Текст книги "Райские псы"

Автор книги: Абель Поссе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Господь Бог, решил похотливый подагрик, еще при жизни награждает меня за службу. И маркиз тронулся в путь, из Альмагро в Мадрид – за счастьем. (Он все уже знал о хитончиках, о шелковистых волосах, о тонких лодыжках, затянутых в узкие сапожки.)

В дорогу отправился пышный Кортеж из восьми экипажей. Причем в двух из них ехали швеи с исколотыми в кровь из-за тряской дороги пальцами. Они шили и весело пели.

Готовилось приданое. Магистр в своей карете, как безумный, лист за листом чертил углем эскизы, придумывал фасоны соблазнительного нижнего белья. Он изобретал шелковые панталоны с немыслимыми тайными прорезями, пестрыми оборками – они как бабочки замерцают в простынной полутьме, добавлял неожиданные пуговички, бахрому, строчки, ленточки. Нервными стрелками указывал: «лучший шелк», «полотно из самых тонких», «узор», «вышивка на сюжет Венериного холма».

По правде говоря, старый Магистр не был оригинален: все это он когда-то видел в борделях Венеции и Парижа.

Тряска мешала сосредоточиться. Магистр откидывал голову назад и под стук колес предавался мечтам. Мечтам о восхитительном мраке брачного покоя, как только они поженятся, как велит Господь, никто не сможет их разлучить, никто не помешает ему воспользоваться своими правами. Сразу по возвращении в замок Альмагро он положит совершенно – нагую принцессу на дубовый стол и станет вдыхать запахи ее лона – час за часом, день за днем. Его дикая, совсем особенная, глубокая и чистая любовь потребует от супруги вечной девственности.

Изабелла меж тем металась по дворцу, в отчаянии ожидая конца долгого путешествия жениха. Сюда доходили твчные сведения обо всем, что происходило дорогой. Известно было и о двух экипажах с поющими швеями.

Лучшая подруга Изабеллы, ее наперсница Беатрис де Мойя кричала:

– Бог этого не допустит! Лучше умрем!..

Пришлось даже вырвать у нее из рук кинжал. Беатрис и Изабелла, обнявшись, проплакали всю ночь.

Все шло по замысленному Энрике-Импотентом плану: пока Магистр де Калатрава двигался ко двору, он, чтобы окончательно разрушить тщеславные замыслы сестры, бросился доказывать собственную мужскую полноценность: никто не должен сомневаться в том, что в жилах маленькой Хуаны течет его кровь.

Архиепископ, по его настоянию, засвидетельствовал:

«После того, как лично мною были опрошены четыре проститутки из Сеговии,

УСТАНОВЛЕНО:

Его Величество с каждой вел себя, как подобает мужчине вести себя с женщиной, имел притом мужской член твердым, что дало свои результаты, семя было извергнуто, как то бывает со всяким мужчиной, имеющим силу».

(Много позднее документ был опубликован Грегорио Мараньоном, которого, очевидно, тема эта интересовала.)

Энрике же бумагу должным образом узаконил и довел до сведения недоверчивого двора. Но здесь продолжали считать, что подобные обобщения отнюдь не проливают света на конкретный вопрос. На вопрос о Хуане Бельтранше.

Да и вообще, все это слиишком напоминало покупную славу постаревшего итальянского жиголо.

Это были тревожные дни. Но план короля с треском провалился. С прибывшим на почтовую станцию Магистром случился приступ «внезапной злой лихорадки», хотя камердинеры поначалу решили, что речь идет об обычном и естественном мастурбационном кризе.

Утром его нашли мертвым – со звездой Давида в крепко сжатом кулаке (вот он, его Бог, в час истины) и с девичьими панталонами из приданого, закрывающими правую щеку.

Следует упомянуть: именно в те отчаянные дни Изабелла и Беатрис послали к Фердинанду в Сарагосу проворного всадника с вылепленной из теста голубкой, ее терзала страшная птица из жженого сахара.

Через несколько часов после известия о внезапной кончине Магистра, случившейся в Вильяррубии, Изабелла получила от Фердинанда любезнейший (не напрасно он был королем Сицилии) ответ, достойный самого галантного кавалера:,

 
«Сдается нам, будто следующий к Вам жених,
тот, что из Калатравы, почувствовал себя дурно,
внезапно, в Вильяррубии.
Видно, на ином, брачном ложе —
вечном – ждет его истинное блаженство…
Друг…»
 

Любовь жестким пламенем сжигала тело девочки-принцессы. То были дни восторгов и смятенья. Любой ветерок, стоило ему приблизиться к ней; начинал дышать жаром. Даже студеный сентябрьский ветер не нес успокоения.

Пытаясь справиться с собой, она вскакивала на коня и неслась галопом по холодным полям. И в десять дней загнала трех коней.

Как сообщают хроники, от принцессы стал исходить сильный запах (о нет, нет, конечно, не неприятный!), запах львицы, ждущей самца.

В сумерки ей становилось особенно плохо. Придворные дамы неустанно прикладывали ко лбу ее ледяные компрессы и давали нюхать нашатырь. Только так могла она выдержать положенный час молитвы.

Жестоко страдала в те дни и Бельтранша. Она все понимала: перед ней был надменный лик, дикий лик настоящей любви, губительной и безжалостной страсти.

Она кидалась к безвольному отцу и требовала срочных мер:

– Найдите же еще одного Магистра де Калатрава, еще одного французского принца, кого-нибудь, ради Бога, кого-нибудь!

Она билась в истерике, рыдала, угрожала. Пыталась расшевелить мрачного Торквемаду: ее тетка Изабелла – иудейка, она точно узнала. Ей всюду мерещились посланцы влюбленных. По ее наущению усилили стражу у покоев Изабеллы.

Каких-то ни в чем не повинных козопасов, прибывших с запада, по ее приказу побили палками и даже пытали. Спотыкаясь на высоких каблуках, походкой скороспелой шлюшки кидалась она к торговцам и цепкими ручками ворошила их поклажу. Отыскивала сахарных кабанчиков, раскрашенные стрелы, неподписанные послания… В каждом чужестранце виделся ей гонец любви.

Кольцо вокруг Изабеллы сжималось. Кольцо ненависти и. подозрительности. Жизнь становилась невыносимой. Как нарочно, словно дразня врагов, груди ее налились и вызывающе выпирали из платья, точно тугие и полные тыковки. Словно бутоны апрельских роз. Принцесса боялась, что в лкхбой момент они могут лопнуть, и брызнет из них густое молоко.

Бывало, в часы молитвы, вдруг слышалось легкое шуршание, а за ним громкий, скандальный треск: платье разлеталось по швам – от пояса до щиколотки. Принцесса остро ощущала приближение мига, когда плоть ее взорвется, как спельдй плод граната под жарким июньским солнцем (под солнцем Гранады).

А стены замка уже не могли скрыть происходящего. Запах, о кбтором мы упоминали (запах течной львицы), проникай наружу и манил стаи диких собак. Охваченные бешеной похотью, они мчались сюда из полей Сеговии, Авилы, Саламанки. Их было видно издали: одно огромное адское чудище, обезумевший дикий зверь. Ночами уснуть не давали лай, вой, рев – океан буйства, волны ярости, жестокие брачные бои.

Пришлось посылать на псов отряды вооруженных топорами и гарротами мужчин.

(Тогда, кстати, зародилась мода, которой суждено было стать традиционной: чтобы предохранить волосы от брызг собачьей крови, воины сего братства начали покрывать головы чудными импровизированными шапками из. прорезиненной ткани – материи моющейся, мягкой, непромокаемой.)

Медленно подступала осень. Дни делались короче. А ночи – в плотном облаке неутоленной страсти – все длиннее и мучительнее. Уже в три утра просыпались спавшие вместе Изабелла и Беатрис и, как могли, коротали время до спасительного рассвета. Молились. Вышивали, придумывая особенно сложные рисунки. Ничего не помогало: девочка-принцесса задыхалась, то и дело бежала, она к окну, чтобы глотнуть холодного и влажного ночного воздуха.

Надо было решаться. Надо было действовать. Пока же Изабелла, воспользовавшись отлучкой неумолимого цербера маркиза де Вильены, отправилась туда, где провела раннее детство, – в Мадригаль-де-Альтас-Торрес. Там, заливаясь слезами, расцеловала она вырастивших ее монахинь и долгие часы провела в беседе с бедной своей матушкой, которая, прежде чем впасть в привычную немоту, сказала:

– Дочь моя, усмиряй как можешь зверя страсти. Страсть порождает все зло. Человек раскаивается, лищь когда чего-то не совершил. Убей страсть раньше, чем она убьет в тебе жизнь. И берегись безумия, больше всего страшись безумия…

Даже в своем замке Изабелла была в опасности, отовсюду ждала предательства. Срочно перейти Рубикон! Сжечь корабли! Ненадежные стены домашнего очага не спасут. Спасет – риск!

– В Вальядолид! Скорее – в Вальядолид!

Именно в этот день, именно этим громким кличем начала Изабелла войны и смуты, которым суждено было продлиться два десятилетия. Затянутая в кожу принцесса вскочила на коня. Следом за ней – верные люди.

Кожаный костюм, полагает Изабелла, – самая удобная одежда в пору суровых испытаний. К тому же – и это весьма немаловажно – он станет крепко держать ее плоть, жаждущую воли. (Изабелле стукнуло девятнадцать, и у нее, утверждают хронисты, уже были «широкие, совершенной формы бедра». И тело тридцатилетней танцовщицы румбы. Очень похожее на тело танцовщицы Бланкиты Амаро в лучшие ее годы.)

Принцесса упрятала копну светлых, цвета старого золота, волос под фетровую шляпу с широкими полями. Как хороша!

Изабелле вдруг открылось, что буйную силу страсти можно обратить на богоугодное дело, зарядить ее энергией новый крестовый поход – всенародный, национальный. Совсем по Фрейду – направить брызжущую через край чувственность в идеологическое русло, найти ей подходящую надстройку.

– Посягнем на невозможное! – провозгласила она. – Выше поднимем наше знамя, сделаем наш лозунг понятным всем!

И заговорила о жизни без ростовщиков, педерастов, ниспровергателей бунтовщиков. Пообещала объявить войну инфляции. Испания, клялась она, не будет больше униженно пресмыкаться; она сможет наконец, устремляясь вверх, хотя бы подняться на колени. Было упомянуто о хлебе, работе, величии нации. Демагогии в речи, как и должно, хватало: ведь народу нужны лишь посулы (все равно как капризным горничным), тогда он, народ, не терзаясь сомнениями, с отчаянной смелостью ринется вперед.

Текста сей пылкой речи хронисты, конечно, не запечатлели. Их внимание обычно привлекало лишь заурядное и примитивное.

Изабелла во главе отряда приверженцев устремилась в Вальядолид. И долго (лиги две, не меньше) в стуке копыт кавалькады слышался ритм и энергия горячих ее слов.

Однажды им пришлось завернуть в тополиную рощу и переждать, пока мимо промчится отряд погони – полные злобной решимости люди маркиза де Вильены. Впереди всех скакала Бельтранша. Она поняла, что в дорожной пыли потеряла след своей тетки, и рыдала от бессильной ярости.

С триумфом вступила Изабелла в Вальядолид. Отныне это будет ее крепость.

Он никогда не забудет запаха первого своего корабля – большого грузового парусника компании Чентурионе, что направлялся на остров Хиос.

Сусана Фонтанарроса приготовила моряцкую суму и вышила на ней ангела-хранителя (повод для грубых шуток товарищей по трюму). Сунула туда кулек домашней карамели, талисман с ликом ИзиДы и мешочек с сухим куском эвкалипта – средство против частых на борту отравлений Не забыла и четки, освященные доном Аббондио, святым человеком, по общему мнению.

На рассвете Христофору зажарили шерть яиц со шпигом и впервые дали к завтраку не молока, а вина. Затем втроем, не разбудив сестры Бланкиты, которая принялась бы рыдать, точно Магдалина, с помертвевшей от тоски душой отправились они в гавань.

Грузчики, водоносы, моряки. Бледный туманный рассвет. Кипит работа. Сворачивают запасные паруса из толстой парусины. Крепят якоря. Слышатся сердитые крики.

Цепочки грузчиков-муравьев тянутся с мола к кораблям. Бочонки с каштанами в сиропе. Виноград в агуардиенте. Ящики с черепаховыми гребнями. Вина Фраскати в амфорах, напоминающих римские. Бочонки с маслом, от которых сильно пахнет оливковой рощей. Легкие ткани. Шелка, вышитые словно по заказу султана и его жен. И корзины, множество корзин с неаполитанской и флорентийской церковной утварью – католический kitch, что на волне венецианской экспансии пытался проникнуть в зону Эгейского моря. Складные алтари на любой вкус – с канделябрами, ангелочками из золоченого дерева и трафаретными образами Голгофы.

А что же везут из Хиоса, центра торговли с владениями Великого Хана? Знатные «мастики» благовонные смолы, отличные камеди и непромокаемую замазку – вещи крайне нужные в эпоху бурного развития мореплавания. Бирюзу и золотую восточную парчу. Стойкие египетские благовония.

Стоило старшему боцману, читавшему список, крикнуть «Коломбо!», как он птицей взлетел на борт. И был настолько взволнован, что не заметил слез своих стариков. Такими он их навсегда и запомнил: рядышком среди шума и суеты мола.

Запах прочной древесины, солонины, краски, индцйской канатной пеньки, эссенций. Навеки будет он связан с этим духом плавучего лабаза, трюмового пота, скисшего вина. Всего toYo, что облагораживается, вбирая в себя целебную силу соли и. йода.

Теперь, на палубе «Мариэллы», видел он, как медленно надуваются паруса под нестройные крики моряков.

Закрывая собой рассветное небо, неспешно росли огромные – словно налитые молоком – груди. Не случайно в мореходном искусстве так силен культ женского начала, йони[21]21
  Йони (др. – инд.) – в древнеиндийской мифологии символ божественной производящей силы.


[Закрыть]. Пойманный в ловушку воздух, полное новой жизни чрево, легкое дыхание ветра, вдруг ставшее крылатой мощью, энергией, движеньем. Запутавшиеся в белой сети ангелы. Снисходительный Бог, что с усмешкой взирает на человечьи увертки..

Суровые, отрывистые, резкие голоса:

– Фал, фал, фал! Давай поднимай! Поднимай!

Галеон вздрагивает, стряхивает оцепенение. Христофор видит, как плывут назад башня Сан-Андреа и Генуэзский маяк.

Он будто принимал крещение дикой свободой. Взбежав на мостик, чувствовал на лице своем воздух, в который врезался нос корабля.

Чья-то суровая и всемогущая рука двигала судно в сторону Эгейского моря. В чем секрет? Как познать его? Как заключить союз с незримыми силами?

Сначала – постичь искусство обходиться с морем столь же ловко, как чайки или галисийцы.

Он чувствовал, что в этом деле (и во многих прочих) главное – инстинкт и безрассудство.

Забыть о себе. Отрешиться от себя. Броситься в бездну – чтобы обрести спасение!

Когда башня Сан-Андреа растаяла в тумане, стало ясно: ушел в прошлое мир портных, сыроваров и шерстянщиков, забыты их убогие радости и печали.

Христофор знал: он минует рубеж между существованием и жизнью. Теперь всюду его подстерегала опасность, отныне не защитят его ни крепостные стены, ни домашний кров, ни стеклянный колпак субботнего катехизиса, ни душеспасительные беседы приходского священника.

Радость ухода! Радость встречи с морем! Новое! Все новое! Утро, отличное от прежних. Опасный шаг в неизвестное. Чистый воздух.

И было – самое главное – мгновение, мимо которого конечно же, прошли историки и хронисты, когда позади остался причал, все привязанности, все грузы прошлого. Свобода человека, вверившего себя великому богу риска, богам ветров. Навсегда связавшего с ними свою жизнь.

Стало известно, что Фердинанд прибудет в костюме козопаса. Путешествие будет совершаться в величайшем секрете. Вальядолидский замок забила лихорадка ожидания.

Изабелла, Беатрис и придворные дамы застыли на коленях леред прибывшим сюда вместе с принцессой складным алтарем. Изабелла задыхалась. Порой на нее нападали приступы, подобные приступам астмы. Дамы спешили к ней и обмахивали веерами. Но с таким же успехом можно дуть на раскаленные угли. Целомудренное лоно принцессы издавало тонкий, но неудержимый свист (или стон?), который едва-едва приглушали четыре нижние юбки и одна верхняя, шерстяная. Как только замолкали читавшие молитву голоса, он слышался и вовсе отчетливо. Христос из слоновой кости начал странно подрагивать. Испуганная Изабелла закрывала рукой глаза, затем снова отваживалась взглянуть: нет, все то же, он так дрожал, что казалось, сейчас сорвется с креста из сандалового дерева.

Племенные жеребцы и кобылицы в своих стойлах ржали и яростно били копытами в перегородки.

И хотя не было промолвлено ни слова, все понимали, в чем дело.

Часы текли медленно. В замке опасались худшего, ведь королевские отряды перекрыли все подступы к Вальядолиду.

У людей, стоявших теперь у власти, хомнений не было: двух юнцов толкает в объятья друг другу страсть космического масштаба, и союз их породит невиданные политические, экономические и социальные перемены. Феодальная знать не слишком высоко ставила злосчастного Энрике IV и знала цену его политике. Но новый режим таил в себе опасность для всего западного мира и, в частности, для главного его бастиона – церкви. Помешать соединению ангелоподобных и необузданных влюбленных! Иначе – весь мир должен готовиться к ужасам Возрождения. Шесть, по крайней мере, веков назад – во времена Карла Великого – впал континент в спячку, в блаженное оцепенение. Й ничто не тревожило сей сон.

Юные же принцы, которые, как казалось на первый взгляд, мечтали лишь об одном – «отогнать поцелуями смерть», на деле несли в себе заряд неисчислимой мощности.

Самоотверженный гонец, пронзенный тремя арбалетными стрелами, домчался до линии дворцовой стражи и, обливаясь кровью, успел перед смертью передать благую весть: темной ночью 5 октября Фердинанд отправился в путь.

Да, непросто будет распознать его среди толп чужестранцев, прибывающих в город.

И вот 14 октября в одиннадцать ночи шесть полумертвых от усталости, измученных жестокой непогодой пастухов остановили своих осликов у источника. Их лица надежно скрывала маска из грязи и слоя рыжей пыли, замешенной на туманной сырости.

Узнал их Гутьеррес де Карденас. Именно он закричал, указывая на статного козопаса:

– Это он! Это он! Это он!

Чакон и Алонсо де Паленсиа бросились к юноше. А тот – после шести ночей без сна – уже не в силах был стоять на ногах и рухнул им на руки.

Все поздравляли Карденаса: если бы не он, одуревшие от бессонницы путники проследовали бы дальше. Они решили, что Изабелла, спасаясь от врагов, отправилась в Леон. В ту же ночь Изабелла дала верному Карденасу право носить на родовом гербе знак «SS». Так родилась конгрегация преданных королевской чете людей: Беатрис де Бобадилья, Алонсо, Чакон, Фернандо Нуньес, адмирал Энрикес, Каррильо, архиепископ Толедский и другие посвященные[22]22
  О возникновении секты см. «Историю» Прескотта и труд Бальестероса Гэбруа среди прочих. Таким авторам, как Пауэлс, Санчес Драго, Бержие и др. было абсолютно понятно, почему Гитлер в присутствии Геринга и своих приближенных выразил глубокое восхищение Изабеллой Кастильской. Заметим, что фюрер – австрияк и человек откровенно вульгарных вкусов – носил на груди ладанку желтого бархата, где хранил колос пшеницы из Ла Манчи и портрет Изабеллы. (Прим. автора.).


[Закрыть].

До шести утра отмывали изнуренного, сонного принца. Чакон, архиепископ и сам Карденас без передышки терли его щеткой из кабаньей щетины. Молодой человек достиг восемнадцати лет, но после купели так и не испытал – как и требовала строгая арагонская традиция – другого полного омовения,

Какой-нибудь дотошный антрополог, какой-нибудь Леви-Строс обнаружил бы в том, что осело на, дно лохани, где его теперь мыли, структуральные символы не только одной жизни, но и целой культуры: сухие листья и семена хвойных деревьев из лесов, по которым принц, неутомимый охотник, успел промчаться; захлебнувшихся зверюшек, что счастливо обитали в путанице его волос (и других постояльцев сих зарослей); накопленные за многие годы слои (всего – восемнадцать) жаркого летнего пота, точные, как круги на спиле дерева; заржавевший наконечник стрелы, застрявший неведомо когда то ли во впадине пупка, то ли за складкой крайней Нлоти, то ли в бороздке ушной раковины.

В шесть утра на него надели рубаху из плотного льна, вполне достойную близкого брачного таинства. И оставили спать до следующего рассвета.

Именно в эту ночь Изабелла, прорвав кольцо королевской стражи, в приступе безумия устремилась на север. Беатрис Бобадилья де Мойя вместе с другими придворными дамами кинулась за ней, пустив по следу собак.

Случившееся легко объяснимо. Помрачение рассудка перед лицом близкого соединения с самцом, с мужчиной. Это не значит, что мощная страсть ее потухла, нет, она переЩла в кинетическую энергию. (Ее бессмысленный поступок чем-то сродни дерзким выпадам тореро, охваченного страхом.) По сути то было проявление «синдрома Марии», как его называют психоаналитики. Что гнало принцессу прочь из дворца? Преклонение перед собственным девством? Невыносимость мысли о том, что кто-то посягнет на него? Как бы то ни было, ни Грегорио Мараньон, ни Лопес Ибор, современные специалисты, объяснить нам этого не сумели.

Но бегству бросившейся в ночную мглу амазонки слишком явно не хватало решительности. В душе она желала поскорее вернуться в эпицентр эротических волн. Вполне диалектическая реакция: желать-отвергать-возвращаться. В результате долго искать ее не пришлось. Страсть, словно злой янычар, остановила бег Изабеллиного коня.

На рассвете она, неровно дыша, спала на своем – теперь уже окруженном слугами – ложе.

Все случившееся потом, в те четыре дня, что предшествовали гражданской церемонии бракосочетания, хроники подробно не описывают.

Главные свидетели, люди «SS», как раз о подробностях-то и умолчали.

Точно известно следующее: глубокой ночью бродившие как сомнамбулы по каменным коридорам дворца принц и принцесса неожиданно встретились и направились в издревле пустующие покои.

По поведению Фердинанда и Изабеллы во время официальной церемонии бракосочетания (20 октября) можно кое о чем догадаться.

По всей вероятности, Изабелла в любовной схватке подчинила себе Фердинанда, не обращая внимания на то, что ящерка арагонца цинично прикинулась недвижным корешком.

Гордость рода Трастамара, прославленная властность его женщин сделали для нее омерзительным любое подчинение.

Скорее всего, она отдавалась овладевая. Да, девство ее было нарушено (так прорывается тонкий и прочный шелк ханского mat pa под напором нежданной летней бури). Но причина была не во внешнем натиске, главную роль здесь сыграла внутренняя, рвущаяся наружу сила.

Иными словами: в ночь с 15-го на 16 октября мощная плоть арагонского принца столкнулась, мерясь силой, с воинственной Изабеллиной плотью.

После первых соитий, простых, как крестьянский рассвет, Фердинанд дал волю своим необычным наклонностям. И очаровал Изабеллу. Он отдавал предпочтение окольным путям. Что-то в этом было от садизма обиженного обществом земледельца. Садизма чиновничьей медлительности Или садизма варварских налетов на чужие земли, когда избегаются проторенные пути.

Как молодые благородные животные, они искали укрытия от посторонних глаз. О той части замка ходила дурная слава, здесь будто бы обитали привидения, что и спасло юную пару от докучливого внимания придворных.

Они проникли в покои, запертые со времен правления королей-основателей. И словно аркадийские пастухи, ели хлеб и сыр, жадными глотками пили вино из бурдюка (хитрый Фердинанд все предусмотрел).

Никто, никто не слыртл ни их криков, ни напряженной вязкой тишины, ни шума погонь и схваток, когда с грохотов опрокидывались наземь гора старинных шлемов или ряд пыльных копий…

Можно предположить, что потом, блуждая по длинным коридорам, возвращались они туда, где были люди. Отыскивали путь по запаху чеснока, который шел от солдатской похлебки. И были неузнаваемы: синяки, кровоподтеки, царапины покрывали их лица. Но как и подобает ангелам, не печалились о грязной, разорванной в клочья одежде. Страсть накрыла их стеклянным колпаком. Будто сквозь сильный уратанный ветер доходили до них голоса друзей и слуг. Любовникам повезло, ведь они жили в век обостренного идеализма: все, что касалось королей, воспринималось в ореоле возвышенного. Поэтому можно было заниматься любовью на глазах у всех, и этого все равно никто бы не увидел, в это никто бы не поверил. Двор продолжал готовиться к свадьбе. Капитаны готовили солдат к обороне замка на случай, если разгневанный Мадрид предпримет атаку. То была эпоха разнузданной метафизики. И никто не замечал, как в разгар пира принцы забирались под стол и предавались усладам, пока их не унюхивали псы или карлики-шуты.

В чистоте жениха и невесты никто не мог усомниться. Девственность Изабеллы была догмой.

А они уже в шесть вечера удалялись в свои покои, «дабы уточнить программу брачных торжеств и обсудить будущие дела королевства», как отмечает в своих записках славный Фернандо дель Пульгар.

В одну из ночей, часа в три, где-то поблизости раздался жалобный вой тоскующего волка. Колючий октябрьский ветер донес со скал протяжный крик, отчаянный вопль. Принц и принцесса поспешили к окну и успели заметить летящую прочь белую кобылицу, любимицу Бельтранши (Изабелла сразу ее узнала). Хуана! Неприкаянная душа. Сгусток ненависти и отчаяния. Великодушные на свой манер любовники поклялись друг другу помочь ей как можно скорее избавиться от мучительной не-жизни.

Лихорадка первых наслаждений, когда от усталости они лишались голоса, а лица их превращались в суровые маски нотариусов (либо палачей), сменилась неспешностью первых бесед.

– Пора покончить с греховным процветанием мавров в землях Андалусии!

– Одна империя, один народ, один вождь!

– А террор? Возможно ли достичь единства без террора?

– А деньги?

– Деньги есть, у евреев. И они дадут их нам… Почему бы не позаимствовать у них, капиталы – во имя истинной веры? Иудей должен страдать, иначе он становится тривиальным как заурядный христианин… Разве не так?

– Сколько предстоит сделать! Целый мир! Вся жизнь! Надо завоевать Францию, Португалию, Италию, Фландрию! Разбить мавров! И еще – моря! Моря!

– И Святой Гроб Господень!

– Уж о нем-то мы не забудем.

И так далее. Пока уста не сливались в поцелуе. Пока тела вновь не проваливались друг в друга, точно в бездонный колодец. Гражданское бракосочетание состоялось 18 октября. С папского позволения (подделанного Фердинандом и кардиналом Толедским), гласившего, что, хотя жених и невеста доводятся друг другу двоюродными братом и сестрой, они не совершают греха кровосмешения, вступая в союз.

Венчались же они – с подобающей королям пышностью – 20 октября.

Все свершилось согласно тайным кастильским обычаям. Кардинал Сиснерос омыл гениталии принца апрельской дождевой водой, освященной церковью. Так слуги Господни, убежденные в силе своего нравственного влияния, надеялись обрести власть над скороспелой, порочной и чрезмерной чувственностью Фердинанда.

Официальная брачная церемония проходила в огромном зале, где воздух освежался жаровнями с эвкалиптом и ладаном. (Но даже сей аптечный запах не испортил молодым настроения.)

 
Изабелла
скачет, скачет,
Фердинанд не отстает.
 

Народ веселился всю ночь. На рассвете люди из «SS» вышли на эспланаду дворца, радостно размахивая простыне с традиционным красным пятном – подозрительно правильной формы – в центре.

Предусмотрительный Фердинанд случайно отыскал в нижнем ящике комода, который принадлежал когда-то Хуану II, флаг посольства японского микадо.

Уаман Кольо и текутли из Тлателолько осторожно скользили в своих изящных сандалиях по тонко расписанной бумаге Codex Vaticanus S. Именно он повествует о прощальном обеде, устроенном в честь посланца инков в несравненном Теночтитлане.

С двух сторон их почтительно приветствовали чиновники, надевшие лучшее платье, и прекрасные женщины с черными косами. От курильниц шел аромат душистых смол.

Воины-ягуары и воины-орлы. Звук тамбуринов, обтянутых кожей варваров. Рожки из кости цапли. Свет факелов и масляных ламп. Яркий, точно дневной.

Забавный оркестр карликов и уродцев (творение искусных хирургов). Достигшие совершенства в аритмичном пении солисты. На них накидки из перьев тукана, шапочки из перьев райских птиц. Два акробата, которым помогли избавиться от лишних костей, выкидывают немыслимые трюки.

Дети в коротких уипилях подносят тортильи. Их следует намазывать икрой из водяных личинок – изысканнейшее блюдо, аксайякатль.

(Император, дабы не смущать гостей своим божественным прясутствием, покинул зал и удалился в свои покои.)

Красивейшие тольтекские рабы – им дарована была счастливая привилегия вскоре лечь на жертвенный камень – скользили среди приглашенных с новыми и новыми блюдами. («Зачем им рабы? Почему нельзя сделать так, чтобы все были просто тружениками империи, как в королевстве инков?» – думал Уаман.)

Тамали острые и тамали сладкие. Из кукурузных или банановых листьев. Вареные и запеченные. Индюки, фазаны, обитающие в сельве, голуби, молодая обезьянка в перце. Великое богатство императорской кухни, почти достойное инков. Этого Уаман не мог не признать.

Его усадили за отдельный стал и поднесли два кувшина для умывания. Одно за другим подавались блюда. Жареные перец и помидоры. Улитки в цветочном соусе, лягушки с перцем чиле, непременный аксолотль, жаренные на рашпере заячьи потроха, кабанчик, фаршированный душистыми травами..

Текутли любезно пододвигал Уаману лучшие куски.

Два гиганта ольмека эффектно поднесли им железный вертел На нем в цепочку, будто гонясь друг за другом по раскаленной оси, была нанизана дюжина маленьких собачек с хрустящей корочкой. Они походили на юных провинциалов, что рискнули проникнуть на бал к какому-нибудь маркизу. Важный шеф-повар поставил на стол соус из меда с острым перцем, а к соусу – кисточку из коротко остриженных перьев. Как сказано в Codex, собачки сверкали, точно покрытые глазурью.

Следом появились большие вазы с фруктами, на которых застыли капли свежей воды. Дрессированные птички сидели на плодах и ничего не боялись: если рука тянулась к чиримойе, они перелетали на папайю.

Фруктовые тропики. Жаркие земли. Юкотан, пальмовые рощи, прибрежные долины.

И здесь в Codex следуют рисунки, выполнить которые можно лишь перышком колибри. Иначе не воссоздать все эти дольки, грозди, припухлость гуайабы, парадные плюмажи ананасов, крапинки на стройных рядах бананов. Бананов совсем маленьких – не чета тем длинным и безвкусным, что посылаются тлацкальтекам, чичимекам и прочим вассалам империи (те полагают, что большое и гладкое всегда лучше маленького и пятнистого, словно речь идет о женщинах или обсидиановых кинжалах).

И снова перед ними возникли кувшины для умывания и льняное полотно для рук и губ.

И наконец, пришел черед первых трубок, наполненных табаком, а музыканты, до сих пор пребывавшие где-то на полях Codex, перебрались в центр свитка.

Меж гостей закружили исполнители ритуальных танцев в потрясающих (мы бы сказали – барочных) одеждах. Они изображали светила, божества, услады и напасти.

Уаман легко разгадал, что балет еще раз повествовал о мучившей ацтеков заботе: солнечной анемии, неминуемой гибели тепла и света.

Невозможно удержать в памяти имена всех представших пред гостями божеств, в основном неудачливых и злобных. Теперь нам трудно проникнуть в символику Codex, трудно расшифровать некоторые из прочерченных там линий. Знаки и цвета переплетаются, наплывают друг на друга – и делают совершенно недоступным для человеческого разума смысл сообщения. Плотным облаком скрывают они тай» ы богов.

Как только завершилась и эта церемония, вновь запели раковины, возвещая начало последнего акта длинной ночи. Мексиканской ночи.