозяина отыщем. – Мухарбий посмотрел на номер. – Водитель, ваши права?

– Я права показываю инспектору ГАИ.

– А я инспектор по охране степи.

К Мухарбию подошли те, что выпрыгнули из кузова, один положил руку на плечо Мухарбия и повернул его к себе:

– Ах, это ты! Ребята, это же наш друг Мухарбий, старый бродяга. Ну, здравствуй. Удивительный ты человек, Мухарбий, такой простор в степи, как ты успеваешь повсюду, друг?

– Не был я вашим другом и не хочу быть. – Мухарбий метнулся к кузову, поставил ногу на колесо и включил фонарик. Четыре туши обезглавленных сайгаков лежали в кузове, ничем не прикрытые.

– Жестокие вы люди, ни стыда, ни жалости в вас нет. Вы же знаете, что охотиться на сайгаков строго запрещено.

– Ну что ты, Мухарбий, откуда нам знать. Мы люди темные. Это ты один у нас знаешь все на свете, и что надо и что не надо.

– Вы поедете со мной.

– Куда?

– В милицию.

– Ну, Мухарбий, не надо так волноваться. Ты лучше оштрафуй нас, и все.

В «газике» сидел малыш и все слышал. Он думал: вот какой, оказывается, мой отец. Он хозяин степи. Он сильный, он защищает добрых сайгаков.

– Нет, тут штрафом не отделаться. Тебя я знаю и тебя – старые знакомые. Об остальных, я думаю, вы сами скажете в другом месте. Итак, четыре головы сайгаков…

– Какие головы? Ты видел там хоть одну голову? – похлопал по плечу Мухарбия самый наглый из них.

– Ну что ж, это значит только то, что вы промышляете не в первый раз. – Мухарбий был решителен в таких случаях.

– Слушай, ты, – подошел к Мухарбию один из незнакомцев, – и тебе будет лучше, и нам. Ты нас не видел, мы тебя не встречали… Договорились? Дай руку.

– Нет, не выйдет у вас ничего.

– Смотрите, какой неподкупный нашелся. У меня но выйдет? Да ты кому это говоришь?

– Тебе! – Мухарбий хотел отстранить от себя одного из знакомых. Его имя Аджигельды. Но тотчас он получил страшный удар в живот и застонал. Потом его ударили сапогом, потом все начали бить его, пинать ногами. В это время из машины выскочил маленький Ногай.

– Отец, отец! – закричал мальчик и бросился на злых людей. – Не бейте моего отца.

– Щенок, тебе что надо? – отбросил мальчишку Аджигельды. – Какой он тебе отец? Тоже мне нашел отца! Не было у него никогда детей и не будет…

– Отец, – заплакал Ногай. Мухарбий услышал голос мальчика, и это придало ему силы. Он вскочил, ударил наотмашь одного, пнул ногой другого, свалил третьего и хватил было за горло, но силы были неравные. Его хватили чем-то по голове, и он поник – потерял сознание. После этого его долго били и, бросив, как мешок, сели в машину и укатили.

Сынишка подполз к нему весь в слезах.

– Отец, что с тобой, отец?

Мухарбий лежал ничком. Казалось, уже ничто не могло привести его в чувство. Малыш, всхлипывая, пытался поднять его голову.

– Сын мой…

– Я здесь, отец. Вставай, уйдем отсюда. Уйдем. Плохо в степи, больше никогда сюда не придем.

– Нет, сынок…

– Тебе больно, отец?

– Больно.

– Это нечестно – их много, а ты один…

– Они уехали?

– Уехали далеко.

С трудом Мухарбий сел в машину, усадил на заднее сиденье мальчика и завел машину. Первой мыслью было догнать преступников и выпустить обойму из пистолета по шинам, пусть стоят в степи. «Но ведь и у них есть ружья, а со мной мой сын, – подумал Мухарбий, – опасно. Был бы я один, еще посмотрели бы, кто кого, но с сыном рисковать нельзя».

Мухарбий приехал домой. Кадрия ужаснулась, увидев своего старика избитого, в крови. Ногайчик бросился к ней, прижался, заплакал. Не умывшись, ничего не рассказав, старик снова пошел к машине.

– Присмотри за мальчиком, я скоро вернусь.

– Куда ты в таком виде, ночью?.. Избитый весь…

– Я должен сообщить в милицию.

– Думаешь, они обрадуются, если ты среди ночи их потревожишь?

Мухарбий был упрям, и Кадрия не смогла уговорить его. Он уехал.

В отделении милиции старик застал одного только сонного дежурного. Рассказал ему обо всем, но тот нисколько не оживился.

– Надо сообщить начальнику. Позвони ему домой.

– Начальник просил не беспокоить его среди ночи.

– Но пойми, это же очень важно. Мы можем поймать их с поличным.

– Ты говоришь, что двоих узнал? Что еще тебе нужно? Завтра вызовем и допросим.

– Завтра они скажут, что меня и в глаза не видели. Меня же обвинят в клевете. Дай, я сам позвоню начальнику.

– Не велел. Устал, говорит.

– Какой может быть отдых, когда такое дело?

– Ты не кричи, Мухарбий, иди домой, умойся. В тебе сейчас обида говорит…

– Значит, только обида? – разозлился Мухарбий.

– Понимай как хочешь.

– Ну что же, отдыхайте. Бандиты в степи орудуют, а вы отдыхайте…

Мухарбий сразу почувствовал слабость. Он едва доехал до дома. Ногайчик вздрагивал, плакал во сне, напугали его, проклятые! Уснуть Мухарбий не мог, мучили кошмары, все тело болело. Причем горше обижался Мухарбий не на бандитов, а на милицию. К утру у него начался жар. Кадрия позвала аульского врача.

Этот аульский врач, пожилой уже, всякого навидавшийся человек, был просто поражен живучестью Мухарбия. На старике не оказалось живого места – все тело было в синяках и кровоподтеках. И до этого не раз доктор видел старика избитым, поэтому он, конечно, спросил удивленно, почему Мухарбий не жалеет себя.

– Степь жалко, сайгаков жалко, землю родную жалко, – ответил Мухарбий.

Три дня не отходил врач от больного, три дня Мухарбий метался в бреду, но потом ему стало легче.

– Сердце крепкое у тебя, старик, – сказал доктор на третий день.

– Доброе у него сердце, – поправила доктора старая Кадрия.