Текст книги "Райские псы"

Автор книги: Абель Поссе

Началась эпидемия коллективных самоубийств. О них упоминалось в «Установлениях по обхождению с индейцами» (Сарагоса, 1518).

Индейцы запирались в хижинах и дышали ядовитым дымом. Или вслед за старейшим в семье бросались в реку, привязав на шею камень. Или вешались на деревьях рядом с предметами культа[84]84
  Недоразумения теологического порядка имели трагические последствия. В 1492 году на Эспаньоле было около 250 тысяч индейцев. В 1538 году оставалось лишь 500. Индейское население Америки со 100 % в 1492 году дошло до 5,9 % в 1942-м. См.: Анхель Розенблат. Индейское население Америки. 1492–1950, Буэнос-Айрес, 1954. (Прим. автора.)


[Закрыть].

Упомянем и о том, как возмутительно поступил капитан Лопес де Авила, человек Ролдана, с принцессой Анао.

Во время одной из карательных акций Анао была взята им в плен. Но прежде пообещала своему супругу, воину, восставшему против торговли женщинами, что не допустит к себе другого мужчину.

Фрай Ланда, который наблюдал за событием с поистине францисканской терпимостью, записал в главе XXX «Реляций»: «Женщины тех земель пользовались доброй славой. И были на то основания. Особенно превосходны были они до того, как узнали нашу нацию и Испанию, так что старики и сегодня вспоминают былые времена со слезами. Приведу один лишь пример. Капитан Алонсо Лопес де Авила (зять Монтехо) увез молодую женщину, хорошего сложения и привлекательную на вид. А она пообещала мужу своему, что если случится несчастье и не будет убита она в сражении, то не допустит до себя другого мужчину. И никакими способами не могли ее убедить, чтоб пожалела жизнь свою и позабыла клятву – сохранить чистоту перед мужем. Так и пришлось бросить ее собакам (на растерзание)».

Ландскнехт Тодоров был свидетелем сего преступления и чуть не сошел с ума от беспомвщности. А философ Жан-Лу Васселэн, уже пославший в Королевскую Академию Франции свой «Traite de Moderation», поспешил вернуться на родину с первым же кораблем, везшим бразильскую древесину в Кадис.

Вскоре после этого события падре Ланда получил повышение и отбыл епископом на Юкатан.

Но по-прежнему ничего не знал о происходящем лишь вождь-текутли из Тлателолько. Когда-то он отплыл в свои земли торжественный и гордый, ибо убедился, что свершилось пророчество: возвратился Кецалькоатль вместе с младшими богами.

Местные поэты составили текст донесения и отправили в Тлателолько с самым быстрым гонцом:

 
Все кончено.
Мать, прижимая дитя к груди,
говорит:
Ай, крошка! Ай, мальчик мой!
В мир пришел ты, чтобы страдать!
Так страдай, терпи и молчи!
С Востока явились бородатые люди,
те, кого приняли мы за богов,
светлолицые чужеземцы.
Ай, сколько горя они принесли,
те люди, что дома себе строят из камня,
чья рука умеет повелевать огнем.
Сколько горя они принесли.
А вот наши боги уже не вернутся!
Их же «истинный» бог, что живет в небесах,
лишь твердит о грехе,
лишь покаянию учит.
Как безжалостны слуги его,
как злобны их псы.
Безумное время.
Священники в черных сутанах
христианство нам принесли.
Вот начало всех наших бед.
Начало неволи.
Начало разора.
Теперь мы знаем. Узнали наверно.
Настала эра Непостоянного Солнца,
что ведет нас к царству Воздуха и Огня,
Воды и Земли.
Настал конец времен,
всюду разрушенье и смерть.
Непостоянное солнце, Солнце на земле.
Все уйдет.
 

Но посланец таинов не достиг Тлателолько. Свирепые псы растерзали его, прежде чем успел он покинуть берег.

А изложенный выше текст был подобран людьми Ролдана и ныне хранится в Венском историческом музее, в той же витрине, где выставлена украшенная перьями корона императора Моктесумы.

Ничто не могло возмутить спокойствия Адмирала. Он был убежден: серьезные беспорядки, о коих сообщал ему падре Лас Касас, были случайностью, пережитком прошлого. Люди еще до конца не поверили, что попали в безгрешный Рай. Они еще продолжали жить на потерпевшем крушение, потерявшем паруса корабле Порока.

– Это скоро, очень скоро пройдет, tutto finisce[85]85
  Все кончается (итал.).


[Закрыть], – шептал он, не переставая вслушиваться в тайные шорохи волшебной сельвы.

– Падре, он ничего не понимает?.. Не понимает? – стонет в смятении орхидея.

Но Лас Касас абсолютно бессилен. Видно, Адмирал не верит его рассказам:

– Они вывозят ангелов! Только вчера погрузили на судно пятьсот! Продают их в Севилье… – но можно не продолжать.

К тому же Адмирал недолюбливал будущего епископа. Как он мелок! Как уныло благоразумен! Только и жди, что возьмется разливать по пустым бутылкам из-под минеральной воды Море-Океан – чтобы измерить и изучить.

С Адмиралом же в последнее время дело пошло хуже некуда. Он уютно свернулся калачиком во времени, точно кот у огня. Растворился в Бытии и все дальше уплывал от проблем человечьих.

Но совсем одиноким почувствовал себя Лас Касас, когда узнал об экспедиции Ульриха Ницша. Казалось, ландскнехт освободился от вязкого кошмара. Ходил, высоко подняв голову, готовый вернуться к людям и торжественно возвестить о великом и ужасном открытии.

По поводу несокрушимой веры Лас Касаса он лишь обронил:

– Неужто этот святой юноша не слышал вести, которую знает весь лес: Бог умер?

Итак, каждый из трех выбрал свою позицию – весьма важную с исторической точки зрения. Адмирал погрузился в созерцательное забытье. Если употребить традиционное выражение – он уже обрел спасение. Ландскнехт Ницш выплыл на поверхность из колодца безумия и готов был вернуться к людям и заставить их занять место Великого Старца. А Лас Касас, несокрушимый приверженец иудео-христианства, мечтал не о жизни, но о смерти, ибо, умерев, надеялся лицезреть Господа.

И все трое потеряли интерес друг к другу. (Ролдан и Буиль могли спать спокойно.) Их объединяло лишь то, что жили они под общей кроной – кроной Древа Жизни. Не больше и не меньше.

Люди, сопровождавшие их поначалу, вернулись назад. Они предпочли обычную жизнь. Скромные радости и невзгоды повседневности.

С ними остались лишь безголосые райские псы, сновавшие возле гамака и навесов. Чем прельстили их эти странные люди?

Пассивность трех богов, пришедших из-за моря, поражала аборигенов. И мало-помалу они потеряли к ним всякий интерес. К тому же сюда доходили новости с побережья. И можно было видеть людей, что спешили следом за обезьянами и ягуарами укрыться подальше в сельве. (Так начинался для них период физической и психологической замкнутости, который продолжается и по сей день, – пять веков.)

Адмирал порой выходил из спячки и вяло вступал в беседу:

– Вы заметили, ландскнехт Ницш, дни становятся все длиннее? Сеть времен начала распускаться… Уже ничего не значат слова: день, ночь, неделя, год… Ведь и раньше за ними стояли не больше чем иллюзии. Способ измерить нас, принизить, подчинить… Нынче пора забыть и такие слова, как старость, юность, смерть. Что бы вы, например, ответили мне на вопрос: сколько дней мы находимся здесь?

– Четыре года! – нетерпеливо перебил его падре Лас Касас.

– А что подразумевается, падре, под этими «четырьмя годами»?

– Четыре года.

– Четыре года?

Лас Касас не знал, что ответить. Видно, Адмирал постарался забыть – и вполне успешно – все привычные метрические системы, все календари…

Колумб продолжал:

– Пора отказаться и от еще одной порочной иллюзии: от нашего представления о пространстве. Разве эти земли есть продолжение мира, откуда мы прибыли? Можно ли присоединить их к территории Испании, скажем, к Андалусии? Нет! Кто же станет складывать четыре курицы и четыре гуайавы…

Лас Касас не возражал. Колумб между тем говорил:

– Мы попали в иное пространство. Наконец мы попали в центр мира, в его сердцевину, а не стоим пред реальностью унылыми созерцателями с вечным портновским метром в руках.

Лас Касас с грустью убедился: с Адмиралом произошла глубокая метаморфоза и, вероятно, прежним ему не быть. Его покинуло рациональное сознание – отличительная черта «мыслящих людей» Запада.

Сам того не сознавая – а потому не радуясь и не огорчаясь впустую, – он превратился в первого истинного латиноамериканца. Стал первым метисом, но рожденным не от смешения крови двух рас – то была метизация духа (так и Адам никогда не был связан с матерью пуповиной).

А таинские мудрецы вместе с касиком Гуайронексом размышляли над эволюцией – или инволюцией – бога, пришедшего из-за моря. Ведь вел он себя не так, как остальные. И сделали вывод: то был первый человек нового рождающегося цикла – Цикла Черного Солнца.

Поэтому и был он вечно погружен в сонную дрему, не знал ни жарких надежд, ни горьких разочарований. Прометей покинул его.

Да, Адмирал без всякой меры наслаждался праздностью. Питался тем, что ему приносили, либо тем, что падало с деревьев. И отнюдь не тосковал о мясе (или, скажем, о макаронах). Что он ел? Ананасы, бататы, термитов, вволю пил молока из кокосов и сок манго.

Дни его были тягучими и ровными. Он не боролся ни за жизнь, ни за выживание. Он был. И ничто не могло заставить Адмирала шевельнуть хоть пальцем. Он зевал. И зевок его мог продолжаться двадцать минут. Вот до чего дошел человек, потеряв представление о времени, в котором рожден!

В голове его, ломая перегородки разума, перемешались, словно во сне, воспоминания и реальность, так что глагольные времена – прошедшее, настоящее, будущее – отправились на пыльные полки музея грамматики.

Таинские знахари убедились, что он не нуждается в наркотиках: внутренняя способность секретировать грезы действовала у него безупречно (возможно, в этом он мог сравниться лишь с королем-поэтом Несауаль-койотлем). Ни к чему ему были ни пейотль, ни айауаска, так успешно помогавшие людям избежать рационалистического отупения.

Поток мыслей и грез, захлестнувший Адмирала, также принял американскую окраску. Готические пейзажи Кастилии – черно-белые, подсвеченные человеческими кострами, – заслонялись более легкими образами. Являлась, скажем, принцесса Анакаона, которую увезли в Испанию вместе с неудачливым мужем Каонабо. Но сквозь облик ее проступали черты незабвенной Симонетты Веспуччи (в виде Венеры, изображенной на картине Боттичелли, выполненной по заказу Лоренцо Великолепного). У Венеры были ноги Анакаоны – два тугих полукружия, рвущихся из огненного центра, а голова Симонетты – с охапкой волос цвета старого золота, точно закат над Арно.

Проплывала Изабелла, одетая, как при осаде Гранады. Но за спиной ее зеленели пальмовые рощи. Мчалась Бельтранша на буланом першероне. Из дымки времен проступало лицо Беатрис Араны, ожидающей своих палачей, сидя у бочки с пиявками.

И почти все при этом дремали, сонно клевали носом, потягивались и позевывали. Сколько символов! Тени женщин в черных мантильях – годы террора в Кастилии.

Воспоминания были вялыми, бледными: ни серьезных драм, ни крупных исторических событий. Два или три раза возникала Беатрис Бобадилья, огненная женщина. В полумраке спальни лежала иссиня-черная пантера с зелеными глазами.

Адмирал грезил и мечтал. И то была абсолютно новая форма воображения. Кожа Сибоней цвета корицы. Черные цветы на полянах в тропической сельве. Слухи о вероломстве Анакаоны.

Да, часы, проведенные Адмиралом в гамаке под Древом Жизни, не сотрясаются ни тревогами, ни желаниями.

А Лас Касас меж тем решил отправиться по пути, пройденному днями раньше Ульрихом Ницшем. Его толкал вперед порыв веры; желание открыть Бога в его невидимой сущности.

Он обнаружил мраморные врата и рядом много следов, бесспорно доказывающих, что Господь здесь побывал. Скажем, водный каскад, что падает на камни с оглушительным шумом в облаке сверкающих на солнце брызг, – радуга, семь цветов мироздания. Или броненосец с золотым пятном на спинке. Или змея, на затылке которой четко выведен христианский крест. Или гигантские бабочки – не менее дюжины, – окрашенные в цвета Ватикана.

Итак, прочь сомнения. Он нашел все, что искал. Именно так его и учили: ему был понятен лишь незримый, отсутствующий Бог. Присутствие Бога как раз доказывалось его величественным отсутствием, если выражаться с точностью, к которой так склонна церковь.

Лас Касас пал ниц, вознося хвалебные и благодарственные молитвы. И так, на коленях, прямо в грязи, под потоками проливного дождя простоял всю ночь. И конечно, промок до костей. Но внутреннее пламя, не затухавшее ни на минуту, согревало его и даже слегка сушило одежду. Он получил второе крещенье.

В глубине своей души услышал он молчание Божие, значительное и многомудрое.

На каменных развалинах были им обнаружены окаменевшие змеи. Видно, то был знак гнева Господня против злосчастного орудия соблазна. Нашел Лас Касас и огромную голову анаконды – тоже окаменелую.

Язык Божий, оставленные им меты. Здесь, в покинутом Раю, встречалось их больше, нежели в других частях сотворенного им мира. Даже самый нерадивый исследователь получил бы тут несокрушимые доказательства могущества Господней воли.

Лас Касас отправился в обратный путь. Он окончательно уверовал в свою пасторскую миссию. Теперь – за дело!

Он прошел мимо Древа Жизни, но задержался лишь на миг, чтобы забрать сутану – мятую и выцветшую от дождей. Сухо поздоровался с ландскнехтом Сведенборгом. Адмирал спал.

Смерть шла в наступление. Все изменилось в Кастилии. Скорбно пели колокола в Саламанке, Аревало, Сеговии и Мадриде. Их языки обернуты в черное сукно. Серый звон.

Сколько мрачных событий принесли последние годы! Из Индии пришла болезнь – сифилис. И бордели сразу забыли о средневековой беспечности. Постыдные гнойники и язвы. Из ганзейских городов стали ввозить сюда свинцовые порошки (те самые, что Франциск I рекомендовал Карлу V). Начало долгой эпохи – эпохи страха перед недугом, проклятия, нависшего над плотью. Эта эпоха переживет саму Инквизицию, и конец ей положит лишь изобретение пенициллина.

Несчастья сыпались на Фердинанда и Изабеллу. Умерла их первая дочь, королева Португалии, а также внук, дон Мигель. Другая дочь – Хуана, страдавшая душевным недугом, жена Филиппа Габсбурга, – совсем потеряла рассудок: полуголая вскарабкалась во время грозы на железные ворота в замке Медины дель Кампо и не желала спускаться вниз.

Умер Торквемада, в нем империя потеряла радетеля о коллективном покаянии и искуплении. Он прожил семьдесят пять лет и всегда был непреклонно жесток, борясь за Спасение. Однажды утром нашли в постели безжизненное, холодное тело, обильно покрытое высохшей в порошок спермой. Видно, ложившиеся один на другой слои семени – точно пленки слюды – сразу рассыпались пылью, как только исчезло жизненное тепло. Пропал куда-то и запах французского писсуара, сопровождавший его всю жизнь. Некоторые католические хронисты, введенные в заблуждение отсутствием зловония, даже отважились написать, что «умер он в аромате святости».

Но главным несчастьем – и оно повергло всех в глубокую скорбь – была кончина принца Хуана, любимого сына и наследника престола. Ему едва исполнилось двадцать лет, и он только что вступил в брак. Умер хрупкий и удивительный принц Хуан, такой изысканный, воспитанный на высокой литературе, на идеалах праведной войны.

Изабеллу всегда пугала физическая слабость и болезненность сына, который не унаследовал от родителей их ангельской мощной силы, но она никогда не думала, что может он умереть такой смертью – от любви. Не сумев обуздать свою пылкую страсть к прекрасной Маргарите Австрийской.

Он так ослаб, служа богам любви, что в последние месяцы жизни стал совсем беззащитен пред жестокой реальностью. Стоило ему встретиться взглядом с несчастным горбунбм или невзрачной старой девой, как у него поднималась температура. А однажды на праздничном обеде он лишился чувств, когда тенор позволил себе сфальшивить.

И пока Изабелла ездила в Медину дель Кампо, чтобы попытаться уговорить Хуану спуститься с ворот, Фердинанд получил известие о тяжелом состоянии принца и немедля отправился в путь.

Прибыв на место, он понял, что близость смерти переменила привычные роли: принц ощущал себя стариком, словно был собственным дедом – королем Хуаном. Он сказал Фердинанду:

– Отец мой, в жизни я знал лишь счастье, знал любовь и другие благие дары. Примем же покорно волю Божию.

Король молча плакал, пытаясь, как крестьянин, поглубже спрятать боль. Он целовал тонкую руку сына – изнуренного, укрощенного. И произнес:

– Возлюбленный сын мой, мужайтесь, раз решил Господь наш призвать вас к себе. Нет правителя выше его, и для вас уготовал он иные королевства и владения – гораздо большие, нежели те, что имели вы здесь или могли ожидать…

Той же ночью Педро Мартир записал: «С его смертью рассталась Испания со всякой надеждой».

Смерть близких навсегда сокрушила королеву. Все вокруг зашаталось. А она поспешила укрыться в крепости средневековой метафизики, откуда они с Фердинандом вырвались в горячие годы возрожденческих подвигов. Страстная вера в Рай Земной, в плоть человеческую, в праздник благого деяния разом угасла.

Когда Фердинанд сообщил ей самую горькую весть из тех, что когда-либо доводилось ей слышать, он мог лишь угадать, что она прошептала:

– Бог дал нам его, Бог нас его и лишил! Аминь!

Все, что успели когда-то сделать мятежные венценосные юнцы, потеряло смысл. Все разом рухнуло.

Кожа на лице Изабеллы как-то в один миг потускнела и сморщилась. К ночи началась у нее жестокая болезнь – ее непрестанно мучила жажда. И она отвернулась от мира, сразу оказавшись где-то далеко, за его пределами. Бродила в ледяном тумане, в отчаянии всматриваясь во мрак и пытаясь разглядеть – уже в обители умерших – лицо любимейшего сына, несравненного принца Хуана.

Королева покинула секту искателей Рая.

У короля Фердинанда чувство отчаяния сменилось жуткой обидой, точно стал он жертвой обмана или злой шутки. Истерзанный горем, склонился он к мысли, что над ними висит «проклятье Америки». И фигура Адмирала вдруг явилась ему символом зла.

Ища отвлечения, окунулся король в суету государственных дел.

В самом дурном настроеййи принялся разбирать бумаги по Индиям и выслушал все придворные сплетни и злые наветы. Ему сообщили о Декретах, о мятеже Ролдана, о тревоге церковных иерархов.

Да, не случайно видел он в Адмирале – всегда, с самого начала – лишь мистика-бунтаря, опаснейший тип человека.

Его привела в бешенство мысль о том, что по вине Колумба Новый Свет оказался почти что под запретом, плодородные земли были словно покрыты Господней мантией. Так бывает, когда владелец не возделывает свой сад, но и других туда не пускает.

В довершение всего Адмирал осмелился утверждать, будто обитатели вновь открытых краев были ангелами. Но ангелов не должно делать рабами и продавать! Надо вырвать эту идею с корнем! Фердинанд объявил их своими вассалами и велел окрестить. Именно так: вовсе они не ангелы Божий, но и испанские плебеи, которые уже начали дележ, не могут теперь обращать их себе в рабов.

Следующее решение Фердинанд принял без лишних проволочек: призвал командора Франсиско де Бобадилью и вручил ему приказ.

Да, в тот самый день, серый кастильский день, когда глухо гудели затянутые траурной тканью барабаны гвардейцев, а из молельни слышался шелест нескончаемых литаний, он подписал приказ об аресте Колумба и его сподвижников. То было 21 марта 1499 года.

Он покорился с кротостью. Всякий человек, перешагнувший порог Безбрежного, теряет способность страдать из-за суетных событий внешнего мира.

Полковник Ролдан ловко сумел подчинить своей власти командора Бобадилью, сделав вид, что слепо повинуется его приказам (несколько веков спустя тот же тактический прием использовал Гитлер с маршалом Гинденбургом). И охотно возглавил отряд, который отправился к Древу Жизни.

Адмирал встретил их появление без малейшего удивления. Солдаты окружили гамак. Им пришлось отгонять десятки невзрачных псов, которые казались соучастниками седовласого мужчины, дремавшего дни напролет.

– Ваша милость, вы арестованы по приказу короля, – объявил Бобадилья.

Солдаты принялись за дело. На Колумба натянули балахон францисканца, словно аркадийская его нагота и была главным из преступлений – являла собой покушение на общественное целомудрие.

Звон цепей и оков. Их притащили в ящике Кинтеросы и повар Эскобар. (В первые же дни революции падре Буиль великодушно передал в распоряжение Ролдана все орудия инквизиторского правосудия. С тех пор репрессии в Америке неизменно имеют привкус пыток, применяемых с самыми благими целями – ради спасения души жертвы или дабы изгнать из несчастного бесов.)

Адмирал спокойно сидел в гамаке, смотрел, как ударами молотка крепили кольца вокруг его лодыжек. Он удивился, что промахнулись они лишь один раз.

Путь к побережью был медленным и унизительным. Нотариус сделал должные записи о событиях и теперь попытался завести притворно непринужденный разговор с королевским инспектором, дабы заглушить звяканье цепей.

Были арестованы и Бартоломе, брат Адмирала, временно исполнявший обязанности его заместителя, и все «Колумбы»: сыровары, портные и ткачи, которые уже успели выдвинуться как в торговом деле, так и в промышленности.

Как хлыстом, ударило Адмирала по глазам, привыкшим к полумраку леса, яркое солнце побережья.

Он шел по главной улице, что со временем станет называться бульваром Колумба. Она вела к площади, где строили собор – пока еще из бревен, но его уже украшали плитами резного камня – фрагментами разрушенных пирамид и индейских храмов.

Итак, Адмирал шел по главной улице, и в лицо ему летели проклятия:

– Комариный адмирал!

– Обманщик! Проклятый иудей!

Но он был погружен в виденья иного мира и не мог уже осуждать их, не чувствуя ни гнева, ни смирения. Ни даже презрения.

Значит, пока он находился под Древом Жизни, принцип «дела» воцарился на новых землях. Гегельянские «мыслящие люди» выдвинулись вперед, уверенно заняли ключевые позиции. И все, все, даже его родственники, бросились грабить Рай!

А «ангелов» били, мучили, делили по усадьбам. Их осталось не так уж много. Кто покончил с собой, кто сгинул в колодцах шахт. Но главное, они были окончательно оторваны от души мира, где выросли как братья а думами и папайями.

Колумб почувствовал нестерпимую боль.

– Человек разрушает то, что, по его же словам, любит более всего на свете, – прошептал он.

И еще: во время унизительного шествия он понял, что его цивилизованные соплеменники ничего не боялись так, как возврата к первозданной гармонии. Понял, что дьявол сбил их с пути и научил наслаждаться болью. Что они предпочли преисподнюю Небу, как, впрочем, почти все читатели Данте.

После короткой встряски Декретами вновь вернулись они к привычному угнетению ближнего, к с трудом добываемым радостям и потугам вырождения. И все чтобы найти свое место в мире искушений и мерзости. Это походило на игру, которую гарантировал им режим Ролдана.

По воскресеньям они очищались от недельной скверны. Скварчиалуппи и блестящий выводок итальянских священников твердили с амвона о райском блаженстве, учили непременно творить Добро.

Как успел заметить Адмирал, многие здания в поселке были каменной и даже кирпичной кладки. Он прочел многочисленные объявления и вывески: Банк Сантанхеля, Hawkins Ltd. Салон красоты «Болонья», Дворец Инквизиции (Semper Veritas), Агентство Кука, United Fruit Co, Постоялый двор «Кастилия», Прохладительные напитки Сагардуа.

То был самый обычный день. И никто не ждал внезапного нападения. Никто не ждал, что мятеж поднимут собаки.

Нашествие было безмолвным. Оно напоминало скорее пассивный протест, нежели разорительный набег. Виновниками события стали райские псы – возможно, еще тоскующие по Адаму, как полагали Адмирал и ландскнехт Сведенборг. Те самые псы, что не умели лаять и которых первые испанские хронисты чуть не лишили права принадлежать к собачьей породе. Хронисты отрицали наличие в них «собачьей сути», как выразился бы Хайдеггер, и описывали их как «род съедобных грызунов, что не лают, но пронзительно повизгивают, если получают удар». Но хронисты не ведали, что у псов были души (переселившиеся в них души умерших либо пропавших без вести хозяев) и могли они служить проводниками в мир Всеобщего. (Тольтеки относились к ним как к священным животным и даже включили в свой календарь. Всякая собака могла быть науалем, вместилищем несчастной человечьей души.) Теперь же собаки шевелящимся покрывалом спускались с холмов к поселку, не страшась ни надменных полицейских ищеек, лаявших во все горло, ни криков стражников, ни выстрелов аркебуз.

Они заполнили все побережье. Никого не кусали, даже детей. Не рычали. Только пускали струйки мочи везде, где могли; на стены домов, на мешки с товаром, на все, что стояло вертикально и неподвижно (даже на сапоги слепого ландскнехта Озберга, который не обратил внимания на крики людей).

Собаки были невзрачными, совсем незаметными. Но сейчас, когда их было так много, они превратились в одного большого и грозного зверя. Огромное и молчаливое чудище внушало панический страх.

Дьяволица велела покрепче запереть двери своего заведения и собрала девиц наверху, в салоне «Париж».

Крики, визг, мельканье шпаг. Беготня, детей, которые обезумели от радости, узнав, что собаки не кусаются.

Псы оставались хозяевами города больше часа.

А ближе к вечеру решили отступить, уйти в лесную чащу. С той поры они объявили! себя носителями идеи пассивного бунта. Поэтому и не стали прятаться в недоступных местах, как гордые ягуары, или искать укрытия в густых ветвях деревьев, как кецали и нежные орхидеи. Нет, они так и продолжали молча скитаться по полям и поселкам – от Мексики до Патагонии. Порой, чтобы утолить нестерпимый голод, нападали на стада коров или табуны лошадей (в вице-королевствах Рио де ла Плата и Новая Гранада ходит множество слухов об этих дерзких набегах, как-то псам удалось окружить даже военный форт, но уже в XX веке).

Вот так и носятся невзрачные существа, не записанные ни в один Kennel Club[86]86
  Лондонский клуб любителей-собаководов.


[Закрыть].

Меж тем отряд полицейских во главе с полковником Ролданом наконец добрался до берега.

Когда Адмирал шагнул в лодку, чтобы добраться До каравеллы, которой суждено доставить его в Испанию, он увидел на песке резной мрамор Врат. Цепочка невольников, стоящих по пояс в воде, грузила на судно каменные глыбы. Адмирал узнал среди них сына касика Гуайронекса и длинноволосого бунтовщика Мордехая, дорого заплатившего за свои свободолюбивые идеи.

Те, кто занимался демонтажом Врат, проставили на каждом куске углем соответствующий номер, теперь они отправлялись в брюссельский Католический университет, где уже был открыт музейный раздел «Археология Америндии».

Адмирал взглянул на изрядно поредевшую пальмовую рощу. Она первой поприветствовала его на этих землях. Увидел измученных невольников. Большие усы и портупею Ролдана. Понял, что Америка попала в руки солдатни и коррехидоров, словно королевский дворец, занятый вооружившимися лакеями.

Но так и не сдавшись, он прошептал:

– Purtroppo c'era il Paradiso[87]87
  И все-таки это был Рай. (итал.)


[Закрыть].

конец

^Париж

^{Январь 1983}