Текст книги "Повседневная жизнь первых христиан. 95–197"

Автор книги: Адальбер-Гюстав Аман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

В Малой Азии некоторые мученики восхваляли ту же непримиримую позицию в отношении вероотступников и отказывали им в покаянии и прощении. Письмо из Лиона выражает совершенно противоположный подход: местные мученики «всех защищали и никого не обвиняли, развязали всех, никого не связали… Любовь их была настоящей, и потому шла у них великая война с диаволом: они хотели так сдавить ему глотку, чтобы он изверг из себя еще живыми тех, кого собрался целиком поглотить. Они не превозносились над падшими; по материнскому милосердию своему уделяли нуждающимся от своего избытка и, проливая за них обильные слезы перед Отцом, просили даровать им жизнь, и Он давал ее; они отдавали ее ближним и, победив всё, отходили к Богу. Они всегда любили мир, мир завещали нам, с миром ушли к Богу, оставив братьям не раздор и вражду, а радость, мир, единомыслие и любовь» ¹²⁸.

Умеренность и гуманность контрастируют здесь с непримиримостью мучеников Азии, напоминающих тех, кто присваивает себе право говорить от имени мертвых, которые, разумеется, сами не могут что-либо сказать. Письмо из Лиона пронизано евангельским духом, в нем слышны отголоски Христова всепрощения и того, как мученик Стефан молился за своих палачей; лионские мученики охотно отдавали звание мученика Христу – «верному, истинному Мученику» ¹²⁹.

Словно заря

Первые поколения христиан, постоянно сталкиваясь со смертью в своей повседневной жизни, привыкали к ней. Ожидание своей очереди, жесткие условия существования, угроза гонений волей-неволей заставляли их беспрестанно заглядывать за горизонт. Отношение верующих к потустороннему миру, их спокойная уверенность в воскресении плоти вызывали глубокое потрясение среди языческого окружения.

Ожидание Второго пришествия Христа не ушло вместе с веком апостолов – оно нашло свое «возрождение» в монтанизме. Хотя исторически некорректно представлять себе христиан погребенными в катакомбах, этот образ, по крайней мере, наглядно показывает, что повседневная встреча со смертью вызывала скорее надежду, нежели страх.

Крещение и причащение, мученичество и исповедание веры были разведены Христом по разным полюсам славы и задавали ритм движению в ночи. Как отмечал Юстин, пророчества и исторические события направляли верующих к воскресению ¹³⁰. Язычники не заблуждались на сей счет. Философы, признававшие бессилие своей философии перед лицом смерти, отдавали должное этому мужеству. Юстин признавался, что именно отсутствие у христиан страха смерти заставило его присоединиться к их общине ¹³¹.

Для первых поколений христиан отдать свою жизнь в подражание Христу было нормальным явлением. Мученик считался образцовым христианином, усвоившим главное из евангельского послания. Римский проконсул не мог понять упрямства Пиония, пытаясь спасти его от казни. На вопрос: «Какая польза для тебя от того, чтобы идти на смерть?» – Пионий ответил: «Не на смерть, а на жизнь!» ¹³²Язычники пытались умалить значение этого мужества, усматривая в нем лишь «трагическую помпезность» или отказ от радости жизни.

Проконсул Перенний предъявил Аполлонию расхожий аргумент: «С такими идеями ты, Аполлоний, должно быть, любишь смерть?» – «Я люблю жизнь, Перенний, – отвечал тот, – но любовь к жизни не вынуждает меня бояться смерти. Нет ничего лучше жизни, но жизни вечной» ¹³³.

Для христиан смерть служила воротами, открытыми в жизнь, в которой их ждала встреча с Обетованным Царством. «Отдайте меня на съедение зверям: благодаря им я достигну Бога. Я – пшеница Божия. Пусть перемелют меня зубы хищных зверей, дабы стать мне чистым хлебом Христовым… Я раб, но смерть сделает меня вольноотпущенником Христа, в коем я воскресну» ¹³⁴.

Христиане, даже те из них, кто страстно желал принять смерть мученика за веру, не всегда имели возможность пролить свою кровь. Церковь запрещала любые провокации, осуждала любое безрассудство. Большинство христиан умирали в своей постели от старости или болезни.

Церковь заботилась о больных и немощных. Забота о них поручалась диаконам; диаконессы брали на себя попечительство о нуждавшихся женщинах. Посещали их и вдовы ¹³⁵. О помазании больных, о чем говорит святой Иаков ¹³⁶, почти не упоминается в текстах первых двух веков. Ириней ¹³⁷намекает на своего рода экзорцизм, практиковавшийся последователями Маркоса. Не исключено, что в данном случае речь идет о совершении обряда, упоминаемого в Послании Иакова: «Болен ли кто из вас, пусть призовет пресвитеров Церкви и пусть помолятся над ним, помазав его елеем во имя Господне. И молитва веры исцелит болящего, и восставит его Господь; если он соделал грехи, простится ему».

Этот текст мало что проясняет для нас, скорее наоборот. В нем нашел отражение обычай помазания, практиковавшийся евреями и греками для лечения или закаливания организма при телесных недугах или во время состязаний на стадионе и в палестре ¹³⁸. Помазание применялось также в экзорцистских и магических обрядах, как это можно было наблюдать у гностиков Лиона, причем в данном случае непросто провести демаркационную линию. Для чего применялось помазание: в лечебных целях или в качестве сакраментального символа? Трудно сказать.

Пресвитеры совместно совершали обряд помазания, как это и по сей день практикуется в восточных церквах. Предполагаемый эффект заключался в восстановлении здоровья больного и в отпущении грехов, совершенных им в течение жизни. Это был первый обряд церковного прощения, предшествовавший практике публичного покаяния. Возможно, и не преследовалась цель восстановления здоровья, разве что христиане мечтали о даре долголетия, если не сказать бессмертия. Семья пыталась уловить последнее дыхание умирающего, охватив руками его рот в тот момент, когда он выдыхал.

Христианские общины с величайшим почтением относились к телам своих умерших, стараясь достойно хоронить их. Они за свой счет предавали земле бедных и бессемейных. Последнее надругательство язычников над христианами состояло в запрете на их похороны. По этой причине власти не выдавали верующим тела их мучеников. Христиане же, когда могли, с величайшим благоговением забирали свои досточтимые трофеи. Так, в Смирне они, не имея возможности получить тело Поликарпа, унесли его кости, «кои были для них ценнее самоцветов, дороже чистейшего золота» ¹³⁹, дабы поместить их в надлежащем месте. Рассказы о чудесах, коими изобилуют деяния святых, зачастую имеют более позднее происхождение. Христиане сохраняли приверженность погребальным обрядам своих стран, избегая при этом языческих ритуалов, например обычая класть в рот покойного монету, дабы тот мог заплатить за лодку Харона, перевозчика в преисподней. Христианское ви́дение загробного царства было совсем иным, нежели в языческой мифологии. Однако в своих надгробных надписях ¹⁴⁰они не отличались от язычников, ограничиваясь применением стереотипных формул, которым придавали новую интерпретацию: «С миром! С Богом!» Позднее у христиан появились свои символы: рыба, якорь, голубь, фигура молящегося или молящейся, пасторальная сцена, служившая напоминанием о райском блаженстве. В катакомбах Гадрумета (Суса) первые христианские надписи процарапаны острым предметом или выведены пальцем по еще свежей штукатурке.

У евреев, греков и римлян покойника готовили к погребению, натирая маслом и благовониями, а затем бальзамируя его ¹⁴¹. Римляне облачали тело в тогу со всеми знаками общественного положения, которое занимал покойный при жизни, и укладывали его на пышное ложе. Выражая свою глубокую скорбь, гасили огонь в домашнем очаге. Обычай украшать венком голову покойного Церковь осуждала как идолопоклонство ¹⁴².

В Греции погребальный обряд совершался ночью, при свете факелов, дабы солнце не видело покойного. В Риме же хоронили днем, а по ночам предавали земле только тела бедняков, рабов и детей, для которых предназначались не саркофаги, а убогие ящики, если вообще их хоронили, а не избавлялись от них, сбрасывая в яму на Эсквилине. Греки хоронили в деревянных, в частности, кипарисовых гробах. Наряду с трупоположением в Риме практиковалось и трупосожжение, отвергнутое Церковью как несовместимое с воскресением из мертвых ¹⁴³.

Римское законодательство запрещало хоронить в черте города. Катакомбы, располагавшиеся на загородных транспортных артериях Рима, в частности на Аппиевой дороге, близ современного Сан-Себастьяно, являлись семейными склепами богатых христиан, однако в них находилось место последнего упокоения и для братьев и сестер более скромного или даже рабского состояния. Лишь в III веке Римская церковь начала устраивать собственные кладбища. Имя Каликста, отличавшегося крепкой деловой хваткой, неразрывно связано с этим начинанием.

Античность не скупилась на значительные траты во всем, что касалось смерти: использовались саркофаги, украшенные барельефами, погребальные урны из мрамора или алебастра и даже из серебра и золота, заключавшиеся в искусно изготовленные ковчежцы. Это демонстративное расточительство денег жители Средиземноморья потом с лихвой компенсировали. И сейчас еще на Корсике можно встретить кладбища с древними погребениями, где христианские могилы соседствуют с местами последнего упокоения евреев и язычников.

Как и их соотечественники, первые христиане Греции поминали усопших на третий, девятый и сороковой день ¹⁴⁴. В Риме погребальные обряды заканчивались на девятый день совместной трапезой, на которую собирались родные и друзья. Ежегодно отмечали годовщину, но только не смерти, а рождения усопшего ¹⁴⁵. Эти трапезы устраивались близ могилы – под открытым небом или в специальном помещении по соседству. Раскопки, проводившиеся в Африке и Риме, выявили близ могилы целую комнату со всей надлежащей обстановкой. Такую же комнату можно видеть в катакомбах Домициллы и Присциллы.

В эпоху Тертуллиана годовщина смерти отмечалась евхаристическим богослужением ¹⁴⁶. Катакомбные живопись и скульптура изображают совместную трапезу, видимо, символически сближающую обряд крещения, таинство причащения, поминальную трапезу и райское блаженство. Там же встречаются изображения рыбы, буквы греческого названия которой являются первыми буквами имени Христа ¹⁴⁷. Этот знак служил одновременно символом крещения, евхаристии и таинства бессмертия.

Как и язычники, христиане устраивали благотворительные трапезы в честь умерших. Они назывались « refrigeria» и отличались от «трапез любви», о которых мы уже говорили и которые имели исключительно евангелическую природу. Эти поминальные трапезы никогда не бывали столь обильными, как случается в наши дни. Христиане изменили само значение таких поминок, придав им социальный характер и приглашая на них бедных, вдов и прочих лиц, нуждавшихся в помощи ¹⁴⁸. Катакомбная живопись сохранила для нас картины таких поминальных трапез. Очевидно, с ними же связаны изображения хлебниц, наполненных хлебом, на фресках, а также на рельефах саркофагов ¹⁴⁹.

Культ мучеников родился из культа умерших. «Их поминание является памятью о тех, кто умер, сошел с арены повседневной жизни» ¹⁵⁰. Воздававшиеся им почести первое время не отличались от тех, которыми была окружена память других умерших ¹⁵¹. Тем не менее свидетельство о вере, принесенное ими своей жертвой, сделало привилегированными членами общины тех, на кого возлагалась обязанность по сохранению их бренных останков и по уходу за их могилой. Мало-помалу христиане стали отмечать годовщину смерти своего мученика, а не день его рождения, как делали язычники.

Первое свидетельство об этом мы имеем в описании страстей Поликарпа: «Мы поместили его останки в надлежащее место. По мере возможности мы там собираемся в радости и веселье. Да позволит нам Господь праздновать годовщину своего мученика ради прославления памяти тех, кто уже завершил свою борьбу, ради собирания и подготовки для них смены» ¹⁵².

Аллюзия на собрание у могилы, на богослужение «в радости и веселье», содержащаяся в апокрифическом описании деяний Иоанна, представляет встречу христиан на могиле как «евхаристическое собрание» ¹⁵³. Тертуллиан ¹⁵⁴и «Дидаскалии» ¹⁵⁵прямо указывают на то, что общины древних христиан проводили евхаристическое богослужение у останков мучеников за веру. За богослужением часто следовала трапеза в пользу бедных и обездоленных ¹⁵⁶. В катакомбах, где покоились останки братьев и сестер, община собиралась для евхаристического богослужения на могиле одновременно мучеников и прочих верующих. Христиане покрывали стены изображениями молящихся посреди деревьев райского сада, дабы исповедать свою веру в обетованной земле упокоения, мира и света.

Вера в воскресшего Христа решительно открыла в существовании христианина измерение вечности, перенеся его из таинства смерти в таинство жизни.

Заключение
От мечты к реальности

Христиане первых веков сталкивались с двойной реальностью: с евангельскими требованиями и повседневной жизнью. Как было примирить жизнь и новую веру, ни на йоту не поступившись ею, но вместе с тем не отказываясь и от земных дел, от ответственности перед семьей и согражданами, не придумывая для себя оправданий, как это сделали христиане Салоник, превратив ожидание Царства Божьего в бездействие?

Много было способов, к тому же весьма изощренных, бежать от повседневности. Всё сводилось к конфликту настоящего и будущего, укорененности в повседневной жизни и отказа быть ее узником, вынужденным сдерживать свою тягу к грядущему Царству. Первые христиане, коим приходилось разрываться между двух царств, на собственном опыте познали трагизм собственного положения, однако они знали, что время работает на них.

В этом отношении весьма симптоматичен расцвет апокрифической литературы в течение двух первых веков христианства. Магия чудесного контрастировала со сдержанностью Евангелия, однако отвечала на запросы любопытных, с нетерпением ждавших возможности вырваться из своего временного, промежуточного состояния. Эта магия сочетала в себе воображение и краски реальной жизни. Однако воображение не должно было мешать христианину видеть, что в краски жизненного колорита примешивается кровь.

Маргинальные группы христианского сообщества стремились восполнить пробелы, возникавшие вследствие умолчаний Писания, тем самым сокращая зону веры и ожидания, непосредственно прикасаясь, подобно Магдалине в день воскресения, к тайне обетования. В апокрифических евангелиях вера, превратившись в доверчивость, иногда даже в легковерность, брала реванш, заставляя предаваться самовнушению и восхищению в царстве мечты. Рождение Христа, столь сдержанно и мягко описанное в Евангелии от Луки, в апокрифических евангелиях окружалось избытком чудес. Сообщение апостолам Благой вести в них чрезмерно приукрашено чудесами. Так, эпизод столкновения Петра с магом Симоном здесь превращен в своего рода ярмарочное пророчество, привлекающее толпы любопытных, обольщающее язычников и умножающее число желающих обратиться в новую веру. Создается впечатление, что вера распространялась благодаря обилию чудес, порождавших в людях завышенные ожидания.

Однако наивность апокрифических писаний не должна сбивать нас с толку. Для того, кто сумеет, абстрагируясь от явных преувеличений, разглядеть значение этих наивных рассказов о чудесах, источник вдохновения которых понятен, откроется весь смысл космического по своим масштабам переворота, инициированного верой и произведенного Воскресением Христа. Воображение в данном случае ведет к золотой сказке, на исполнение которой можно только надеяться.

То же самое касается исследования евангельских событий. Как сказано в Евангелии, никто не знает ни дня, ни часа возвращения Сына Человеческого, даже сам Он. Вместо того чтобы держаться этого слова Христа, которое стало камнем преткновения для теологов, первое поколение христиан, включая поначалу даже самого апостола Павла, ждало скорого возвращения Господа, а вместе с тем – и конца света. Целое поколение жило этим ожиданием, вызвавшим появление нескольких сочинений в иудео-христианской среде.

Необычайный успех монтанизма, привлекшего к себе даже такого неординарного человека, каким был Тертуллиан, объясняется, несомненно, обещанием скорого возвращения Христа, сокращением сроков ожидания и наступлением неведомых времен апокалипсиса. Нет ничего более естественного для человека, нежели искать убежище в этом ожидании, рискуя уходом от реального мира повседневности, от семьи и какой-либо ответственности, выхолащиванием из христианской трагики того, что составляет ее истинную сущность. Здесь широкое поле деятельности для психоанализа своеобразного отклонения, очень опасного для христианства, на что указывал еще Ницше.

Юстин и Ириней, на короткое время также увлекшиеся этой мечтой, относили ее реализацию в область грядущего Царства, коему суждено просуществовать тысячу лет. Однако, справедливости ради, следует отметить, что этот милленаризм имел в их творчестве эпизодический характер, не парализовав их волю к действию и не ослабив их теологическую интуицию.

Язычники той эпохи, не способные отличить сущность христианства от его случайных элементов, изобличали соблазн ухода от мира, пристрастие адептов этой религии к трагическому, даже к сознательным поискам смерти. Церковь с самого начала своего существования и на протяжении многих веков была вынуждена время от времени умерять пыл наиболее безрассудных, пытавшихся остановить время и жизнь, вместо того, чтобы без обмана препоручить их теологии истории.

Другие, напротив, удобно устраивались в этой истории и сводили веру к гнозису или заверениям в вечности бытия, тем самым выхолащивая ее содержание и лишая смысла ожидание Второго пришествия. Они упускали из виду, что вера – не способ удобно устраиваться и измышлять системы ради игры ума, но столкновение с повседневностью, каждодневное обращение к Промыслу в страстном и смутном ожидании неведомого.

Епископ Киприан служил примером уравновешенности и умеренности. Он умел ждать, отдавая приоритет своим пастырским обязанностям и держась в тени вплоть до того дня, когда решил, что принесет своей пастве больше пользы открытым исповеданием веры, нежели собственным присутствием в мире. Он – образцовый представитель молчаливого и верного большинства.

Те христиане, которые не могли спокойно жить повседневной жизнью, желая себе смерти мученика, или же отпадали от веры, всегда были исключением. Прочие, коих было абсолютное большинство, жили повседневным героизмом, вопреки окружающим условиям храня в себе животворящую веру. Ириней не довольствовался изложением в общих чертах теологии истории – он жил в условиях, общих для всех христиан, сохраняя внутреннюю свободу, которая поддерживает сама себя и творит дело, начатое «руками» Отца Небесного.

Повседневные обязанности, исполнявшиеся христианином в кругу семьи, на работе, в отношении государства, не являлись исключительно его личным делом, но представляли собой включение его свободы в великое хозяйство, управляемое Богом. То, что составляет сущность христианина и его миссии, постоянно выходит за пределы человеческой практики, даже деятельности апостолов. Христианство выступает в качестве Церкви, дарующей надежду, и в любом ином качестве утрачивает смысл своего существования.

Разрываясь между настоящим и будущим, между повседневной жизнью и жизнью обетованной, христианин, подобно Иринею, не стремился прочно обосноваться на земле, всем своим существом устремляясь к Богу. Эта надежда преобладала, но вместе с тем и не мешала ему исполнять свои земные обязанности, лишь смещая их центр тяжести ради соединения с незримой рукой, которая есть начало и конец всего.

Игнатий и Бландина, Юстин и Перпетуя и все безымянные мученики, свидетельствовавшие о вере в Лионе, Риме или Карфагене, позволяют нам понять, что особенностью христианства является не чудо, хотя чудесами изобилуют рассказы об их «страстях», но вера, преображающая повседневную жизнь, и надежда, позволяющая преодолеть трагизм бытия, ведущая сквозь ночной мрак.

Тех, кто знакомится с жизнью первых поколений христиан, и прежде всего с мучениками за веру, с их повседневными опасностями и неуверенностью в завтрашнем дне, больше всего поражает их радость жизни и вместе с тем бесстрашная готовность умереть. Если философия могла лишь утешить, унять страх, то Евангелие «зажигало зарю» в конце ночи. Однако ни язычники Лиона, ни император Марк Аврелий не могли или не хотели узнать этого свидетельства.

В середине II века еще напряженно ждали конца света, что нашло свое отражение и на последней странице «Дидахе», но это ожидание постепенно ослабевало, уступая место более личному желанию во славе соединиться с Христом. Журчание живой воды, проистекающей из глубины веры Игнатия и словно бы побуждающей: «Идите к Отцу», находило горячий отклик в поколении первых христиан, совершая переворот в их душах, вселяя уверенность и покой в их очищенные сердца. Для тех, кто ждет и бодрствует, Бог зажигает свет зари.