Текст книги "Странствия и приключения Никодима Старшего"

Автор книги: А. Скалдин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Лобачев отрывисто спросил: – Какие же это вопросы? Говорите. – Да вот, например, о записочке. Записочка-то у вас, а не у господина Уокера,– заявил Никодим очень утвердительно, думая этой утвердительностью поразить Лобачева и тем самым поймать его, и добавил: – В прошлый раз вы мне просто-напросто солгали. – Это вам Уокер сказал на вокзале – я знаю,– ответил Лобачев, нисколько не поражаясь. – Откуда вы знаете? – удивился Никодим и даже привстал на стуле. – Откуда? Сам Уокер мне сказал. Вы же, молодой человек, не знаете, как люди живут, а они живут по-разному. Может быть, Уокер ко мне сегодня приходил, я его хорошенько приструнил, да и давай спрашивать: где ты такой-сякой был, что поделывал? Ну он, приструненный, то все мне чистосердечно и рассказал. Никодим совсем растерялся: он никак не мог уяснить себе происшедшего. – Он больше того мне сказал,– продолжал Лобачев,– он мне до тонкости все передал, и как сам меня на вокзале обозвал, и еще как с собою сравнивал. Никодим почувствовал, что ведется тонкая игра, что главный козырь его уже бит и что, пожалуй, ему у такого игрока, как Лобачев, не отыграться. – Ловко! – произнес он вслух, действительно желая похвалить Лобачева. – Ничего не ловко – весьма обыкновенно,– ответил Лобачев, вставая из-за стола и переходя на другой конец комнаты, к диванчику. Он догадался, что Никодим скрыл под своим восклицанием. – Записку тогда спрятал Уокер, и я вам не солгал,– продолжал Лобачев,где она теперь – другое дело, а я вам в тот раз указал правильно, и, если вы не сумели отобрать ее от Уокера – сами виноваты. – Все, что я слышу от вас и от Уокера – только глумление надо мною,сказал Никодим. – Как хотите считайте,– ответил, Лобачев. Никодим очень-чувствовал всю безнадежность своего положения, но не хотел сдаваться. Упорство в нем загорелось, и в ту минуту он действительно мог убить Лобачева, как обещал когда-то. – Господин Лобачев, вызнали мою мать? – спросил Никодим с твердостью и сильнейшей настойчивостью. Лобачев подумал с полминуты и ответил, но так, что Никодим сразу почувствовал лживость ответа. – Нет, к сожалению, не знал, но много слышал о ней хорошего. Что Никодим понял ложь – почувствовал и сам Лобачев. – Вы лжете опять,– сказал Никодим хладнокровно, но еще с большей силой,лжецом по глупости или глупцом просто я вас считать не могу – скажите мне, зачем вы лжете? – Как хотите считайте,– повторил Лобачев, но теперь уже он счел себя проигрывающим и вдруг как будто загорелся от боязни быть побежденным в этой игре. Он вскочил и прошелся по комнате. Наступило неловкое молчание. – Никодим Михайлович! Никодим Михайлович! – повторил Лобачев дважды, слегка задрожавшим голосом и уселся опять на диван. Никодим поглядел на него, ожидая продолжения. Но Лобачев молчал и только вдруг заулыбался-заулыбался чрезвычайно доброй улыбкой, совсем по-стариковски, морщинки от его глаз разбежались в обе стороны. Никодим эту улыбку заметил, но не поверил своим глазам. "Играете, все то же",– подумал он. – Никодим Михайлович, будьте моим другом,– сказал наконец Лобачев. Никодим опять от неожиданности привстал со стула. – Не удивляйтесь,– успокоил его Лобачев,– вы-то меня не знаете, а я вас знаю. Кроме того я вас люблю. Никодим попятился: он почувствовал, что лучше уйти, но вспомнил о записке, и необходимость остаться превозмогла первое чувство. – Кроме того я перед вами глубоко виноват,– заговорил опять Лобачев,записка у меня – теперь: раньше она была у другого лица; вы не волнуйтесь: вы скоро ее получите,^ пока погодите, вам ведь известно только то, что в записке стоит, а то, что таится в ее словах и за ними,– для вас остается закрытым. И я должен вам кое-что пояснить. Голос Лобачева в начале речи опять дрогнул и затем зазвучал вдруг особенно глубоко и задушевно. Кроме того вместе со словами из груди говорившего что-то запело (этого Никодим не мог не заметить) – сначала как флейта, а затем подобно медной трубе. – Что, что с вами? – спросил Никодим удивленно. Феоктист Селиверстович застыдился вдруг, будто его поймали на чем-то нехорошем, и смущенно принялся мять концы носового платка. – Не обращайте внимания,– произнес Лобачев, наконец, через силу,– иногда у меня все меняется. К сожалению, я не могу вам рассказать полностью, что хочу и что следовало бы! Мне очень трудно, вы не поверите; вам покажется, что Лобачев – дерзкий и наглый человек, не привыкший где бы то ни было и когда бы то ни было стесняться – и вдруг смущен, мнется, будто красная девушка – что в этом несообразность. Но я вот мучаюсь, я смущен, я виноватым себя чувствую не только перед вами, но и перед всею вашей семьей. Лобачев опять сел к столу, охватив голову руками. Теперь уже Никодим стал ходить по комнате. Он не мог понять, что с Лобачевым: к Лобачеву все то, что он сейчас проделал и сказал, решительно не шло. Никодим очутился у двери, остановился и опять взглянул на Лобачева. Лобачев сидел уже в иной позе, слегка склонившись над письменным столом; левою рукой он подпирал подбородок... Лицо же выражало глубочайшее, нечеловеческое страдание, но вместе с тем стало и неузнаваемым: тонкие ноздри горбатого носа раздувались и вздрагивали; скулы, лоб и подбородок в окружении черных, вьющихся волос запечатлевались огромною силой, крепостью и вместе телесной свежестью, казалось, неспособной когда-либо увянуть; глаз не было видно; перед Никодимом чертился только профиль Лобачева, но эти, и невидимые, глаза струили такой свет, что его нельзя было не заметить: подобным огнем горят редкостные черные алмазы; складка ярко-алых и тонких губ Феоктиста Селиверстовича ложилась мужественнейшим очертанием. Никодим глядел-глядел и терялся все более и более; потом сел совсем смирно у двери, боясь пошевельнуться, чтобы не обеспокоить Лобачева. У него уже не было никаких вопросов к Феоктисту Селиверстовичу – только на мгновенье мелькнуло в голове сравнение Уокера с Лобачевым, о котором Лобачев недавно упоминал, и Никодим даже чуть не вскрикнул: "Да как Уокер смел говорить подобное", но удержался и зажал себе рот рукой. Лобачев медленно повернул голову в сторону Никодима и так просидел довольно долго; если бы не этот изумительный свет, исходивший из его глаз, можно было бы подумать, что он любуется впечатлением, произведенным на Никодима. Просидев минут пять, Лобачев так же медленно поднялся и, положив руки на спинку кресла, стал неподвижно. Никодим тогда ничего не видел, кроме Лобачева; у него вертелось на языке слово "горящее, горящее" – он так хотел объяснить великолепие Лобачева: оно действительно поглощало все вокруг себя, всю обстановку, преображало ее, подчиняло себе; уже не было неприглядной комнаты, мусора, разбросанного на полу и на столах – все стало нужным, неизбежным, и все только служило этому лицу – Лобачеву, и везде во всем был он – Лобачев. – Что мне делать! – простонал Никодим, хватаясь руками за голову. Лобачев любезно протянул ему руку и пересадил Никодима со стула в кресло. – Не беспокойтесь,– сказал он Никодиму,– и простите меня. Я – плохой человек, но изо всех сил стараюсь стать лучше. Вот теперь... ах нет! Не сочтите за гордость: я не рисовался перед вами, но я не всегда умею придерживать ту маску, которую на себя надеваю. 'Я распустил себя, я позволил себе быть добрым. – Что вы, что вы! – прошептал Никодим смущенно,– Я никогда не мог и подумать, что в вас столько добра,и красоты. Я еще не видел таких людей, как вы, Феоктист Селиверстович. Тут уже смутился Лобачев. На глазах у него заблистали слезы – ему, очевидно, было понятно, каким он предстал перед Никодимом, и словно ему не хотелось, чтобы именно это Никодиму запомнилось. – О госпоже NN должен вам сказать,– начал он, запинаясь,– она вас любит, она жива и здорова. И матушку вашу я хорошо знаю. И знаю, где она. – Знаете? – радостно вырвалось у Никодима. – Да, знаю. Но погодите, я еще не могу вам сказать сейчас. Никодим приуныл. – Почему? – спросил он. – Не спрашивайте, ради Бога; я сам хотел бы сказать как можно скорее. Вот за госпожу NN я очень беспокоился. Но теперь спокоен: она вышла замуж. – Вышла замуж?! – с горечью в голосе воскликнул Никодим. – Да, вышла. Хотя уже в третий раз, но по-настоящему. Я за нее спокоен. То есть должен пояснить: я за нее не так беспокоился, как обыкновенно за женщин боятся, а дело в том, что она ведьма. – Ведьма? Я тоже сразу так определил ее. А за кого она вышла? – Вы же знаете. Еще подумаете, что я смеюсь над вами. Что за комедия! – Нет, я не знаю,– ответил Никодим. Лобачев походил по комнате, остановился перед Никодимом и спросил: – Ну теперь хотите быть моим другом? Никодим ужасно заколебался, и к тому же весть о выходе госпожи NN замуж больно ранила его сердце, но ему уже ничего не оставалось, как ответить согласием, и он тихо сказал: – Хочу. Лобачев улыбнулся и потер руки. Жест вышел у него неожиданно неприятным, и Никодим это подметил.

ГЛАВА XXVI

Переписка Ираклия с неизвестным. – У меня есть сын,– сказал Лобачев, присаживаясь опять к столу,– его зовут тем же именем, что и вас: Никодим. Вы мне очень напоминаете его. Но я давно не видел своего сына и не знаю, когда увижу. По лицу Лобачева прошло облачко грусти. – А почему госпожа NN ведьма? – вместо ответа спросил его Никодим. – Разве вы заметили за ней что-нибудь такое... колдовское?

Лобачев поглядел на Никодима, улыбнулся опять стариковской улыбкой, отчего глаза его снова стали добрыми, и от глаз снова побежали морщинки. – Вот,– сказал он,– наивный человек, не ведающий, каким колдовским знанием владеет любая женщина, а женщины, подобные госпоже NN. в особенности. – Ах, вы это подразумевали! – протянул Никодим с явным разочарованием.– Но почему же у нее был серый цилиндр? – Какой серый цилиндр? – с затаенным волнением переспросил Лобачев. – Мохнатый, серый цилиндр. Он стоял у нее на столике в передней. – Ну, милый, вы перепутали. Квартира принадлежала не госпоже NN, а мне, и цилиндр на столике был мой. Госпожа NN находилась у меня временно, по просьбе одного господина. – Ее жениха? – Нет, не жениха. Жених появился значительно позже. Никодим вдруг вспомнил, что у него в кармане пальто лежит номер "Огонька", купленный вчера на вокзале, с известным объявлением, и покраснел: ему было неловко спросить Лобачева про это объявление – уже очень невероятным казалось теперь, после всего, что было за последние четверть часа, чтобы Лобачев мог печатать подобные объявления или на самом деле заниматься подобным производством. Лобачев заметил смущение Никодима. – Что с вами? – спросил Феоктист Селиверстович заботливо. Никодим вытащил журнал. – Вот тут,– сказал он, запинаясь,– объявление – так я не знаю... как понимать... уже очень оно меня поразило тогда... в трактире. – В каком трактире? Ах, это! – взглянув мельком, догадался Лобачев.– Я сам уже видел. Странное совпадение. Я здесь ни при чем. – Ни при чем? – переспросил Никодим (но от сердца у него отлегло, и~он облегченно вздохнул). Однако, помолчав, он вдруг вспомнил еще, что когда-то говорил ему на ухо Федосий из Бобылевки, отвозя его домой со станции. Сомнение закралось в душу Никодима. Он искоса взглянул на Лобачева. – Послушайте, Феоктист Селиверстович,– спросил он осторожно,– а у вас нет фабрики в ^ском уезде? – Фабрики, вы говорите? Фабрики у меня нет,– ответил Лобачев, явно' не подозревая, зачем этот вопрос был задан. – Как нет фабрики? А чья же там фабрика? – удивленно воскликнул Никодим. – Не знаю чья,– опять спокойно ответил Лобачев,– я в ^ском уезде никогда не был. – Послушайте! – убедительно возразил Никодим, как бы взывая к совести и памяти своего собеседника.– Мне же говорили про ту фабрику, что она принадлежит Феоктисту Селиверстовичу Лобачеву. Лобачев покачал головой. – У меня нет фабрики и не было,– повторил он. Никодим ущипнул себя неужели это во сне? – Так, может быть, вы не тот господин Лобачев, которого мне нужно? спросил он в удивлении очень медленно и останавливаясь после каждого слова. – Почему не тот? – удивился уже Лобачев. – Мне нужен владелец фабрики в нашем уезде. – Да, в таком случае, я не тот. Впрочем меня смешивали уже несколько раз с каким-то Лобачевым. Вот хотя бы с этим объявлением: оно появляется не первый раз и для меня очень неудобно – многим я известен ведь совсем с другой стороны. Но если вы поедете по указанному адресу на Пушкинскую выйдет к вам навстречу в приемную неопределенный тип и скажет, что это только фирма прежнего владельца: Федот Савельевич Лобачев, а владельцем фирмы является некий Вексельман из Белостока. – Вексельман? – засмеялся Никодим.– Недурная фамилия. – Да, Вексельман. А зачем вам нужен другой Лобачев? Никодим молчал, не зная, что ответить: ему собственно оба Лобачевы особенно не были нужны и, пожалуй, больше все-таки стоявший перед ним, чтобы получить от него записку господина У и узнать через него, где находится Евгения Александровна. – Нет – вы мне нужны,– подумав, ответил Никодим твердо. В нем опять заговорило сильное чувство симпатии к Лобачеву. Лобачев открыл ящик стола, порылся там и достал сложенную вчетверо бумажку. – Вот ваша записка! – сказал он, протягивая бумажку Никодиму.– Возьмите. Никодим взял, развернул, посмотрел: действительно это была записка господина 'У. – Я должен раскрыть вам еще и смысл записки, как обещал,– произнес Лобачев, продолжая рыться в столе,– то есть пояснить, чем было вызвано ее написание и к чему она привела. И потому возьмите еще вот этот пакет. Он подал Никодиму конверт с несколькими вложенными туда письмами. – Присядьте к столу,– продолжал Лобачев, указывая на маленький столик,прочитайте письма и возвратите мне. Кто эти господа, что писали их,– я не могу вам сказать. Быть может, вы сами догадаетесь об одном из них. Видите ли, письма Ираклия (так один подписывался) я могу получить только в копиях, переписанными, а письма другого – неизвестного – попали ко мне в подлиннике. Никодим вынул письма, посмотрел на пачку сверху: подлинники были написаны от руки, копии переписаны на пишущей машинке. Вот что прочел Никодим: Тверь, 28 февраля 191* года. "Дорогой друг. Вчера по твоему указанию, проезжая через Вышний Волочек, я завернул к Мейстерзингеру, но сперва не застал его дома и только вечером мог свидеться с ним. Он объяснил мне, что это Валентин его задержал на охоте, в лесу. Он едва поспел к 27-му числу в город, хотя очень торопился, так как заранее знал, что я у него буду. Я должен с глубоким сожалением сообщить тебе, что господин Мейстерзингер непреклонен: деньги его, кажется, не прельиугют, даже крупные. При том образе жизни, который он ведет сейчас, будучи на полном иждивении Валентина, денег ему совершенно не нужно, а на лучшее будущее он мало надеется и говорит, что глубоко обижен тобою, так как давно заслужил сумму, которую мы ему теперь предлагаем другими, уже забытыми тобою делами и услугами. Если ты действительно перед ним виноват – нельзя ли как-нибудь исправить столь неопределенное положение. Пиши мне в Тверь, до востребования. В Волочке я не хотел оставаться по известным тебе причинам. Твой сын здоров, но я не мог передать ему привет от тебя". .Под письмом вместо подписи был поставлен знак. Воображение могло бы в этом знаке увидеть букву "Д", но одинаково и "К" и "А". Несомненно было только одно: как это письмо, так и записка, подписанная господином ^, исходили, если судить по почерку, от одного лица. Ответ на первое письмо. Переписан на пишущей машинке. С. Петербург, Марта 2-го дня 191* года. "Думаю, что увеличение назначенной мною суммы нужно более для тебя, чем для Мейстерзингера. За ним я никогда не замечал жадности. Но не желая предпринимать поездку лично – увеличиваю сумму на 30%. Рассчитай сам, сколько это будет. Только помни, что у меня проценты особенные. Ираклий". Ответ на предыдущее (от руки). В. Волочек, 8 марта 191* года. "Ираклий, вы меня обижаете. Все-таки не понимаю, как вы осмеливаетесь оскорблять меня: буду ли я – потомок славнейших крестоносцев – заискивать перед вами, хотя вы и очень сильный человек? 30%, как я рассчитал, слишком мило, и с ними я к Мейстерзингеру решительно не пойду. Право, не стоит даром терять время". Следующее письмо, переписанное на машинке, без числа. "Твое происхождение мне давно известно. Одно меня утешает, что только там, где-нибудь^ Твери или Рязани ты способен проявлять свой чванливый характер, а по приезде в Петербург сразу становишься шелковым. Итак, кончим вопрос о процентах – для меня денег не существует – ну 70%. Довольно? Напиши лучше скорее, как обстоят дела. Твой Ираклий". Ответ. 9 марта 191* года, Тверь. "Очень благодарен тебе, мой друг, за привет и ласку. При 70% прибавки дело наше выгорит безусловно. Расскажу по порядку, что было. Получив твое письмо от 2-го марта, я опять посетил Мейстерзингера и еще раз подивился тому, как он мог при столь скромных средствах, что ты всегда отпускал ему, так прекрасно и богато обставить свою квартиру. Она не велика, правда, но чего; там нет. Однако к делу. Мейстерзингера я не застал. Прислуга мне сказала, что он снова отправился на охоту, и объяснила, как его можно найти. Я поехал следом. В лесу, над озером я приметил Мейстерзингера и Валентина, шествующих вместе, но не хотел выдать своего присутствия Валентину, а верный пес на меня не залаял. Я долго шел в некотором отдалении, но не упуская их с глаз. Походивши час-полтора, Валентин сел на камень; Мейстерзингер уселся рядом; скоро Валентин задремал – тогда я подал Мейстерзингеру условный знак. Мейстерзингер подошел ко мне почему-то нехотя. "Ничего не выходит", – сказал он, но я понял, что нужно ему обещать больше. Обещание сразу возымело свое действие. Он мне сейчас же принялся рассказывать, что говорил с Евгенией Александровной уже не один раз, но что она колеблется. Я стал объяснять ему, как лучше было бы вести дело, но нас прервали: Валентин проснулся и позвал Мейстерзингера. Я спрятался в кусты, однако все же успел сказать Мейстерзингеру, где нам лучше увидеться. Жди моего следующего письма". Следующее письмо – продолжение предыдущего. 10 марта 191* года, Волочек. "Видел сегодня почти одновременно Евгению Александровну и госпожу NN. NN сказа/га мне, что вы хотя и великий человек, но старый гриб, а меня нежно поцеловала на прощанье. Она утверждает, чгпо не хочет тебя более видеть. Но зато какова Евгения Александровна! Сколько в ней благородства и достоинства, даже величия, только она, именно она и могла любить столь самозабвенно. Я еще не видел подобных женщин. Мейстерзингер прибежал ко мне, весело прыгая. "Готовьте деньги,– сказал он,– все принимает благоприятный оборот, все нам на руку: она получила письмо от мужа и очень раздосадована его грубостью и непонятливостью. Она первый раз после десяти лет обратилась к нему за советом, а он ответил ей насмешками". Продолжение предыдущего. Тверь, 29 марта 191* года. "Дорогой мой, не сердись, что не писал тебе так долго. Евгения Александровна приезжала на три дня из города, и Мейстерзингер взялся провести меня к ней, но Ерофеич помешал нам, сунувшись Совсем не вовремя. Однако я поймал ее на вокзале, когда она уезжала обратно в город, и говорил с нею. Она просила передать тебе, что помнит и любит тебя, но на мой вопрос, согласна ли повидаться с тобой – отрицательно покачала головой. Спрашивается, что же делал Мейстерзингер? Он водит нас за нос. Однако, мой милый, ты видишь, сколько я трудился. Неужели, если Евгения Александровна не поедет, ты. не войдешь в мое положение и не постараешься повлиять на госпожу NN?" Ответ: С. Петербург, 31 марта 191* г. "Конечно, не постараюсь. Если ты до конца не достараешься, то есть пока Евгения Александровна не будет здесь, я всячески буду острауять госпожу NN. Пойми, что во мне говорит не только любовь, но это является вместе и вопросом моего самолюбия. Мейстерзингеру передай от меня, что он куда как плоховат и, если доведется мне его когда-либо погладить, то уж поглажу его непременно против шерсти. Ираклий". Написано от руки. 26 мая 191* года. "Ура! Евгения Александровна будет: она мне сама сказала сегодня, у качели. Мейстерзингеру заплатил. Ура". Больше ничего не было. Никодим, прочитывая одно письмо за другим, бледнел все больше и больше, потом встал, с лицом ужасно изменившимся, подошел к письменному столу, взял с него электрическую лампу с зеленым абажуром, повертел ее в руках и ударил ею о край стола, абажур разлетелся на мелкие куски, лампа же искривилась. Лобачев глядел прямо в глаза Никодиму. Никодим протянул руку к тежелому пресс-папье – но тут Лобачев цепко ухватил Никодима за руки. В комнату вбежал слуга, привлеченный шумом. Лобачев сделал ему знак удалиться. Никодим дрожал, как в лихорадке. – Бедный мальчик,– сказал, наконец, Лобачев с трудом,– теперь видите, как не просто было для меня объяснить, где ваша мать. Но неужели вы думали, что какая угодно женщина, хотя бы она была и вашей матерью, не променяет всего в жизни на любимого человека? – Нет,– ответил Никодим криво и жалко улыбаясь (на лбу у него выступил пот),– нет, я думал проще, я смел думать, что моя мать никого не любила, кроме моего отца. И, шатаясь, вышел вон.

ГЛАВА XXVII

Господин Марфушии в действии. Читатель, вероятно, не забыл, что Никодим, скрываясь ночью из дома Ирины, с торжеством представлял себе озлобление и негодование господина Марфушина, когда тот утром обнаружил бы исчезновение Никодима. Вышло совсем не так, и Никодим ошибся в своих ' предположениях. В то время, когда Никодим, выскочив из окна, направлялся к дороге, господина Марфу -шина в доме Ирины уже не было... Встреча Ирины с ним читателю уже известна. Убежав из зала после поцелуя, ошеломившего Ирину, господии Марфушин спрятался опять в каморку и, приоткрыв, ее дверь, стал прислушиваться, чтобы определить, куда пойдет Ирина. Убедившись, что она прошла к себе в спальню, Феодул Иванович беззвучно выскочил из каморки, добежал опять до зала и, забрав оттуда свои сапоги и рясу, снова вернулся к себе. Зажегши свечу и приняв прежний монашеский вид, господин Марфушин стал в позу и принялся рассуждать, или, как он определял обыкновенно, философствовать. – Зачем нужен мне этот глупый Никодим? – спросил он. – Разве я обязан его сопровождать всюду и нянчиться с ним, будто связанный. Я могу идти, куда мне захочется... Господин Марфушин повернулся на одной ножке три раза кругом, обычной своей манерой, и снова стал в позу. – Не обязан я,– сказал он,– быть всегда с Никодимом. Пойду, куда хочу. Прощайте, Никодим Михайлыч, дорогой. Посмотрим, как это еще вы сможете без нас обойтись. И, надвинув на голову клобук поплотнее, господин Марфушин ловко выскользнул из дома. Постояв в саду, он прошел к беседке, достал из кармана большой складной нож и вырезал на стене беседки на ощупь несколько слов, весьма неприличных; потом вздохнул, спрятал разогретый от работы нож в карман и скрылся во мраке. Нельзя было уследить, где и как он провел время до рассвета, но первые проблески утра застали его еще недалеко от имения Ирины, на полусгнившем мостике через речку с крутыми берегами. Обрисовавшись на мостике, господин Марфушин сказал в пространство: – Мейстерзингер, скоро ли вы будете? Голос, как будто из подземелья, ответил: – Буду скоро. – Не копайтесь,– ' произнес Марфушин наставительно. Из-под моста показалась рыжая растрепанная голова Мейстерзингера. – Не могу разговаривать с вами здесь,– сказал Мейстерзингер,– приезжайте лучше ко мне в Волочек,– и снова спрятался под мост. – Почему не можете? Отлично можете,– возразил послушник и, перегнувшись через перила, спрыгнул вниз. Он попал прямо в воду, но это ему оказалось словно нипочем. Выбравшись на сушу и отряхнувшись, как собака, Марфушин полез под настил моста и уткнулся руками в живое существо. – Это вы. Мейстерзингер? – спросил он. – Я. Что вам нужно? – раздался голос из мрака. – Зачем вы забрались сюда? – Я жду сэра Арчибальда. – Почему же под мостом? – Утром по мосту поедут мужики с горохом. Вот почему, и перестаньте задавать глупые вопросы не ко времени. Марфушин помолчал. – Господин Мейстерзингер, как вы поживаете? – спросил он через минуту шепотом. – Ничего, благодарю вас. Работаю понемножку. – Скажите, сколько вам платит Лобачев? – Какое несносное любопытство! Зачем вам знать? Я работаю на процентах. Только проценты у Лобачева особенные. – Представьте себе, какое совпадение: я тоже на процентах. Но вы плохо осведомлены в деле: у господина Лобачева проценты обыкновенные. Это у Ираклия особенные. – Господин Марфушин, где вы были? -"спросил уже Мейстерзингер. – Ах, я-то? Я работал. В монастыре был. – Здесь ли вы. Мейстерзингер? – прервал их сверху голос Уокера. – Здесь,– ответил за Мейстерзингера Марфушин.– Сэр Арчибальд, полезайте скорее под мост, пока вас не заметили. Длинные ноги Уокера мелькнули в полумраке, и он также очутился под мостом. – Тес! – сказал он.– Тише, там едет кто-то. Все трое примолкли. Несколько тяжело нагруженных возов проехали через мост. Когда звук колес отдалился, Уокер спросил: – Господин Марфушин, откуда вы? – Ах, не говорите! – с досадой ответил послушник.– Меня просто загоняли на работе. Я скоро протяну ноги. Они опять помолчали. – Господии Марфушин, вы нам немного мешаете,– вежливо сказал Уокер. – Я уйду сию минуту, сэр,– еще вежливее ответил послушник,– но раньше я должен сообщить вам свои наблюдения: по-моему, в нашем сообществе стали образовываться прорехи. Я не сомневаюсь в вас, сэр, и в вас, мой милейший ирландец, но что вы скажете о госпоже NN? Китаец же, положительно гнет, что называется, свою линию. – Вы ошибаетесь,– сказал Мейстерзингер,– госпожа NN настолько сознательно действует, настолько необходима в деле, что мы без нее были бы, как без рук. Уже почти обеспечено, что Никодим, благодаря ее стараниям, станет для нас, своим. О, поверьте, Лобачев сумеет обласкать его. – Я не сомневался никогда в способностях Лобачева и очень уважаю Ираклия, но... все-таки опасаюсь женской слабости госпожи NN. с одной стороны, и глупого благородства Никодима – с другой, и считаю нужным поговорить с нею,– произнес Марфушин рассудительно. Ему никто не ответил. – Мейстерзингер, вы ирландец? – спросил он, помолчав. – Да,– ответил Мейстерзингер,– хотя мои предки и получили эту немецкую фамилию, но я чистокровный ирландец. – Хорошо быть чистокровным,– со вздохом и сентенциозно одобрил послушник,– мое дело другое. Ни рыба ни мясо. Потому и понукают мною; как хотят. – Господин Марфушин, вы хотели идти,– напомнил ему Уокер. – Да, пойду. Нужно повидать госпожу NN. Ведь она у вас? – спросил послушник Мейстерзингера. – Она у меня,– ответил ирландец.– Господин Марфушин, отправляйтесь скорее: время уходит – оно нам дорого. Послушник пожал своим собеседникам руки и выбрался из-под моста. Становилось уже совсем светло. Тянуло дымком; из ближнего овина раздавались постукивания цепов. Послушник быстро зашагал прочь. Господин Марфушин в тот же день появился в Вышнем Волочке на квартире Мейстерзингера. Госпожа NN встретила послушника, сидя в глубоком и удобном кресле; на ней был еще утренний туалет из легчайшего шелка большими цветами. Легкие туфельки, расшитые золотом, спадали с ее маленьких ножек, а волосы еще не были до конца убраны и локонами окружали высокий лоб и щеки, и рассыпались по плечам; плечи госпожа NN зябко кутала в темно-красный платок. При виде госпожи NN послушник весьма оживился и пришел в такое возбуждение, что во время разговора с нею не мог уже стоять спокойно; он то и дело подпрыгивал на месте – туловище его будто пружинилось и, подаваясь вперед, вздрагивало; клобучок сам собою слетел с его головы, и розово-синеватая лысина, покрытая совсем тонкой кожицей, то и дело мелькала перед глазами госпожи NN: Марфушин изгибался. – Блистательная госпожа,– начал послушник высокопарно,– во-первых, позвольте, вам сообщить, что я совершенно пьян от распространяемых вами духов, и потому многое мне будет простительно; во-вторых, хотя я весьма невзрачен, но очень желаю вам понравиться. – Что вы говорите, Марфушин,– остановила его госпожа NN,– если вам я нужна, говорите как следует, а не кривляйтесь. – Я не буду кривляться,– пообещал послушник и продолжал:– В-третьих, я за вас опасаюсь, тааа-те,– любовь к Никодиму сводит вас с ума. Вы взяли на себя непосильное и сделали неверный шаг, так приблизив Никодима к себе. Короче говоря, я боюсь измены с вашей стороны. Госпожа NN весело и звонко рассмеялась. – Милый и глупый Федул Иванович,– сказала она сквозь смех,– ваши подозрения неосновательны, но чего же вы хотите? – Я хочу быть посредником между вами. То есть хочу, чтобы между Никодимом и госпожою NN ничего не было общего без моего в том участия,– ответил Марфушин очень веско и серьезно. – Я понимаю вашу мысль,– сказала госпожа NN. глядя через плечо Марфушина в окно,– но все же я хочу сохранить за собою свободу действий... – Даже тогда, когда Ираклий распорядится подчинить вас моему наблюдению? – Даже тогда. – Ну, значит, я не ошибался. Мне здесь' более нечего делать: мои подозрения мало-помалу начинают оправдываться. Адью-с. И Марфушии повернулся, чтобы уходить. Дойдя до двери, он вполоборота, через плечо посмотрел на госпожу NN и спросил: – Может быть, здесь, в Волочке, вы говорите так, а в Петербурге будете говорить иначе? – Нисколько не иначе – так же,– убежденно подтвердила госпожа NN. – Поставим точку над I! – воскликнул послушник.– Сам Ираклий прислал меня сюда с приказанием передать вам все, что я говорил, но в повелительной форме. – Сам Ираклий! – повторила она испуганно. Послушник стоял и ждал, что будет дальше. – Конечно,– сказала она, волнуясь и кусая губы,– если сам Ираклий, то мне ничего не остается, как подчиниться вам. – Ну вот! – обрадовался господин Марфушин.– Давно бы так. И, повернувшись на одной ножке, стал лицом к госпоже NN и сказал: – Манате, я вас люблю! – Руки его протянулись к ней.

– Оставьте, господин Марфушин! – брезгливо отстраняясь, ответила она и вышла в другую комнату. – Не понимаю женщин! Знаю их, сколько угодно, а не понимаю! Вот поди ж ты! – воскликнул послушник, покидая квартиру Мейстерзингера несколько минут спустя.

ГЛАВА ХХУШ

Поступок Арчибальда Уокера. Никодим плохо помнил, как он, выйдя от Лобачева, дошел до вокзала, как получил билет и поехал. Пришел в себя он только на половине пути и вдруг почувствовал, что у него в сердце и в голове больно переплетаются две мысли: о матери и о выходе госпожи NN замуж – обе одинаково мучительные и не дающие возможности в себе разобраться. По приезде в имение Никодим прошел к себе наверх, заперся и просидел там сутки с утра до утра, не заснув ни на минуту. Под руку ему попалась большая штопальная игла; он вяло и тупо исколол ею несколько листов бумаги, несколько картонных коробок, стоявших на столе, а потом спрятал ее в жилетный карман. Утром Никодим вышел осунувшийся, побледневший; под глазами у него легли темные пятна; по временам он вдруг вздрагивал, может быть, от усталости. Ерофеич предложил кофе, но Никодим отказался. – После. Успеется,– сказал он. – Валентин Михайлыч' здесь,– сообщил ему вслед Ерофеич, выходя за ним на крыльцо. – Где же он? – спросил Никодим, не оборачиваясь и сумрачно глядя на землю. – Они в лес пошли, да не одни, а с двумя господами. – С какими господами? – Одних-то я знаю, а других не могу знать. – Ну, хорошо. Я скоро вернусь. И Никодим зашагал к лесу. Вид его был печален и неблестящ; он уже неделю не менял белья, оставался, почти не раздеваясь, все в том же платье, в котором поехал шесть дней назад в монастырь; столько же дней не брился. В голове у него^мелькали отрывки из писем Ираклия и неизвестного. Ему по временам вдруг казалось, что он знает, кто автор записки, найденной им в дневнике матери, и, следовательно, тот самый неизвестный аноним, которого Лобачев не нашел возможным раскрыть. А кто Ираклий, даже в малейшей степени не поддавалось определению... – Спросить разве Ерофеича об Ираклии, не знает ли он? – подумал было Никодим, но тут же услышал поблизости от себя за деревьями громкий говор в несколько голосов и веселый смех. Среди других голосов он узнал голос Валентина. Никодим пошел на них прямо, лесом, продираясь через молодой ельник и пахучие кусты черной смородины. Миновав глубокую канаву, он сквозь сеть полуоголенных сучьев увидел на прогалине три человеческие фигуры: Валентина, Уокера и третьего человека, ему неизвестного. Валентин сидел на скамье, держа между ног ружье. Он был возбужден и весел, и, видимо, разговор велся главным образом им. Уокер и неизвестный ограничивались более краткими восклицаниями. Они стояли перед Валентином. Все трое были одеты в охотничьи костюмы. Никодим подошел. Они обернулись. Никодим молча подал Валентину руку, молча поклонился Уокеру (ему он руки подавать не хотел), а по отношению к третьему ограничился тем, что поглядел на него.