Текст книги "Странствия и приключения Никодима Старшего"

Автор книги: А. Скалдин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

– Вот уж добрый. Для него вся твоя история представляет не больше интереса, чем для любителя какая-нибудь табакерка с музыкой. Я вижу, ты опять волнуешься. Ну, ну! Успокойся. О не,разделимости ты очень хорошо рассудил, нет слов, но вот, когда ты поехал на Надеждинскую, зачем же тебе нужно было хватать госпожу NN за руки? Уязвленный последним вопросом, Никодим ничего не ответил. – Не знаешь? – ядовито спросил собеседник.– Думаешь, что злишься на Ерофеича из-за мамы, но когда Ерофеич вошел к тебе, ты уже был зол. И все из-за госпожи NN. то есть из-за того, что до сего времени ты не признался ей в любви. – Не только из-за этого. – Да, не только, но и потому еще, что и не можешь признаться ей в любви. – А почему? Как ты думаешь? – Вот вопрос! – Я тебе могу сказать, если хочешь: я не знаю, любит ли она меня. – И вовсе не потому: тебе'мешают Лобачев и Уокер. – Как мешают? – Тебе все кажется, что они неотделимы от "ее. – Ну да, мне ясно... что госпожа NN... что же ты думаешь, так просто это... вот ведь дощечки-то на Надеждинской были прибиты рядом... – Какие дощечки? – Будто не знаешь: на дверях, именные... А разве об Уокере я не слышал раньше? – Ах, так! Ну словом, то самое, о чем и я говорю: ты боишься, что госпожа NN кого-то уже любит. – Да, да. Любит... Иди вон! – Ха-ха-ха. Куда же? – Куда хочешь. – Я буду продолжать разговор, не затрагивая больных мест.... Гадкий ты человек – своей любви не веришь. Самолюбивый ты человек – а хочешь быть добрым? – Откуда ты взял, что я хочу быть добрым? – Насквозь тебя вижу: к примеру, Ерофеича за сплетни выбранишь, и тут же расчувствуешься: ах, зачем я такой... злой. – Пожалуйста, не навязывай мне доброты. Вот я возьму и убью обоих: Уокера и Лобачева. Пусть они не думают, что могут стать мне на дороге. Ты меня трусом сегодня обозвал – это они трусы, а не я. Они убить не посмеют. – Не горячись. И давай сойдемся на том, что хотя дела твои и добры, но в глубине души ты ими не доволен – дух твой горд и зол. – Да, я принципиально злой человек. – Ты хорошо сказал. Но, к сожалению, эта принципиальность, будучи в постоянном разногласии с действительностью, только вредит тебе. Я охотно верю, что ты способен отправить на тот свет Лобачева и Уокера... а госпожу NN вымыть – в спирту. Но знаешь ли, о чем я еще сейчас догадываюсь? Ты вот в глубине души держишь несколько совсем особенных слов, они-то и заставили тебя сказать: пойду и убью... – Какие же это слова? – Три слова всего: человека убить просто. – Ты угадал. – Еще бы не угадать. Но здесь-то и кроется твоя ошибка: человека убить нелегко. – Почему? – Конечно, законы нравственности тут ни при чем, страх ответственности для тебя только привлекателен. Но кровь не простит... то есть мать не простит... ну в каждом человеке течет кровь, данная ему матерью... как сок в винограде... вино... впрочем, я путаться начинаю... Заря опять догорела. Никодим занавесил окно в столовой и зажег лампу с синевато-золотистым светом: он любил зажигать ее...

ГЛАВА XVIII

Ряса отца Дамиана Хромого. Отец Дамиан, носивший прозвище "Хромой" и хорошо известный в округе каждому, был духовным отцом Евгении Александровны и старым другом Михаила Онуфриевича. О нем вспомнил Никодим на другой день, сидя опять в столовой перед окном. Вспомнив, он сейчас же вскочил и пошел наверх, в башню, но не в кабинет и не в спальню. Между кабинетом и спальней был узкий коридор и в конце его лесенка вела на чердак. По этой лесенке взбежал Никодим и остановился перед запертой дверью. "Кто же мог запереть дверь?"... Пришлось позвать снова Ерофеича. Но тот также ничего не знал. – Вероятно, старый барин заперли – кому больше? – сказал он. – А мне нужно попасть туда. – Да как же попадете? Сломать замок разве? – Конечно, сломать. – А старый барин что скажут? – Не у.чи меня, пожалуйста. Я на тебя со вчерашнего дня сердит. Болтаешь тут всякий вздор. Неси лучше отвертку, что ли? – Отверткой тут ничего не сделаешь,– ответил Ерофеич виновато и чуть не со слезой в голосе. – Тогда принеси ключи, какие есть. Может быть, подойдет что. Ерофеич сбежал вниз и вернулся с большою связкой ключей. Они перепробовали всю, но ни один из них не подошел к замку. – Разве с крыши еще попытаться,– сказал Ерофеич, подумав. Когда-то выход на крышу был проделан Михаилом Онуфриевичем. – То есть с крыши на крышу? (:.На башню? – спросил Никодим. – Так точно, на башню. – Ну, позови людей, вели им принести стремянку. Стремянку вскоре принесли, протащив ее через кабинет. Отослав людей, Никодим вместе с Ерофеичем приставил лестницу к крыше башни. Ерофеич забрался первым. Он сразу нашел лист с защелкой и, откинув ее, потянул лист кверху, но тот не поддавался. – Тоже заперто,– сказал старик виновато. – Только путаешь меня напрасно,– ответил ему Никодим.– Говорил я тебе, что надо сломать дверь. – Где же ее сломаешь, этакую махину. Не по-нонешнему делана. Да и как будешь в своем-то доме ломать? Никодим еще потыкал дверь пальцем. Конечно, ломать дверь в своем доме смешно – Ерофеич прав. И если действительно ее запер отец – неудобно будет перед ним. А попасть на чердак Никодиму очень хотелось. Недовольный он сошел опять в столовую и, остановившись перед окном, мысленно представил себе ту комнату на чердаке. Когда-то в ней жил Михаил Онуфриевич. Это была небольшая комната, выгороженная из чердака двойной стеной; низкий потолок шел накось к маленькому слуховому оконцу и спускался там так круто, что Никодим к оконцу мог подходить только согнувшись. Посреди комнаты, у трубы, стояла, обмазанная глиною, кухонная плита, всего в аршин, с одной вьюшкой... Направо на стене висели три охотничьих ружья, с патронташами и несколько старинных литографий в рамках: на литографиях изображены были романтические ландшафты. В углу за плитой приютилась деревянная кровать, сколоченная просто из досок и прибитая к стене. Налево, уходя на три четверти в двойную стену, возвышался черный шкаф: он, обыкновенно, запирался на ключ и ключ вешался за икону святого Михаила-Архистратига Сил Небесных – в красном углу. Никодим мысленно отпер шкаф. Там на гвоздике висело что-то черное, какая-то одежда. Никодим взял ее за рукава и развел их в стороны: черное оказалось рясой. "Ряса отца Дамиана". В молодости Михаил Онуфриевич провел три года в монастыре послушником, под началом у отца Дамиана. Ряса, висевшая в черном шкафу, была подарена Михаилу Онуфриевичу при выходе из монастыря отцом Дамианом на прощанье. И вот Дамианова ряса теперь появилась перед Никодимом в кресле напротив. Появился, собственно, тот, уже знакомый нам собеседник, но он облачился сегодня в рясу. – Видишь,– сказал он Никодиму,– совсем не нужно было ломать дверь на чердак. Стоило тебе захотеть видеть рясу, как я в ней явился. – Да, удобно. Ты начинаешь отучивать меня постепенно от всякого труда. – Отучивать? Нет. Ты никогда и не был привычен к труду. Трудился всегда я. И тебе будет действительно очень удобно, когда я начну все делать для тебя. – Даже такие чудесные дела, как похищать рясу через две запертые двери. – Даже. – А может быть, мамины письма ты разберешь за меня? – Что же, тебе очень стыдно сделать это самому? – Очень стыдно... Монах помолчал. Потом сказал как-то между прочим: – Тебе же Яков Савельич разрешил. Но Никодим за эту мысль ухватился. – Да, разрешил. Я знаю. И я поступил бы так, как он сказал. Но ты мне решительно мешаешь. С тех пор, как я начал чувствовать тебя, я не могу не считаться с тем, что говоришь и думаешь ты. – А что я думаю? – Не только, что думаешь, но и как думаешь. Ты думаешь иронически, а волю мою взял себе. – Послушай. Соберись с силами и поезжай к отцу Дамиану. Ведь он же духовный отец твоей матери – неужели он ничего не знает о ее жизни? – Да он ничего не скажет. Разве он может и обязан? – А ты возьми револьвер с собой. Приставь его ко лбу отца Дамиана и потребуй ответа. – Фу! Какие глупости ты говоришь. – Ничего не глупости, револьвер ты захвати с собой: если не на отца Дамиана, то на кого-нибудь другого пригодится. А писем разобрать ты все равно не сможешь. – И не надо. И отца Дамиана не о чем спрашивать. – Послушай. Не ты ли уверял меня, что любишь свою мать? – Хорошо, хорошо. Только прекрати излияние своих наставлений – у меня голова разболелась от твоих речей А рясу отнеси на место – откуда взял. Собеседник встал. Ряса упала к его ногам, он свернул ее, взял под мышку и пропал. Никодим не заметил, куда он исчез... Наутро он поехал в монастырь. До него было недалеко; верст сорок, но еще десять верст нужно было проплыть озером, так как монастырь стоял на острове. Из ближайшего уездного города каждый день в монастырь уходил пароход с богомольцами, только в неопределенные часы. И приехав в город, Никодим уже не застал парохода, но не захотел дожидаться следующего дня и искать приюта где-либо в гостинице, а поблизости от пристани нанять до монастыря знакомого рыбака. Погода была плохая: дождь, ветер,– встречная волна сильно качала лодку, и только в сумерках, на огонек, добрались, наконец, Никодим и рыбак до острова... Совершенно измокшие и озябшие вышли они на берег, довольно далеко от монастырской пристани и, вытащив за собою лодку на песок, пошли размокшей тропинкой к воротам. Привратник впустил их, но сказал, что в церкви сейчас идет служба, а если им нужно кого-нибудь видеть, то придется обождать, так как, мол, в церковь-то неудобно идти мокрыми. Они так и сделали – обождали, а потом, когда служба кончилась, доложили о Никодиме архимандриту отцу Иоасафу и провели Никодима к нему. В келье у отца архимандрита было жарко натоплено. Подали чай с вареньем, и отец Иоасаф – простой седенький старичок, ласковый, лукавый, хозяйственный принялся расспрашивать Никодима о всяких делах – о ценах на сено, на хлеб. Но Никодим за последнее время сильно отстал от всех хозяйственных забот и не знал, что и отвечать. Он сослался на нездоровье: "Простудился, должно быть, плывучи по озеру",– а ему просто хотелось спать с дороги. – Экий вы неосторожный, да нетерпеливый,– сказал ему отец архимандрит,не могли парохода обождать. Однако такому гостю мы всегда рады. Видно, у вас дело какое есть к нам, или просто помолиться приехали? – Да, есть дело,– ответил Никодим. – Ко мне али к кому другому? – Отца Дамиана хочу повидать. – Прихварывать стал отец Дамиан: стар становится. Поди уж за восемьдесят перевалило. Вы его сегодня-то не тревожьте: завтра лучше; а теперь я вижу, вы спать хотите – пожалуйте в гостиницу. Я распорядился: там келейку вам приготовили получше других. Поблагодарив отца архимандрита за привет и ласку, .Никодим прошел в отведенную ему комнату: свеча еле освещала ее, было в ней немного холодновато и неуютно, но действительно это была одна из лучших комнат в гостинице. Когда он вошел – за печкой что-то зашуршало. Но Никодим не обратил внимания на шорох: "Может быть, бес",– равнодушно подумал он и от усталости скоро заснул очень крепко. Ночью он проснулся и, чувствуя, что совсем больше не хочет спать,-зажег свечу и огляделся. Комната ему показалась уютнее и лучше, чем в первый раз. Одев уже просушенное, хотя и помятое платье, он выглянул в коридор и при слабом свете огарка, выходившем из его комнаты, увидел в конце коридора старческую фигуру монаха. Монах сидел на скамье, склонившись немного в сторону, и упорно глядел куда-то. Заметив свет и Никодима, он поднялся и направился к Никодимовой келье, слегка прихрамывая: это и был отец Дамиан. Видеть почтенного отца Дамиана в такое неурочное время в гостиничном коридоре, словно на каком послушании,– было странно, и Никодим с удивлением в голосе воскликнул: – Отец Дамиан, что вы тут делаете? Ведь ночь глубокая. Отец Дамиан взглянул на Никодима, но как-то поверх его головы. Он и всегда так смотрел или в сторону, только не из гордости и не от лживости: глаза у него были голубые, очень светлые и очень простые, но взгляду его было трудно, проходя по сторонам, останавливаться на человеческих лицах. Сам старец был высокого роста, прям и сух; седые волосы "выбивались у него из-под клобука. Прихрамывал он слегка, но был слегка и глуховат. – Да, да, ночь, сынок, ночь глубокая,– ответил он. – Я к вам приехал, отец Дамиан, – Ко мне... да... хорошо... ко мне... это ведь архимандрит наш все говорит, что я стар становлюсь, да, покой мне нужен, а мне ночью-то не спится – греховные чары одолевают: какой я старик... плеть мне нужна для усмирения ума и плоти, а не покой... вот и брожу по ночам. В церковь бы пойти, что ли? Помолиться. – Что же вы, отец Дамиан, здесь стоите? Зашли бы ко мне. – Зайти, говоришь? Да, да... зайду. Или здесь постоим... постоим. – Я к вам по делу приехал, отец Дамиан. – По делу... да, по делу, говоришь... поживешь тут, у нас, помолишься... люблю я тебя, сынок. – Ох, отец, у меня душа ноет. Вы знаете, я вчера вашу рясу все хотел достать. Как вас вспомнил, сейчас же и ряса ваша на ум пришла... – Рясу, ты говоришь... да, да... рясу... помню... – Ту самую, что вы моему отцу подарили. – Да, да... подарил... , – И подумал: к кому же мне и обратиться, как не к вам? – Обратиться, говоришь... да, да... обратиться... хорошая ряса... Я всегда хорошие рясы любил... грех... ох, на старости-то все припомнишь и обо всем снова передумаешь... цветики... речка... Дуняша голубушка... все в голове... бабочек мы с ней ловили... за речкой... у рощицы... не знаешь ты. – Нет, не знаю. Детство свое вспоминаете? – Детство, ты говоришь... да, да... детство. – Отец Дамиан, мне страшно и вымолвить то, что нужно. Вы, может быть, сами слыхали: матушка наша пропала без вести. – Да... пропала... пропала, сыночек, пропала... не вернулась... батюшка твой заезжал... сказывал. Кто же из нас без греха... простится, сынок, простится... я Богу молюсь денно и нощно... – Батюшка тут был? А когда же? – Заезжал, сынок, заезжал... Сказывал... жаловался... утешал я его... мудрый человек твой батюшка. – Отец Дамиан, помогите мне... я хочу повидаться с матерью. Ведь она все вам говорила. Никто лучше вас ее дел и намерений не знал и не знает. – Дел и намерений, говоришь... знаю, говоришь... да, да, все говорила, все знаю... вернется, думаю, матушка... вернется... – Так скажите мне, отец Дамиан, что знаете. Вы простите меня за дерзость. – Сказать, говоришь... какой же ты, сынок, глупый да смешной... Ведь она же мне на духу говорила... как я скажу?.. – Да как же мне быть? – А что тебе быть, сынок?.. Я подумаю... Ты поживи тут денька три, обожди... я подумаю и скажу... Ну, прощай, сынок. И, благословив Никодима, старец пошел на свое прежнее место. Никодим не посмел идти за ним. Подумав, он уж решил было остаться в монастыре дня на три, кчк советовал Дамиан, и, постояв немного в коридоре, вернулся в келью и запер за собой дверь. Но случай решил иначе.

ГЛАВА XIX

Облачение беса. Захлопнув за собою дверь в келью, Никодим снова услышал шорох за печкой, совершенно схожий 'с прежним, и сказал: "Неужели и вправду бес?". Он кликнул: "Кто там?" – но никто не отозвался. Никодим придвинул кресло к окну, полуотдернул занавеску, но за окном было еще совсем темно, и ни малейший свет не намечался. Однако он стал упорно смотреть наружу, приложив лоб к запотевшему стеклу. Его очень взволновал разговор с отцом Дамианом, и он был задет в душе словами старца: "Какой же ты глупый да смешной"... Шорох за^печкой снова повторился. Никодим обернулся, пристально посмотрел туда, подошел к печке, сунул за нее в отдушину руку – ничего. Отойдя назад к окну, он уселся в кресло и вдруг чрезвычайно остро почувствовал свое прежнее разделение. На кровати же, напротив от кресла, что-то неясно зашевелилось. – Ах, вот оно что! – догадался Никодим,– мне ли первому поздороваться или ждать, когда он заговорит? Но по направлению от кровати послышалось: – Поздоровайся! – Здравствуй,– сказал Никодим и понял, что сделал ошибку, поддавшись этому приказанию, но было уже поздно. С кровати раздался придушенный смех. – Здравствуй, мой милый, – ответил тот, давясь смехом,– знаешь, что я тебе скажу? Нет, конечно, не знаешь: я хочу пожить "в свое удовольствие. – Так живи,– отрезал Никодим сердито,– что же ты ко мне пристаешь? Только убирайся от меня подальше. -' – Ох-хо-хо! Убирайся подальше. Как же я уберусь? Желание-то во мне, а соки-то в тебе. – Какие соки? – А те самые, без которых я и жить не могу. Без соков неинтересно. Одно развращение ума. – Так ты высасывать меня что ли будешь? – Ну да. Вроде этого. – А я не хочу! – Не хочешь? Это меня не касается. Я не привык спрашивать. Сам же ты мне сказал: "Здравствуй". – Я с тобой поздоровался только. – Прекрасно ты знаешь, что со мной здороваться нечего. А сказал: "Здравствуй",– значит, и сказал: живи здоров, в свое удовольствие. – Нет, нет, я ничего такого не думал. – Не думал? Не понимаю, чего ради ты отнекиваешься: ведь тебе со мной вовсе не плохо будет. Пальцы Никодима забегали по ручке кресла. – Послушай,– сказал Никодим немного просительно, но вместе с тем и достаточно твердо,– послушай, я тебе тоже скажу такое, чего ты не знаешь. Тот молчал. У Никодима мелькнула мысль: "Ну как не знает – все знает!". Но лицо .его осталось неподвижным, а молчание собеседника заставило его продолжать: – Так вот – есть что-то такое, чего ты не знаешь и напрасно ты так мерзко хохочешь. Если бы ты был бес, ну, самый настоящий бес (не объяснять же тебе, какой именно), а то ведь ты только мошенник. Вот, который раз ты со мной разговариваешь; а не сказал мне, кто ты таков и как тебя зовут разве поступают так порядочные существа? Никодим в точности произнес: "Существа",– хотя не мог бы объяснить, что он думал сказать этим. – Да, да! – продолжал он.– Вот, например, с рясой – разве я не видел, что ты менй обманул: ты вовсе не надевал рясу; ты только положил ее на себя сверху, прикрылся ею, и, когда встал – она упала, потому что не была надета в рукава. Я видел. – Ну так что ж? – Как, ну так что ж? Как, ну так что ж? – вскипел Никодим, вскочив с кресла и с кулаками подступая к кровати.– Я не хочу вести разговор с мошенниками. Так порядочные... не поступают. Он опять хотел сказать "существа", но запнулся и сказал одно "порядочные". – А если я бес? – вопросительно ответил собеседник. ' – Ты бес? Прислужник Сатаны? – рассмеялся Никодим. – Ну да, бес. Чего же тут смешного? А Сатана здесь ни при чем. Разве бес не может существовать сам по себе, без Сатаны? – Конечно, не может. – Много ты знаешь! А я вот существую. – Хорошо! Существуй себе без Сатаны. Но рясу в рукава ты не мог надеть. Это я знаю. – Я могу! – Покажи! И не можешь показать, потому что рясы с "тобой здесь нет. – ан есть! На кровати действительно зашевелилось что-то черное. "В самом деле, ряса",– подумал Никодим, но, точно хватаясь за соломинку, сказал: – Да это не та ряса: не отца Дамиана. Ты^ здесь у кого-нибудь, у какого-либо монаха ее стащил. – Нет, это ряса отца Дамиана, смотри. И черное взмахнуло рукавами: ряса была действительно надета в рукава. Но все же на постели ничего определенного не намечалось. – Господи, что же это такое? – беспомощно и с тоской спросил Никодим, вынул часы и поглядел на них: был на исходе третий час. – Ничего особенного,– ответило существо,– ты не беспокойся, я ведь умею и определиться. Только ты поговори со мною подобрее. – Как же подобрее поговорить? Определяйся скорей. Право, я устал. Или уступи мне постель – я лягу спать. ' , – Нет, погоди! Как же я определюсь так, сразу. Ты лучше реши, каким я тебе больше понравлюсь? – Ты смеешься надо мною,– пожаловался Никодим,– ты для меня во всех видах хорош. – Ну тогда я тебе помогу,– сказало существо.– Погладь меня по головке. И темное сунулось Никодиму под руку, отчего Никодим опасливо отстранился. Но это что-то уже определенно приняло человекообразные очертания – во всяком случае, сидело на кровати, подобрав к себе ноги и охватив колени руками. Лица сидевшего не было видно: монашеский клобук совсем затенял его, а руки белели неживой белизной. – Да ты покойник! – воскликнул Никодим. – Нет,– запротестовало существо,– я не покойник: я бес. – Бесы или нечистые духи,– отступая два шага назад и поднимая правую руку для убедительного жеста, возразил Никодим,– бывают или мерзкого вида, или демонического. А таких бесов не бывает. Ты, голубчик, слишком прост, чтобы провести меня. – Я проведу тебя, когда мне понадобится. Если же ты мне не веришь, что есть бесы несколько иные, чем ты полагаешь, то еще раз прошу тебя: погладь меня по головке. – А что же у тебя там? – Рожки, самые настоящие. И существо скинуло с себя клобук (но лицо его от этого вовсе не определилось) и подставило опять голову Никодиму. – Никодим опасливо протянул руку и погладил череп сидевшего: действительно там намечались рожки – . маленькие, совсем телячьи. – Вот как! – сказал он удивленно. – А это что, по-твоему? – хвастливо заявил бес и, спустив одну ногу с кровати, постучал ею по полу.– Видишь? Никодим нагнулся, посмотрел: копытце, совсем козлиное. Существо опять подобрало ногу: – Теперь веришь? – спросило оно. – Да,– убежденно ответил Никодим,– верю. Я не столь уж наивный человек, чтобы можно было поймать меня на неверии. – Вот это мне нравится! – заявило существо, ударяя себя ладонью по колену.– Вот это мне нравится! Но, однако, я надул тебя самым бессовестным образом: рясу я в рукава не надевал, а только прикрылся ею – смотри! И с этими словами существо подпрыгнуло на постели, а ряса упала к его ногам. Никодим отскочил в сторону кресла, существо же повернулось, стоя в постели, три раза на одной ножке. Если бы ряса, свалившись, открыла под собою какую-либо другую одежду Никодим, возможно, и не поразился бы до такой крайности, как он поразился тогда, увидев' существо нагим. Но вместе с тем он разглядел его с головы до пяток. Во-первых, у существа появилось лицо. Это было странное лицо и странное от всей необыкновенной головы, суживающейся кверху, а не книзу, с сильно выпяченным и даже загнутым толстою кромкой подбородком; притом подбородок лиловел и багровел вместе, а нижняя челюсть составляла половину всего черепа; рот у существа расположился не поперек лица, а вдоль, под едва намечающимся носом и глазами без бровей, будто нарисованными только, рот этот по временам старался придать себе законное положение и растягивался вправо и влево, но от этого становился только похожим до чрезвычайности, до смешного, на карточное очко бубновой масти; на голове у существа не было вовсе ни курчавых волос, ни рожек – лысина розовела и подпиралась тоже голым затылком, с двумя толстыми складками, шедшими от шеи и сходившимися углом на середине затылка; зато туловище было снизу густо покрыто волосами. Собственно туловище это особенно заслуживает описания: оно не было противно на вид – даже, напротив, довольно приятно: белого, свежего цвета, с лиловатыми жилками, просвечивающими сквозь кожу; сзади к нему, там, где начинались ноги, прицепился какой-то мешок, а может быть, и не прицепился, а составлял неотъемлемую принадлежность существа; и в этом мешке что-то болталось – словно арбузы какие,– будто весьма ценное для существа, но возможно, что и ужаснейшая дрянь. Ноги и руки существа были смешны – словно надутая гуттаперча, а не тело: совсем как те колбасы и шары, что продаются в Петербурге на вербном торге. Несомненно конечности существа выдумал кто-то потом: они решительно не шли к своему хозяину. В теле существа не чувствовалось костей: однако, оно не было и дряблым, только совершенно свободно перегибалось во все стороны. Никодиму стоило большого труда не рассмеяться при виде всего этого. Но существо, повернувшись три раза, остановилось, плотно закрыло рукой свой рот и надуло щеки, а вместе со щеками надулось и само: стало прямым, высоким, твердым – словно кости в нем вдруг появились. Надувшись, оно спрыгнуло с кровати и стало перед Никодимом в позу. Лицо существа сделалось совсем багровым. "В разговорах с ним я, кажется, зашел слишком далеко?" – подумал Никодим, но существо крикливо спросило его: – Каков я? , Никодим думал и молчал. – Я тебе нравлюсь? – переспросило оно. – Да... нравишься,– ответил Никодим робко, нерешительно. – Я очень богат. – Вот как! – Да! И мне очень неудобно стоять перед тобой голеньким. – Оденься. У тебя ряса лежит на постели. – Я не хочу рясу,– закапризничало существо. – А чего же ты хочешь? У меня ничего нет для тебя. – Мне твоего и не нужно. Ты сунь руку под подушку. Никодим послушно сунул руку под Подушку и нащупал там какой-то сверток, но не решался его вытащить. – Тащи! – скомандовало существо. Никодим дернул. Упавшие концы выдернутого развернулись. Это были очень яркие одежды. – Хороши тряпочки? – спросило существо.– А ну, дай-ка мне прежде ту, красненькую. Красненькая оказалась широчайшими шароварами совсем прозрачными, перехваченными у щиколотки и повыше колена зелеными поясками с золотом и лазоревыми сердечками в золоте; шаровары были сшиты из материи двух оттенков красного цвета, нижняя часть, до поясков у колен, была пурпуровая с рисунком в виде золотых четырехугольников, заключавших зеленую сердцевину,– четырехугольников, очень схожих по очертанию – странно! – с недоумевающим ртом самого существа и расположенных также, как его рот,острыми углами кверху и книзу; верхняя часть шаровар от колена до пояса огневела киноварью, и рисунка на ней не было. Никодим, развернув одежду, с изумлением рассматривал ее. – Одевай! – снова скомандовало существо и, подняв свою правую ногу, протянуло ее к Никодиму. Никодим покорно натянул штанину на ногу. – Другую! Никодим натянул и другую и завязал пояс. – Теперь лиловенькую,– сказало существо уже более добрым голосом и почти просительно. Никодим поднял лиловенькую: это была курточка-безрукавка с глубоко вырезанной грудью и спиной; золотые полоски, чередуясь с зелеными, расходились по ней концентрически от рук к середине спины и груди. Облачив существо в курточку и застегнув ее на золотые пуговки, Никодим уже сам, без приказания, поднял и зеленые нарукавники – закрепил их, затем взялся за головной убор в виде лиловой чалмы с пурпуровым верхом, лиловым же свешивающимся концом и зелеными с золотом охватами – повертел ее в руках, прежде чем надеть на существо, и надев, пошарил " еще под подушкой: там нашлись туфли – также лиловые с зеленым узором. Существо предстало облаченным. Наряд был замечательно хорош, но существо рассмеялось, прыгнуло на кровать, подхватив лежавшую там рясу, накинуло ее на себя и чалму попыталось прикрыть клобуком; однако, клобук был слишком мал, а чалма велика – тогда оно, спрятав чалму за пазуху, багровую лысину украсило скромным монашеским убором. Никодим все это наблюдал молча, но вдруг ужасно рассердился и в яром гневе сделал шаг к кровати. Существо заметило то страшное, что загорелось вдруг в глазах Никодима – оно жалобно пискнуло, перепрыгнуло за изголовье, в темный угол и, присев, спряталось за кроватью. Никодим шагнул туда, заглянул в угол – там ничего не оказалось; заглянул под кровать – тоже; подошел к печке и пошарил в ней и за нею – никого!

ГЛАВА XX

Недоумевающей послушник. – Медный змеи. Против двери Никодимовой кельи под утро появился монашек-послушник. Выйдя из бокового коридора, он дошел только до той комнаты, где спал Никодим, остановился и хотел заглянуть в комнату сквозь замочную скважину, что ему не удалось, так как скважина была закрыта вставленным изнутри ключом; вздохнул, повернулся раз-другой кругом и сел тут же у двери на низкую скамеечку. Но его, видимо, что-то беспокоило, и ему плохо" сиделось на месте. Не просидев и минуты, он опять встал и, пройдя несколько раз по коридору нелепой подпрыгивающей походкой, изобличавшей в обладателе ее человека нервного и раздерганного, снова припал к двери Никодимовой кельи уже ухом и, вероятно, услышав за дверью шаги по направлению к ней, мячиком отскочил в сторону и скромненько прижался к притолоке другой двери, по левой стороне коридора. Никодим толкнул дверь и, очутившись на пороге, увидел перед собою довольно странное существо. Послушник этот был высокого роста, с очень крупной головою, но узкоплечий и худосочный; слабые руки беспомощно повисали вдоль его туловища и белели неестественной белизной; лицо послушника было даже еще безусо, подбородок значительно выдавался вперед, глаза без бровей и маленький вздернутый носик робко выглядывали исподлобья; жидкие, светлые волосики, насквозь пропитанные лампадным маслом, слипшимися прядями выбивались из-под клобучка, прикрывая плоские приплюснутые уши, а рот, постоянно полуоткрытый, придавал всему глупому и неприятному лицу с кожею, слегка сморщенной преждевременной старостью, вид недоумения. Затасканная ряска, облекавшая послушника, была порвана в нескольких местах, но тщательно заштопана, а ноги были обуты в невероятно большие сапоги с острыми, длинными носками, надломленными и загнувшимися кверху... Послушник смотрел на Никодима, а Никодим внимательно разглядывал послушника. Никодим, наконец, спросил его: – Вы – рясофорный? – Да, рясофорный,– ответил послушник заискивающе,– под началом у отца Дамиана. – Ах! – обрадовался Никодим, услышав имя старца.– Так, может быть, отец Дамиан вас за мною прислал? – Нет,– переминаясь с ноги на ногу, сказал послушник,– я так... – Войдите ко мне, пожалуйста,– пригласил его Никодим, отступая в келью. – Да, нет, благодарствуйте,– стал отнекиваться послушник,– зачем же... – Я хочу поговорить с вами,– заявил ему Никодим. Послушник вошел, но дверь за собою не притворил и опять скромно прислонился к притолоке. Никодим молчал, не находя, как приступить к разговору. Первым заговорил послушник, но с большим трудом и, видимо, стесняясь говорить о том, о чем хотел спросить. – Я вчера случайно ваш разговор слышал... с отцом Дамианом,– начал он. – Как же вы могли его слышать?

– А Я тут налево в коридорчике сидел... я за отцом Дамианом присматриваю... отец архимандрит приказали... стар отец-то Дамиан очень. Никодиму это не понравилось. – Разумеется,– сказал он тоном, не допускающим возражений,– вы никому не будете говорить о том, что слышали. – Разумеется,– подтвердил послушник. – Действительно, отец Дамиан уже стар и многого не в состоянии понять,продолжал Никодим,– например, думать, что, скрывая по долгу духовного лица известное-ему о моей матери, он поступает хорошо,– не следует. Он должен был открыть мне все, чтобы дать мне необходимые нити. Никодим чувствовал, что говорит ужаснейший вздор и даже не то, о чем думает, и не так, как хочет. Но самый вид этого противного послушника толкал на невольную ложь. Понял ли послушник отношение Никодима к нему (кажется, понял!), но он сказал: – Вы вот, вероятно, думаете – извините за откровенность,– зачем отцу Дамиану понадобился подобный ученик? – Почему же вы так решили? – горячо возразил Никодим.– Я кажется, не давал повода полагать, что так думаю? – Вы меня не совсем поняли,– поправился послушник,– отец Дамиан хотя и строгой жизни человек, однако, предпочтение-то красивенькому отдает. А я-то куда же гожусь? Весьма невзрачен. Он нерешительно ухмыльнулся. – Ах, что вы! – горячее прежнего воскликнул Никодим. – Такие 1 мысли меня совсем не занимали. Ведь мы же собирались с вами побеседовать – а разве это беседа выходит?.. Никодим поглядел послушнику прямо в глаза, но в них ничего не увидел: они были будто стеклянные. – Видите ли... – начал тот тихо и еще нерешительнее прежнего,– после того... как отец Дамиан отошел... вы пошли в комнату... и там что-то говорили... – Я говорил? Вы ошибаетесь,– удивился Никодим, совершенно не помнивший, чтобь! он говорил ночью с кем-либо, кроме отца Дамиана, и видел еще кого-нибудь. – Правда, говорили. – Может быть, во сне говорил? Я часто говорю во сне. – Нет! Это не могло быть во сне. Я слышал два голоса. – Вам, вероятно, почудилось. Ни во сне, ни наяву я не умею разговаривать в два голоса... – Я не мог ошибиться,– возразил послушник хотя опять тихо, но твердо.Говорят, что в этой келье живет бес,– добавил он. Никодима эти слова будто ударили: он вдруг вспомнил вчерашний шорох за печкой и свое предположение, что там шуршит не иначе, как бес. – Живет бес! – повторил он за послушником. – И меня это крайне интересует,– продолжал послушник,– я потому к вам и обратился, что полагал... – Полагали, что я с бесом разговаривал и видел его? – Да. – Вы ошиблись: беса я не видел и с ним не разговаривал, но почему-то безотчетно думал о нем, когда вошел в келью. И, кроме того, слышал за печкой дважды шорох. – Ну вот видите, шорох! Значит, это правда,– заторжествовал послушник,Нет, вы скажите мне,– он приблизился к Никодиму и зашептал ему на ухо,правда, что вы говорили с бесом? – Зачем вам это? – Так... я вам потом объясню... – Вам не придется объяснять: я беса не видел. Послушник отодвинулся к той же притолоке и, приняв вид безразличный, сказал уже по-иному, бахвально и нагло: – Весело у нас в монастыре. Особенно, когда исповедуются. – Почему же весело? – спросил Никодим с гадливостью. – Я ведь все слышу. Слух у меня отменно развит. В одном конце церкви исповедуются, а я с другого слышу. Ну, конечно, когда мужчины исповедуются, так это не очень интересно: мужчина ведь известен со всех сторон, он как на ладони – всякому виден. А женщины – дело другое; особенно, когда из города дамы приезжают. Вкусно! И даже языком прищелкнул. Никодим сурово молчал. Послушник еще попереминался с ноги на ногу и, уже увлекаясь своей новой ролью лихого и бывалого человека, причмокнул и заявил: – Пикантно! Вы тут пожили бы – я вас многому научу. Я знаю откуда хорошо подслушивать. Такие вещи приходится слышать, что просто диву даешься; знаете ли, есть крылатое слово: век живи – век учись; я, как попал в монастырь, особенно глубоко стал эту пословицу чувствовать. – Послушайте,– задал ему Никодим вопрос,– откуда вы такой, что у вас вот эти слова: пикантно, дамы?.. – Я из дворянской семьи. Наш род древний и хороший,– не без гордости ответил послушник. – По вашей наружности судить трудно, и я думал как раз наоборот,– горестно и тоскливо заметил Никодим сквозь зубы, но собеседник его не обиделся. – Знаете что,– заявил Никодим через минуту, чтобы выйти из глупого и нудного положения, в которое он попал, пригласив к себе этого наглеца,пойдем на улицу: я хочу подышать свежим воздухом; у меня болит голова. Они вышли задним крыльцом на монастырский двор, к кузнице "и бочарне и прошли к голубятне. Никодим шел впереди, послушник в расстоянии одного шага от Никодима, внимательно рассматривая спину своего спутника. Никодим это рассматривание отлично чувствовал, и на душе у него становилась все гадливее и гадливее, но он не находил в себе силы отогнать или даже просто отшвырнуть от себя этого человека... Никодим, наконец, не выдержал и, круто повернувшись, столкнулся со своим спутником. Тот охнув, спросил по-старому робко, нерешительно: – Я вам надоел? – Да! Надоели,– закричал на него Никодим,– оставьте меня одного – я хочу ходить без вас! Послушник поклонился и покорно отошел в сторону... Как раз один из монастырских служек перед тем взобрался на голубятню по лесенке и с диким криком, на глазах Никодима, махнул по голубям тряпкой, привязанной к палке; ворковавшие до того голуби с шумом снялись и, взмывая к небу, красивой стаей залетали. Никодим остановился, чтобы поглядеть на них и опять почувствовал, что кто-то за его спиной снова рассматривает его. "Опять этот проклятый",– подумал он и обернулся, чтобы отогнать назойливого послушника. Послушник действительно стоял еще здесь, но в сторонке и не глядя на Никодима; приподнятое лицо его было безразлично, а полураскрытый рот придавал ему все то же недоумевающее выражение. За спиной же Никодима оказался русокудрый молодец, в синей поддевке, подпоясанной пестрым кушаком, в плисовых шароварах и пахучих смазных сапогах,– словом, человек вида совсем не монастырского. В правой руке он держал письмо и, кланяясь, протягивал его Никодиму, а левой придерживал у пояса фуражку-московку. Конверт был надписан женской рукой, и почерк Никодиму нетрудно было узнать. В записке было немного слов: "Наконец-то я узнала, где вы находитесь. Приезжайте. У меня сегодня праздник. Посылаю за вами автомобиль. Ирина". Случаю поскорее уехать из монастыря Никодим был рад. Прочитав записку, он сказал: "Здравствуй, Ларион. Как живешь?". И, не дождавшись ответа, добавил: "Поедем. Надень фуражку". Быстро сбежали они под горку, к пароходной пристани и пробрались сквозь густую толпу богомольцев на пароход, готовившийся к отходу в город. Когда через час с чем-нибудь пути они вышли в городе и молодец махнул фуражкой, из-за гущи народа, к ним навстречу, рявкнув в изогнутую медную трубу, подкатил черный автомобиль. – Медный змий,– услышал рядом с собою Никодим знакомый голос и, оглянувшись, увидел, что на сиденье к шоферу забирается знакомый послушник. Шофер протягивал ему руку, чтобы помочь сесть. – А вы зачем здесь? – удивился Никодим. Послушник поставил на землю занесенную уже было ногу и, обернувшись к Никодиму, вытянул руки по швам, опустив глаза. Никодим продолжал глядеть на него вопросительно. Послушник помялся с видом уже знакомым Никодиму и сказал: – Да я так... я думал, что вы ничего не скажете... мне, право, очень нужно... Никодим до крайности смутился от этой сцены и, чтобы замять ее перед Ларионом и шофером, сказал неотвязчивому послушнику: – Конечно, если вам нужно... Я рад... и о каком это медном змие вы говорили? – А вот об этом,– радуясь тому, что положение разрешилось столь благоприятно для него, ответил послушник и, указывая на медный автомобильный гудок, погладил его ласково рукой. Гудок был сделан в виде змеи с широко раскрытой пастью.