Текст книги "Граф Никита Панин. Из истории русской дипломатии XVIII века."

Автор книги: А. Гаврюшкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Репнин видел, что "друзья" пытаются его обмануть, что король, человек слабый и нерешительный, полностью находится под их влиянием и без совета и поддержки со стороны вряд ли на что-нибудь способен. Оставалось одно – не порывая открыто с Чарторыйскими, составить новую партию в поддержку требований России, что и было сделано.

В марте 1767 года в Польше возникли две диссидентские конфедерации – православная в Слуцке и протестантская в Торне. Из католиков, недовольных королем, составилась еще одна конфедерация. Возглавить ее предложили князю Радзивиллу, который после избрания Понятовского королем был изгнан из страны. Радзивилл пришел в восторг от такого предложения и в обмен на возвращение ему всех его имений обещал поддерживать диссидентов, не притеснять их в своих имениях и вести себя достойно, то есть не впадать в загулы, сопровождаемые дикими выходками. В числе новых "друзей" России неожиданно оказался и епископ Солтык, надеявшийся таким образом поднять борьбу против короля. Репнин особенно старательно помогал православной конфедерации, ибо она оказалась довольно слабой. Среди православных попросту трудно было найти достаточно подготовленных людей, способных возглавить движение. И немудрено, если, как доносил Репнин, православные дворяне "в такой бедности, что сами землю пашут".

Так или иначе, но дело постепенно продвигалось. В сентябре 1767 года в Варшаве собрался чрезвычайный сейм, на котором предстояло обсудить предложение России. Настроение депутатов было неспокойным. Солтык, вновь ставший противником России, произнес страстную речь, призывая собравшихся подняться на защиту святой католической веры. Епископ был хорошим проповедником, но плохим политиком. Князь Репнин потерял наконец терпение и велел арестовать Солтыка и нескольких его особенно рьяных приверженцев как "оскорбителей величества". Крайняя мера оказалась эффективной, и депутаты сейма несколько успокоились.

Князь Репнин действовал круто, нагоняя на своих противников страх, за что и получил прозвище "деспот". Но Репнин был не только исполнительным служакой, но и умным политиком и видел, что в Польше русская дипломатия допускает серьезную ошибку. В одном из своих донесений в Петербург, несмотря на категорические указания Екатерины не допускать реформы польского государственного устройства, он написал Панину: "В настоящее время все то исполню, что ваше сиятельство мне ни повелеваете если желаете.., чтобы через liberum veto сеймы как и прежде разрывались, то и оное исполню. Сила наша в настоящее время все может; но осмелюсь то представить, что не только тем не утвердим поверенность нации к нам и нашу здесь инфлюенцию, но, против, совсем оные разрушим, оставя рану в сердцах всех резонабельных и достойных людей".

Панин поспешил представить это письмо Екатерине с соответствующими комментариями. На этот раз императрицу удалось убедить в необходимости реформ. Правда, отказаться от "либерум вето" она не согласилась, но на некоторые уступки пошла. "...Для чего бы не дозволить пользоваться соседям некоторым нам индифирентным порядком, который еще и нам иногда может в пользу оборотиться", – написала Екатерина на полях письма. Новые указания были немедленно переданы в Варшаву.

К этому времени сейм закончил свою работу, создав комиссию для рассмотрения вопроса о диссидентах. Согласие Екатерины на уступки подоспело как нельзя вовремя. В феврале 1768 года вновь созванный сейм принял ряд важных решений. По вопросу о диссидентах постановили, что католическая религия остается в Польше господствующей, король и королева должны непременно принадлежать к ней и переход из католичества в другую веру воспрещается. В то же время диссиденты получили свободу совести и богослужения, освобождались от податей в пользу католического духовенства и в гражданских правах вполне уравнивались с католиками.

По вопросу о порядке работы сеймов было решено, что вето одного депутата может быть применено только при обсуждении проблем, признаваемых государственными. Вопросы экономические впредь должны были решаться большинством голосов. Государственное устройство Польши было поставлено под гарантию России. Фридрих II тоже было собрался стать гарантом, но Панин ему в этом категорически отказал. В довершение ко всему 13 февраля 1767 года Польша заключила с Россией оборонительный союз.

Победа русской дипломатии была полной и превосходила самые смелые ожидания. В Польше России удалось добиться того, на что она могла бы рассчитывать разве что после большой и победоносной войны. Панин благодарил Репнина, справедливо утверждая, что лучше, чем он, с этим делом не справился бы никто. Но этот дипломатический триумф таил в себе зерна будущих бед. От Польши потребовали сразу очень многого, почти ничего не дав взамен. Изменения в порядке работы сеймов были слишком мелкими и незначительными, и это вызывало недовольство Чарторыйских и их сторонников. Уравнение диссидентов в гражданских правах с католиками возмущало шляхту, охотно внимавшую страстным проповедям католических священников. Успехи России неизбежно должны были вызвать зависть и интриги со стороны других государств.

Но пока дела шли на удивление хорошо. Даже в Петербурге при дворе страсти несколько улеглись. Умиротворению во многом способствовало то, что враждебная Панину фракция потеряла главного своего заводилу: в апреле 1766 года после тяжелой и продолжительной болезни на 76-м году жизни скончался граф Алексей Петрович Бестужев-Рюмин. Григорий Орлов остался без наставника, но по привычке продолжал против Панина интриговать, стараясь очернить его в глазах Екатерины. Найти повод для сплетен и клеветы – дело нехитрое, тем более что у Панина тоже были свои хорошо известные слабости.

Из донесения сэра Джорджа Макартнея государственному секретарю его милости герцогу Графтону

[Секретно]. Упомянув в письме от 8-го текущего месяца н. с/. /о намерении моем подробнее описать вам положение Панина при здешнем дворе, берусь за перо, чтобы уведомить вашу милость, что хотя он еще облечен министерской властью и все дела по-прежнему зависят от него, однако я опасаюсь, что влияние его слабеет; несколько месяцев тому назад он страстно влюбился в графиню Строганову, дочь канцлера Воронцова, даму необычайной красоты и живого ума, развитого путешествиями и украшенного всеми совершенствами образования. Она рассталась с мужем с год тому назад... Я не предполагал, что эта страсть Панина повлечет за собой серьезные последствия, и думал, что по всем вероятиям она будет непродолжительна, а посему до сих пор и не считал нужным говорить о том вашей милости, но теперь страсть эти достигла таких размеров, что я не могу далее обходить ее молчанием, тем более что как сама дама эта, так и друзья ее употребляют самые хитрые уловки для того, чтобы не дать остыть этому чувству... Для Панина вредные последствия, возникающие от этих несчастных отношений, состоят в том, что по его небрежности и рассеянности все дела в застое или подвигаются с более чем русской медлительностью, сам же он начинает терять уважение общества, которому трудно простить человеку его лет, положения и опытности до того нескрываемую и юношескую страсть. Враги его не преминули воспользоваться этим случаем для того, чтобы выставить на вид неприличие и дурной пример такой слабости в министре Ее Величества и воспитателе наследника престола...

Вопреки опасениям Макартнея, императрица отнеслась к этому затяжному роману с пониманием. Более того, в сентябре 1767 года, в годовщину своей коронации, она удостоила Никиту Ивановича и его брата особой милости – пожаловала им графский титул. Вообще императрице было не до мелких сплетен и интриг: она с головой ушла в новое предприятие – Комиссию об уложении. Екатерина делала очередной приступ к законодательной деятельности, и депутаты комиссии, собранные со всей страны, должны были высказаться о существующих законах и средствах их исправления.

6. Дипломатические тонкости

В 1769 году Панин нашел себе нового сотрудника. Это был молодой человек доброго нрава, образованный – обучался в Московском университете, исполнительный и к тому же сочинитель – написал комедию, приводившую в восторг весь Петербург.

Впервые они встретились при необычных обстоятельствах. Молодой литератор был приглашен в Петергоф прочесть свою комедию в присутствии императрицы. Чтение имело большой успех. Панину молодой человек понравился, и он пригласил его к малому двору – познакомить с "первой в наших нравах комедией" великого князя. При следующей встрече Панин имел возможность присмотреться к новой литературной знаменитости повнимательнее. Будущий дипломат вспоминал позднее, что в разговорах с ним граф "старался узнать не только то, какие я имею знания, но и какие мои моральные правила". Более близкое знакомство укрепило Панина в расположении к одаренному молодому человеку, и вскоре он предложил ему перейти на службу в Коллегию иностранных дел. Звали нового сотрудника Денис Иванович Фонвизин.

Со временем Фонвизин стал ближайшим помощником и доверенным лицом Панина, причем не только по должности. Денис Иванович вполне разделял политические взгляды своего начальника, близко к сердцу принимал ею удачи и огорчения и, когда фортуна изменила Панину, сохранял верность графу до самой его смерти. Много позднее Фонвизин написал краткий очерк жизни Панина, в котором посвятил Никите Ивановичу немало теплых строк: "Нрав графа Панина достоин был искреннего почтения и непритворной любви. Твердость его доказывала величие души его. В делах, касательных до блага государства, ни обещания, ни угрозы поколебать его были не в силах. Ничто в свете не могло его принудить предложить монархине свое мнение противу внутреннего своего чувства. Коли-ко благ сия твердость даровала отечеству! От коликих зол она его предохранила! Други обожали его, самые враги его ощущали во глубине сердец своих к нему почтение, и от всех соотечественников его дано было ему наименование устного человека..."

Своим новым сотрудником Никита Иванович был очень доволен не только из-за знаний и "моральных правил". Панин высоко ценил людей, умевших искусно излагать свои мысли на бумаге, и настойчиво поощрял подчиненных к развитию этой способности. Как-то в разговоре с генералом И. Г. Чернышевым он похвастался, что "штиль" бумаг, подготовленных в Коллегии иностранных дел, лучше, чем в любом другом учреждении. Со временем в коллегии сложился своего рода культ изящного слога, которым ее служащие гордились. В результате в дипломатическом ведомстве России никогда не переводились люди, известные не только своими дипломатическими заслугами, но и блестящими талантами в области литературы и искусства.

Одновременно с Фонвизиным в коллегии служил переводчиком И. Ф. Богданович, автор знаменитой в те времена "Душеньки". Общество любомудрия, оставившее заметный след в истории русской культуры, было создано в 1823 году, говоря современным языком, "на базе" Московского Главного архива Министерства иностранных дел. Выдающийся поэт допушкинской поры К. Н. Батюшков работал секретарем русской дипломатической миссии в Неаполе. А. С. Грибоедов был в равной степени талантлив и как поэт, и как политик. Ф. И. Тютчев проработал на разных дипломатических постах больше двадцати лет. К. Н. Леонтьев, также профессиональный дипломат, при жизни пользовался в основном известностью как писатель, а после смерти был причислен еще и к религиозным мыслителям. Вообще сильными сторонами русского дипломатического ведомства были высокая культура и профессионализм его сотрудников, причем не будет преувеличением сказать, что добрые эти начала в значительной мере закладывались во времена Панина и благодаря его личным усилиям.

Говорят, что испытание властью – самое трудное. Наверное, ни в чем так не проявляется действительный чувственный облик человека, как в его отношении к людям от него зависящим. Поэтому наиболее строгими, но и объективными судьями начальника обыкновенно бывают его подчиненные. Что думал о Панине его секретарь Фонвизин, уже говорилось. Для полноты картины можно привести мнение еще одного человека, работавшего с Никитой Ивановичем, – князя Федора Николаевича Голицына. Спустя много лет после смерти Панина князь написал о нем такие слова: "Он был с большими достоинствами, и что его более всего еще отличало – какая-то благородность во всех его поступках и в обращении ко всякому внимательность, так что его нельзя было не любить и не почитать: он как будто к себе притягивал. Я в жизни моей мало видал вельмож, столь по наружности приятных. Природа его одарила сановностью и всем, что составить может прекрасного мужчину. Все его подчиненные его боготворили".

Когда Панин вступил в должность старшего члена Коллегии иностранных дел, учреждение это было сравнительно небольшим. Числилось в ней около 260 служащих, из которых 25 находились в Москве при тамошних конторе и архиве. Нельзя сказать, чтобы коллегия была образцовым учреждением, но со своими задачами вполне справлялась, хотя собственно коллегию, то есть руководящий орган этого ведомства, частенько критиковали. Согласно регламенту члены коллегии обязаны были изучать текущие внешнеполитические дела, обсуждать их на заседаниях и сообщать свои выводы и рекомендации руководителю ведомства. На практике это происходило далеко не всегда. В свое время канцлер Бестужев пенял членам коллегии, что они "только и делали, что один за другим вкруговую читали, а никакого предложения или рассуждения не чинили". Поэтому Бестужев завел у себя дома особую канцелярию, в которой все дела и решались. Панин эту традицию сохранил и тоже старался по возможности все делать сам, и все же отношение его к подчиненным было иным.

Как-то во время обеда у великого князя Никита Иванович обронил такую фразу: "Подлинно от самого министра зависит, чтобы дела хорошо шли.., если бы по Иностранной коллегии министр теперь сказал, что дела исправлять не с кем, то бы самого такого выгнать достойно". Панин свои "кадры" знал очень хорошо, ценил и, пожалуй, даже гордился ими. Во всяком случае, сотрудники Иностранной коллегии, по его мнению, были "совсем иные люди, нежели приказные других мест". Панин не стеснялся "весьма хвалить" А. М. Обрескова или говорить о А. С Стахиеве, резиденте в Стокгольме, что прежде он был большой "негодницей", но потом взялся за ум. И теперь "иной обстоятельств собственного дому так не знает, как господин Стахиев знает все обстоятельства королевства шведского".

Надо сказать, что в те далекие времена русские дипломатические представители пользовались уважением не только у себя на родине, но и, как теперь принято говорить, в стране пребывания. Например, князь Дмитрий Алексеевич Голицын, много лет служивший послом в Париже и Гааге, был членом академий наук Брюсселя, Стокгольма и Берлина и считался серьезным ученым-естествоиспытателем и экономистом. Он был дружен с Вольтером, Дидро и Гельвецией, участвовал в собраниях физиократов у Мирабо и служил посредником между Екатериной и ее французскими корреспондентами.

Другой Голицын, князь Дмитрий Михайлович, 18 лет служивший послом в Вене, научными изысканиями не прославился, но память о нем сохраняется в австрийской столице до сих пор. Как дипломат Голицын был поставлен в Вене в трудное положение. Поскольку панинская Северная система была отчасти направлена против Австрии, служба Голицына состояла преимущественно из выслушивания упреков со стороны венского двора и передачи тамошним министрам столь же нелестных заявлений. Однако несмотря на все политические неурядицы, к самому послу жители австрийской столицы относились весьма почтительно.

Рассказывают, что у Голицына был дом неподалеку от Вены и князь любил прогуливаться по ближайшей дороге, вдыхая целебный альпийский воздух. Окрестные жители, привыкшие часто видеть русского посла, стали называть дорогу его именем. С тех пор прошло два столетия. Давно нет дома, в котором жил князь, дорога стала городской улицей. Но и по сей день она так и называется – Голицын-штрассе. Находящаяся неподалеку гора тоже долгое время носила название Голицынберг, пока ее не переименовали Вельхельминенберг.

Князя Дмитрия Михайловича, кстати, долго помнили не только в Вене, но и в Москве. Перед смертью он завещал построить в первопрестольной больницу на свои средства. За разработку проекта взялся сам М. Ф. Казаков, и в 1801 году здание, считающееся одним из лучших произведений архитектора, было построено. Более ста лет эта больница на Большой Калужской называлась Голицынской.

Никита Иванович редко ошибался в деловых качествах своих подчиненных, причем не только благодаря своей проницательности. Дипломатов в те времена было мало, а работы у них было много. Посланники, например, писали донесения в Петербург собственноручно, а не перекладывали эту обязанность на подчиненных, как делалось позднее. А по тому, что и как сообщает посланник, можно было без труда судить, чего он стоит. Во второй половине XVIII столетия в Коллегии иностранных дел служили в основном люди способные, знающие и добросовестные. Причина этого отчасти состояла в том, что от них требовали дело, и "естественный отбор" был довольно строг. Но не меньшее значение имело и то, что Панин очень внимательно, если не сказать заботливо, относился к своему ведомству и его сотрудникам. Не в последнюю очередь благодаря его усилиям Коллегия иностранных дел очень долго сопротивлялась бюрократизации – недугу, поразившему систему государственного управления России вскоре после реформ Петра Великого.

Этот порок одолел внешнеполитическое ведомство лишь в XIX веке. Именно тогда зародилась, например, особая манера подготовки бумаг, с которой впоследствии безуспешно боролся канцлер А. М. Горчаков. Один и тот же документ, прежде чем выйти за стены министерства, подвергался бессмысленной и многократной переделке по мере перехода от подчиненного к начальнику. Причин для такого стиля работы было много. Прежде всего это, конечно, чиновничье стремление снять с себя ответственность – чем больше людей трудится над бумагой, тем меньше каждый из них отвечает за ее содержание. Но была и особая "ведомственная" причина. Министерство иностранных дел становилось все более престижным, привилегированным учреждением, число желающих служить по дипломатической части росло, и штат министерства, даже несмотря на строгие приемные испытания, постоянно и без необходимости расширялся.

Для того чтобы такое обилие дипломатов чем-то занять, проще всего было поручить им переделывать работу друг друга. Дело от этого, разумеется, страдало. Даже одаренные и желающие добросовестно трудиться молодые люди, столкнувшись с такой формой вынужденного безделья, разочаровывались в своей службе и начинали искать иные способы приложения своих сил, в том числе и в области искусства и литературы.

Другой острой проблемой, время от времени волновавшей Иностранную коллегию, как, впрочем, и другие государственные учреждения, было кумовство. Петр I, создавая коллегию, был вынужден даже посвятить этому вопросу особый указ. "К делам иностранным, – повелевал царь, – служителей Коллегии иметь верных и добрых, чтобы не было дыряво, и в том крепко смотреть и отнюдь не определять туда недостойных людей или своих родственников, особенно своих креатур. А ежели кто непотребного в оное место допустит, или, ведая за кем в сем деле вину, а не объявит, то будут наказаны, яко изменники".

Но Петр недаром признан мудрым государем. Для него бумага, даже собственный указ, никогда не заслоняла дела. Поэтому еще при жизни Петра в Иностранной коллегии начали складываться своего рода дипломатические династии. Один из крупнейших петровских дипломатов князь Б. И. Куракин, например, отправляясь с поручением за рубеж, в помощники обыкновенно брал своего сына Александра. Благодаря этому младший Куракин уже в молодые годы досконально изучил все тонкости дипломатической деятельности. В 1722 году он в возрасте 25 лет был назначен на пост посла во Франции. Правда князь Александр Борисович был еще и от природы очень способным человеком. Утверждали, что он знает языки всех стран, в которых когда-либо побывал. А объехал Куракин едва ли не всю Европу.

При Панине такое положение сохранялось, хотя, в случае необходимости, он проявлял строгость, невзирая на родственные и прочие связи. В 1764 году, например, из Лондона был отозван посланник А. Р. Воронцов. Сольмс, узнав об этом, поинтересовался у Панина, чем был вызван такой шаг. Дело в том, объяснил граф, что, с одной стороны, он должен был бы поддержать Воронцова "вследствие дружбы своей с его сестрой". Но, с другой стороны, "не может этого сделать потому, что своими безрассудствами и неуместной вспыльчивостью Воронцов в значительной степени был причиной охлаждения, происшедшего между Россией и Англией; что, не получив никаких инструкций, ни даже простого извещения о смерти польского короля, он уже делал заявления и подавал записки в тоне, гораздо более возвышенном, чем здесь имели намерение принять относительно Англии, и что во всех действиях он обнаружил горячность, совершенно неуместную в министре, который всегда должен поступать рассудительно и кротко".

Из слов Панина можно сделать вывод, что беда Воронцова заключалась не только и не столько в том, что он превысил свои полномочия, сколько в отсутствии качеств, необходимых дипломату. В таком подходе был свой резон, поскольку деятельность дипломата в XVIII веке существенно отличалась от того, чем приходится заниматься его нынешнему коллеге. Соответственно и требования к нему предъявлялись иные.

Прежде всего, посол в иностранной державе был един во многих лицах. Он не только официально представлял свое правительство, но был еще и резидентом разведки своей страны, а заодно и торговым представителем. У посла было множество забот и обязанностей, но и прав тоже немало.

Современный дипломат занят главным образом сбором, в рамках законных средств, информации о стране пребывания. Решения на основе этой информации принимаются в центре. Послу же остается только дожидаться указаний. Дипломат XVIII века мог значительно больше. Он был вправе вербовать себе открытых сторонников и тайных осведомителей, осуществлять подкуп официальных лиц, что вообще было в порядке вещей. Поддерживать связь со своим правительством послу было сложно, и на это уходило много времени – пока курьер доскачет до столицы, вручит депешу, дождется ответа и привезет его обратно. Поэтому дипломатические донесения по сравнению с тем, что писалось в последующие времена, были значительно лаконичнее и содержательнее. Посол, естественно, сообщал на родину не все, что сумел узнать, а только самое важное.

Донесения писались не по заранее установленной форме, а исходя из соображений целесообразности. В одном донесении мог, например, содержаться развернутый анализ положения в стране, а в следующем – лишь запись одной беседы, зато такой, по которой можно было судить о многом. Инструкции, направлявшиеся послам, также носили более общий характер. Панин обыкновенно руководил работой русских дипломатов за границей следующим образом. Он сообщал им задачу, информацию, которой у посла не было и которая могла ему пригодиться при решении задачи, и советовал, как, по его мнению, лучше достичь желаемого. Очень часто Никита Иванович подсказывал дипломатическому представителю аргументы, помогавшие убедить нужного человека или отвести доводы противников. К его советам относились внимательно, поскольку в искусстве полемики Панин был признанным мастером.

Все остальное предоставлялось на усмотрение посланника. Мелочной опеки не было. Более того, в 1764 году императрица разрешила дипломатическим представителям обмениваться между собой информацией не через Петербург, как это делалось прежде, а непосредственно. Что еще было характерно для Панина как руководителя дипломатической службы, так это доброжелательность. Похвала дипломату в конце письма – обычное явление, выговор или выражение недовольства – исключение.

В Петербурге внешнеполитические вопросы при Панине обыкновенно решались по отлаженной, редко нарушавшейся схеме. Начиналось с того, что Никита Иванович получил корреспонденцию из-за границы и внимательно ее изучал. Донесения в Коллегию иностранных дел стекались отовсюду. Кроме депеш от русских посланников посольские курьеры привозили и письма неофициальных представителей – купцов и путешественников, совмещавших удовольствие странствий со службой отечеству. Иногда с дипломатической почтой, а чаще сложными окольными путями приходили сообщения от агентов тайных. Весь этот поток разнообразных сведений, когда мало интересных, а когда и чрезвычайно важных, надо было изучить, обдумать, отсеять выдумки и пустые слухи и составить из разрозненных фактов картину происходящего.

Разобравшись с бумагами, Никита Иванович отбирал важное, писал на полях свои замечания и предложения и отправлял все это императрице. Изредка, если вопрос был сложным, к документам прилагался пространный доклад с обоснованием предлагаемых мер. Екатерина бумаги просматривала и тут же "апробировала", то есть утверждала. Обычно краткой резолюцией – "Быть по сему", но иногда и более многословно: "Я весьма с сим мнением согласна и, прочитав промеморию, почти все те же рефлексии делала". Затем в коллегии составлялись рескрипт для отправки послу или иные официальные документы, которые императрица тем же порядком утверждала. Бывали случаи, когда Панин "для выиграния времени" вторично бумаги на утверждение императрице вообще не посылал.

Собственное мнение по иностранным делам Екатерина высказывала редко. Если и вносила поправки в документы, то лишь по мелочам, сопровождая их адресованными Панину оговорками типа: "Если вы сие не апробуете, то раздерите сей билет". Даже когда императрица сама вела дипломатическую переписку или переговоры, делалось это по согласованию с Паниным и применялось в тех случаях, когда ее непосредственное участие было выгодным с политической точки зрения. Большинство ее "личных" писем иностранным владетельным особам было заготовлено в Коллегии иностранных дел под руководством Никиты Ивановича.

Такая техника ведения внешнеполитических дел сохранялась довольно долго. Особых изменений в нее не внесло даже создание в 1769 году Государственного совета, ибо его рекомендации по собственно политическим вопросам определялись в конечном счете мнением Панина и его предварительной договоренностью с Екатериной.

Единственной сферой деятельности в иностранных делах, которой императрица занималась сама, было то, что теперь принято называть внешнеполитической пропагандой. Екатерина вела обширную переписку с европейскими знаменитостями – Д'Аламбером, Вольтером, Дидро, хозяйками известных "литературных гостиных" – Жоффрэн в Париже и Бьельке в Гамбурге и т. д. Такая переписка была выгодна обеим сторонам. Европейским деятелям льстило внимание могущественной государыни далекой и загадочной северной державы, и переписка с ней, естественно, немало способствовала их авторитету. Екатерина, в свою очередь, также получала возможность прослыть мудрой, просвещенной монархиней, более того, "покровительницей просвещения". К этому делу она относилась очень серьезно, свои письма неоднократно переписывала, обдумывая каждое слово. Екатерине хотелось славы прежде всего для себя. Но одновременно она делала объективно полезное дело – внушала своим корреспондентам доброжелательное отношение к своей империи, развеивала дикие представления о России, бытовавшие тогда в Европе, и, таким образом, создавала благоприятную обстановку для проведения внешнеполитических мероприятий.

Правда, были случаи, когда императрица и ее "министр иностранных дел" расходились во мнениях по существенным вопросам. Но происходило это не потому, что она самостоятельно приходила к каким-то иным выводам. Просто чье-то влияние на Екатерину пересиливало панинское. В таких случаях Никита Иванович часто прибегал к открытому выражению своего недовольства. Он мог, например, подолгу не являться ко двору или, сказавшись больным, демонстративно разъезжать по городу, а все присылаемые бумаги отправлять обратно с надписью "господину вице-канцлеру". Екатерина, естественно, злилась, но терпела. Только в конце 70-х годов, когда трения между императрицей и ее министром усилились, Панина стали потихоньку отстранять от руководства внешней политикой.

Кстати сказать, курьер у Екатерины для пересылки бумаг Панину был особый. Эту роль выполнял обычно придворный истопник по имени Федор Михайлович. Это был человек честный, усердный и, что немаловажно, худо знавший грамоту. Утечка информации, следовательно, исключалась. Другим его важным достоинством был кафтан с необъятными карманами. Обыкновенно императрица, призвав истопника, загружала в его карманы бумаги и отправляла своего курьера к Панину. Никита Иванович, ознакомившись с почтой, вновь обременял карманы Федота Михайловича, и истопник с гордым сознанием ответственности своей миссии отправлялся назад в покои государыни.

Курьер вряд ли догадывался, какое доверие оказывалось его кафтану. Дело в том, что с 1763 года Панин помимо Коллегии иностранных дел руководил еще и Тайной канцелярией, занимавшейся расследованием наиболее серьезных преступлений, в том числе и вопросами контрразведки. Тайная канцелярия ведала делами, имевшими особое значение для государства и престола. Например, первое крупное расследование, которым Панину пришлось руководить, было связано с делом подпоручика Мировича, пытавшегося освободить царевича Иоанна Антоновича, заключенного в Шлиссельбургскую крепость. Во время схватки с охраной царевич был убит. Мировича позднее предали суду и казнили. Этим событием занимались многие историки, однако некоторые важные обстоятельства, связанные с делом Мировича, до сих пор остаются не выясненными. Естественно, что и деятельность Никиты Ивановича как начальника контрразведки была и остается тайной за семью печатями. Можно назвать немного дел, разрозненные сведения о которых встречаются в документах того времени. Более или менее подробно удается проследить, пожалуй, лишь одну "детективную историю" с участием Панина. Произошла она в 1776 году и называлась "делом Шампаниоло".

В один из майских дней 1776 года Никита Иванович получил маленькую записку от графа Сольмса. Прусский посланник сообщал, что его секретарь, родом швейцарец, недавно познакомился в Петербурге со своим соотечественником, неким Курантом из Невшателя. Сей Курант рассказывал странные вещи и вообще казался личностью подозрительной. Зная, что граф Сольмс – человек опытный, и зря беспокоить не станет, Панин запиской заинтересовался и попросил Сольмса, чтобы он сам подробно поговорил со швейцарцем. В тот же день прусский посланниц явился к Панину с новым сообщением.