Текст книги "Папа Хемингуэй"

Автор книги: Аарон Эдвард Хотчнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Ему нужно десять часов сна в сутки, но он всегда измучен, так как живет по моему расписанию. Когда я занимаюсь книгами, он счастлив, но когда я работаю, страшно недоволен. Хотя этот парень любит поспать, он считает, что обязан просыпаться вместе со мной. Он мне очень предан, но такая жизнь ему явно не по вкусу.

От Черного Пса разговор перешел к обсуждению звериных голов, висевший на стенах, а потом – к Африке.

– Был у меня когда-то один друг, англичанин-аристократ, – вспоминал Эрнест, – который мечтал убить льва стрелой из лука. Один за другим Белые Охотники отказывались участвовать в такой авантюре, и наконец один швед согласился пойти с ним. Этот мой приятель был из тех англичан, что берут с собой на сафари складной бар. Швед, очень опытный охотник, предупредил его, что лук и стрелы – весьма неэффективное оружие. Но англичанин настаивал, и швед снабдил его необходимой информацией и указаниями: лев способен за четыре секунды преодолевать расстояние в сотню ярдов, различает только силуэты, стрелять в него надо с пятидесяти ярдов и тому подобное. Наконец они настигли льва, приготовились, англичанин натянул тетиву лука, выстрелил и с расстояния пятьдесят ярдов попал зверю в грудную клетку. Лев в одно мгновение перекусил стрелу и буквально вырвал зубами зад одного из проводников-туземцев, после чего швед застрелил животное. Англичанин был потрясен. Он подошел к растерзанному туземцу и поверженному льву, которые лежали рядом бок о бок. «Ну что ж, – сказал швед, – теперь, ваша светлость, вы можете убрать свой лук и стрелы». На что англичанин ответил: «Да, пожалуй, вы правы».

Этого же англичанина я встретил в Найроби. Он там был с женой, молодой очаровательной ирландкой. Однажды она сама пришла ко мне в номер. На следующий вечер англичанин позвал меня выпить в бар отеля. «Эрнест, – сказал он, – я знаю, вы настоящий джентльмен и не способны ни на что дурное, но моей жене не следовало бы делать из меня идиота».

Мэри постаралась вернуть разговор к животным. Следующий рассказ Эрнеста был об огромном буром медведе с Запада, который выходил на середину шоссе и не давал проехать машинам. И вот Эрнест прослышал об этом медведе и решил на него посмотреть. Он медленно ехал по шоссе и вдруг видит – впереди стоит зверь. Это был действительно огромный медведь. Он стоял на задних лапах, его губы были растянуты в насмешливой улыбке. Эрнест вылез из машины и подошел к медведю. «Понимаешь ли, несчастный, что ты – всего лишь обыкновенный бурый медведь? – голос Хемингуэя звучал громко и твердо. – Так почему ты, чертов сын, позволяешь себе такое хамство, стоишь тут посреди дороги и не даешь никому проехать? Ты, полное ничтожество, ты ведь даже не белый медведь и не гризли!»

Эрнест рассказывал, что он выложил все это зверю и несчастный медведь пригнул голову, опустился на все четыре лапы и довольно быстро скрылся. С тех пор он больше не вылезал на шоссе, предпочитая бродить по лесу, и прятался, заслышав звук автомобильного двигателя – ведь в машине мог оказаться Эрнест, готовый содрать с него шкуру.

Вскоре появился Рене с кинопроектором, и мы уселись смотреть два любимых фильма Хемингуэя – бой Тони Зейла с Рокки Грациано и «Убийцы» с Бертом Ланкастером и Авой Гарднер. Зрелище началось с боя, за которым Эрнест внимательно следил и который даже комментировал, но через пять минут после начала «Убийц» мы услышали его тихое похрапывание.

– Никогда не выдерживает дольше первой части, – заметила Мэри.

Через три дня после моего появления на вилле Эрнест вдруг заявил, что ему пришло в голову написать вместо статьи о будущем литературы два маленьких рассказа. Один из его рассказов, «Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера», уже был опубликован в «Космо», заметил Эрнест. Будет лучше – и для него, и для журнала, – если он сочинит рассказы. Это его конек, ведь он гораздо лучше пишет прозу, чем публицистику. Однако, сказал Эрнест, одна статья, конечно, не эквивалентна двум рассказам. Впоследствии главный редактор увеличил гонорар до двадцати пяти тысяч долларов.

Как правило, в те дни на обед к Хемингуэям всегда приходили несколько человек. Среди них – силач Роберто Эррера, лысый, глухой, благородный, честный и преданный Эрнесту испанец. Ему было лет под сорок. Эрнест рассказывал, что Роберто жил в Испании, пять лет работал врачом, во время Гражданской войны сражался на стороне республиканцев, был арестован и долго сидел в тюрьме. Очень часто бывал и баск Сински Дунабециа – просоленный, громогласный, проспиртованный и обожающий развлечения морской волк. Он всегда появлялся на вилле, когда его судно заходило на Кубу. Нельзя забыть и о падре Андресе, которого все звали Черным Попом. Он тоже был баском. Когда разразилась Гражданская война, он служил Господу в кафедральном соборе Бильбао. И вот однажды, взойдя на кафедру, падре принялся призывать своих прихожан не тратить время зря, а скорее взяться за оружие, выйти на улицы и убивать всех, кого только можно. После этого падре Андрес вступил в республиканскую армию в качестве пулеметчика. Конечно, когда война кончилась, Андреса вышвырнули из страны, и он приехал искать убежище на Кубу. Местная церковь, осудив его боевое прошлое, дала ему самый бедный приход в самом нищем районе. Эрнест подружился с Черным Попом, как и со многими другими испанскими беженцами. Падре Андрес, надев светлую спортивную майку, приходил к Хемингуэю и, забыв о своем приходе, ел, пил, купался в бассейне и вспоминал прошлое вместе с Роберто и Эрнестом. Иногда бывали и другие гости – испанский аристократ, с которым Эрнест познакомился во время Гражданской войны, кубинский политик, противник режима Батисты, с женой и известный когда-то бывший игрок в пилоту.

– С понедельника до четверга я стараюсь, чтобы все было спокойно, – говорила Мэри. – Но конец недели – всегда на грани безумия, а то и просто настоящий сумасшедший дом. Папа не любит ходить в гости, он говорит, что не может ничего есть и пить в чужом доме. Последний раз он принял приглашение примерно год назад. Ему предложили сладкое шампанское, которое Эрнест пил исключительно из вежливости. После этого он десять дней приходил в себя.

В начале 1949 года, незадолго до поездки в Венецию Эрнест позвонил мне в Нью-Йорк. Начав с победы Трумэна над Дьюи, он перешел к основному вопросу:

– Так вот, насчет этих двух рассказов. В контракте указан срок – конец декабря, то есть я посылаю рассказы или же возвращаю аванс. Хорошо? Я уже написал один рассказ, правда, думаю, он слишком тяжел для «Космополитена», и я, пожалуй, оставлю его для книги.

– Какой книги? О чем вы говорите?

– Ну, новый сборник рассказов. Или сборник новых рассказов – как тебе больше нравится. Не думаю, что у меня будет время в Венеции, но, когда вернусь на Кубу – а я хочу быть дома уже в начале мая, – обязательно сочиню для тебя две славные истории. Хорошо бы дать им отлежаться некоторое время, а потом просмотреть заново, но, думаю, если повезет, все успею сделать вовремя. Рассказ, который я только что закончил, – на четыре с половиной тысячи слов, и он куда лучше, чем та чушь Ивлина Во, которая только что появилась. И не бойся, для тебя я смогу написать не хуже.

Я получал письма от Эрнеста на протяжении всей весны 1949 года – сначала из венецианского отеля «Гритти», потом с виллы Априле из Кортина-д’Ампеццо – местечка к северу от Венеции, где располагался замечательный лыжный курорт. Хемингуэй писал о том, что Мэри сломала ногу, спускаясь с горы, о серьезном заболевании глаз, из-за которого он даже попал в больницу, о разных других событиях, но при этом ни разу не упомянул, что работает над рассказами для «Космо». Именно тогда Эрнест устроил мою встречу с издателем Чарльзом Скрибнером. Позже Эрнест говорил:

– Надеюсь, Чарли тебе пришелся по душе. Он же просто в восторге от тебя, хотя обычно ему никто не нравится. Он терпеть не может писателей.

Скрибнер, седовласый, с тонкими чертами лица, всегда благожелательный и остроумный, искренне любил Эрнеста. Он относился к нему, как отец, гордящийся успехами знаменитого сына. Однажды Эрнест сказал о Скрибнере так: «Теперь, когда Макса Перкинса нет, только Чарли дает мне хорошие условия».

Во время нашей первой встречи со Скрибнером мы должны были обсудить записку о состоянии здоровья Эрнеста, которую тот послал из Италии специально для прессы. Эрнест тогда лежал в больнице и полагал, что эта информация может снять напряжение. «Причем особенно с меня самого. Я здесь в больнице сражаюсь, а меня осаждают газетчики, как в Трое осаждали Гектора ахейцы», – писал Эрнест.

В записке говорилось следующее: «Почему люди думают, что их надувают? Я не принимаю фотографов и репортеров, потому что слишком устал, сражаясь с миром, а лицо мое покрыто коркой, как после ожога. Я перенес стрептококковую и стафилококковую инфекцию, рожистое воспаление, в меня влили тринадцать с половиной миллионов единиц пенициллина, а потом, когда начался рецидив болезни, – еще три с половиной миллиона. Врачи думали, что инфекция пойдет в мозг и я получу менингит, так как мой левый глаз был уже заражен и не открывался и я мог открыть его, только закапав предварительно раствор борной кислоты, при этом большая часть ресниц вылезла.

Инфекция могла попасть в глаза с пылью или же от мелких частиц пыжа[4]4
  Эрнест имеет в виду частички пыжа, которые падают из патрона при стрельбе по летящим над головой уткам. Когда он лежал в больнице, рожистое воспаление затронуло оба его глаза, а затем распространилось по всему лицу. Когда веки уже совсем не раскрывались, врачи стали допускать фатальный исход болезни. (Прим. автора).


[Закрыть].

До сих пор не могу бриться. Дважды пробовал, но только порезал все лицо, и теперь кожа сходит как почтовая марка с конверта. Приходится раз в неделю пользоваться ножницами. Конечно, глядя на меня, не скажешь, что я чисто выбрит, но и никто не станет утверждать, что я отращиваю бороду. Все вышеизложенное – истинная правда, и вы можете рассказывать это всем, включая журналистов и репортеров».

Эрнест вернулся на Кубу летом 1949 года и уже в конце июля сообщил мне по телефону, что у него появились новые идеи по поводу двух рассказов для «Космополитена». Эрнест предложил мне приехать к нему в сентябре. Я согласился, но с условием, что в этот раз, чтобы не беспокоить Хемингуэев, буду жить в коттедже на Варадеро-Бич.

– Никакого беспокойства, – ответил мне Эрнест, – но Варадеро-Бич – действительно очень красивое место. Когда ты приедешь, я заброшу работу на пару-тройку дней и приплыву к тебе. Мы славно повеселимся! Придется хорошенько поработать в июле и августе, чтобы заслужить маленький отдых.

– Кстати, Артур хотел бы знать, – заметил я, имея в виду Артура Гордона, главного редактора «Космополитена», – желаешь ли ты получить еще десять тысяч долларов.

– Нет, передай Артуру мою благодарность, но мне пока достаточно аванса. Наши боевые петушки выиграли тридцать восемь боев из сорока двух. Здесь для нас уже готовят потрясающую еду. Холодильник полон. Стрельба по голубям идет полным ходом, думаю заработать три-четыре тысячи. Дети в порядке. Мой старший сын Джек вернулся в Берлин – он уже капитан, сам зарабатывает себе на жизнь. И если Кид Гавилан победит Робинсона, у меня будет замечательное Рождество. Правда, скорее всего, Гавилан проиграет.

Я спросил, не привезти ли чего-нибудь из Штатов.

– Ну что ж, – сказал он, – если не трудно, привези банку белужьей икры из магазина «Мейсон Гласс» и портативную пишущую машинку марки «Смит-Корона». А по поводу рассказов, честное слово, у меня есть для тебя замечательный сюрприз.

Сюрприз заключался в том, что лежа в больнице в Италии, он приступил к одному из рассказов, обещанных «Космополитену». Он говорил, что хотел заработать деньги на свои, как ему казалось, неизбежные похороны. Однако, когда ему стало лучше, выяснилось, что этот рассказ имеет все шансы вырасти в роман. Эрнест назвал его «За рекой, в тени деревьев». «Все мои книги начинались как рассказы, – говорил он. – Начиная писать, я никогда не думал о романе».

Во время нашего плавания на «Пилар» он дал мне первые главы. Я читал, а он при этом сидел сзади и смотрел в рукопись через мое плечо. (Это было невыносимо – Эрнест тяжело дышал мне в ухо, и я не мог сосредоточиться на тексте. Позже на протяжении многих лет мне приходилось знакомиться с новыми работами Хемингуэя именно в такой ситуации, и, хотя это было совсем нелегко, я научился во время чтения забывать об авторе, сопящем за спиной.) А тогда Эрнест просто выводил меня из себя – он смеялся, что-то комментировал, словно мы читали совсем не его роман. Затем он попытался забрать у меня рукопись (Эрнест всегда обращался со своими рукописями как с бесценными бриллиантами), но я попросил дать мне возможность перечитать некоторые страницы, и таким образом мне удалось спокойно дочитать его новый роман.

– Тебе Папа говорил, что у нас снова живет львенок? – спросила меня Мэри.

– Я думал, это уже невозможно, – удивился я.

– Рецидив. Огромная пятилетняя кошка. Появилась у нас, когда дрессировщик решил, что она уже ни на что не годится. Думаю, я поступил правильно. Она очень помогает мне отвлечься от всяческих неприятностей, – сказал Эрнест.

– Но, Папа, глупо держать в доме львят, если ты не занимаешься с ними каждый день, – заметил я.

– Да, пожалуй, ты прав. Полный идиотизм. Я это делаю, только чтобы произвести впечатление на дам или просто для развлечения. Это здорово – наблюдать, как эти львята реагируют на попытки приучить их к порядку. Но работать сразу больше чем с двумя опасно – нельзя, чтобы хотя бы одно животное оказывалось за твоей спиной. Правда, это правило приходится соблюдать и в отношениях с некоторыми людьми.

На западе небо заволокло огромными грозовыми тучами, на море появились волны. Из воды извлекли четыре блесны, но, к сожалению, пустые, без добычи. Вот уже и на северном направлении небо угрожающе нависло над водой, которая теперь ярко отсвечивала стальным блеском.

– Пожалуй, попасть в грозу или даже в шторм – не совсем то, что нам нужно. Хотя, наверное, плыть вперед в эти бушующие волны чертовски увлекательно!

Он приказал Грегорио поворачивать назад, а я предложил всем пообедать в «Кавама Клаб» на Варадеро-Бич. Через два часа мы благополучно добрались до берега.

Грегорио бросил якорь в нескольких сотнях ярдов от пляжа. Море было уже очень неспокойно, а на берегу не оказалось ни одной лодки, на которой мы бы могли переправиться на берег, поэтому нам пришлось это сделать вплавь. Мэри могла одолжить одежду у Джеральдины, а Эрнест, прищурившись, оглядел меня с ног до головы и покачал головой:

– Хотчнер, с тобой меняться штанами невозможно. Я останусь в своих.

Я подумал, что он положит брюки в непромокаемый пакет, – но это было бы слишком просто.

Дамы нырнули в воду и поплыли. Эрнест же взял шорты и рубашку и в эти тряпки как следует завернул бутылку кларета – он не доверял винам Кавамы. Затем он перевязал сверток своим знаменитым ремнем с пряжкой «С нами Бог». Осторожно спустившись в воду по трапу, он медленно погрузил свое тело в волны, держа сверток в левой руке высоко над головой. Верхняя часть его торса возвышалась над водой, и он плыл только благодаря мощным движениям правой руки и ног. Это была замечательная демонстрация силы и ловкости. Я с трудом поспевал за ним, хотя греб обеими руками.

Я достиг берега чуть раньше Эрнеста и, пока он преодолевал последние метры, смотрел на него, на его левую руку, державшую сверток над мускулистой массой тела. Он казался мне настоящим морским божеством – не парнем из городка Оук-Парк в Иллинойсе, а Посейдоном, выходящим из своих морских владений. Наконец Эрнест, совершенно не запыхавшийся, улыбающийся и довольный, что ему удалось сохранить свои шорты сухими, вылез из воды.

Эрнест часто звонил мне по поводу романа «За рекой, в тени деревьев».

– Идет довольно трудно, – говорил он мне, – даже Черный Пес устал. Он, как и я, будет счастлив, когда я закончу книгу. Сейчас, пожалуй, немного отдохну от нее. Я скромный парень, но должен признаться – только что написал чертовски хорошую главу. Все вложил в две страницы! Они тебя потрясут до слез. Вчера Роберто делал подсчеты. Он ненавидит считать, хотя и делает это очень аккуратно. И вот вчера ему пришлось заняться арифметикой. На сегодняшнее утро мы имеем сорок три тысячи семьсот сорок пять слов. А должно быть около шестидесяти тысяч или чуть меньше. Кстати, по поводу денег. Дай совет. Мы должны подписать контракт до того, как книга будет закончена. Уверен, это будет моя лучшая книга.

Ответ «Космо» был такой: Хемингуэй – давний добрый друг журнала и всей корпорации Херста, поэтому он вправе называть свою собственную цену. Я послал ему телеграмму с этим радостным известием. Эрнест тут же позвонил мне. Теперь он хотел знать, какую максимальную сумму журнал когда-либо платил за публикацию романа с продолжением. Я сказал: «Семьдесят пять тысяч долларов».

– Хорошо, – ответил Хемингуэй, – я так понимаю, что должен просить на десять тысяч больше.

Я достаточно долго знал Хемингуэя и могу сказать, что столь частые разговоры по телефону не были для него обычным делом. Позже он объяснил, что только с некоторыми людьми ему удобно общаться по телефону. Среди них – Марлен Дитрих и Тутс Шор.

Как правило, Эрнест относился к телефону с неким подозрением. Он брал трубку, подносил ее к уху, как бы пытаясь понять, кто это в ней сидит. А когда начинал говорить, его голос становился напряженным, менялись интонации – так американцы обращаются к иностранцам, плохо знающим английский язык. Общение по телефону чрезвычайно утомляло Хемингуэя, он потел, уставал, у него сразу же возникало желание выпить чего-нибудь крепкого. Но при этом он получал огромное удовольствие, звоня Тутсу Шору из Парижа, Малаги или Венеции, чтобы, прежде чем сделать ставку, получить от него одобрение или подтверждение правильности своих предсказаний. Эрнест также обожал звонить Марлен Дитрих, поскольку, как он говорил, они многие годы любили друг друга и привыкли делиться тем, что происходит в их жизни. При этом они никогда не лгали друг другу, за исключением редких случаев, когда это было просто необходимо.

Позже, когда я близко познакомился с Марлен, она мне рассказывала:

– Я никогда не просила советов Эрнеста, но он всегда был рядом. И в его письмах, в беседах с ним я находила то, что поддерживало меня в трудные минуты жизни. Ему всегда удавалось помогать мне, хотя порой он не имел ни малейшего понятия о моих проблемах. Он говорит удивительные вещи, и эти высказывания автоматически подходят к затруднениям любого масштаба. Ну, например, всего несколько недель назад я говорила с ним по телефону. Эрнест был один на своей вилле. Он закончил работать, и ему хотелось поболтать. В какой-то момент он спросил, каковы мои планы. Я рассказала, что как раз получила весьма заманчивое предложение от ночного клуба в Майами, но не знаю, соглашаться или нет. «Что тебя смущает?» – спросил он. «Я понимаю, что должна работать, что не могу терять время. Но мне кажется, что одного выступления в Лондоне и в Вегасе вполне достаточно. А может, я слишком себя балую. Пожалуй, я должна убедить себя, что мне необходимо принять это предложение».

Он молчал некоторое время, а я представляла себе его красивое лицо в состоянии задумчивости. Наконец он проговорил: «Не делай того, что тебе не хочется. Никогда не смешивай движение с действием». В этих двух предложениях он сформулировал целую философию.

Самое замечательное в нем – способность проникнуться вашими проблемами. Он – как огромная скала, вечная и неизменная, тот надежный некто, который необходим каждому, но которого нет ни у кого. Поразительно – он всегда находит время для дел, о которых большинство людей лишь мечтает. У него есть смелость, энергия, время, идеи, умение наслаждаться путешествиями, писать, творить… В нем как бы одно время года в определенном ритме сменяет другое, причем каждый раз обновленное и полное новых надежд и сил.

Он, как настоящий мужчина, благороден и нежен – а мужчина, не способный на нежность, не интересен.

– Правда о наших отношениях с ней состоит в том, – заметил Эрнест, когда я ему рассказал о своих встречах с Марлен, – что с тех пор, как в тысяча девятьсот тридцать четвертом году мы встретились на борту «Иль-де-Франс», мы всегда любили друг друга, но при этом до постели дело никогда не доходило. Удивительно, но это факт. Мы – жертвы несинхронной страсти. В те времена, когда я был свободен, Дитрих тонула в волнах несчастной любви, а когда Дитрих наконец оказалась на поверхности и плыла, широко раскрыв свои ищущие, потрясающие глаза, я был под водой. Спустя несколько лет после первой встречи наши пути опять пересеклись – мы снова встретились на «Иле». Тогда что-то действительно могло произойти, но я в то время еще не выпутался из связи с этой совершенно не заслуживающей моего внимания М., а у Дитрих были какие-то отношения с совершенно не заслуживающим ее внимания Р. Мы походили на двух молодых кавалерийских офицеров, проигравших все деньги и полных решимости идти до конца.