Текст книги "Райские псы"
Автор книги: Абель Поссе
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)
– О маловерный! Встань! Я обращаюсь к тебе! Забудь свой страх! Не бойся, верь! Все, что выпадет тебе на долю, начертано на мраморе, и на то есть причины. Разве пойдешь ты против Бога всемогущего? Против того, кто отличил тебя в самый миг твоего рождения, кто скромное твое имя заставил звучать в обители вышней Власти? Внемли: тебе вверяю ключи от пут, замыкающих Море-Океан. В тебе ли должен я обмануться? Какую судьбу изберешь: вола покорного либо орла? Вспомни, что пастуха Давида сделал я царем Иудейским. А тебя – Адмиралом, Сеньором Золотой Шпоры. Вперед! Тебя ожидаю…
Ощутил он гордость и робость пред лицом misterium tremendum[51]51
Ужасная тайна (лат.).
[Закрыть].
Рухнул на палубу, словно лебедь со сломанной шеей. Обессиленный, опустошенный, обмякший.
Затем попытался, как мог, восстановить силы. Так скомканная рубашка жаждет вернуть себе форму тела хозяина.
Меж тем на пристани разложили огромный стяг и краской рисовали на нем крест и инициалы Фердинанда и Изабеллы.
«Здесь только один стремится в Рай, остальные бегут из ада». И как тяжко сие бремя!
Он видит группу евреек из Центральной Европы. Убегая от царских погромов, они попали в иберийскую западню. На них желтые платки, они поют хором, обреченно:
Четверо молодых священников кокетливо примеряют облачения, сшитые их провинциальными тетушками. Они молитвенно складывают руки, паясничая, делают два-три поворота и наслаждаются собственной развязностью. Грузчики, обливаясь потом, с помощью блоков втаскивают на палубу крест-виселицу. Сооружение из крепкого дерева, годное сразу для двух целей. Оно будет водружено на Эспаньоле (испанское изобретение, имеет надлежащую епископскую лицензию, которая хранится в Ватикане). К его подножию на Святой неделе станут идти via crucis[53]53
Крестным ходом (лат.).
[Закрыть], и здесь же в течение года (и прямо скажем, довольно часто) будут находить бесславный конец воры, убийцы и бунтовщики.
Падре Лас Касас, непоколебимо уверенный, что со временем быть ему причисленным к лику святых, прощается с сестрицами и кузинами. Они принесли ему в дорогу сахарные леденцы и красные панталоны (весьма похожие на обычные домашние шаровары с резинкой, если говорить честно). Это – намек на ожидающий падре епископский сан. Юный миссионер принимает сей дар со скромным достоинством и извиняюще улыбается.
Фрай Буиль пересчитывает экземпляры «Книги методов ведения следствия», принадлежащей Инквизиции, и все то, что к ней прилагается: блоки, неаполитанские сапоги с трубкой для вливания кипящего масла, две дюжины санбенито из грубого полотна, щипцы для экстракции ногтей, зубодробильные зажимы, тостеры для гениталий, несколько пар китайских крыс на развод. А также пики для церковных дозоров, которым предстоит крушить интиуатанов и других дьявольских идолов.
В спешке, обливаясь потом, прибывают падре Скварчиалуппи и Бонами:
– Credevi che no ce la facevamo![54]54
Ты думал, что мы не справимся! (итал.)
[Закрыть]
Они везут с собой коробку с церковными облатками и две огромные бутыли с вином, чтобы хватило на то время, пока за морем вырастут собственные виноградники.
А озабоченный падре Вальверде, не выпуская из рук кружку для подаяний, вопрошает:
– Не видели, куда подевалась рака с фалангой святой Лусии? Библии, катехизисы, пять пачек чистых бланков с папским благословением и штампом «Aloysus – Cardenalis – Katzoferratus».
Дешевые скрипочки – чтобы укрощать бурные индийские шествия. Трубки для органа. Алтари в стиле барокко – складные, с толстозадыми putti[55]55
Младенцами, амурами (итал.).
[Закрыть] серийного производства. Одним словом, католицизм, льющий через край, почти – на турецкий манер, почти – как при Бурбонах. Первый великий звуковой фильм Запада, первый son et lumiere[56]56
Звук и свет (франц.).
[Закрыть].
Построенные в два ряда, застыли на пристани полторы дюжины новеньких дев. На восковых лицах будто приклеено туповатое и одновременно насмешливое выражение – точно у португальских прачек в день причастия.
Они взойдут на троны в своих святилищах: Канта, Гуадалупе, Мутото, Росарио. Некоторые сделают карьеру: будут творить чудеса или станут покровительницами войска (в походе их повезет на крупе своего коня мрачный полковник, а рядом будут трусить итальянский кардинал и североамериканский консул).
Цыганята крутятся вокруг и задирают подолы их туник, расшитых драгоценностями из бутылочного стекла – ad usum indianis[57]57
Специально для индейцев (лат.)
[Закрыть], – и хотя видят под ними лишь в спешке обструганные и ошкуренные доски, эта первозданная нагота все же возбуждает, и они дружно мастурбируют, точно стайка обезьянок, подражающих скрипачам в аллегро «Полета шмеля».
– Пусть их, ведь девы еще не освящены, – в бессильной злобе шепчет падре Пане.
Ульрих Ницш вместе с другими ландскнехтами пытается проникнуть на корабль. Он делает знаки Адмиралу, стоящему на полуюте, но тот не видит. Он замечает обычно лишь то, что желает замечать.
Прокладывает себе путь доктор Чанка с целым складом лекарств и простейших хирургических инструментов. Еще он несет две посудины с пиявками в иле и, проходя мимо ландскнехта Сведенборга, спотыкается и роняет банки, содержимое которых полагает весьма полезным при лечении простуды и последствий обычной для тропической ночи холодной росы.
Ксимено де Бривьеска, государственный чиновник, спорит с врачом и недоверчиво пересчитывает пачки бельгийских презервативов высшей марки, спрос на которые подозрительно вырос. Он не слушает возражений и заставляет открыть коробки: и видит сухие, сплющенные кишочки, пересыпанные рисовым тальком. Крошечные бледные призраки, точно бесплотные изделия французского пекаря. В те времена они еще делались из бараньих кишок – с узелком на конце (но скоро уже появится и американский каучуковый сок). Сначала их везли, чтобы обойти церковный запрет на «плотские контакты». А теперешний бурный спрос объяснялся быстрым распространением сифилиса (который благодаря семантической победе испанской дипломатии стал называться «французской» либо «неаполитанской» болезнью).
Одна из самых забавных сцен третьего по счету отплытия была связана с закованным в броню рыцарем Хименесом де Кальсадой. Он свалился в воду с подъемной стрелы, и восемь расфуфыренных проституток бросились его спасать. Благородному сеньору кинули веревку, позаимствованную у какого-то францисканца, и не дали пойти ко дну.
Кто есть кто в этой пестрой толпе? Иудеи, переодетые монахами, в подштанниках, набитых часами и серебряными ложками. Священники в костюмах мушкетеров (агенты Инквизиции или Ватикана). Шпионы английского двора (записанные в судовой журнал танцовщиками).
Удрученные скорым отплытием сутенеры поют саэты о родной матушке или Пресвятой Деве Трианской. Дьяволица, Шпагоглотательница примеряют вуалетки, кокетливые береты с перьями и полумаски.
– Кто стащил у меня коробочку с перманганатом? – рычит Болоньянка. Каждая мечтает о собственном борделе – с английским баром и игорным залом. Каждая прячет за линялой подвязкой камею «мадам».
Адмирал смотрит на всю эту суету, на шлюх, точно выброшенных на берег после кораблекрушения, с полным безразличием. Должная дистанция укрепляет власть.
За его спиной, у приоткрытой двери рубки, стоит Беатрис де Арана. Она пришла проводить его.
Они уже успели проститься. Позади была ночь любви – как всегда бессловесной и бурной. Любви, лишенной всякой надежды.
Пристань полна народу. Лихорадка последних приготовлений. На корабли пытаются, проникнуть и «нежелательные». Если в плавание, не скрываясь, вербовали шлюх и убийц, то почему бы не отыскать местечка и для философов?
Адмирал знает, что на «Горду» и «Вакеньос» вовсю сажают посторонних. По сообщениям информаторов, прокаженные, которым почти уже нечего терять, организовали целое дело – ночной фрахт. Попав на корабли, «нежелательные» прячутся среди тюков в импровизированных пещерах.
Там уже бродит однорукий отставной солдат, его дважды прогоняли, когда он просился в плавание писцом. И сумасшедший француз, еще вчера вещавший о том, что ума-то у людей более чем достаточно, а вот метода им не хватает.
Им удастся проникнуть в трюм.
Но воины Святого братства более всего опасаются татар со сверкающими словно уголья глазами. И за ними следят неотступно.
Адмирал не устает удивляться: как сильно – и как благотворно – повлияла теология на развитие торговли текстилем.
Когда-то нагой, американец познал греховность своего бытия.
Колумб вспоминает слова из Библии, их любил повторять его отец Доменико во время воскресных ссор, убеждая сына не ступать на опасный путь: «И сделал Господь Бог Адаму и жене его одежды кожаные и одел их». Так изгонялись они из Рая.
Нечего и спорить: Господь был первым портным. Но в одном Доменико заблуждался. В жизни портных и лавочников есть свои подводные рифы.
Но теперь уже поздно вновь возвращаться к этой теме: он жаждал отыскать Рай и готов претерпеть любые испытания. Выбор сделан.
Беатрис не изменилась. Она появилась на площадке во всегдашней юбке серого сукна, в мантилье, с неизменным узелком смертницы в руках. И была как всегда лаконична:
– Возможно, мы еще увидимся. Возможно, через несколько месяцев… или лет… Но если я буду жива, ты найдешь меня в аптеке. И пока я жива, обещаю тебе, Эрнандо будет учить латынь. И еще: мне каждый раз кажется, будто это ты отправляешься в мир иной. Странно, не так ли? А потом возвращаешься. Из царства мертвых…
Он смотрел, как удаляется она по причалу, как обходит тюки и закрывается от сальных взглядов конторщиков и алькальдов. Они тоже ждут свой черед на посадку. Канцелярские крысы в треуголках, в куртках с длинными фалдами (все как у сеньоров), стерегущие свои печати и гусиные перья. Однако, Адмирал вынужден признать это, именно они – костяк муниципальной власти, они нужны империи, чтобы обуздать безумие первопроходцев и конкистадоров.
Еще он заметил: теперь дорогу уступали, и даже подобострастно, межевщикам и нотариусам. С тех пор как на экспорт пошли понятия «собственность» и «владение», пред ними заискивали.
Любое завоевание не стоит ни гроша, если обретенное должным образом не промерить, не размежевать, если не составить кадастры и описи.
А где-то на самом краю мола одиноко, без друзей, словно прокаженные, пропуская мимо ушей непристойные шутки шлюх (которые никогда и ни за что не согласились бы иметь с ними дело), стояли два знаменитых в Севилье палача – отец и сын, Капуча и Капучита. Их тоже необходимо было везти с собой.
Они глаз не спускают со своих отличных инструментов и веревок. Их жены одеты в черное, на лица опущены вуали – дабы не быть узнанными. Даже перед расставанием не решаются женщины поцеловать мужей.
Пришел рассвет 3 августа 1492 года и розовыми перстами распахнул иезуитскую сутану ночи. Рождался новый день. И день необычный.
Сотни августовских воробьев и ласточек, гнездившихся в роще, радостными криками встретили первые лучи солнца.
А старые моряки почти с надрывной веселостью запели:
Будь благословен рассвет
и Господь, нам его посылающий.
Будь благословен новый день,
и Господь, нам его дающий.
При свете слабого утреннего солнца три кораблика – «Санта Мария», «Нинья» и «Пинта» – казались совсем беззащитными.
Колумб был сильно взволнован. Он вспомнил свое самое первое плавание – на Хиос (Доменико и Сусана Фонтанарроса, Генуэзский маяк, ладанка с кусочком эвкалиптового дерева).
Лодки прокаженных натянули тросы, и каравеллы медленно двинулись к морю.
Гулко звучали удары корабельного колокола.
Кто приказал отдать швартовы? Пинсоны, Ниньосы, Хуан де ла Коса. Они хорошо понимали друг друга. Адмирал же был чужаком. Цго называли колдуном, педерастом, говорили, что он снюхался с морскими демонами, растратил государственные деньги, занимался магией…
Когда он появился на палубе – в адмиральском плаще, венецианской шляпе, в очках с цветными стеклами и желтых башмаках, – послышались смешки. Но скоро шутки утихли, пора было приниматься за работу.
– Лево руля!
– Давай! Давай! Давай! Фок!
– Подтягивай шкоты!
Босые ноги. Рыбачьи штаны и куртки. На шее нож с деревянной ручкой.
А вот и первые удары морской волны. После усталой немощи реки море встречает их нетерпеливой дрожью зверя.
Мирные рощи, песчаная кромка берега. Адмиралу почудилось, будто в утренней дымке видит он вдалеке одинокого, задумчивого ребенка. Но нет, то просто игра воображения.
Внезапно жестокая утренняя депрессия наваливается на него. Он входит в рубку, растягивается на койке. Невыносимая жалость к себе. Неприкаянность. Приступы тошноты. Глупые слезы на глазах.
Мерное покачивание судна только усиливает внутреннее смятение. Вновь явились к нему тени: он увидел грозовую ночь, человека, копающего могилу, смоляной факел, топор, бледное лицо покойницы. Будто вспышка адской молнии. Будто Орфеево падение в бездну.
И снова обступили его призрачные видения. Он потешил себя мыслями о бегстве: скользнуть вдоль борта, вплавь добраться до берега. Крики: «Адмирал! Адмирал!» Ищут в рубке. Натыкаются на карту Рая, но по тупости своей думают, что то путь в Неаполь. Микель де Кунео, сложив руки рупором, кричит: «Cristoforo, dove sei? Per carita!»[58]58
Христофор, где ты? Ради Бога! (итал.)
[Закрыть]
Мартин Алонсо, раздувшись от гордости, объявляет, что временно берет бразды правления в свои руки. Тоже мне командир! – возражает Джакомо Генуэзец.
Ему нравится воображать их обманутыми, оставшимися один на один с собственной ничтожностью, без настоящего командира. Ведь тогда потерпят крах все их надежды – завладеть недвижимостью, награбить жемчуга, настроить себе отхожих мест из золота.
Скрип деревянной обшивки и сильная, но ровная качка – корабль вышел в открытое море.
Поднимай, поднимай, поднимай!
Давай, давай! Грот!
Крепи бакштаги!
Поднимай, поднимай…
Да, бежать было поздно. К нему вошел кок Эскобар и известил, что пробило одиннадцать (должно быть, Адмирал от волнения уснул). Эскобар протянул ему кружку бульона и не забыл о ритуальном приветствии:
– Дай нам Бог счастливого плаванья! Добрый путь кораблю, сеньор Адмирал!
Христофор выходит на наблюдательную площадку и вдыхает воздух – чистый и соленый. Большие и покладистые воздушные кобылицы трудились, надувая паруса.
Уже потом, подойдя к пюпитру, Адмирал знаменитым своим каллиграфическим почерком внесет первую запись в Секретный дневник, который много лет спустя безнадежно изуродует его незаконный сын Эрнандо. А падре Лас Касас попытается собрать хоть горстку пепла – хоть обрывки его рассуждений.
Воскресенье 5 августа. Совсем близко Канарские острова. Море это называют Заливом Кобылиц. Должно быть, из-за того, что животные часто бросаются тут в воду, когда на море великое волнение, – когда Море-Океан бьется в лобастое лицо Африки.
Кобылицы кидаются в волны и плывут, обезумев от страха, с мольбой в глазах, с намокшими гривами. Плывут, пока не погрузятся в ничто.
Мартин Алонсо Пинсон, Кинтеро и Гомес Раскон что-то замышляют. Наверняка руль «Пинты» повредили они.
У Адмирала есть шпионы. Ему известно: кое-кто хотел бы повернуть назад, ведь после Канар каравеллы пойдут на запад, по линии Тропика, а значит, могут найти только жаркие земли.
Их же гонит вперед великая крестьянская мечта о зеленых и тучных землях – таких, как в Бургундии, где так хорошо растут салат-латук и лук-порей и где так много добрых пастбищ.
Да, большего им не надо. Но своего они станут добиваться упорно и зло, точно муравьи (горе садовнику, если он забудет, на что способны эти твари).
9 августа. На море сильное волнение. Адмирал не слушает боцманов и не убавляет паруса. Пусть все испытают себя еще до Канарских островов, до того, как понадобится биться со страшным, настоящим морем. Пусть всякая вещь и всякий человек на каравеллах покажут, на что они способны, от грот-мачты до кливера, от кормчего до кока.
Адмиралу в рубку приносят лохань.
Теплая вода переплескивается через край лишь при сильных ударах волн о борт корабля.
Христофор погружается в воду. Как уютно ему в этой стихии! Нет никаких сомнений, по природе своей он амфибия.
Лохань – маленькая модель Моря-Океана. Здесь изучает он законы движения волн. Закрыв глаза, размышляет о тайнах, раскрыть которые умеют лишь мудрецы. О мистических мостках между макрокосмом и нашим ближайшим планетарным окружением.
Лохань – укрощенное, крошечное море. Кусок губки дрейфует.
Адмирал получает драгоценные знания о Божьих установлениях.
Воскресенье, 12 августа. Ночью вдали видны огни вулкана Лансароте. Столбы пламени. Иегова продолжает трудиться.
Земля показалась через шесть дней. Лоцманы удивлены: обычно на этот путь уходит времени вдвое больше. И порвалось всего два паруса.
«Пинта» плохо слушается руля и должна остерегаться прибрежных течений. Ей следует переставить паруса и укрепить переборки. Заговорщики, Кинтеро и Пинсоны, мечтают изменить курс флотилии. Но им придется сразиться с агентами Дома Спинолы, с Соберанисом и Риверолем. Возможно, придется заменять каравеллу.
Землепашцы – они землепашцы и на море. Не видят дальше собственного носа.
Верят во что-то, не пытаясь проникнуть в суть вещей. А если проникают, бросают верить.
Когда-то эти острова величали «счастливыми». Теперь ими правит Кровавая Дама.
Суровый берег, черные, пористые камни – будто застывшая пена, затвердевшее пламя.
Моряков почему-то не радует близость земли.
Здесь какая-то затаенная, обманная жизнь. Не видно ничего, кроме костров береговой охраны.
Ближе к полуночи со скалистых вершин докатился до них, разбившись на леденящие кровь осколки; крик вождя гуанчей. Четвертованный, висел он на стене у Башни Владычицы.
Урок непокорным и слишком гордым. Нечего церемониться с туземцами и поощрять националистические настроения.
Канарские острова – трамплин имперской экспансии. Здесь испытываются методы широкого цивилизующего истребления. Первым пришел сюда Рехон, за ним – Пераса и епископы-убийцы. А сейчас правит Вдова (не сама ли она сделала себя вдовой?) – Беатрис Пераса Бобадилья.
Это уже не та дерзкая девчонка, что прославилась короткими доспехами и искусной чеканкой на предметах туалета. Ей уже 27 лет, и теперь она – Кровавая Дама.
Ревнивая королева насильно выдала ее замуж за Эрнана Перасу и отправила их наместниками в земли, которые еще предстояло завоевать в жестокой борьбе. Те территории, как всем известно, были одним из последних творений Господа (по мнению падре Марчены, работа над ними завершилась в пятницу, ближе к вечеру), потому-то из недр здесь еще вырывались клубы дыма.
Клокочущая жизнью земля. Смешение металлов. Огромные морские животные. Минеральные испарения. Новая бурная растительность, жадно поглощающая свежую влагу земли. Пальмы, что вырастают за шесть недель.
Любой клочок земли, отбитый у аборигенов, в Севилье идет по хорошей цене. Да и самих гуанчей можно продавать как рабов. Так что Канары стали первой из тех двадцати с лишним частей, на которые вскоре поделят Америку.
Итак, Изабелла в приступе ревности покарала Беатрис, выдав замуж за душегуба Перасу и наградив губернаторством в новых землях. Правда, ревность ее была запоздалой. Фердинанд к тому времени уже успел исполнить последний эротический каприз Беатрис: сумел овладеть ею, несмотря на то, что была она закована в доспехи из стали, – через обшитую красным бархатом прорезь. (Произошло это в дни банкета в честь графа де Кабры, именно в ту ночь, когда Беатрис приглянулся акробат Аполлон, который вращался в воздухе, теряя позолоченные чешуйки с одежд.)
Изабелла пришла в бешенство. Она возненавидела беспутную девчонку – соблазнительницу, «ласточку», любительницу охоты, которая, дразня дворцовых сплетников, голой разгуливала ночами среди стражников и монахов и громко умоляла помочь ей отыскать ключик от крошечного пояса невинности.
Но ненависть была взаимной. И она свяжет двух женщин на всю их жизнь. Пока в 1504 году, в Медине дель Кампо одна из них не умрет от яда, подсыпанного другой.
Фердинанд не защитил Беатрис от жестокой награды. И с тех пор она лелеяла в себе ненависть, жуткую ненависть ко всем мужчинам. Ее супруг, жестокий Пераса, успел испытать ее на себе.
Она жила в Башне одна. Только со слугами и грозной Галисийской гвардией. Держала волков и львов. Питалась мясом кабанов и оленей, подстреленных высоко в горах. Порой приказывала доставить в Башню акульи плавники и скатов и готовила их по-японски – в маринаде из горького лимона. Из этого варились густые супы, они помогали ей в любовных делах.
О дьявольской похотливости Беатрис шла слава на всю округу. Если рыбакам случалось ночью приблизиться к острову Гомере, они слушали отчаянные вопли ее незадачливых любовников. Блоки, хлысты, колодки, кожаные ремни с шипами, кипарисовые розги, размоченные в рассоле и уксусе. Прислужники в надвинутых на лица капюшонах.
Любовь бывает красной или желтой, любовь Беатрис была темно-коричневой.
Почти все ее любовники – рыбаки, заблудившиеся моряки, пленные вожди-гуанчи, не в меру прыткие церковные служки – на исходе ночи сбрасывались вниз, в море, через северное окно Башни.
Но и в этом была своя притягательная сила. Несмотря на жуткие слухи, трудно было не принять приглашения знаменитой красавицы. В эпоху суровых запретов на любые чувственные порывы кто же упустит случай, кто откажется вынести пытки от обнаженной женщины? Кроме того, каждый, должно быть, надеялся укротить ее нрав мягкой нежностью, пробудить ответную любовь.
Да, были и такие, кому удалось уйти живым. Но они не смели произнести ни слова о том, что испытали, – под страхом лютой кары.
Так, Нуньес де Кастаньеда, бахвалясь, открыл кой-какие тайны. И вскоре был вновь приглашен в замок, да там и удавлен. А на деревенскую площадь приплелся осел с покойным наперевес, язык у несчастного был завязан узлом, словно пояс.
Непонятный страх овладел матросами. Они не решались ступить на берег. Только люди с «Пинты» сошли в порт, ибо не было у них другого выхода.
Им чудилось, будто за ними все время следят, даже когда рядом никого заметно не было. Причина была проста – на острове царил дух террора. Прокаженные и те страшились арестов. Стражники в часы, свободные от службы, прятались от стражников, заступивших в дозор.
Пералонсо Ниньо спросил прибывших:
– Учуяли? Учуяли запах серы? Он идет из-под земли! Вот там, на юге, в горах есть пещеры – врата в Преисподнюю…
Он был здесь три года назад, на большом венецианском парусном судне приплывал за рабами-гуанчами.
Колумб решил сойти на берег и как-то подбодрить своих людей. Раздобыть им свежего мяса, ключевой воды.
На рассвете он выбрал шлюпку и спустился в нее вместе с другими генуэзцами. Без большого труда – тогда еще звери не боялись человека – свалили они оленя с роскошными рогами и изрядно попотели, пока связали ему ноги и перенесли в шлюпку.
Матросы повеселели. Целый день, пока не спряталось солнце, набивали они брюхо мясом и пили молодое вино.
Но в поступке Адмирала увидели лицемерие и скрытый смысл.
Матросы-иберы не переставали шушукаться. Что за нужда менять паруса на «Пинте»? Месяц, не меньше, придется болтаться в этих опасных землях. Где пахнет серой, где морская пена чудится пеной кипящего сока земли, где у яблок железно-никелевый вкус.
Зачем Адмирал, никогда не любивший охоты, вдруг стал гоняться за оленем? Кого хотел удивить?
Чего ради, надев шляпу с перьями, часами простаивал на площадке, на солнцепеке? Никто не сомневался: проклятый иудей мечтает связать их по рукам и ногам и продать Владычице. И тогда корабли их займутся рыболовством и контрабандой. А сам он станет жить при Бобадилье – станет ее Главным Хахалем. Разве упустит подобный тип пустующее место?
Два дня спустя они увидели, как какой-то глухонемой подавал им с берега знаки. Он доставил записку: «Адмирал, ужин в девять. Наместница».
Колумб готовился к выходу целый час. Стало понятно: безрассудство генуэзца не имеет границ.
В семь часов он вышел на площадку не просто разодетым – расфуфыренным: адмиральский плащ с позолотой, орнитологическая шляпа и все те же чудные башмаки с золотыми шпорами – знак его высокого положения.
Он покидал «Санта Марию» навсегда. Это почувствовали все.
– Адмирал, она убьет тебя, отравит. Берегись, она ведьма, – предупредил его Эскобар. Но Колумб притворился глухим.
Ему еще предстояло решить, что делать с картой Рая. Поколебавшись, он спрятал ее в потайное дно сундука. Уже спустившись в шлюпку, Адмирал сказал:
– Надеюсь, к моему возвращению все будет должным образом подготовлено, – и глянул на итальянцев. – Mi raccomando![59]59
Я прощу! (итал.)
[Закрыть]
До его слуха долетели ругательства матросов:
– Чучело! Сукин сын! Подпалит она тебе кое-что, если, конечно, там есть у тебя что палить!
Они надеялись, что по-испански он понимает не слишком хорошо.
А он последовал за калекой. Путь к Башне оказался нелегким. Приходилось цепляться за стебли вереска. Два раза он буквально повисал над обрывом, ухватившись за какие-то корни. С верхних каменных выступов на него глазели легкомысленные ящерки и царственно-неподвижные игуаны.
Не без тревоги вспомнил он строки из Тайного Апокалипсиса святого Павла: «Ангел вел меня в сторону запада, туда, где были лишь мрак, боль и печаль».
Уже на самом верху им пришлось пройти мимо львицы. Но видно, она лишь недавно насытилась человеческим мясом и равнодушно зевала, словно взгляд ее был, как всегда, обращен к родной Сахаре, а оттуда любое явление казалось ей скучным и лишним.
А вот и железные врата Башни. На крепостной стене висели тела казненных. Как видно, Бобадилья, верша закон, радела о воспитании и назидании.
Тут Адмирал обнаружил, что калека исчез.
Ему очень захотелось запеть или громко засвистеть, как бывает, когда идешь через кладбище в безлунную ночь.
Правда, солнце еще припекало довольно сильно.
Галисийская гвардия – «ГГ», как называли ее запуганные островитяне, – довольно бесцеремонно обошлась с Адмиралом. Его проводили во внутренний дворик, мощенный плитами. И не только раздели донага, но и грубо вспороли все швы на одежде. Что там было искать? А действовали они молча, уверенно, как таможенники после доноса.
– Вы ищете яд? Или кинжал? Или еще что-нибудь?
Но они не отвечали. Пустые, невыразительные лица. Удручающе однообразные, будто у каждого от уха до уха пролегла целая лига бесплодной пампы. И прищуренные глаза. Казалось, они вечно подглядывали в прорези жалюзи. А где-то в глубине серо-стальные зрачки – зловещие, кельтские.
Раздев, его решительно принялись поливать из ведра. Морской водой со щелоком и каким-то дезинфицирующим средством.
Он хотел было возмутиться, но сообразил, что то была неприятная и обязательная для всех, невзирая на лица, процедура. Они действовали проворно, молча, выказывая большой опыт и слаженность. Сильные, ловкие, они поливали его водой, точно он был телегой, на которой привезли в сад навет, а теперь надо привести ее в порядок и украсить для праздника в честь Пресвятой Девы дель Кастро.
Как ни странно, Колумб не чувствовал себя оскорбленным. Необходимый ритуал (как при входе в тюрьму или еврейское кладбище).
Его обтерли куском грубой ткани. Дали гребешок из кости каракатицы. Вручили сандалии и бурнус из довольно тонкого льна. Распорядились составить список всех вещей, чтобы – случись что – отдать их родственникам.
Колумба усадили за стол, по-монашески скромный. Люди из «ГГ» остались в коридорах и только время от времени просовывали в двери тупые тыквообразные головищи.
За столом прислуживали четыре обворожительные девушки. Одна из них подала ему бокал, где крепкое местное вино словно дробилось изломами в манящей прохладе серебра.
Тогда Христофор увидел ее. Она вошла следом за двумя гвардейцами, тут же исчезнувшими. С природным величием спустилась по лестнице. Да, любые слова здесь были бессильны: при появлении Владычицы все вокруг будто застыло, все потеряло значение – вкус еды и вина, звуки нежной флейты, на которой играла на возвышении девушка-гречанка.
Широкие бедра. Тончайшая талия. Ягодицы – планетообразные, как у женщин Пикассо. Щиколотки – узкие и хрупкие, словно запястья венского органиста.
Одетая и почти нагая, сдержанная и все сулящая – в полупрозрачных одеждах, похожих на эллинские. Сандалии из позолоченной кожи. Густые черные волосы – по плечам. Большие зеленые глаза – глаза пантеры, а отнюдь не испуганной газели.
«У нее бедра уроженки Лакедемона», – подумал Колумб, воображая любезности, какие можно будет сказать ей в постели.
Золотой ремешок не давал волосам упасть на лоб. И никаких драгоценностей. Только ожерелье из каких-то мелких ракушек цвета слоновой кости или из высушенных и нанизанных на нитку маленьких сухих фиников (позднее Колумб узнает: то были клиторы крестьянок и горожанок, имевших несчастье спутаться с ее любовниками – бывшими, настоящими либо будущими).
Без лишних церемоний заняла Беатрис место на противоположном конце стола и вела себя так, будто всю свою жизнь принимала его ежедневно. Вот она, светская женщина!
На стене висела кираса покойного наместника, похожая на те латунные марионетки, что так популярны в Сицилии. Кроме нее, ничто здесь не напоминало о средневековой суровости и аскетизме. Амфоры с фавнами, триклинии, бронзовые кувшины для умывания, бюст Сократа или Цезаря (никогда нельзя угадать наверняка). Мозаики, мраморный стол, золотые и серебряные кубки. Дух Рима и Греции. Множество изысканных птиц (поднадзорно свободных): фазаны, нильский ибис, малайские попугайчики, орел с золотой шейкой.
На столе – дары моря во всей красе. Козий сыр в перце. Виноградные листья с творогом. Молодое вино.
Она ела, ничуть не тяготясь долгим молчанием. Колумб, напротив, начал чувствовать себя неловко и пытался заинтересовать ее сообщением:
– Изабелла, наша королева, очень похудела…
Фраза повисла в воздухе, одинокая, несчастная… Слишком явно прозвучало желание показать себя человеком, приближенным ко двору, даже лицом доверенным. Он уже раскаивался, что произнес ее, но вернуть назад сказанного было нельзя. Она же лишь подняла бровь и что-то процедила сквозь зубы.
Несомненно, Колумб выбрал худшую из тем. Он упомянул здесь об Изабелле – то есть заговорил о веревке в доме повешенного.
Новая попытка:
– На островах… наверное, много проблем? Политических… имею в виду. Я видел останки казненных…
Она выслушала его спокойно, с приветливой, но ироничной улыбкой. И тогда, в первый раз, прозвучал ее голос:
– Обращать в христианство не просто, Адмирал.
Беатрис отвечала любезно, но сохраняла при этом жесткую дистанцию.
«Так где же повесила она Нуньеса де Кастаньеду? Прямо здесь? И когда: до или после десерта?» – размышлял между тем Христофор. Он оглядел высокие балки, но не обнаружил никаких следов.
Девушки-прислужницы наполнили бокалы вином. Две другие внесли нашпигованного салом козленка. Салаты, суп из фасоли, жареный перец.
