Текст книги "Папа Хемингуэй"

Автор книги: Аарон Эдвард Хотчнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Часть 1

Как хорошо, что нам не приходится убивать звезды! Представь себе: человек, что ни день, пытается убить луну! А луна от него убегает. Ну, а если человеку пришлось бы каждый день охотиться за солнцем? Нет, что ни говори, нам еще повезло.

«Старик и море»

(пер. Е. Голышевой и Б. Изакова)

Глава 1
Гавана, 1948

Весной 1948 года меня послали на Кубу. Мне предстояло, выставив себя полным ослом, попросить Эрнеста Хемингуэя написать статью на тему «Будущее литературы». В то время я работал в журнале «Космополитен», и у главного редактора как раз возникла идея выпустить номер, посвященный перспективам развития цивилизации. Предполагалось, что статью о будущем архитектуры напишет Фрэнк Ллойд Райт, о будущем автомобилестроения – Генри Форд, о изобразительном искусстве – Пикассо, а о литературе, как я уже сказал, должен был написать Хемингуэй.

Конечно, никто не может точно сказать, какой будет литература в будущем. Как правило, писатель знает лишь то, что он сам напишет в ближайшее утро, да и то не каждый может заглянуть так далеко вперед. Но, как бы то ни было, я прибыл на Кубу и остановился в отеле «Националь», чтобы, представившись Хемингуэю, уговорить его стать прорицателем и написать статью для «Космо».

Впервые я прочел книгу Хемингуэя – это был роман «И восходит солнце» – еще школьником, когда учился в Сент-Луисе. Меня сразу же охватило чувство, свойственное всему моему поколению, – истинное благоговение перед Хемингуэем. В юношеских фантазиях я отождествлял себя с близким мне по возрасту Ником Адамсом, героем многих повестей и рассказов писателя. С восхищением я следил, как Ник выдерживает все испытания, живя в страшном мире пьяниц и бандитов, киллеров и индейцев-самоубийц, наркоманов и проституток, как он преодолевает страх на войне, попав на итальянский фронт. А во время Второй мировой войны я – тогда военный летчик, служивший во Франции, – с восторгом читал корреспонденции с фронта военного журналиста Хемингуэя.

Я пытался как-то увильнуть от этого сложного задания, но в конце концов мне все-таки пришлось ехать на Кубу уговаривать Хемингуэя написать эту дурацкую статью для «Космо». Мне было тогда всего двадцать с небольшим, и в журнале я работал только шесть месяцев. «Космо» был первым местом работы, которое мне удалось найти после того, как за год жизни в Париже я истратил все деньги, заработанные на службе в авиации. Адрес Хемингуэя я знал – он жил в городке Сан-Франсиско-де-Паула, примерно в двадцати минутах езды от Гаваны. Но чем ярче я представлял себе, как стучу в дверь его дома, остаюсь с ним наедине и начинаю надоедать своей просьбой, следуя приказу босса, тем неувереннее себя чувствовал. От страха кровь стыла в жилах. Просидев два дня у бассейна отеля в полукоматозном состоянии, я решил не ехать к Хемингуэю – в конце концов найду другую работу. Более того, даже знай я номер его телефона, я не стал бы звонить и беспокоить писателя.

Избрав такой трусливый выход, я написал ему короткое письмо, в котором рассказал о своей нелепой миссии и, отметив, что ни в коем случае не хочу его беспокоить, просил лишь прислать мне короткую записку с отказом писать статью о будущем литературы, поскольку такая записка окажется весьма полезной для будущего самого Хотчнера.

На следующее утро в моем номере зазвонил телефон:

– Это Хотчнер?

– Да.

– С вами говорит Хемингуэй. Получил ваше письмо. Не могу допустить вашего провала: в этом случае вы разочаруете организацию Херста, а это все равно что оказаться вышвырнутым из колонии прокаженных. Как насчет выпить что-нибудь в пять? Есть такой бар – «Ла Флорида». Просто скажите таксисту – «Ла Флорида».

В то время «Ла Флорида» (таково было полное название бара, но все звали его его «Флоридита») была хорошо освещенным, оформленным в старом стиле баром-рестораном с вентиляторами под потолком, раскованными официантами и тремя музыкантами, которые бродили по залу или сидели за столиком около бара. У массивной стойки, отделанной красным деревом, стояли удобные высокие табуреты. Приветливые бармены готовили различные варианты дайкири, и, надо сказать, редко где можно было выпить дайкири такого качества. На стенах висели фотографии, на которых Хемингуэй пил самый известный и популярный коктейль «Ла Флориды» – «Дайкири Хемингуэя», или «Двойной Папа». Рецепт приготовления этого коктейля, столь любимый всеми посетителями, таков: два мерных стаканчика рома «Баккарди», сок, выжатый из двух лаймов и половины грейпфрута, и шесть капель мараскино смешиваются в миксере, в смесь добавляется лед, и коктейль готов. Я вошел в бар и, найдя местечко в углу под висящей на стене фотографией в рамке, заказал «Двойной Папа».

До приезда в Гавану мне удалось раздобыть совсем немного сведений о Хемингуэе. Я знал, что он родился в 21 июля 1899 года в Оук-Парке, пригороде Чикаго, в семье был вторым ребенком, а всего у его родителей было шестеро детей. Хемингуэй очень любил отца, который научил его охотиться и ловить рыбу. С матерью отношения у Эрнеста не сложились, и очень скоро после окончания школы он уехал из родного города.

Когда Эрни еще не было и восемнадцати лет, он стал репортером канзасской газеты «Стар». Ему очень хотелось стать солдатом, но его не взяли в армию из-за плохого зрения. Однако молодому Хемингуэю удалось устроиться шофером Красного Креста в Италии. В один из июльских дней 1918 года в местечке Фоссалита-ди-Пиаве рядом с ним взорвалась австрийская мина, и Хемингуэй был тяжело ранен.

После войны он, с изуродованной ногой, вернулся в Америку и вскоре получил работу в Торонто, в газете «Стар». В 1920 году Эрнест женился на девушке из Сан-Луиса, Хэдли Ричардсон. У них родился сын. Брак распался в 1927 году, и Хемингуэй снова женился – на Полине Пфейфер, парижской журналистке, работавшей в журнале «Вог». У них было два сына. В 1940 году Полина развелась с Хемингуэем. Писательница Марта Гельхорн стала его третьей женой, а в 1946 году ее сменила журналистка Мэри Уэлш.

В начале 20-х годов, когда он был женат на Хэдли, Эрнест жил в Париже. Там он написал роман «И восходит солнце», рассказывающий о жизни и судьбе людей его поколения. Роман быстро сделал Хемингуэя знаменитым. Затем, после выхода романа «Прощай, оружие», который он написал по возвращении в Штаты, в Ки-Уэст, штат Флорида, его позиции в литературном мире еще более утвердились. О годах, проведенных в Ки-Уэсте, Хемингуэй пишет в романе «Иметь и не иметь».

Когда Эрнест не пишет, он путешествует, охотится в Африке, ловит тунцов и марлиней, ездит в Испанию на корриду. В 1936 году в Испании началась Гражданская война. Эрнест, конечно, на стороне республиканцев. Позже Хемингуэй написал роман «По ком звонит колокол», посвященный этим драматическим событиям. Вот и все, что я знал о Хемингуэе до нашей встречи.

Хемингуэй немного опоздал. На нем были брюки хаки, державшиеся на широком кожаном ремне с пряжкой, на которой были выбиты слова «Gott mit uns» («С нами Бог»), белая льняная рубашка и коричневые кожаные мокасины на босу ногу. В темной шевелюре поблескивали седые волосы, губы скрывались в пышных усах. Он казался огромным – и не благодаря своему росту (всего-то чуть более шести футов) или весу, а из-за впечатления, которое производил на людей. Большая часть массы его тела была сосредоточена выше талии – квадратные тяжелые плечи, длинные мускулистые руки (левая с неровными рубцами и слегка измененной формой локтевого сустава), широкая грудная клетка и слегка выступающий живот. Зато бедер и таза почти не было. Он был как скаковая лошадь, готовая к скачкам, но до поры до времени сдерживающая порыв. Хемингуэй остановился перекинуться парой слов с одним из музыкантов – на хорошем испанском. И тут я вдруг понял: главное в нем – наслаждение, получение удовольствия от жизни. Боже, подумал я, да он получает удовольствие от себя самого! Я никогда раньше не встречал человека с такой аурой удовольствия и радости. Он излучал счастье, и все вокруг откликались на это воздействие. Его лицо было гораздо выразительней, чем изображения на фотографиях, которые я видел раньше.

Когда он направился к стойке, приветствуя бармена, я заметил над его левым глазом большой продолговатый рубец, похожий на полоску глины.

– Хотчнер, – сказал он, пожимая мне руку, – добро пожаловать на Кубу. – Его ладони оказались большими и квадратными, а пальцы – довольно короткими. Бармен поставил перед нами два стакана дайкири. Мой предыдущий стакан был вдвое меньше. – Перед вами – высшее достижение искусства приготовления дайкири, – сказал Хемингуэй. – Однажды я выпил шестнадцать порций за одну ночь.

– Таких порций?

– Рекорд бара, – заметил стоящий рядом бармен.

Хемингуэй попробовал свой коктейль, сделав большой глоток, подержал во рту драгоценную жидкость, а затем проглотил и удовлетворенно кивнул.

– Хотчнер – очень подозрительное имя. Откуда вы?

– Из Сент-Луиса.

– Из какой части города, не с Шато-авеню? А дедушка ваш, случаем, не дрался с Натом Сигалом?

– Вы хорошо знаете Сент-Луис?

– Три мои жены – из Сент-Луиса. – Он печально покачал головой. – Да, я знаю Сент-Луис. И знаю только одного хорошего человека, не уехавшего из этого города, – мать Марты Гельхорн.

В этот момент бармен поставил перед нами тарелку с креветками.

– Пару лет назад, – Хемингуэй подцепил креветку, – я основал королевский орден любителей креветок. Хотите вступить в наш орден?

– Конечно! Но что я должен для этого сделать?

– Члены ордена едят только головки и хвосты, – он оторвал голову креветки и, довольный, отправил в рот.

Я сделал то же самое, но, признаться, без особого удовольствия. Тут перед нами возникли еще два таких же бокала дайкири. К столику подошел бармен и вручил Хемингуэю письмо. Писатель взглянул на обратный адрес и положил конверт в карман.

– Один мой друг, баск, очень плодовитый мастер эпистолярного жанра. Правда, каждое его письмо заканчивается одинаково – «пришли денег».

Трое музыкантов – худощавый темнокожий певец и два гитариста, один – большой и довольный жизнью, второй – серьезный и хмурый, – отложили маракасы и заиграли что-то печальное.

– Мои друзья, – сказал Хемингуэй. – Они поют песню, которую я специально написал для них. Жаль, нет Мэри. Она поет ее лучше всех. Как-то в баре было полно народу, и все славно проводили время. Вдруг сюда зашли выпить трое парней, и у них на лбу было написано, что они из ФБР. Ну, я послал музыкантам записку, и точно в полночь они заорали на английском песенку «С днем рождения». Все в баре тут же подхватили. А когда прозвучало «С днем рождения, дорогое ФБР», эти трое чуть не попадали со стульев. Они все поняли и моментально смылись.

Мы пили одно дайкири за другим и говорили о Гаване, о том, как здесь можно жить и работать.

– Характер Гаваны похож на мой, – говорил Хемингуэй. – Вот все хотят знать, почему я здесь, хотя могу жить где угодно. Слишком сложно объяснить. Ясные прохладные утренние часы, когда так хорошо работается, не спит только Черный Пес, да первые крики бойцовых петухов нарушают тишину. Ну скажите, где еще можно выращивать бойцовых петухов, ставить на тех, что тебе нравятся, и все это абсолютно законно? Некоторые говорят, что петушиные бои – верх жесткости. Но ведь, черт возьми, бойцовый петух любит только драку! А потом здесь такие птицы – честное слово, просто удивительные птицы! Перепела, которые еще до восхода прилетают к бассейну попить воды. И ящерицы, которые ползают по деревьям у бассейна и по виноградным плетям на стенах. Обожаю ящериц! А когда вы хотите поехать в город, вам надо только сунуть ноги в мокасины. Гавана – прекрасное место, если хочешь убежать от себя. Кубинки! В их карих глазах светится солнце! А если вам не надо убегать от себя, можете отгородиться от всего, сидя дома и отключив телефон.

В получасе ходьбы от финки вас ждет готовая к отплытию яхта, и через пятнадцать минут вы уже в открытом море, и вокруг плещется синяя вода Гольфстрима. А может, вам охота пострелять голубей в охотничьем клубе – это тоже совсем недалеко от дома! Можно стрелять и на деньги. Как-то здесь собрались Томми Шевлин, Пичон Аквилера, Уинстон Гест и Торвалд Санчес. Получилась команда. Мы соревновались с Хью Кейси, Билли Германом, Оги Галаном, Куртом Дэвисом и еще кое с кем, кто неплохо стреляет. Те же люди, которым не нравятся петушиные бои, будут презирать вас за охоту на голубей. Во многих местах это запрещено – зато здесь разрешено, и я не знаю более азартных пари для любителей пострелять. Наблюдать такое со стороны – смертельно скучное занятие.

– Но разве не тоскливо жить в одном времени года? Не скучаете по весне и осени, какими они бывают в Новой Англии? – спросил я.

– У нас здесь есть смена времен года, – возразил Хемингуэй. – Только эта смена плавная, не такая резкая, как в Новой Англии.

Дайкири все прибывали, а мы говорили и говорили: обсуждали документальные фильмы Роберта Флаэрти, которые очень нравились Хемингуэю, Теда Уильямса, лучшую книгу месяца, Лину Хорн, Пруста, телевидение, рецепты приготовления рыбы-меч, афродизиаки и проблемы индейцев. Все это продолжалось до восьми часов. Мы не побили рекорд Эрнеста, но я все-таки выпил семь дайкири. Хемингуэй, взяв один коктейль с собой, уселся в свою машину на переднем сиденье рядом с шофером Хуаном и уехал домой. Мне каким-то чудом удалось удержать в своей охмелевшей голове, что Хемингуэй собирается заехать за мной на следующее утро и взять меня поплавать на яхте. Мне также удалось – только не спрашивайте как – сделать несколько записей об этом вечере для «Космополитена». Такие записи я делал и потом, на протяжении всех лет нашей дружбы. Позднее я присовокупил к дневнику диктофон, который всегда лежал у меня в кармане во время наших путешествий.

В жизни Хемингуэя было две Пилар: одна – партизанка, полная жизни героиня «По ком звонит колокол», а вторая – яхта. И яхта, и героиня были названы так в честь испанской святой. Яхта «Пилар» стояла в гаванском порту, и, когда на следующий день мы прибыли туда, она была готова к отплытию. На судне были рыболовные устройства, способные управляться с десятифунтовыми наживками. Эрнест представил меня своей яхте со старомодной учтивостью.

Он познакомил меня и с высоким и тощим индейцем Грегорио Фуэнтесом, ходившем на «Пилар» с 1938 года.

– Первый раз он вышел в море, когда ему было всего четыре года, – сказал Эрнест, – и произошло это на Канарах, в Ланзароте. Я встретил его в Драй-Тортугас – как-то мы там пережидали шторм. До Грегорио со мной плавал другой замечательный парень, Карлос Гутьерес, но его переманили на большие деньги, когда я был в Испании на войне. Но я не жалею – Грегорио замечательный парень, он провел «Пилар» через три урагана, продемонстрировав настоящее искусство мореплавания. Кроме того, Грегорио – великолепный рыбак и готовит лучший помпано, который я когда-либо ел в своей жизни.

Заработали мощные двигатели. Эрнест забрался наверх и вывел яхту из порта. Мы проплыли Морро-Касл и прошли около семи миль вдоль берега по направлению к рыбачьей деревушке Кохимар, которой суждено было стать прототипом деревни из повести «Старик и море».

Грегорио опустил в воду четыре лески с наживкой – две с птицей и две с кусками мяса. Я стоял рядом с Эрнестом.

Он налил нам текилы, и мы оба сделали по глотку, пробуя, достаточно ли она холодная.

– Приближаемся, – сказал Эрнест. – Жаль, вас не было с нами в прошлый раз. Дети тогда приехали на десять дней – у них были каникулы, и я брал их в Кей-Сол и Дабл-Хедед-Шот-Кис на Багамах. Мы поймали тысячу восемьсот фунтов рыбы, три огромных черепахи, кучу лангустов. Здорово поплавали. Казалось, в этих водах еще никто не ловил рыбу! Дети были просто счастливы. – А потом с нескрываемой гордостью Хемингуэй заговорил о «Пилар»: – На яхте может разместиться семь человек, а во время войны на ней плавали даже девять.

– Что, «Пилар» участвовала в войне?

– С сорок второго до сорок четвертого она была боевым кораблем и патрулировала береговые воды к северу от Кубы. Мы искали подводные лодки. Работали на морскую разведку. Мы делали вид, что «Пилар» – рыболовное судно, но при этом меняли маскировку несколько раз, чтобы она не бросалась в глаза. На «Пилар» разместили только радиооборудования на три тысячи пятьсот долларов. У нас были пулеметы, базуки и взрывчатка, все замаскированное. По плану мы должны были маневрировать таким образом, чтобы нас остановила какая-нибудь всплывшая немецкая подлодка. Такая не ожидающая нападения подлодка и была целью нашей атаки. В нашей команде служили испанцы, кубинцы и американцы, отличные парни, и я думаю, мы бы добились успеха.

– Вам так и представился шанс испытать судьбу?

– Нет, но мы смогли послать военно-морской разведке информацию о местоположении немецких лодок, их забросали глубинными бомбами и, скорее всего, уничтожили. Нас наградили.

– И Грегорио был тогда с вами?

– Конечно. Я объяснил команде, какая опасность нам грозит – что такое «Пилар» против немецкой подводной лодки. Но Грегорио очень хотел выйти в море с нами, ведь каждому из нас обещали по десять тысяч долларов, и Грегорио и в голову не приходило, что кто-то может заплатить ему такие деньги. Время было напряженное, но ребята ладили друг с другом. Ни разу не ссорились, а ведь один раз мы были в море целых пятьдесят семь дней!

– Рыба, Папа, рыба! – раздался крик Грегорио, стоявшего на корме.

Взглянув вниз, мы увидели мелькающее в воде коричневое, переливающееся и отдающее бордовым тело огромной рыбы, по форме напоминающее подводную лодку.

– Марлинь, – сказал Эрнест.

Он спрыгнул с мостика, и Грегорио передал ему удилище с мясной наживкой.

– Когда-нибудь видел таких рыбин?

– Нет, ведь я никогда раньше не рыбачил в открытом море.

– Ну, тогда учись, – сказал он, протягивая мне удилище.

Я запаниковал. Со мной был один из самых опытных рыбаков в мире, а в море плыл быстрый марлинь невероятного размера, да еще этот огромный навороченный спиннинг с бобиной. А я? Самое большое достижение в моем рыбачьем прошлом – ловля десятифунтового окуня с лодки моего приятеля Сэма Эпштейна, когда мы с ним плавали в Саутолде, у Лонг-Айленда. Ни тогда, ни позже я не переставал восхищаться способностью Хемингуэя терпеливо и тактично учить других всему тому, что он умел делать сам, и делать великолепно. Спокойно и просто Эрнест говорил мне, что я должен предпринимать, поясняя каждый шаг – начиная с того, как подсечь, чтобы всадить крючок в рот рыбине, и кончая тем, как подвести ее достаточно близко, чтобы потом удобно было вытащить добычу из воды. И спустя всего лишь полчаса мы наслаждались красотой лежавшего на палубе марлиня.

– Мы должны организовать новый синдикат рыболовов – Хотчнер и Хемингуэй, охотники за марлинем, – сказал Эрнест.

И я понял – он включает меня в число возможных соучастников своих будущих приключений. Меня словно посвятили в рыцари. В течение последующих тринадцати лет мы многое пережили вместе, и всегда это было удивительно и неповторимо. С Хемингуэем никогда не приходилось скучать – жизнь рядом с ним возбуждала, поднимала настроение, порой доводила до белого каления, изнуряла, но всегда была интересной и ни на что не похожей.

Когда мы вернулись на берег, Эрнест сделал свое первое и единственное замечание относительно моего письма с просьбой написать статью для «Космополитена». На следующий день я уезжал обратно в Нью-Йорк. Мы прощались перед входом в отель.

– Честно говоря, я ни черта не знаю о будущем чего бы то ни было, – сказал Хемингуэй.

Я попытался извиниться:

– О, забудьте, это все так глупо…

– Сколько они платят?

– Тысячу пятьсот долларов.

– Ну что ж, достаточно, чтобы обеспечить прекрасное будущее литературы. Вот что я вам скажу – пришлите мне статьи, которые написали другие. И контракт. Если ситуация не поменялась и нерезиденты не платят налоги с сумм, полученных за то, что пишется за пределами Штатов, я напишу все, что думаю, и постараюсь сделать это как можно лучше.

На протяжении многих лет, за исключением 1956 и 1957 годов, когда я жил в Риме, я бывал у Хемингуэя на Кубе по крайней мере раз в год, а иногда и чаще. Дайкири в «Ла Флориде», охота на голубей, прогулки на «Пилар», дни, проведенные в его доме, становились частью моей жизни. Частенько я старался найти деловое оправдание своим поездкам в Гавану и в другие места, где встречался с Эрнестом. Его отношение к делам было довольно своеобразным. Так, приехав куда-либо, он обязательно отводил пару дней на отдых, чтобы «остыть» после дороги, или после работы, или после чего-то такого непонятного и таинственного, что он сам порой точно не мог определить. И мы «остывали», изо всех сил используя местные возможности. Если действие происходило на Кубе, это была рыбалка, охота на голубей и посещение петушиных боев. Мы делали ставки, осматривали боевых петухов Эрнеста. Если же я приезжал в Кетчум, штат Айдахо, мы «остывали», охотясь на диких уток, гусей, фазанов, лосей, оленей, голубей и куропаток. Затем готовили блюда из принесенной домой дичи и с огромным удовольствием их поедали. В Испании «остывание» заключалось в посещении корриды, Прадо, осмотре достопримечательностей, нескончаемых обедах, выпивке и приобщении к местной атмосфере. Повторю, на «остывание» отводилось минимум два дня.

А максимум? В июне 1959 года я приехал в Испанию для обсуждения сценария сериала по мотивам произведений Хемингуэя. Планировалось, что я буду писать этот сценарий для Си-би-эс. Я встретился с Эрнестом в Аликанте 28 июня, а 17 августа, когда мы после корриды возвращались в отель, он сказал:

– Кстати, об этом фильме. Давай-ка потолкуем о нем.

Через шесть месяцев после первого приезда на Кубу я опять был в Гаване. Тысяча пятьсот долларов были выданы, но статьи о будущем литературы еще не существовало. Вместо этого у Эрнеста появилась абсолютно новая идея, которую он хотел со мной непременно обсудить. Маленький городок Сан-Франсиско-де-Паула, где располагалась вилла Эрнеста, представлял собой горстку нищенских трущоб. Однако владения Хемингуэя поражали роскошью. Площадь его огороженной забором усадьбы составляла тринадцать акров: здесь и прекрасный огород, и сад, и пастбище для коров, заброшенный теннисный корт и огромный бассейн. Небольшая вилла, построенная из известняка, когда-то белоснежная, нуждалась в некотором ремонте, но при этом выглядела весьма достойно. На склоне, идущем от главных ворот к домику, который Эрнест называл «моя милая развалюха», росли восемнадцать видов манговых деревьев. Прямо перед домом возвышалось гигантское дерево сейба, священное для племени вуду. Из ее ствола росли орхидеи, а массивные корни проникли на террасу и добирались до внутренних помещений дома. Но Эрнест так любил это дерево, что не разрешал никому трогать сейбу. Недалеко от основного здания был небольшой домик для гостей, а за виллой возвышалась новая белая трехэтажная башня с винтовой лестницей по внешней стороне.

Стены в столовой и огромной гостиной главного дома украшали головы рогатых животных, а на полу лежали хорошо выделанные шкуры. Мебель, старая и удобная, ничем особенным не отличалась. У двери стоял огромный шкаф, заполненный журналами и газетами, американскими и иными. В гостиной было множество книг – они стояли на полках вдоль стен от пола до самого потолка. В спальне Эрнеста, где он работал, тоже было много книг: всего в доме хранилось около пяти тысяч томов. Над кроватью Эрнеста висела одна из самых любимых его картин – «Гитарист» Хуана Гриса. На стенах гостиной и комнаты Мэри можно было увидеть еще одну работу Гриса, картину Миро «Ферма», несколько полотен Массона, одного Клее, одного Брака и портрет Хемингуэя в юности работы Уолдо Пирса.

В комнате Эрнеста стоял огромный стол, на котором в жутком беспорядке валялись письма, вырезки из газет и журналов, маленький мешочек с зубами какого-то плотоядного животного, двое часов, подковы, не заполненная чернилами ручка в коробочке из оникса, деревянные фигурки зебры, бородавочника, носорога и льва, разнообразные сувениры, талисманы и памятные безделушки. Эрнест никогда не писал за столом, он оборудовал себе место для работы на книжной полке у кровати. Здесь стояла его пишущая машинка, а по другую сторону полки лежала пачка бумаги. За письменный стол Эрнест садился, только если брал ручку и собирался писать какие-то особые бумаги. Здесь же, на стенах спальни, висели несколько голов животных, а на полу валялась старая, потрескавшаяся шкура антилопы-куду.

Ванная комната, просторная и уставленная флаконами и коробками с лекарствами и иными имеющими отношение к медицине предметами, явно требовала ремонта и покраски, правда, последнее было абсолютно невозможно, так как все стены ванной покрывали записи, сделанные рукой Эрнеста, – о давлении (при этом всегда указывалась дата), весе, предписаниях врачей.

Как правило, обслуживающий персонал в усадьбе состоял из слуги Рене, шофера Хуана, китайского повара, трех садовников, плотника, двух служанок и человека, ухаживающего за боевыми петухами Эрнеста. Белую башню построила Мэри, чтобы выселить из дома тридцать кошек и обустроить Эрнесту место для работы – более удобное, чем его уголок в спальне. С кошками ей удалось справиться, но с Эрнестом ничего не получилось. На первом этаже башни у кошек было специальное место, там они спали, ели и нянчились со своими котятами. Здесь жили почти все кошки, кроме нескольких любимцев – Сумасшедший Кристиан, Одинокий Братец и Экстаз имели право жить в хозяйском доме. На верхнем этаже башни, с которого открывался прекрасный вид на заросшие пальмами холмы, зеленые склоны и сверкающее море, стояла роскошная мебель – здесь были и солидный письменный стол, так соответствующий статусу Великого Писателя, и книжные шкафы, и удобные кресла. Однако Эрнест не написал там практически ни строчки, разве что изредка правил гранки.

Когда я и моя жена приехали на виллу в первый раз, нас должны были поселить в домике для гостей. Однако Мэри Хемингуэй, золотоволосая энергичная женщина, встретив нас, извинилась и сообщила, что домик еще не приготовили.

– Вчера совершенно неожиданно к нам нагрянул Жан-Поль Сартр со своей подругой, – сказала она, – и мы не успели поменять простыни.

По дороге в дом Эрнест таинственно прошептал мне на ухо:

– Знаешь, что мне сказал Сартр за ужином вчера вечером? Что слово «экзистенциализм» придумал какой-то журналист, а он сам никакого отношения к этому не имеет.

Когда мы вошли в гостиную, Эрнест взглянул на потолок и произнес:

– На прошлой неделе нас посетили герцог и герцогиня Виндзорские, и больше всего их поразила падающая с потолка известка.

На предплечье у Эрнеста я заметил три длинные и глубокие царапины.

– Львята, – объяснил он, – они взяли привычку устраивать цирк вместе с двумя моими пятилетними кошками. Что сделаешь – братья. Было здорово по утрам слышать их рев. Мы друзья с тренером. Он позволяет мне дрессировать львят, и я работаю со скрученной газетой, но необходимо быть внимательными и не подставлять малышам спину. Мы подготовили для публики классный номер. Тренер собирается представить меня как блестящего domador del norte, дрессировщика, ушедшего на покой, но из-за своей сумасшедшей aficion, приверженности профессии, и любви к кубинской публике вновь выходящего на арену. Кубинцам и будет посвящен этот весьма специфический номер. В момент апофеоза я лягу на пол, и оба львенка поставят свои лапы мне на грудь. Я начал репетировать, и, когда стал их приручать, они оставили отметины на моей руке.

Я заметил, что дрессировка львов – весьма опасное занятие для писателя, который собирается продолжать писать.

– Мисс Мэри тоже так думает, – сказал Эрнест. – Я ей обещал, что не буду возиться со львами до тех пор, пока не напишу толстую книгу. Она даже ушла, когда я стал дрессировать львят и получил эти раны. Я должен охранять ее, и это, конечно, нечестно – рисковать только для забавы. Хотя не знаю, что может быть увлекательнее!

В тот вечер Эрнест показывал мне дом. В библиотеке он достал с полки первые издания книг Джеймса Джойса, Скотта Фитцджеральда, Гертруды Стайн, Шервуда Андерсона, Джона Дос Пассоса, Роберта Бенчли, Форда Мэддокса Форда, Эзры Паунда и многих других, с дарственными надписями от авторов. Он показал мне и чемодан со старыми фотографиями. В одном альбоме была его детская фотография, и я увидел, как Эрнест выглядел в пять-шесть лет. На обратной стороне альбома я прочитал надпись, сделанную рукой его матери: «Отец начал учить Эрнеста стрелять, когда тому было два с половиной, и в четыре года мальчик уже мог управляться с пистолетом».

Нам попалась фотография моложавой Марлен Дитрих с трогательной надписью: «Эрнесту с любовью».

– Знаете, как я встретился с этой немкой? – спросил Эрнест. – Однажды мы с приятелем плыли на корабле. Он одолжил мне смокинг, и мы пошли в ресторан. И ют когда мы уже сидели за столиком, в дверях, на самом верху лестницы, ведущей в зал, появилась она, это потрясающее видение в белом, – на великолепном теле длинное, ослепительно белое платье, украшенное бисером. Да, она прекрасно владела искусством держать паузу! Тут ей не было равных. Любому могла дать урок! Итак, она выдержала большую драматическую паузу, стоя на лестнице, а потом медленно спустилась и прошла через весь зал к Джоку Уитни. Я думаю, это был он – там был накрыт роскошный стол. Конечно, после ее появления никто в ресторане уже не мог проглотить ни куска. Она подошла к столу, и все двенадцать мужчин, которые там были, встали как по команде. Она быстренько пересчитала: их оказалось двенадцать. «Прошу прощения, – сказала она, – но я никак не могу быть тринадцатой, я верю, что это число приносит несчастье». Она уже была готова развернуться и уйти, но тут я, легко и непринужденно, встаю со своего места и говорю, что готов спасти ужин и быть за столом четырнадцатым. Так мы познакомились. Довольно романтично, правда? Пожалуй, мне надо продать эту историю Дэррилу Ф. Панику.

Возвращаясь в гостиную, мы прошли мимо висящей на стене фотографии Ингрид Бергман с дарственной надписью. Конечно, я остановился.

– Мисс Мэри не ревнует по поводу посланных по почте фотографий. И потому она – первая в лиге «Ни одного повода для ревности».

В гостиной Эрнест удобно устроился в знаменитом Кресле Папы, покрытом мягкой и довольно истертой тканью, а Черный Пес уселся у его ног. Однажды, когда Эрнест катался на лыжах в Солнечной долине, в его домик забрел этот охотничий пес – голодный, замерзший и испуганный до смерти пальбой. Эрнест взял его с собой на Кубу, ухаживал за ним терпеливо и нежно, откормил и завоевал его любовь и преданность.