Текст книги "Рай – это белый конь, который никогда не потеет (ЛП)"

Автор книги: Адриано Челентано

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Прошла уже неделя, и мой брат окончательно отошел от дел. Потом однажды приходит одна секретарша, которая обращалась ко мне еще на «Вы», и говорит: «Синьор Адриано, Ваша мама». Я сидел за столом и ответил: «А, да, проводи ее». Вошла мама. Помню, вся в черном. Я встал, потому что немного как бы смущался, да? Я сказал: «Привет, мама, ну, садись сюда». Я хотел сказать, за стол. «Нет-нет, оставайся там хозяйничать сам». Она села напротив, и я сказал: «Ну, я догадываюсь, почему ты пришла, только ты не должна вмешиваться в эти дела, потому что ты не знаешь всех обстоятельств». Тогда она, помню, ответила: «Я не вмешиваюсь в твою работу, как и в работу Сандро. Но я пришла сказать тебе, что на этот раз ты был несправедлив со своим братом». Она говорила, уставив в меня палец. «А теперь ты должен позвать его, потому что ты, – говорит, – кроме того, что обидел его, ты не представляешь, какое огорчение причинил мне, потому что ты плохо обошелся с другим моим сыном». Я был потрясен тем, что она сказала, да? И слегка потерял дар речи. Потом я ответил: «Да, может, ты и права». А она заплакала и сказала: «Поступай, как знаешь, но подумай об этом». «Ладно. Но не думай, что после твоих слов я сделаю все так, как ты сказала. Потому что я должен рассказать, как все было. Сандро считает, что я все еще маленький». «Да, я знаю, у него это есть, но ты поговори с ним, объясни ему это, и если вы должны будете расстаться, расстаньтесь братьями, а не так, как вы. Потому что и ты тоже, когда должен расстаться с кем-нибудь, никогда не должен заставлять страдать другого. Должен всегда думать, а если так поступят с тобой? Повторяю тебе, не причиняй боли своему брату, ты причиняешь огромную боль мне, потому что я вижу, что один мой сын, которому я отдала всю мою жизнь, плохо поступает с другим моим сыном, которому я тоже отдала всю мою жизнь». Я навсегда запомнил, как она это говорила, потому что, кроме всего прочего, насколько простые вещи она говорила, настолько эти вещи были важными. Они вырывались наружу, как из вулкана, и, действительно, какая-то из них попала в цель. Ну вот. Я думал об этом, она молчала. Я поднялся и поцеловал ее: «Хорошо, мама, не беспокойся, увидишь, все уладится. Теперь я вижу, что нужно сделать. Я поговорю с ним». И действительно, через два дня я поговорил с ним, и мой брат снова присоединился ко мне.

Все же потом, три года спустя, мы с братом разошлись по тем же причинам, и мама, думаю, поняла: ни мой брат не плохой, ни я. Она поняла, что была причина, по которой мы больше не могли работать вместе, так как разногласий было слишком много. Потому что, понятно, сначала я не вмешивался довольно долго, потом стал вмешиваться постоянно, всегда, а мой брат, к сожалению, был в таком положении, что был вынужден все сносить. Поэтому даже он понимал, что ему нужно уйти, нужно оставить «Клан». Так и случилось. Сандро в течение пяти лет больше не работал со мной, и в это время его заменил другой человек, который стал мне хорошим помощником, который любил меня, и до сих пор любит, и я его тоже люблю. Это Коррадо Пинтус, большой профессионал, и не только в области администрирования, но также и в других областях. Случилось, однако, что и здесь любовь закончилась из-за спора за первенство, и начались расхождения. Например, он был против, чтобы я не сдержал слово, данное немцам после того, как я обязался участвовать в одном их телешоу. Не то чтобы мой брат был бы за, наоборот, для него жена была не так священна, как рабочее обязательство, но мой брат со временем научился меня поддерживать, потому что понял, что если я не держу слово, то это не потому, что я делаю это нарочно, а только потому, что не получается. Тогда как мой брат от любви выздоравливал, Коррадо от нее заболевал. Теперь мой брат само совершенство. Он был им и прежде, но теперь, после размышлений, он понял, независимо от чувств, которые есть между нами, каковы преимущества предприятия, идущего моим курсом. Потому что я должен был доказать ему, что это не обыкновенная вещь, это не «Fiat», и я чувствую, что мы должны идти именно эти путем. «Ты должен следовать за мной, потому что если за мной никто не идет, а наоборот, мне противоречат, я теряю время, теряю в делах, и это может обернуться неприятностями для всех, в том числе и для тебя». Он полностью это понял. И я считаю, что сегодня мой брат по-настоящему молодец. Настолько, что если бы его не было, у меня были бы трудности. Он так хорошо постиг склад моего ума, что часто я замечаю, что должен спросить у него, как я устроен.

Каскадер

Это был первый «Кантаджиро», организованный Радаэлли. И я ему, Радаэлли, сказал: «Я соглашаюсь только на следующих условиях: я участвую в «Кантаджиро», потом в какой-то момент – в Вероне, нет, в Сьене, где устраивают бега – на площади Сьены я ушибусь, откажусь от участия, и ты заменишь меня человеком из «Клана». Рики Джанко. И потом будь что будет». Радаэлли согласился, и в Сьене я был первым в классификации с «Stai lontana da me», возглавившей список. То есть, у меня была розовая майка этого «Кантаджиро». И, естественно, теперь все считали мою победу делом очевидным. И за шесть-семь этапов до финала я самоудалился, как было договорено с Радаэлли. Я вышел из гостиницы. На площади уже все собрались. Во время того, как я бежал, так как опаздывал – бац! – я упал, как это делают каскадеры. Меня отнесли в Красный Крест. Благодаря врожденной особенности я умел сгибать ногу так, что казалось, что у меня нога опухла из-за вывиха, да? Поэтому я немножко обманул и врача, который сказал мне: «Да, это вывих, желательно пятнадцать-двадцать дней находиться в покое». «Кантаджиро» заканчивался через десять. Я отстранился, и, как было уговорено, Радаэлли поставил вместо меня Рики Джанко. Таким образом, новый исполнитель попадал в классификацию впереди Моранди и всех значительных исполнителей. За ним были даже Клаудио Вилла и Лучано Тайоли: два поколения певцов, в общем. И что же? То, что Рики Джанко, к сожалению, постепенно терял позиции. Но, между тем, о нем заговорили, и когда потом он выпустил свой диск «Tu vedrai», продолжение «Preghero», тот сразу стал очень популярным. Только на последнем этапе Мики говорит: «Однако было бы прекрасно, если бы ты вернулся. Потому что Рики Джанко не победит. Знаешь, даже если бы он и мог победить, ему не дадут». «Э!, – говорю, – но почему, если он впереди?» «Впереди, но у него небольшое преимущество. Теперь, в последний вечер, кто-нибудь может его обойти. Если же вернешься ты…» Я не хотел возвращаться. Потому что мне было бы приятно, если бы победил он. И потом, я уже был доволен тем, как идут дела, потому что и газеты начали им интересоваться. Но все же, эти опасения со стороны всех в «Клане» оставались, и Мики оказывал на меня большое давление.

Так я вернулся на последний этап. Я появился прямо перед финалом, и, естественно, не обошлось без некоторой язвительности со стороны коллег, потому что они говорили: «Ты пришел подарить букет?!» Но больше, чем коллеги, язвили фирмы грамзаписи, ядовитые и обозлившиеся. Они говорили: «Ты не падал, ты все это проделал, чтобы протолкнуть своего из «Клана»». А я, естественно, отвечал почти правду: «Ну! Наверное, да. Наверное, это неплохая идея! Если все было так, однако, это был хороший ход, вы должны это признать!» Потом, в конце, я спел эту самую песню, «Stai lontana da me», которая разошлась тиражом в миллион триста тысяч копий. И, таким образом, я победил на «Кантаджиро».

Фанатка в Версилии

Следующий «Кантаджиро». Мы в Версилии, лето. Мы с Мики выходим из гостиницы. Колонна машин «Джиро» только что отъехала. Снаружи было еще две-три сотни людей и немного полиции. Мики шел впереди. Мой «Ягуар» был уже готов, мотор работал. Полиция сдерживает людей, чтобы дать мне пройти, чтобы дать мне сесть в машину. Вдруг из одной группы людей выскочила девушка, очень красивая, между прочим, на которой было очень легкое платьице, почти прозрачное. И…все. Она прижала меня к стене, и стала молить: «Ах! Адриано, Адриано!» И, в общем, она прижималась ко мне довольно неистово, да? Мне она понравилась, потому что, прежде всего, это была красивая девушка. В общем, такие вещи всегда нравятся. Однако мне было стыдно, потому что она вела себя так, будто позади нее не было никого. Она была готова заняться любовью, в общем. Скажем, почти. Люди смотрели, и самое интересное, что и полиция смотрела, но не вмешивалась, и я подумал: «Эй! Эй! Помогите!» И крикнул: «Мики!» Тогда он подошел и сказал ей: «Нет, давай, отодвинься», но она не отходила, наоборот, цеплялась еще сильнее. Тогда Мики пришлось силой оттащить ее и, в конце концов, он унес ее, дрыгающую ногами, к ее товарищам, и мы сели в «Ягуар». Она больше не металась. Оставалась неподвижной, как будто в шоке. Из окна машины я поприветствовал людей. На нее я посмотрел и сказал: «Пока». По дороге мы с Мики все думали остановиться и повернуть обратно, вернуться к ней. Может, мы бы так и поступили, но потом решили: «Э! Но кто знает, где она? Кто знает, кто она? И где живет?» Она нас сильно поразила. Не только меня, его тоже. На концертах встречаются девушки всех типов. Есть хорошие, есть менее хорошие, есть делающие комплименты, есть вульгарные. Но это была девушка, которая была похожа на фанатку в истинном смысле этого слова. То есть, она была влюбленной фанаткой. Более того, она была красива, и как если бы этого было недостаточно, был еще тот штурм, которому она меня подвергла. Я запомнил ее навсегда. Я сказал ей «нет» с сожалением, как и всем моим поклонницам. Если за свою жизнь я отказывался от многих девушек, это из-за мании найти идеал, который был у меня с рождения, и который укрепился, когда я повзрослел. Я всегда говорил «нет», даже если часто мне приходилось говорить голосом «нет», а руками «да». Но, в конце концов, я научился контролировать и руки. То есть, мне удалось все синхронизировать.

Старый Сугар

С тех пор, как я начал петь и выпускать пластинки, я всегда восхищался старым Сугаром, хозяином CGD. Он тоже симпатизировал мне, как человеку и как певцу. Он никогда мне этого не говорил, но мне это говорили другие. Я замечал это в те немногие встречи, которые у нас с ним были. Я видел, что он открывался, улыбался. Прежде чем попасть к нему, я записывался у Гуртлера, побывал также и у Ансолди. Все происходило так. Певец приносит песню издателю. Издатель должен сделать этой песне рекламу. Поэтому, если издатель хорошо сделал свое дело, певец получает более высокий процент, зарабатывает больше и должен отблагодарить издателя. Так было всегда. Такова практика. Только я однажды, впервые в Италии, подталкиваемый необходимостью, сказал: «Минуточку, однако. Да, верно, что издатель оказывает мне услугу, но если я, вместо того, чтобы отдать песню ему, отдам ее другому, то песни у него не будет. Правильно? Тогда, чтобы я оказал ему эту любезность, не отдал песню другому, а отдал ему, издатель должен вознаградить меня».

Первый раз это соображение я высказал в «Ricordi». У меня была готова «Impazzivo per te», и я сказал: «У меня есть песня», и дал ее прослушать. «Хорошо, отлично, делаем рекламу. «Ricordi» серьезная компания, увидишь», – говорят они. А я: «Да-да, только я хотел бы денег». «Денег? Но это ты должен дать нам что-нибудь». «Э, нет, минуточку! Ведь есть еще одно заинтересованное лицо, – это было не так, – есть еще кое-кто, кто заплатит мне, если я отдам эту песню ему, – говорю я, – так что мне делать? Отдаю песню ему, или ее хотите вы?» Тогда они начали: «Ну ладно, что-нибудь, может быть. Смотря сколько». Я ответил: «Полмиллиона». В то время полмиллиона было очень много. Это была серьезная цифра. Завязалась борьба. Я держался стойко. В конце концов, мы подписали контракт, и «Ricordi» выплатила мне эти полмиллиона. Естественно, слух быстро распространился, прежде всего среди исполнителей, и я знаю, что Модуньо стал вторым после меня. Это было во времена «Impazzivo per te», когда я готовился к уходу на военную службу, в 61-ом.

И вот однажды, так как я всегда находился в поисках денег и все менял издателей, я сделал подсчет и сказал: «На этот раз, боюсь, я преувеличиваю. Наверное, здесь только Сугар может дать мне такую сумму». Я поговорил с Мики, и он сказал: «Эх! Думаю, даже он тебе столько не даст». «Давай попробуем, я ему нравлюсь. И, по-моему, он единственный, кто в этом разбирается». Пошли к Сугару я, Мики и еще три-четыре друга. Не могу назвать имена, потому что вышла небольшая история. Ну вот, прихожу я туда: «Добрый день, синьор Сугар». «А, привет!» Он всегда разговаривал спокойно, медленно. Он поздравил меня с моими успехами: «Мне очень понравилась эта песня, ее слова. Слова написали Вы?» «Да, слова мои» «Э! Чувствуется». Тогда я говорю: «Послушайте, синьор Сугар, я пришел сюда, потому что у меня есть две песни. Вы всегда говорили: «Приходи ко мне», вот я и пришел». «И я рад. Наконец мы сможем сделать что-нибудь вместе». «Да, но знаете, эти песни я отдам Вам, но не просто так». «Я знаю, – отвечает он, – я знаю». Он знал. И говорит: «Я знаю, что нужно заплатить за эти песни, чтобы издать их. Но, момент, эти песни написали Вы или нет?» Отвечаю: «Их написал я». «Хорошо», говорит он. И я: «Они стоят шесть миллионов». Все, ни одного слова, он встает и уходит. Мики делает жест удивления. Немного погодя он возвращается и говорит: «Вот чек». Я гляжу туда. Чек на двенадцать миллионов. Он подумал, шесть миллионов за каждую песню, а я имел в виду шесть миллионов за обе. Один из моих друзей, который сидел рядом со мной, увидел сумму. Я: «Послушайте, синьор Сугар, здесь ошибка». «Да? Что такое?» И тут я чувствую пинок со стороны моего друга, как бы призывающий молчать. Я – бах! – возвращаю ему удар и говорю: «Нет, посмотрите, это ошибка. Я сказал шесть миллионов. Но эти шесть миллионов за обе песни. Вы же подумали, шесть миллионов за одну». «Да?» Вид у него был недовольный, и у меня было ощущение, что он хочет отдать мне эти двенадцать миллионов под любым предлогом, но не знает, как это сделать. Может, он боялся обидеть меня. Может, он подумал: «Если оставлю эти двенадцать миллионов, это будет выглядеть как милостыня». Но я был решителен. Взял только шесть миллионов, и на следующий день, видя, что стал ему еще симпатичнее, забрал у другого издателя контракт, о котором шли переговоры, и предложил его Сугару. Мы его сразу же подписали. Это был контракт на миллиард.

Как ребенок

Я остался ребенком, и, думаю, останусь им навсегда, потому что я вижу, что это моя суть. Я ребенок в том смысле, что я понял, что самая большая радость это детская радость. Я замечаю, что в большинстве случаев, когда я смеюсь, я смеюсь по поводу самых простых вещей. Достаточно любой ерунды. Мне нравится смеяться. Но только не за счет других. Хотя многие ради удачной шутки унижают или наносят вред кому-нибудь. Это меня очень беспокоит. Думаю, это совсем не смешно.

Я люблю смеяться, и я понял, что поводом для смеха могут быть пустяки. Например, когда играешь с друзьями в «Джиро д'Италия». Я играю в эту игру до сих пор, а мне сорок четыре. И буду играть и в шестьдесят, и в семьдесят лет. Когда я был маленьким, «Джиро д'Италия» заключалась в том, что брались крышки от бутылок и заполнялись пробкой. Каждый изготавливал собственную, личную крышку, полировал ее, обтачивал напильником, раскрашивал в цвета гоночной майки. Я, естественно, был за «Леньяно», потому что Бартали выступал за нее. Я был его фанатом, и поэтому на моей крышке было написано «Бартали» цветами «Леньяно». Были также фанаты Коппи, раскрашивавшие крышки в цвета «Бьянки». Мы играли в «Джиро д'Италия» с этапами в Милане, Турине, Тренто... Мы бросали по три крышки на одного, и это для нас было, и остается до сих пор замечательным развлечением.

С детства я плакал из-за Коппи и Бартали. Именно плакал. Я всегда был поклонником Бартали. Но я понимал, что Коппи сильнее. И пока я плакал из-за Бартали, когда Коппи его побеждал, я думал: «Ладно, Коппи заставил меня плакать, потому что победил моего кумира. Но если бы это был не он, я не стал бы плакать ни из-за кого!» Я думаю, что все больше превращаюсь в ребенка. Думаю, в восемьдесят найду себе красивую невесту лет семнадцати. Но с разрешения моей жены, которая к тому времени станет спокойнее.

Легенда: Кассиус Клей

Я ребенок еще и потому, что способен восхищаться кем-нибудь так, внезапно, и этот человек становится для меня легендой. Например, мне случалось увидеть кого-нибудь, кто не имел ничего общего со мной, кого я даже не знал, или с кем перекинулся всего парой слов, но у него был такой искренний взгляд, такой чистосердечный, такая улыбка, что для меня он сразу становился легендой.

Человеком, которым я восхищаюсь, и который для меня – легенда, может, потому, что характером я немножечко похож на него, которым я восхищаюсь за его мужество, не только в борьбе, в ударах кулака, но и за мужество душевное, это Кассиус Клей. Кассиус Клей, по-моему, настоящая легенда. По-моему, он сильный потому, что силен не только физически, но у него и сильный ум. В тот момент, когда я его вижу, я забываю, что я занимаюсь таким делом, что мог бы оказаться на его месте, что я в своем роде тоже легенда для многих людей. В этот момент я смотрю на него, как ребенок смотрит на кумира.

Слова и идеи

И недостатки у меня – недостатки ребенка. Пожалуй, они немного увеличиваются с годами, которых уже сорок четыре. Мой самый большой недостаток, наверное, в том, что когда кто-то мне что-нибудь говорит, я сразу же понимаю суть, а углубляться мне не нравится. Но я отдаю себе отчет, что часто необходимо тщательно взвешивать даже незначительные слова, которые важны для понимания чего-либо. И зачастую я из-за лени от этого отказываюсь. Потому что устаю слушать. Один мне говорит одно, другой другое, а есть еще и остальные. Особенно на работе, где меня разрывают на части. Правда. У меня нет много времени, чтобы читать, но, скажем, я еще и немного ленив, потому что не прилагаю к этому много усилий, в том смысле, что я легко отвлекаюсь. То есть, читая, я думаю о трехстах тысяч вещей, и часто получается, что я сорок четыре раза перечитываю одну и ту же строчку, как робот, но все же продолжаю думать о другом. Потом я думаю: «Вот кретин, я же читаю. О чем я думаю?» И снова принимаюсь читать и продвигаюсь вперед. Вперед, но в один прекрасный момент снова застреваю. Отвлекаюсь. Однако мне прекрасно известно, что читать важно. Когда человек не читает, то, по-моему, это ему в убыток.

У меня вот уже несколько лет нет ни минуты свободной, и если иногда случается, что, по ошибке, я ничего не должен делать в какой-то день, я опустошен, и к вечеру неимоверно устаю, потому что не привык ничего не делать. Если я еду на отдых, дней на десять, тогда все упорядочено. Потому что есть Клаудиа. Потому что это она придерживается распорядка. С ней я встаю рано, с ней рано ложусь спать вечером. Наверное, часто слишком рано. Дома же вечером я затормаживаюсь. Если у меня нет дел, я сижу в кресле и думаю: «Теперь нужно идти спать. Почему я не иду спать? Ладно, уже иду». И все равно остаюсь на месте, взгляд падает на телевизор, и я уставлюсь в него, даже если там нет ничего хорошего, или даже вообще ничего нет. Я немного расслабляюсь. Или пролистываю газеты, так, чтобы посмотреть, что происходит вокруг. Но читаю только по диагонали. Однако, даже если я читаю, не углубляясь, мне кажется, я достаточно быстро схватываю, что случилось в мире, и накапливаю размышления о жизни, которые иногда становятся или песней, или фильмом. Более или менее, что происходит в мире, хочешь-не хочешь, да понимаешь. Скоро даже стены будут транслировать рекламу. Да…

Так появляются слова моих песен, из общей атмосферы, которой мы дышим. Однако, этого не достаточно. И тогда нужно иногда вложить небольшие идеи, как в песне «L'ultimo degli uccelli», которая написана против охотников. Или другие вариации на тему, начиная с «Il ragazzo della via Gluck», которая является собственно моей историей, где говорится о том парне, что оставил природу ради города. Или «I mali del secolo» или «L'albero di trenta piani». Это борьба против загрязнения, против тех, кто уничтожает природу, против тех, кто загрязняет воздух, против любого насилия. «Deus», например, песня не об абортах, а о происходящем убийстве. Аборт – символ зла, в которое попадает человек. То есть, если раньше аборты делали тайно, теперь же мы их узаконили. От этого до того, чтобы сказать: «Если кто-то обгонит вас на Соборной площади, можете пристрелить его прилюдно», один шаг, даже если это и не кажется очевидным.

Коробки и могилы

Внешнее изменение Милана заставляет меня страдать, в том смысле, что раньше у Милана было свое лицо, и я считаю, что, возможно, это было одно из самых красивых в Европе лиц; в то время как теперь оно больше не существует, больше ничего нет. Стерто с земли. Его, Милан, лишили души. Даже туман был прекрасен. Теперь нет ни тумана, ничего. Потому что города нет. Человек в современных городах больше не имеет дома. Человеку кажется, что у него есть дом, но он – тот, который у нас есть сегодня – вовсе не дом. Дом есть дом тогда, когда у него есть свое лицо, и это лицо не должно отражаться только в интерьере, потому что, если нет, это паллиатив. Кто-нибудь скажет: «При чем здесь это? Ты красиво обставляешь интерьер, так, что когда ты внутри, тебе кажется, что вокруг хорошо». Это даже могло бы быть так, но всегда есть внутреннее беспокойство, что если кто-то выглянет наружу, он увидит дом, построенный как коробка, похожий на могилу, а перед ним еще одна коробка. Еще одна могила. Тогда подсознательно начинается кариес, не только зубной, а внутренний, и это приводит к уменьшению сочувствия, терпимости и к увеличению агрессивности.

Милан стал одним большим кладбищем. Да, потому что дом, по-моему, не столько то, внутри чего живут, сколько то, что видно снаружи. Дом – это когда я выхожу, например, рассердившись на жену, хлопнув дверью. Выхожу из дома почему? Потому что хочу уйти от этой злости. Если я выходил из дома и видел Милан таким, каким он был раньше, когда каждый дом был украшен по-своему: красивое окно, цветы в горшочках, каннелюры, палисад. И если я кого-нибудь встречал, я говорил ему: «О, привет, пойдем выпьем, пойдем в кафе, послушаем, что говорят в баре». Тогда гнев проходил, я начинал думать, что, наверное, моя жена, да, немного перегнула, но, может быть, перегнул и я. Я возвращался домой и мирился. Но в этом сегодняшнем доме человек хлопает дверью, выходит наружу и видит вокруг кладбище. Дома, люди. Он раздражается еще больше, возвращается домой и бьет ни в чем не виноватую жену.

Настоящий дом это тот, которого, ты чувствуешь, тебе не хватает, когда ты уходишь. Потому что, если кто-нибудь, к примеру, работает на сборочном конвейере, и больше уже не может, он думает: «Ладно, сейчас я тут, должен продолжать делать эту работу, которая мне не нравится, которая мне ничего не говорит. Но, в конце концов, вечером, когда я приду домой…». И уже в то время, как он думает это, его мозг отмечает, что у него нет больше дома, только коробка на кладбище.

В этом самом Милане я чувствую себя одиноко. В целом, говоря о городах, теперь я там чувствую себя одиноко, не только в этом Милане. Душа Милана, утраченная, настоящая, была душой девятнадцатого века. Восемьсот сорок шестого – восемьсот семьдесят пятого. Я родился сто лет спустя, но когда родился, еще оставался этот дух, даже если уже начиналось его уничтожение. Прежде чем я это заметил, однако, прошло некоторое время. И точно так же, как мне не кажется домом мой дом здесь, в городе, мне не кажется домом и дом за его пределами, и я настолько одержим этой идеей, что дома больше нет, что никак его не закончу, тот дом, загородный, который строю уже пятнадцать лет.

Я его не закончил еще и потому, что деньги то есть, то нет. Я прерывал работы, потом зарабатывал немного денег и двигался вперед. Потом останавливался. И, кроме того, я должен был купить соседние участки из страха, что там построят дома. И тогда я бросал строительство, чтобы вложить деньги туда. Столько проблем! Как бы там ни было, можно надеяться, что дом за городом немножко больше похож на дом. Но уже в самом начале грустно, потому что вокруг, метрах в трехстах, вижу возникающую все ту же гадость, которая уродует пейзаж, разрушает красоту Резегоне, знаменитой на весь мир горы, так как Алессандро Манцони говорил о ней. И тогда кто-нибудь думает: «Ну как же человек не понимает? У нас есть гора, воспетая в книге, а эти не придумали ничего другого, как построить вокруг желтые коробки. Кроме прочего, желтый – цвет смерти. Зачем? Ведь тот, кто построил вон тот желтый дом, под предлогом, что там будут жить рабочие, он, однако, построил себе виллу в месте, где нет перед окнами подобных желтых домов. Но он самый настоящий кретин, потому что придет какой-нибудь его друг, мыслящий так же, как он, и построит возле его виллы еще один желтые дом». Кто-нибудь мог бы задать себе вопрос: «Отчего Адриано Челентано не удалось найти себе место, где ему не строили бы вокруг желтые дома?» И я отвечу: «Невозможно, нельзя построить такой дом, где бы не строили вокруг него. Потому что их строят вокруг».

Убитые мертвецы

Я думаю, что единственная настоящая сила из существующих – это любовь. Мне смешно, когда говорят: «Атомная бомба у русских мощнее, чем у американцев». Или: «Но теперь американцы вложат больше денег, сделают ракеты мощнее, чем у русских, и сделают новую бомбу, которая будет уничтожать только людей, а дома останутся нетронутыми». Это мне кажется правильным. До сих пор бомбы разрушали скорее человека, чем дома. Зачем их разрушать? Ведь это раньше, видишь ли, дома строили с любовью. И тогда нужно было разрушить их, иначе они плохо сочетались бы с мертвецами в них. Погибшими из-за бомбардировок, из-за муниципалитетов, а позже из-за строительных спекуляций. Муниципалитеты и спекуляции имеют одно преимущество: они предоставляют жильцу смерть менее жестокую, чем от бомб. Поэтому арендная плата все повышается, и мертвый не знает уже, кого и винить. Он думает, что он просто мертв, но все знают, что его убили.

Раньше у домов были лицо и душа, потому что сделаны они были с любовью. А любовь, как известно, против смерти. Любовь живет вечно. Смерть же настолько ограничена, что ее граница умирает, еще не родившись. Поэтому американцы хотят спасти дома, убивая только людей. Поэтому сегодняшние дома больше не дома. Это могилы в драматическом смысле, в конце концов. С другой стороны, когда заходишь на кладбище, и там нет могил, как узнать, что там мертвые? Поэтому американцы и придумали эту бомбу, и, по крайней мере, смогут опознать своих мертвецов. Но самое интересное впереди, потому что они должны будут свести счеты с Россией. Действительно, бомба, изобретенная русскими, еще более каверзная: помимо спасенных домов она не даст упасть даже картинам со стен. Это действительно самая обычная смерть.

Америка и Россия меня смешат. Они еще не поняли, что единственное оружие для поражения врага – это любовь. Достаточно просто попробовать. Если ты едешь в машине и неправильно обгоняешь, когда ясно, что ошибка целиком твоя, и другой, тот, что прав, кричит тебе: «Рогоносец! Только выйди, я набью тебе морду!» И ты, пытаясь его успокоить, говоришь: «Послушайте… Вы правы… Не знаю, что и сказать… Я не рогоносец, но… козел, это да». А тот, еще не остыв: «Нет, Вы не просто козел, вы еще и рогоносец!» Слишком часто одной фразы недостаточно, чтобы успокоить человека. Но не нужно отчаиваться. «Ну, может, я слегка и рогат, – отвечаешь ты, тем более что он не знает, что ты не женат, – как бы там ни было, приношу Вам свои извинения. Что я могу еще сделать? Поверьте, я не нарочно»

И тогда ты увидишь, что тот другой понял, что перегнул немного и не знает, как показать тебе это. Тогда ты, взволнованный, уходишь, счастливый и довольный, что показал брату, как сделать первый шаг к миру.

Один совет КБ

Если бы я должен был сказать что-то Красным Бригадам, я бы посоветовал им позвонить тем, кто строит безобразные здания, портящие вид. Телефонный звонок типа: «Освободите здание, потому что мы должны поднять его на воздух». Иисус однажды сказал в Евангелии: «И во зле нужно оставаться добрым». Иисус, по-моему, хотел сказать, что должен быть закон, даже если кто-то ведет себя неправильно. Чтобы решить вопросы мира, совсем не нужно разрушать мир! Однако Красные Бригады выбрали путь зла и больше не могут быть на верном пути. Они должны были получить необходимый результат, никого не убивая. Ущерб вещам, но не людям. Против закона всегда что-то есть, но существует честное поведение во зле.

Кстати о поднятии на воздух, здание СЭВ тоже должен был бы постичь такой же конец, по-моему. Однако мы позволили, чтобы швейцарцы и немцы оставили у себя свои прекрасные поля чистыми и пришли сюда, в Италию, потому что здесь достаточно дать конверт кому надо, и «вот вы уже в отраве». Я желал бы, чтобы против подобных людей появились экологические Красные Бригады.

Как невежество обесценивает лиру

Италия столько терпит потому, что является нацией, которая любит играть, и до такой степени, что играет уже с огнем и рискует зайти в этой игре слишком далеко. Итальянцы теряют из вида важное и ищут игры скорее сиюминутной, чем будущей. Мы, итальянцы, наверное, самые умные в мире, однако также мы, наверное, и самые невежественные, потому что не умеем пользоваться этим нашим умом. Мы умны, но нам еще и нравится играть. Это невежество заставляет нас играть. Играть, даже убивая людей. Если же мы остановились бы на мгновение, чтобы подумать, и решили сделать игру командной, а не индивидуальной, когда растаскивают все, что могут, думая: «Кого это волнует, главное, что мне хорошо, и потом, даже если это рухнет, ничего страшного…», мы могли бы стать самыми сильными в мире, потому что мы имеем голову, чтобы создавать, мы симпатичные и, автоматически, станем достойными. Однако, нет. И тогда лира обесценивается из-за нашего невежества, потому что мы хотим хитрить и урывать в подходящий момент. «И кого это колышет, нужно думать о том, как мне жить!» Вот и нет, это ошибка. Нужно думать, как жить «нам», а не «мне».

Невежественный, но отзывчивый

Если бы я был в правительстве, например, первое, что я дал бы итальянцам, это уверенность, потому что, мне кажется, итальянцам нужен кто-нибудь, кто дал бы им уверенность. К сожалению, никто ее не дает. Уверенность, которую дает правительство – это уверенность в постоянном росте налогов, за которым потом растет нужда, безработица, забастовки, равнодушие, протест. Но первое, что я сказал бы, если бы должен был выступить по телевизору, если бы я был премьер-министром, я сказал бы: «С этого момента и впредь вы больше не обязаны платить налоги. Мы оставляем на ваш суд и совесть решать, какие налоги вы должны платить от того, что зарабатываете. Мы соглашаемся. Эти налоги пойдут на новые больницы, на улучшение автострад, может, даже на школу, где чему-то учат». Я убежден, что итальянец, который невежествен, но отзывчив, с моей системой платил бы бoльшие налоги, чем когда-либо до сих пор. Никто не пытался бы больше хитрить, потому что здесь он хитрил бы с самим собой. Или, скажем, есть еще часть людей, которая не понимает, которая настолько невежественна, что не понимает этот важный эксперимент, предлагаемый правительством, и которая захотела бы им воспользоваться: «Теперь я скажу, что не заработал ничего, потому ничего и не задекларировал». Но, раньше или позже, этот хитрец все сам рассчитает, и год спустя заплатит. Я очень верю в итальянцев. Правительство тоже должно бы в них верить. Но оно не чисто на руку и чувствует значительное недовольство вокруг. Поэтому мое предложение не пройдет никогда.