Текст книги "Рай – это белый конь, который никогда не потеет (ЛП)"

Автор книги: Адриано Челентано

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

И вот наш вечер. Танцевальный зал назывался «Моргана», и там действительно давали печенье. Ну, в общем, мы раскрутили этого Гульелмоне, и конферансье развлекал понемногу и раздавал печенье. Затем был танцевальный номер, и Мики танцевал буги со своей партнершей. Была и еще одна пара. И вот я запел. Я запел, и, должен сказать, что там мне аплодировали, но достаточно вяло, потому что это был грустноватый танцзал. Поэтому мы не произвели большого впечатления. Мы решили так: «Кажется, там ничего не понимают! Они не знают, что такое рок-н-ролл». И мы немножко разозлились на такую публику.

На следующий день в газетах появилась фотография, рассказывая об одном парне, поющем рок-н-ролл, и тому подобное. Но, несмотря на ее появление, успеха у нас не было. Это был самый вялый прием с тех пор, как я начал петь.

После Сан-Ремо мы с Мики всегда были вместе, и до сих пор он всегда был рядом. Но, по мере того, как наши дела шли в гору, Мики подвергался все большим нападкам недоброжелателей, которые завидовали ему за то место, которое он занимал. Многим не нравилось, что он значился как автор слов, так как говорили, что он и рядом не стоит из-за своей малограмотности. Это обвинение ходило даже внутри «Клана». Да, это правда, что он был малограмотен, но обвинявшие его так и не поняли, что я, может быть, был еще безграмотнее него, и что в дальнем углу нашего невежества зарождалась сила, намного превосходящая требуемую ими грамотность. Умберто Симонетта, который, чтобы выделить свою работу, обрушился на него в книге, которую написал обо мне. Вероятно, он никогда не удосуживался задуматься, что самое важное в человеке – не в количестве знаний, а в свете, идущем от него. Без сомнения, он об этом не задумывался, потому что, если бы он это сделал, он бы осознал, что, на месте Мики, со всей своей грамотностью, он был бы изрядно тусклым для моей блестящей карьеры, и рисковал бы заставить меня потерять несколько ватт.

Единственным, наверное, кто понимал важность присутствия Мики, был Лучано Беретта. Лучано, по-моему, один из самых крупных поэтов-песенников, которые есть у нас в Италии. С ним Мики и я написали самые известные хиты. Каждый раз, как мы собирались для написания текста, это было праздником для нас. Неизвестно, кто из нас троих был самым смешным. Беретта, экс-танцовщик «Ла Скалы», был также большим артистом кабаре, и в некоторых своих шаржах он неотразим. Мы собирались всегда в девять утра и, самое главное, прежде чем приняться за работу, был кофе с молоком и маслом, и бриоши или, еще лучше, свежий хлеб с оливковым маслом, крошки которого, когда его ломаешь, крошки каждого из нас троих, падали на белую скатерть, вышитую Клаудией, смешиваясь, почти как символ большой дружбы, которая вскоре породила еще один хит калибра «Il ragazzo della via Gluck» или «Storia d'amore». Тем, кто меньше всех из нас троих говорил, был, естественно, Мики. Однако, что же происходило? Иногда я и Беретта застревали. И после того, как нам не удавалось сдвинуться с места, именно Мики взрывался идеей. И пока я одобрял идею, Беретта уже облекал ее в тысячу слов, взятых из его неисчерпаемого источника. Но Мики, шутя и смеясь, влиял не только на отдельные вещи, он влиял на все: говорил ли он, что то, что ты делаешь – это круто, или что это рискованно, нес ли бред или смеялся над твоими перегибами. И это являлось составляющей той самой пресловутой «харизмы», которой обладают не все, а лишь немногие. Пертини, я и Папа. Это даже подтвердил оживленный референдум, проведенный одним крупным ежедневником. Странным образом Мики остался в том списке неотмеченным.

Страх перед Семпьоне побеждает тщеславие

Моя жизнь не заключается в успехе. Моя жизнь – это чтобы у меня была любящая женщина. Для меня это самый большой успех в жизни, и дети, которым я друг, и друзья. Поэтому я могу несколько дистанцироваться от успеха, и таким образом мне легко им управлять. В противоположность тому, кто встретил впервые девушку, которая ему очень нравится, нравится настолько, что, наверное, это тот самый случай, когда он влюблен. И когда он встречает ее, ему не удается даже слово произнести, у него исчезли все шутки, пропал юмор, он неловок, и думает, что произведет плохое впечатление. Потом, когда эта минута проходит, все возвращается.

Так, не думаю, что успех меня испортил. И это доказывает тот факт, что я до сих пор не съездил в Америку. Это правда, что я боюсь летать, но если бы успех был так важен для меня, никакой страх меня не остановил бы. И в Париж я тоже не поехал потому, что боялся Семпьоне. Я уже был в поезде и спросил у контролера: «А этот туннель, который мы проезжаем, длинный?» «Черт возьми!, – отвечает мне он, – очень длинный». «И сколько времени мы будем под землей?» «Двадцать пять минут». «Да ну?! А поезд быстро идет?»

«Со скоростью сто семьдесят километров в час. И самое интересное, что поезд этот самый туннель не пересекает насквозь, выходя с обратной стороны. Так как мы отправляемся в более высокую точку, чтобы привезти нас туда, поезд внутри горы кружится, кружится и поднимается вверх».

Я испытал чувство клаустрофобии. И спросил: «Но если что-нибудь случится?» «Ну, если что-нибудь случится, за нами приедут. Туннель, знаете ли, очень широкий, там внутри даже есть станция». Тогда, учтя то, что поезд может остановиться, я сказал: «Ребята, выходим, потому что я не хочу». Я вышел. Во Франции было пять телеканалов, которые ждали меня два воскресенья подряд. Я хотел ехать машиной, но потом пошел снег, и таксисты сказали: «Эээ, мы боимся, мы можем оказаться заблокированными». Тогда я решил: «Ладно, пусть будет так. Хватит. Это значит, что я не должен ехать во Францию». Так я вернулся домой.

Я хочу сказать: тот, для кого успех – смысл жизни, так себя не поведет. Он преодолеет все, потому что страх по сравнению с тщеславием, я думаю, ничто. Например, если бы я был убежден, что из известности должен вернуться к обычному существованию, как остальные люди, если бы я знал, что, поступая так, я принесу пользу, а не поступая, причинил бы вред другим, я бы не задумался сделать это. Потому что я знал бы, что это правильно – совершить этот шаг. Однако я боюсь другого: не хотел бы я, чтобы мне захотелось уйти, и было бы правильно не делать этого.

Мине не хватает любви

Возьмем, к примеру, Мину. Ну, Мина крупная, большая певица. Я говорю «крупная» не потому, что она сейчас поправилась. Крупная именно с точки зрения силы. Мина обладает большой силой, и возможно, что даже ошибки, которые она совершает, являются частью ее огромной силы. Она, например, может исчезать. Исчезать, но появляться вновь. Всегда. У Мины то подъемы, то спады. Но не потому, что она женщина. Я не думаю, что женщина менее умна, чем мужчина, но я считаю, что это происходит только благодаря огромной вере Мины в это ремесло. Разница между мной и Миной такая. Думаю, что мы оба имеем равную силу, с тем лишь отличием, что меня – двое, в том смысле, что я понял, что успехом можно управлять, если есть желание развлечься такой игрой. Зачем? Потому что даже привлекательный человек, один из самых привлекательных в Италии, должен всегда быть на виду, так что, если потом он сильно надоест, он не будет больше самым привлекательным, но пятым, шестым и так далее.

Я и Мина, мы оба спонтанны. Я, кроме непосредственности, обладаю, надеюсь, также некоей административной жилкой, неким измерителем, которого у Мины не было. Адриано Челентано – нас внутри двое: один, который хочет идти вперед, и другой, который хочет остановиться. Это он говорит: «Минутку, подожди, сделай это завтра, сегодня лучше сделать так». Мина же хочет двигаться только вперед. То есть, у меня есть и кузов, у Мины – только мотор. Мотор работает, не достает тормозов, не хватает всего остального. Вот почему Мина так часто была неуравновешенна. Например, она набрала сто кило (особое дело, что нужна сила, чтобы набрать такой вес, и нужно также мужество), и это потому, что она, вместо того, чтобы бороться, позволила себе впасть в самое большое уныние, которое существует в жизни. Это не для меня. Я и Мина преследовали разные вещи. Но, возможно, Мине не хватает настоящей любви.

Смирение поневоле

У меня не было сильных разочарований, потому что все разочарования, которые со мной до сих пор случались, я уже предвидел, и когда они наступали, боли они мне не приносили. Но что повергает меня в грусть, это когда я вижу, что мой друг недоволен чем-то по моей вине. То же самое, если мы ссоримся. Я часто встречался с нахальством. Когда кто-нибудь сбивает меня с ног, и я, поднявшись, горю желанием ответить ему во что бы то ни стало парочкой ударов, и потом, когда я это делаю – пару ударов, например, я начинаю об этом сожалеть. Наверное, потому что я понимаю важность смирения. Может, я и не смиренный, но мне настолько ясна важность смирения, что я почти вынужден его приобрести. Я покорен поневоле.

Мне никогда не случалось бояться зависти. Наоборот, зависть побуждает меня ответить. Один момент: потому что есть два типа зависти. Есть белая зависть и черная. Мне даже не удается ее понять, этот последний вид зависти, я ее не ощущаю, прежде всего, говоря о моей профессии. В других областях легко сказать: «Этот молодец, а тот – нет». Но если и в моей профессии есть прекрасный артист, который делает что-то достойное, я не могу этого не признать. Я даже чувствую необходимость рассказать об этом другим, почти как если бы это сняло с меня тяжесть. Я не только признаю, но и пропагандирую того, кто мне кажется достойным. Например, так у меня часто получалось с Миной, так случалось с Тони Далларой. Он мне очень нравился, когда пел, мы даже были поначалу соперниками. Он начал чуть-чуть раньше меня. Поэтому моя цель была его обогнать, так как мы оба записывались в одной фирме. Я хотел победить его и продать больше дисков, чем он. И одно время мы шли на равных, я был, может, чуть впереди. Но, раньше ли, когда я не был самым первым, или потом, когда я стал популярнее, со мной случались такие моменты, когда я не мог не сказать людям, когда ставил диск Даллары и слышал его: «Он – супер, черт подери! Знаешь, что он по-настоящему крут?!» Я не мог не говорить этого. Может, поэтому лучшая моя черта, думаю, та, что я не лицемерен. Или, по меньшей мере, не хочу таким быть.

Сбор лома

С Мемо Диттонго я познакомился в доме Милены, когда ухаживал за ней. Я только начал петь, и Милена похвасталась мной Мемо. Она сказала: «У меня классный парень». А он: «О, да, я слышал, я знаю, кто это. Тот, что поет рок. А кем, как ты думаешь, он станет?» В общем, Мемо немного над ней поиздевался. А Милена: «А, поймешь, когда его увидишь». В общем, в один прекрасный день я появляюсь у Милены, когда и Мемо был там. Помню, что он, Мемо, легко возбуждался. Тогда Милена говорит: «Адриано, познакомься, это мой друг, Мемо». Я: «А, привет!» Так как у Мемо тогда волосы были волнистые и сильно торчали вверх, то есть стояли прямо по вертикали, а потом падали вниз, мне, глядя на него, вдруг пришло в голову сказать: «Но волосы у тебя, по-моему, еще коротковаты». Все посмеялись. И он сказал: «И так сойдет». Потому что он тоже любил пошутить в таком духе. И, в общем, я ему должен был сразу понравиться.

Нам с Миленой куда-то было нужно, но у нас не было машины. Я только недавно получил права. Мне было восемнадцать. Тогда я сказал Милене на ухо: «Послушай-ка, а у этого твоего друга есть машина?» «Да, у него «универсал». Но не знаю, даст ли он его тебе, потому что ему пора идти». «Ну, попробуем у него спросить. Послушай, – сказал я ему, – не мог бы ты одолжить мне машину?». Он: «Да-да, почему бы нет!» Он не заставил просить себя дважды, вынул ключи и отдал мне машину. Я сказал: «Спасибо. Знаешь, а я думал, мне придется просить тебя по меньшей мере пять-шесть раз. А ты…» «Да нет, ты неправильно думал», – сказал он. Я взял ключи и еще раз поблагодарил его. Я был очень рад, потому что как только получаешь права, сразу же хочется сесть за руль, да? И я взял этот «универсал» и проездил на нем почти месяц. Носился по городу взад – вперед. В общем, через месяц я вернул его Мемо. Вернул со словами: «Э, извини, мне жаль, ты, наверное, уже бог знает что думал…» «Нет, ничего. Я ничего не думал. Я думал, что ты переехал», – сказал он. И мы засмеялись. И все. С той минуты мы стали друзьями, невзирая на то, у него была другая профессия. Мемо торговал металлоломом. Если была сломанная машина, он покупал ее и продавал потом литейным заводам. Это занятие в Милане называлось «сбор лома».

Мы с Мемо много раз обсуждали правильность поступков. И мы всегда сильно спорили. Может, поэтому мы большие друзья и нам нравится совершенствоваться на стезе справедливости.

Он все время рассказывал мне об уловках своего дела, особенно в первое время, поневоле, когда, отгружая железо, он был вынужден использовать кое-какие методы, чтобы стянуть немного железа у покупателя. Он клал магнит под одну чашу весов, чтобы другая их чаша, нагруженная железом, не опускалась, и, стало быть, чтобы он подзаработал чуть больше. Я сильно смеялся и говорил: «Хороший трюк. Но, разумеется, было бы лучше привести это дело в порядок». «Как это привести в порядок?», – спрашивал он. « В смысле, что нужно бы постараться перестать красть, потому что, знаешь, а если так будут поступать с тобой?» «Ладно. Но он, покупатель, богат, а я беден. И, в конце концов, что я у него краду? Тридцать-сорок килограммов железа, не больше». «Да, я понимаю. Но тридцать-сорок кило ты, тридцать-сорок кило другой, тогда все будут красть, а когда все крадут, эти самые все – народ, и весь народ терпит ущерб, и ты терпишь убытки тоже». Он поначалу, казалось, не понимал, но я видел, что он хочет об этом говорить, потому что я всегда замечал в нем честность и порядочность по отношению ко мне и к его друзьям. Так, встретив меня в следующий раз, он сказал: «Привет, Адриано, у меня для тебя хорошая новость! Сегодня я украл только половину того, что украл вчера». «Да, но нужно бы попытаться исключить и вторую половину», – ответил ему я. «Ладно, не преувеличивай, немножко красть нужно. В Италии все крадут!» «Именно потому, что крадут все, и нужно, чтобы кто-нибудь красть перестал. И ты, самый настоящий представитель народа, именно ты должен подать хороший пример». И я видел, что, когда я говорил ему так, это его задело: «Да, может быть, ты не совсем неправ.  Ладно, посмотрим. Пока!» Однажды он пришел ко мне на ужин и сказал: «У меня есть кое-что для тебя, Адриано, смотри», – и он показал мне большой магнит. « Я дарю его тебе, мне он больше не нужен». И действительно, с того дня, именно с того самого дня, нация начала становиться лучше.

Prisencòlinensiàiunciùsol

Музыки я слушаю мало. Когда удается, однако, слушаю ее с удовольствием. Но я слушаю ее мимоходом. Не знаю, я в машине, есть кассета, я ее слушаю. Или же слышу песню по радио, или по телевизору. Или иду и слышу. Но я не имею определенных музыкальных предпочтений. Скажем, я замкнут в своем творчестве. А творчество других не слушаю. Потому что у меня нет времени. А не потому, что я не хочу слушать. Однако все обстоит так, как если бы я слушал музыку постоянно. То есть, я думаю, что я всегда осведомлен о том, что происходит вокруг, то есть, я чувствую эти флюиды, и если мне нужно написать песню, сделать аранжировку, сочинить что-нибудь, мне достаточно послушать один диск, чтобы знать сегодняшнюю ситуацию. Чтобы не отстать.

За двадцать пять лет, только в Италии, моих дисков было продано пятьдесят пять миллионов. За границей я имел успех во Франции, Германии, России. Я этому не удивляюсь, и даже не удивился бы успеху и в других странах, не знаю, в Китае или в Японии. Если кто-то имеет успех, значит, он делает то, что нравится людям. И тогда почему это должно нравиться только в Италии, где нас пятьдесят пять миллионов, а не во Франции, например? Возможно ли, что наши пятьдесят пять миллионов все кретины? Или все гении? По моему мнению, публика едина, одинакова во всем мире. Как только собираются трое, вот, по-моему, эти трое и представляют публику всего мира. Если кто-то добивается успеха в одном месте, должен обрести его повсюду. Но иногда, если продвижения в других странах нет, то это из-за некомпетентности тех двух-трех глупцов, которые управляют за рубежом тем успехом, который держат в руках. Или они не умеют рекламировать продукт, или не умеют приспособиться, или не верят, или повторяют эту глупость, огромную, как гора: «Да нет, здесь это не пойдет». Если дело пошло там, оно должно пойти везде. Даже здесь.

Англия и Америка – рынки, которыми я не интересуюсь. Но есть один диск, «Prisencòlinensiàiunciùsol», который занял десятое место в Англии и семидесятое в Америке, безо всяких моих усилий. Вот. Это тот диск, где я не говорю ничего. Там нет слов, то есть, они есть, но не значат ничего. Так как мне всегда нравится меняться, удивлять, так как был период, когда я делал вещи, означающие что-либо, мне захотелось сделать что-нибудь, ничего не означающее. Но «Prisencòlinensiàiunciùsol», уверенны ли мы, что он ничего не означает? Может, он немного отражает сегодняшнюю ситуацию в мире, где так тяжело общаться?

Единственный и настоящий

Многие меня упрекали в том, что я пишу песни о добрых чувствах, что я не был левым тогда, когда вся молодежь переходила к левым. Ну, да! Молодежь переходила к левым, то есть, это значит, что теперь она переходит немного меньше. Это уже ответ. Это значит, что я смотрел немного дальше. И, некоторым образом, я был более молод, чем эта молодежь. И потом, я держусь мнения, что нужно дать людям договорить. В то время как слишком часто имеют самонадеянность истолковывать всю мысль по первым словам. Однако первые слова могут указывать только на выбор фасона. То, что считается – это всегда цель высказывания. У моих высказываний, например, цель намного шире и объемнее, чем закончиться вовремя. И именно тогда, когда они собираются завершиться, начинает появляться понимание. Тогда становится ясен и смысл. И кто-нибудь удивляется и говорит: «Как, спустя двадцать пять лет, он поет о таких вещах?» Потому что это разговор, который начат давно и который я никогда не прекращал. Однако и здесь нужны паузы. Нужно сказать пару слов и потом дать отдохнуть людям. Потому что эта пара слов сейчас не доходит, но через год дойдет. Это та причина, по которой многие обвиняли меня в пренебрежении к политике, в реакционизме, в консерватизме.

И Боб Дилан, после того как он перешел из иудаизма в католицизм и сделал об этом два диска, был обвинен частью своей публики в том же. Я был первым в Италии рок-певцом, который привнес религиозность в песни, тогда как Боб Дилан сделал это совсем недавно. Но между ним и мной нет никакой разницы, потому что, наверное, его шаг был более трудным, чем мой. Мне Боб Дилан всегда нравился. Мне нравилась и его манера исполнения, и его поступки. И то, о чем он говорит, меня всегда интересовало. Конечно, когда я узнал, что он обратился, я был рад.

Авторов-исполнителей же я не слушаю много, но не потому, что они мне не интересны. Я останавливаюсь на них ненадолго и слушаю их мимоходом. Это, однако, мой недостаток. Потому что тот, кто занимается моим ремеслом, всегда должен ориентироваться, и в том, с чем он не согласен в том числе. Конечно, иногда я слушал Даллу, слушал Де Грегори, слушал Беннато, Габера. Должен сказать, что, в общем, мне не не нравится их манера исполнения. Может быть, самый симпатичный из них для меня это Беннато. Но я никогда не считал их конкурентами, отчасти потому что я никогда никого не считал конкурентом, потому что я самый сильный, и отчасти оттого, что я чувствовал, что они идут одной дорогой, а я совсем другой. Я ощущаю себя вне их, в то время как их вижу всех вместе. Я иду своим путем, сильно отличающимся от их. Они, по-моему, относятся к тем, кто судит обо всем по первым словам. Я, надеюсь, иду к людям, более того, к простым людям, которые улавливают суть вещей с такой сообразительностью, что даже у интеллектуалов так не выходит. Улавливают, потому что они просты. Интеллектуалы же находятся под влиянием своих умственных усилий. И когда потом, со временем и с усилиями они возвращаются понемногу к естественности, их простота никогда не бывает такой, как у народа.

Я не певец для интеллектуалов, и когда интеллектуалы занимались мной, феноменом Челентано, это их поражало. Меня не интересует, какой ярлык мне приклеят. Меня интересует только то, что я хочу сказать, то немногое, что удается сказать. Я верю в это немногое, и мне интересно развивать свою мысль, которую кто-нибудь рано или поздно поймет. Конечно, и авторы-исполнители развивают свою мысль, имеют свой посыл. Который, даже будь он политическим, не более важен, потому что сегодня все – политика. Если я говорю: «Лучше готовить этот суп, потому что он вкуснее того», это уже политика. И тогда, не беря во внимание политику, разница между мной и ними, возможно, в том, что они немножечко менее натуральны, чем я.

Часто я сомневаюсь, что для того, чтобы быть истинно великим, нужно иметь сомнения. Я полагаю, что имею очень ясные идеи. Однако я всегда имею в виду возможность, что могу ошибаться. Единственная вещь, заставляющая меня идти вперед, когда я должен что-либо сделать или сказать, это когда я повторяю себе: «Я уверен, что то, что я собираюсь сказать, должны понять все, потому что это правильно. Однако это может и не быть правильным. И, что делать?» Тогда между двумя этими мыслями встает арбитр, которым является крепкая вера: «Однако, минуточку: я действительно убежден, или внутри меня есть маленькая доля лицемерия? Может, с этой правильной вещью я лью воду на свою мельницу, потому что мне нужно зарабатывать? Нужно проверить с этой точки зрения. Например, нужно решить: «Ты спекулируешь на религии, потому что это тебе удобно, потому что другие этого не сделали, сделал ты, и это было ново». Но спекулирую я или не спекулирую? Нет, я не спекулирую». И что потом? Я не размышляю ни о том, ни об этом и решительно стартую. Моя сила в естественности. Я настоящий, даже если и совершаю ошибки, потому что крупные ошибки совершают и натуральные люди. Можно даже проигрывать войны из-за чрезмерной естественности.

Сначала шоу

Я естественный, однако, сознавая, что если я что-то делаю, это увидит много людей, первое, что я себе говорю, это: «Теперь я должен сделать это шоу. В него, если смогу, я заложу посыл. Отныне это задание номер один, я это не упущу». Однако я всегда считал, что никогда не нужно, обращаясь к людям, морочить им головы. И что же тогда делать? Если я действительно хочу вложить некий посыл, я должен, прежде всего, заняться шоу, учитывая, что, может, и не удастся высказаться. И на этой основе, если найдется щелочка, я втисну свой посыл. Беда, если для того, чтобы высказаться, выходят на сцену и читают проповедь. Тогда, конечно, посыла не будет. И успеха тоже.

Успех для меня это игра, и я, помимо всего прочего, много для этого работаю. Или же, скажем, что я попался в эту ловушку и вынужден много работать, чтобы добиться успеха. Мне нравится эта игра, потому что каждый раз, как я что-нибудь делаю, я думаю: «Люди скажут: «Смотри, что он сделал!» И журналисты тоже так скажут. Потом я сделаю противоположное и так я их поставлю в тупик». В общем, это игра. Но для меня, когда в зале пятьдесят тысяч зрителей, которые вскакивают и кричат: «Адриано, ты лучший!», это как если бы мне это сказали двое моих друзей у меня дома. То же самое, без разницы.

С открытыми картами

Когда я начал петь, одним из моих кумиров был Синатра. Я до сих пор восхищаюсь им как певцом. По мне, это один из самых выдающихся исполнителей, какие существовали. Мне нравились его фильмы, мне нравилось существование этого клана, который был у него, этих четырех знаменитых друзей. И, должен сказать, что в этом, возможно, я пытался ему подражать. Я, когда основал «Клан», имел в виду цель создать пятерых таких же значительных, как я, артистов, так как думал: «Если нас пятеро, мы сорвем банк». И потом, одному невесело, и всегда, пожалуй, немножко труднее. Мне нравилась мысль быть в пятерке сильных. Но это не вышло, потому что трудно соединить интересы и удовольствие.

Но я знаю, что Синатра, кроме того, что он певец, имел не слишком прозрачные связи. Нет, в этом я не пытался ему подражать. Наоборот, я считаю, что это именно черта моего характера – открывать карты, даже зная, что иногда этого делать не следует. Даже в любви, то же самое. Я открываю карты, то есть приглашаю других посмотреть. Может, это потому, что я чувствую себя сильным.

«Клан»

Миф о клане, наверное, это миф о молодости. Сегодня было бы просто взять пятерых талантливых и сказать: «Объединимся в клан». Это произошло бы тут же, и, пожалуй, они были бы даже довольны, что я главный, из-за извлекаемой для себя пользы. Но это не было бы хорошо, потому что следовало бы не из дружбы, а из выгоды. Тогда к чему клан? Лучше его не собирать.

«Клан» Челентано больше не существует. Однажды я сказал своим друзьям: «Лучше, чтобы я расторг с вами договор. Думаю, что этим окажу вам услугу, потому что вот вы со мной, и что? Вы не делаете ничего. Потому что каждый раз, когда я прошу на телевидении пригласить одного из вас, они меня шантажируют, говоря: «Мы возьмем его, если и ты придешь». И что мне делать? Тогда я должен ходить на телевидение каждый день. И, стараясь вам помочь, получается, что я вам не помогаю и сверх того разрушаю самого себя. Это тяжелая борьба, это сложно. Лучше, чтобы каждый из вас искал свою, другую, дорогу, чтобы каждый шел своими силами и, без сомненья, думаю, вы что-то совершите, большее, чем оставаясь со мной». Итак, «Клан» еще существует, но только как этикетка. Он стал индустриальной вещью. «Клан» – это я.

Я немного об этом сожалею. Лишь немного, если подумать о трудностях, с которыми я столкнулся, со спорами, в которых каждый раз я должен был выступать арбитром, которые рождались из зависти друг к другу, потому что каждый хотел продвинуться первым. Я собирал собрание за собранием и говорил: «Ребята, мы должны решить, кого мы должны продвигать. Решили продвигать этого? Тогда приложим все усилия, поможем ему, потому что, продвигая его, мы продвигаем «Клан»». У меня были находки. Например, с Рики Джанко. Я записал песню, которая называлась «Preghero» и которая очень хорошо продавалась. Его я записал следующим. На моем конверте я написал: «Первая часть», и добавил: «Вторая часть записана не мной, а Рики Джанко, на диске «Клана»». Люди были почти обязаны купить вторую часть, потому что им было любопытно, чем все закончится. С такими находками и другим членам «Клана» удавалось достигать больших продаж. «I Ribelli», например, были первой в Италии группой, еще до «Beatles», продавшей пятьсот тысяч копий диска со знаменитой «Chi sara la ragazza del Clan?» Как девушку «Клана» затем продвигали Милену Канту. Однако, несмотря на мои усилия, внутри «Клана» шла постоянная война. Сейчас я чувствую себя намного легче. Однако, учитывая, что хотелось бы, чтобы такое сообщество было, ясно, что небольшое сожаление остается.

Настоящий клан у меня был всегда, с детства, и он тот же, что и сейчас, вне звукозаписывающего лэйбла. Это друзья, с которыми я и работаю наравне. Ну, если быть точным, не совсем наравне. Потому что они знают, что даже когда речь идет о работе, я, парень с улицы Глюка, с ними. Но они должны быть начеку, потому что Адриано Челентано ни с ними, ни со мной. Это общественная вещь. И, в этом аспекте, наши отношения не равны. Это я несу ответственность за все, это я должен подготавливать ту вещь, которая называется Челентано, и все знают, что должны придерживаться некоторых правил, некоторых решений. Я могу сильно рассердиться, но и в ту минуту, когда я сержусь, дружба, которая есть между нами, всегда остается. Может быть, только на пятьдесят процентов мне нравится, что все зависит от меня. Часто мне этого не хочется, потому что игра идет по-крупному, и проблемы тоже большие. Иногда прямо-таки как горы.

Лучше шеф, чем босс

Босс. Мне никогда не нравилось это слово. Лучше «шеф», потому что «босс» тут же вызывает ассоциации с мафией. Часто из-за того, что я главный, я чувствую себя одиноко. Должно быть, всегда. Ориентир! Например, когда я снимаю фильм, получается, что я должен придумать историю, написать сценарий, должен сделать музыку, должен всем управлять, должен говорить актерам делать то или это, должен указывать позиции для камеры, должен проговаривать огромное количество вещей, и люди все тут, ждут. И тогда я вижу, что они смотрят на меня, как ожидающие приказаний. Тогда я чувствую себя одиноким. Нет никого, кто мог бы меня приободрить. Даже друзья не могут приободрить тебя, потому что те же друзья, когда приходят на съемку, ориентируются на тебя, и понемногу и они перенимают тон, который не то чтобы почтение, но, как становится понятно, это тон близкий к почтению, и это мне неприятно. Тогда, не знаю, мне хочется разрядить обстановку, сказав: «Да пошло все в задницу!» Но не получается. Решения все на мне, и единственная вещь, которая может разрешить эту ситуацию, вещь очень мощная, как пуля, попадающая тебе в живот, это только женщина. Не какая-нибудь женщина, а одна единственная. Твоя женщина, которая может тебе сказать: «Забудь об этом». Но если она этого не говорит, тогда это грустно.

Артистическое управление

Я только что организовал «Клан», и мой брат Сандро был администратором. Я сказал: «Ты управляй, занимайся счетами, а я буду артистом. Но командую здесь я. Помни об этом всегда. Потому что это я создал все это. Помни, что я больше не ребенок». Я всегда восхищался Сандро. Но он, мой брат, никак не мог понять, что я вырос, что я уже не «братишка». И тогда начались сильные споры, потому что он говорил: «Ну, в общем, это нужно делать, а это не нужно…, но практика показывает…, основы управления подсказывают… Признайся, что ты хочешь войти в управление!» «Да, я хочу войти в управление. И хочу осуществлять управление по своему усмотрению. Как артист». «Нет, как артист здесь нельзя». Расхождение было таким серьезным, что я сказал: «У тебя три дня времени. Ты подаешь в отставку и больше со мной не работаешь». Он, естественно, сказал: «Ладно, хватит. Я с тобой разрываю». И мы разошлись. Так, неожиданно я оказался вынужденным сесть за стол. Сотрудницы, секретарши приходили ко мне и говорили: «Послушай, нужно сделать это», и я должен был погружаться в бесчисленные проблемы, к чему я не привык.