Текст книги "Странствия и приключения Никодима Старшего"

Автор книги: А. Скалдин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Подъезжая к Вологде, Никодим надумал было вернуться в Исакогорку, но не нашел тогда в себе решимости исполнить свое намерение.

ГЛАВА XIV

Феоктист Селиверстович Лобачев. Потом он вспомнил о десяти шкафах, задал себе вопрос: "А куда же они исчезли?" – и, приехав домой, прежде всего позвал лакея, когда-то привезшего их из Царского Села. Но лакей мог только рассказать, что через день после того, как Никодима привезли с квартиры госпожи NN домой, утром часов в шесть на квартиру к нему явился господин, назвавшийся Лобачевым, забрал все шкафы и попросил передать Никодиму благодарность за его любезность. Адресный стол сообщив Никодиму, что сердобский второй гильдии купец Феоктист Селиверстович Лобачев проживает на одной из глухих улиц за Обводным каналом. Едучи к Лобачеву, Никодим старался нарисовать себе его наружность по его имени и роду занятий, как часто пробуют делать. Уже и раньше от своего друга, имевшего дела с Лобачевым, он слышал, что тот откуда-то с Волги, а теперь это вместе с добавлением "сердобский второй гильдии купец", создавало перед глазами грузное тело, благообразное лицо, с темно-русою солидной окладистой бородкой, широкую руку, а ухо заранее слышало неспешный густой голос 'и степенную речь. Но Никодим ошибся. Когда за Обводным каналом он разыскал нужную ему квартиру, дверь отворил человек роста выше среднего, худощавый, с сухим жилистым лицом бронзового цвета, горбоносый, с глазами черными, быстрыми, навыкате, испещренными по белку красными жилками; зубы у незнакомца были хищные, борода до неприятного черная, даже с синим отливом, но элегантно постриженная; фигура же вся точно кошачья, ногти на крючковатых пальцах остроконечные и отполированные, серенький летний костюм увенчивался пестрым галстухом, заколотым булавкою с огромным бриллиантом; толстая золотая цепь от часов болталась по животу. Человек этот, прежде чем Никодим успел что-либо сказать, отрекомендовался Феоктистом Селиверстовичем Лобачевым. "По подложному паспорту живет человек",– подумал Никодим и бессознательно решил быть осторожнее. Комнаты лобачевской квартиры были убраны незатейливо или, вернее, совсем не были убраны: сборная мебель раздражала глаз; повсюду валялся мусор, потолки были закоптевшие; посередине письменного стола, над грудой рассыпанных бумаг, красовались счеты; окурки и обгоревшие спички лежали не в пепельнице, а рядом с нею, прямо на зеленом сукне стола. – Чем могу быть полезен? – спросил Лобачев Никодима, вводя его в комнату, и изо рта Лобачева вместе со словами раздался легкий свист (вероятно, уж так были устроены зубы). "Подожду спрашивать его о маме,– подумал Никодим,– а сначала поговорю с ним о чем-нибудь другом". Лобачев Никодиму казался очень неприятным. – Вам, полагаю, известно мое имя,– сказал Никодим,– я то самое лицо, которое когда-то привезло для вас из Царского Села десять шкафов с посылками. – Ах, это вы! Очень приятно и позвольте еще раз поблагодарить вас. Хотя я уже велел вашему лакею передать вам мою благодарность, но, думаю, что, лишний раз сказанная, она никому не повредит. – Напротив: она прямо полезна мне тем, что позволяет задать вам один вопрос. Я не люблю ходить в темноте, и объясните вы, пожалуйста, почему мой ': друг, а ваш знакомый писал мне в записке только об ; одном шкафе и об одной посылке, а их оказалось десять и столько посылок. – Не знаю,– ответил Феоктист Селиверстович, стараясь не свистеть,– я заявил вашему, другу, что шкафов десять и вовсе не навязывал их ему. Это было в его интересах – отправить посылки скорее, и он сам вызвался послать их по назначению. – Так,– протянул Никодим с некоторым разочарованием,– значит, в ящиках были только образцы товаров? – А чего же вы хотели бы в них? Частей распотрошенных младенцев, мужей и жен, что ли? – К чему вы говорите такое, Феоктист Селиверстович? Вы же можете извинить мое любопытство, раз оно касается близкого моего друга. Меня больше интересует, 'какие это были товары. – Любопытство – дело святое. А мы – по человеческому нашему призванию торгуем помаленьку и притом товарами разными. – Ну, а все-таки чем? У меня, Феоктист Селиверстович, есть неплохонькое именьице, и, быть может, в малости какой я тоже пригодился б вам в ваших торговых делах? Вопрос был предложен явно насмешливо, и Лобачев поглядел на Никодима свысока и презрительно – буд-то поняв, что Никодим говорит совсем не о том, зачем пришел. – Какая может быть от вас польза, молодой человек, не знаю,– ответил он,а торгуем мы льном, табаком, пенькою и чем Бог пошлет торгуем. Всякий товар прибыль дает. Тут разговор их вынужденно прервался, так как из соседней комнаты вошел, по-видимому, сидевший там до того высокий молодой человек. Он даже не вошел – такое определение было бы неправильно совсем – а надменно внес свою красивую белокурую голову. Раскланявшись с Никодимом, вошедший сел на стул, но ноги господина были столь длинны, что стул под ним казался неудобно-малым. Никодим усмехнулся этому и в то же время подумал: как вновь вошедший господин мог оказаться здесь, по-видимому, хорошо знакомым с Лобачевым и даже на короткой с ним ноге? Никодиму казалось, что он понял Лобачева вполне – впечатление получалось отрицательное: много думающий о себе человек, не останавливающийся ни перед чем, чтобы только заработать деньгу, но не умный, а только хитрый человек. Вошедшего белокурого господина Никодим знал: это был англичанин (а может быть, и не англичанин) по имени Арчибальд Уокер; они встречались года два тому назад довольно часто на разных ригйхё^х. "Чего здесь сидеть,– решил вдруг Никодим,– перейдем прямо к делу, а потом можно и ретироваться от этих подозрительных людей",– и, вынимая тут же из кармана заранее приготовленную записку господина У, Никодим сказал Лобачеву: – Феоктист Селиверстович, я направлен к вам госпожою NN по интересующему меня делу. При имени госпожи NN Уокер насторожился, и Никодим это заметил. Лобачев на миг обернулся к Уокеру и, видимо, что-то сообразив, ответил вопросительно: – Да? – Госпожа NN сказала мне, что вам известно почти наверно, где сейчас находится моя мать. – Госпожа NN мне, действительно, очень хорошо известна, но вашей матушки я не имею чести знать. И почему же вы, прежде чем направиться ко мне, не Журфикс – день приема. спросили госпожу NN, на каком основании она считает, что мне что-то известно о вашей матери? И разве ваша матушка куда-то пропала, что ее приходится разыскивать? – Да, пропала. А госпожу NN я спрашивал о том, о чем спрашиваете вы меня. Но она не пожелала объяснить мне это. – Так будьте же любезны посетить ее опять и переспросить. Удивительны эти женщины – всегда болтают, что только им придет ц голову. Никодим засмеялся. – Легкое дело,– сказал он,– госпожа NN живет где-то под Архангельском, в Исако горке, что ли. Съездить к ней не так просто – не то, что проехаться на Надеждинскую. – В Исакогорке? – переспросил Лобачев.– Да не может быть: она живет на Пушкинской улице; жила на Надеждинской, а переехала на Пушкинскую. – Вы, должно быть, меня за дурака считаете,– обиделся Никодим,– а я только что вернулся от нее из Исакогорки и знаю, где госпожа NN, а вот это извольте прочесть. И он протянул Лобачеву записку господина У. Лобачев взял ее, развернул, прочел и сказал: – Да я ее уж, пожалуй, с месяц не видел и, право, точно не могу сказать, где она. Может быть, и в Исакогорке. А записку господина XV протянул Уокеру со словами: – Что вы скажете? Тот прочел ее, но не сказал ни слова. Разговор возобновил Феоктист Селиверстович. – Ничегошеньки я не знаю. А есть здесь, в Петербурге, старичок один, Яков Савельич... – Якова Савельича я знаю,– прервал Никодим. – Тем лучше. Так вот' он, пожалуй, может вам сказать о вашей матушке что-нибудь. Ему всякие дела известны. – Да вы-то откуда знаете Якова Савельича? – Отчего же мне не знать? Якова Савельича все знают. К нему и обратитесь. Да будьте еще любезны объяснить мне, как это у себя приняла вас госпожа NN? – Позвольте,– сказал Никодим, приподнимаясь с кресла,– какое же вам до этого дело? – Да нет, вы меня не поняли. За ревнивого любовника, прошу вас, меня не принимайте. Вы вот меня о шкафах спрашивали – так это было совсем неинтересно, а госпожа NN куда интереснее, и стоит о ней' поговорить. Только будучи человеком в женских делах весьма опытным, предупреждаю вас: вы ей не доверяйтесь. – Позвольте,– еще раз возразил Никодим,– я считаю такой разговор совершенно неуместным. Но Феоктист Селиверстович был глух. С кривой усмешкой и прежним свистом он продолжал, не внимая Никодиму: – И напрасно кипятитесь. Отчего же не поговорить. Она дама обольстительная во всех отношениях, и с такими особами иметь дело всегда бывает приятно. Только вы, к сожалению, как я вас понимаю, немного зазнавшийся молодой человек. И не пришлось бы вам поэтому самому плакать. Знаете ли, за такими особочками мужчины всегда вьются – а вдруг да вы в чужой огород полезли и у вас найдется соперник подостойнее, например, меня многогрешного? А? – Прошу прекратить этот бессмысленный разговор! – сказал Никодим в третий раз и уже резко." – Подостойнее, подостойнее,– продолжал Лобачев, все еще не слушая Никодима. Но в разговор вмешался Уокер. Голос его прозвучал ровно, повелительно и как бы из некоторого далека. – Я тоже прошу прекратить этот разговор, так как, со своей стороны, не могу допустить, чтобы кто-либо выражался о госпоже NN неподобающе. Все трое обменялись взглядами. Лобачев взглянул на Уокера сперва немного виновато, но затем презрительно и высокомерно; Никодим поглядел на Уокера благодарно, но встретился с глазами, полными такой злобы, что не мог не заметить ее, и растерялся: он не сразу понял, почему Уокер зол на него. Но через минуту, когда уже все трое перестали смотреть друг на друга, он вспомнил, что имя госпожи NN приходилось ему слышать и два года назад, причем произносилось оно обыкновенно в неразрывной связи с именем Арчибальда Уокера. – Ах, вот что! – сказал себе Никодим и решительно поднялся с кресла. Оставаться долее в квартире Лобачева он не мог.

ГЛАВА XV

Потеря записки. – Какая была фабрика. Раскланявшись с Лобачевым и Уокером, но не. подав руки ни тому, ни другому, Никодим вышел на улицу и тотчас же поехал к Якову Савельичу. Он, однако, не думал, что Яков Савельич может знать что-либо об Евгении Александровне, как уверял Лобачев,– даже напротив: Никодиму казалось, что Лобачев советовал обратиться к Якову Савельичу только затем, чтобы прекратить разговор. Доехав до знакомого угла на Крестовском Острове, Никодим спрыгнул с конки и бегом направился к особняку Якова Савельича. У калитки его встретил Вавила и, не здороваясь, сказал Никодиму: – А Яков Савельича дома нету. В голосе Вавилы звучало нескрываемое торжество. – А где же Яков Савельич? – За границу уехали. – За границу? – Так точно – за границу. В Австралию, сказывали. И где эта Австралия Бог ее знает. "В Австралию",– повторил Никодим, повернулся и пошел прочь. С Крестовского Острова он поехал домой, думая по дороге: "И к чему все эти хождения и обходы: просто нужно съездить опять в имение, порыться в маминых письмах и тогда, никого не спрашивая, найдешь следы",– и вдруг вспомнил, что записку господина "У он оставил в руках Уокера. Побледнев сперва от этой мысли, он тут же, на ближайшей остановке, выбежал из вагона, пересел в другой и направился опять к Лобачеву. Запыхавшись, вбежал он в квартиру Лобачева, как только успел отворить ему заспанный лобачевский слуга. Лобачев сидел за письменным столом и, оборотив голову, с удивлением взглянул на Никодима. – Феоктист Селиверстович,– сказал Никодим, задыхаясь,– вы не можете ли мне сказать, где сейчас господин Уокер? – Не знаю. – Он мне нужен. – Так что же? – Где он живет? Или, может быть, он куда уехал? – Не знаю. Какое мне дело до того, где живут и куда ездят разные... – Позвольте. Господина Уокера я видел здесь у вас сегодня как вашего друга. – Да что вам, собственно, нужно? – Записку мою я оставил в руках господина Уокера. – Ту самую, которую дали мне и которую я ему передал? – Да, ту самую. – Напрасно дали. То есть напрасно оставили, хочу я сказать – дал-то ему я... Нет, голубчик, ничего не могу сказать. Как сами знаете. Поищите его – не иголка, пропасть не может. И Лобачев протянул руку, чтобы проститься. Очутившись опять на улице, Никодим вышел к Обводному каналу и пошел вдоль его, не думая, куда идет. Набежала туча, и осенний дождь – пронизывающий, неприятный – напомнил Никодиму о действительности. Оглянувшись, Никодим увидел, что находится в местности уже за' Балтийским вокзалом. Повернув сейчас же, он взял извозчика и отправился на Николаевский вокзал, чтобы ехать домой в имение. Купив билет, он в ожидании поезда прохаживался по темному помещению вокзала и на одном из поворотов заметил в углу знакомую фигуру: в сером пальто, с поднятым воротником, держа руки в карманах и нахлобучив на глаза шляпу, с палкой под мышкой, стоял Уокер. Не помня себя от радости, Никодим бросился к нему. – Господин Уокер,– сказал он,– как я рад этой случайной встрече. Ради Бога, отдайте мне ту записку, что я сегодня давал прочесть господину Лобачеву и которую он передал вам. Уокер всей фигуры к Никодиму не повернул, а скривив в его сторону только свою голову и глядя на Никодима сверху вниз, молчал. Никодима это обозлило. – Если вы не умеете стоять вежливо,– сказал он,– то, по крайней мере, хоть отвечали бы. – Не волнуйтесь. Записки у меня нет: я передал ее господину Лобачеву с просьбой возвратить вам. – Что вы говорите, я сейчас только от господина Лобачева, и он мне сказал, что записка осталась у вас. Уокер промолчал. – Как хотите,– произнес он,– можете мне и не верить. Но судите беспристрастно: если поставить рядом меня и господина Лобачева – кому из нас можно будет оказать больше доверия? – Так поедемте сейчас вместе к Лобачеву. – Сейчас я не могу: я уже взял билет на ближайший московский поезд. Вернусь я через несколько дней и тогда буду к вашим услугам. – Хорошо. А где же я вас найду? – У господина Лобачева. Там всегда меня можно найти. "Ну, как хочешь,– подумал Никодим,– а я все-таки поеду домой и посмотрю еще письма мамы – быть может, найду что и поценнее, а в записке имя

мамы ведь вовсе не упоминается – все равно, если бы ты стал ее показывать кому-либо, никто тебе не поверит, что это писано к маме". И, поклонившись, отошел в сторону. По рассеянности Никодим вышел двумя станциями 'раньше, чем следовало. Удлинило бы это путь всего часа на три, если бы Никодим сразу нашел лошадей. Но ему пришлось искать долго: все отказывались ехать, ссылаясь на работу и плохую осеннюю погоду. Только перед самыми сумерками удалось тронуться. Первое время возница молчал и посвистывал. Потом, вдруг обернувшись, спросил: – А не ехать ли нам, барин, через Селиверстовщину? – Я, братец, дорог здешних не знаю,– ответил Никодим,– где хочешь поезжай, лишь бы дорога была поглаже, – Нонеча какие дороги. Ишь размякло. А я к тому, барин, что с утра ничего еще не ел. Так у меня кум в Селиверстовщине – к нему и заехать: поесть чего-нибудь. Да и выпить у него всегда можно. О Селиверстовщине Никодим слыхал: это была очень длинная и грязная фабричная слобода, верстах в десяти или двенадцати от его имения, фабрика, к которой он когда-то ночью ходил за чудовищами, находилась на полпути между слободой и имениями, и жители слободы работали именно на этой фабрике, но ни в слободе, ни на фабрике Никодиму не доводилось бывать. Понял ли возница молчание Никодима как согласие ехать через Селиверстовщину, но через два часа пути они въехали в слободу. В полутьме, при слабом свете редко расставленных фонарей и огоньков, мелькавших в окнах, прошмыгивали то с одной стороны тарантаса, то с другой неопределенные тени – иногда человек вырастал рядом с тарантасом и с любопытством глядел на Никодима несколько мгновений, стараясь идти вровень с лошадью. Никодим все отворачивался от таких: казались они грязными, неумытыми, от них пахло и спиртом и потом, физиономии их были грубы – и мужские и женские одинаково,– точно их кто топором вырубал, и движения тяжеловесны и угловаты. Грубая, но не громкая, а скорее, ворчливая ругань слышалась в полутьме из-под навесов и от колодцев, где звенели цепями журавли. Чувство неопределенной жути стало забираться в душу Никодима, когда они остановились у одного из крылец. Хозяин встретил гостей с фонарем. Он тоже не .возбудил доверия в Никодиме, так как ничем нс отличался от других обитателей слободы: грубая, грузная фигура, лицо со следами сажи на лбу и на щеках, непричесанные волосы, медная серьга в толстом ухе, рваная и грязная одежда, тот же запах спирта и, главное, провалившийся нос – все отталкивало в нем. Пока возница что-то ел и пил водку, Никодим сидел на лавке в углу, отказавшись от угощения, и оглядывался по сторонам. Изба, как и обитатели ее, была очень грязная и неприветливая: несколько раз на Никодима набегал из угла любопытный таракан и, шевеля усами, подолгу смотрел на незнакомого гостя. – Вы на фабрике служите? – спросил Никодим от скуки проходившего мимо хозяина. Тот остановился и сказал: – Так точно, у Феоктиста Селиверстовича Лобачева. , Никодима как громом поразило. Он даже привстал. – Разве эта" фабрика Лобачеву принадлежит? – Так точно, Лобачеву. Мы по дереву работаем. Никодим не захотел расспрашивать далее. "Поедем-ка отсюда поскорее",шепнул он вознице, улучив удобный случай. Тот подтянул кушак и заявил, что пора ехать. Хозяин проводил их на крыльцо опять с фонарем и опять молча. Когда они уже выехали за околицу и Никодим облегченно вздохнул, возница засмеялся. – А нос-то у кума того...подгулял. И поделом. Все от веселой жизни, барин. – Скажи ты мне вот что,– обратился Никодим к вознице,– кто такой этот самый Лобачев? – А Бог его знает. Он здесь, кажись, давно не бывал. Сказывают, что не русский, а англичанин он. – Послушай, как же это может быть – Лобачев и вдруг англичанин? Ведь фамилия-то русская. – Вот поди ж ты. Сказывают. – А кто же фабрикой управляет? – Арап какой-то управляющим. – Настоящий арап? – Нет, не настоящий, а так его называют. Он тоже здесь редко бывает больше в Питере живет. – Гм. А что же на этой фабрике делают? – А черт их, знает что делают – не к ночи будь сказано. Людей делают. – Что ты говоришь. Виданное ли это дело? – А взаправду, барин. Руки, ноги, головы, туловища делают из дерева, что ли. Не то из камня, а может, и из железа – я не знаю. – Да, наверное, руки и ноги искусственные. Для уродов и калек? – Какое там для уродов! За границу отправляют – вот что. И животных всяких делают. И коров. И еще делают такое – что и сказать-то не при всяком вслух скажешь. Разве к кому уважения у тебя нет. И, наклонившись к уху Никодима, он что-то зашептал ему. Никодим не сразу понял, но когда понял, то удивился еще больше, только не стал расспрашивать. Молча проехали они остаток дороги.  Прощаясь с возницей, Никодим все-таки сказал ему: "А подозрительные люди – 'эти ваши слободские, и твой кум тоже". "Да, у кума нос того... подгулял. Даром этого не случается. Ну, прощайте, барин. Покорно благодарим",– ответил возница и, нахлобучив шапку, принялся настегивать лошадь, как будто желая скорее скрыться с Никодимовых глаз.

ГЛАВА XVI

Столкновение у камня. Отпустив встретивших его слуг, Никодим остался один. Он обошел и осмотрел все комнаты дома, кроме черной залы и комнаты Евгении Александровны, а ночью, в одиннадцать часов, вышел к калитке посмотреть, не пройдут ли чудовища. Но они не показались. Утром старый его дядька и когда-то камердинер покойного дедушки Онуфрия Никодимовича, бывший крепостной Павел Ерофеич, брея Никодима перед кофе, сказал: – Не настоящею жизнью нынче живут господа. В бывалые-то годы, как барин куда поедет, так и собственного слугу берет с собою. За границу ли, в Москву там, или в Питер – все равно. Тот его ц выбреет, и вымоет, и одежду в порядке содержит, а нынче что? – Значит, ты, Ерофеич, со мной вместе чудить хочешь? – спросил Никодим. – Зачем чудить? Вы барин степенный. Маменьке-то в радость такие дети. – А если барин влюбится – по-твоему, что тогда верный слуга должен делать? – А вы разве влюбились, Никодим Михайлович? – Да, влюбился. – Ну вот, коли влюбились, так честным пирком да за свадебку. – Ловко выдумал старик. Да как на ней женишься, если она уже замужем? – Замужем? – Тут лицо Ерофеича вытянулось и выразило определенно полное разочарование. – Уж коли в чужемужнюю жену влюбились, так об этом, барин, не говорят. Молчать надо... Там, как хотите: я вам не судья, а на людей выносить не полагается. – А если она не чужемужняя жена, а так просто... ну, любовница, на содержании... что ли? – Вот еще скажете, барин. Такая-то уж и вовсе в жены не годится – сегодня она с одним, завтра с другим. Будто настоящих барышень нет. Да и в роду у нас такого не водилось – Бог миловал. – Нет,'Ерофеич, она замужняя... А, послушай, ты не знаешь ли чего-нибудь о Лобачеве, Феоктисте Селиверстовиче? – Господина Лобачева как не знать. Еще когда вы в гимназии были, они к вашему батюшке частенько наезжали по разным делам. – К нам? Сюда? Сам Лобачев? – Да недолго они заезжали – с полгодика. – Послушай, так папа его должен знать? " – Разумеется, должны. – А кто он такой – этот Лобачев? – Да из себя видный такой. Только сомнительный человек. Говорили про них разное. Мало ли что говорят. – Федосий из Бобылевки, что меня сюда привез, сказывал мне, что он не русский, а англичанин. – Бобылевские-то его лучше знают, а здесь кто же его видал. Лет одиннадцать назад было – все поди забыли. – А на фабрике у него ты бывал? – Нет, не довелось. Да какая это фабрика – темное дело. – Почему темное? – Работают, можно сказать, большие тыщи народу, а что делают, неизвестно. – Людей делают, мне Федосий говорил. – И за границу отправляют, сказывали. Оттого-то у басурмана такая сила народу нынче и пошла. И чего наш царь смотрит? – Заговорился Ерафеич. Я-то с гобою, как с путным, а ты ахинею понес. Разве можно людей делать на фабрике? – Отчего нельзя? Хитрый человек все может. Впрочем, вам виднее. Мы люди темные. За что купил – по том и продаю. – А что же еще про Лобачева говорили? – Да, так... разное. Никодим поглядел на старика. Тому, видимо, и хотелось что-то сказать, но уж никак он не мог решиться и даже бровь почесал. – Ну что же? Рассказывай. – Да нет... лучше увольте... до другого раза... Разговор на том и кончился, но для Никодима прибавился еще один вопрос: зачем здесь бывал Лобачев одиннадцать лет назад и почему отец ничего о нем не сказал Никодиму, хотя и знал, что Никодим ездил к нему. И еще никак не мог примириться Никодим с мыслью, что между Лобачевым и Уокером с одной стороны и госпожею NN с другой существует тайный союз, направленный, между прочим, и против него – Никодима, а мысль эта все время не оставляла его. Днем он наконец решился опять войти в комнату матери, уже раскрыл бюро и принялся выдвигать ящики, как вспомнил, что ему говорили об этом не только госпожа NN. но даже Лобачев. Чувство стыда кольнуло его душу; однако признаться себе, что он не в состоянии пересмотреть содержимое ящиков, Никодим не мог. Он совсем неопределенно, как иногда бывает, не словами, а чувством подумал: "Подожду еще, оттяну немного времени",– и, захлопнув бюро, вышел в столовую...

Проснувшись утром на другой день после разговора с Ерофеичем, Никодим ощутил в себе неизъяснимое разделение: будто двое в нем переглядывались между собою и один лежал в постели, а другой был где-то, под потолком и так хорошо понимал все, что делалось с тем, который оставался внизу. Чувство это длилось недолго – Никодим вскочил весьма возбужденный и поспешил умыться холодной водой. До вечера он почти ничего не думал только щемящее чувство беспомощности и бессилия что-то нужное сделать, как-либо выбраться из создавшегося ложного положения ^– томило и угнетало его. Вечером он опять почувствовал свое разделение: словно кто вышел из него и сел напротив в кресло, у другого окна столовой. – Знаешь,– сказал Никодим,– нужно нам поговорить с тобою откровенно: если ты являешься самовольно – ты должен знать больше меня. Собеседник молчал. – И говорить должен ты, а не я,– продолжал Никодим,– я буду слушать. – Если так – изволь,– глухо и неопределенно ответил другой. – Я жду. Некоторое время прошло в томительном молчании. Наконец другой заговорил. – Свою мать ты не любишь. Ты постоянно путаешься – не зная о ком думать: о ней или о госпоже NN. – Да. – Это происходит потому, что ты любишь госпожу NN. . – Ну, разумеется. Иначе зачем я стал бы думать о ней. – Да, но любить мать и госпожу NN одновременно – невозможно. Ты еще не знаешь госпожи NN. но ты должен ее чувствовать. Она спросит так много, что ты не в силах будешь дать ей. И разве ты не догадываешься, что жизнь госпожи NN в чем-то сталкивается с жизнью твоей матери? – Конечно, догадываюсь. – Отчего же ты об этом не подумал? – Во всяком случае, не думаю, чтобы столкновение было на романтической почве. Правда, что-то есть темное – это темное нетрудно усмотреть из потерянной мною записки господина У, и будь эта записка у меня под руками – мы могли бы в ней поразобраться. Ведь не думать же мне, что мама и госпожа NN влюблены в одно лицо... в Уокера, например... или в Лобачева... ха-ха-ха! Никодим громко рассмеялся. Ерофеич заглянул в дверь. – С кем это вы, барин, разговариваете, или мне попритчилось? – спросил он. – Попритчилось, попритчилось. Ерофеич,– ответил Никодим,– а может, и нет – всякие бывают гости, – Упаси Бог от нечистой силы: как облюбует какое местечко – не скоро выведешь, ни крестом, ни пестом. Вот тоже по весне, как барыне уехать,что за нечисть тут шаталась? – А ты видел? – Ну нечисть – не нечисть: господин Раух объясняли потом, что просто тут лобачевские фабричные пошаливали – кто их разберет. – А те, монахи-то, больше не показывались? – Что вы барин! Да я бы сбежал. Старик опять не на шутку перепугался. – Ну иди пока к себе,– попросил его Никодим и, когда старик ушел, вновь обратился к прежнему собеседнику.– Извини, нам помешали закончить разговор. Даже и самые хорошие слуги не умеют быть достаточно воспитанными. И на чем мы остановились? – я забыл. – На столкновении Евгении Александровны и госпожи NN. – Да это нелепо. И трагедия моя в том заключается – что я, не знаю, собственно, не только куда, но и почему могла исчезнуть моя мать. – Трагедия. Стоит ли так значительно выражаться? – А что же по-твоему? – А так... скандальная история, как и определила Евлалия. – Ну да, вообще-то скандальная история, но для меня лично – трагедия. – Поухаживай за госпожою NN – пройдет. Займись. Право, стоит: она дама обольстительная во всех отношениях, как сказал Лобачев. – Довольно. А то я буду просить тебя, как и господина Лобачева, прекратить этот бессмысленный разговор. – Я не господин Лобачев, и тебе долго придется просить меня. – Нет, не долго. Довольно! Никодим встал, вышел из столовой, хлопнув дверью, и очутился, на улице. Солнце было уже у самого горизонта, озеро чуть слышно плескалось. Никодим пошел к берегу. Узкая тропинка вела к плоскому большому камню, около камня рос молодой ракитовый куст и стояла скамья. Сквозь полуоблетевшие ветви ракиты, рядом со скамьей, на тропинке виднелась высокая человеческая фигура. "Арчибальд Уокер", – узнал Никодим сразу. И, узнав, пошел прямо на него: он помнил, что тропинка очень узка, что разойтись на ней невозможно и думал – отступит Уокер с дороги или нет. Уокер стоял неподвижно: на нем были охотничья шляпа с пером, теплая куртка и лакированные ботфорты; руки он заложил в карманы рейтуз (он эту вольность позволял себе редко, разве что в лесу). Уокер не отступил, и Никодим столкнулся с ним вплотную, но, право, Никодим вовсе не хотел с ним встречаться. Молча смерил Уокер Никодима после столкновения взглядом от головы до ног. Никодим ответил тем же. Но Никодим злился, а Уокер был спокоен совершенно. Уокер поклонился первый, повернулся и пошел. Никодим – рядом с ним – все молча. Им не о чем было говорить. Никодим прекрасно понимал, что Уокер чувствует в нем соперника, и размышлял: "Сэр Уокер весьма счастлив тем, что может много о себе думать; я, напротив, глубоко несчастен потому, что думаю о себе крайне пренебрежительно". Но в душе Никодим смеялся. Так дошли они до большой груды камней на берегу, повернули обратно и пришли опять к скамье у ракитового куста. Раскланялись и разошлись. Дома Никодим спросил Ерофеича: – Что за долговязый здесь по берегу шатается? – А это лобачевский управляющий. – Арап? – Ну да, сам-то Лобачев англичанин, а управляющий у него арап. – Шутишь, старина. – Шучу, шучу, Никодим Михайлович. Надо же на старости лет дурачка поломать. – То-то. Будто я не вижу, какой арап.

ГЛАВА XVII

Принципиально-злой человек. На другое утро Никодим проснулся с мыслью: "Как по-мальчишески вел я себя вчера. Вместо того, чтобы спросить Уокера, зачем он здесь, и разузнать чтонибудь о Лобачеве, я устроил это столкновение. Фу!" И, позвав Ерофеича, стал ему жаловаться на самого себя. Ерофеич, однако, посмотрел совсем иначе: "Толкнули и хорошо сделали, так ему нечестивцу и надо",– сказал старик. ^ – Да почему же нечестивцу? – удивился Никодим. – Молоды вы еще, Никодим Михайлович, людей не различаете: кто из них есть'добрый человек, а кто черта прислужник. – И как это тебе, Ерофеич, не надоело с нечистью возиться? Постоянно она у тебя на уме. Ты лучше сделай мне одолжение, узнай, часто ли здесь бывает Лобачевский управляющий, и что он тут делает? – И узнавать ходить не надо: сам знаю. – Что же ты не сказал мне об этом раньше? – Не изволили спрашивать, Никодим Михайлович. Да и полагал я, что вам через батюшку известно: ведь батюшка тоже с давних пор... – Что с давних пор? – То... убрать отсюда этого арапа хотели... – Убрать? Отсюда? – переспросил Никодим.– Послушай, Ерофеич, что ты хочешь сказать? Старик взглянул искоса, потом, приподнявшись на цыпочки, спросил шепотом: – А старому барину не скажете? – Нет, не скажу. – ^' И барыне? – Тоже не скажу. – Ну вот. Чтоб не нагорело мне старому... около барыни все этот долговязый увивался. Бог знает зачем, а только увивался. – Что ты говоришь. Ерофеич! – возмущенно воскликнул Никодим.– Экой старый болтун! Иди к себе. – Да я что же? – стал оправдываться старик.– Я ничего. Я ведь только про долговязого. Я про барыню не то что сам дурного не скажу – другому полсловечка не дам вымолвить. – Ах, замолчи! Только этого еще недоставало, чтоб ты болтал: сегодня скажешь одно, завтра другое, а там, глядишь, уже пошла гулять сплетня. Иди! Походив по комнате минут десять в большом раздражении, он все же опять позвонил Ерофеичу. Старик явился не сразу, а когда вошел – робко стал у притолоки. – Бывал здесь лобачевский управляющий раньше? – спросил его Никодим строго. – Так точно, бывали,– ответил тот. – А когда же он здесь бывал? – Лет десять уж назад. -С господином Лобачевым вместе. – Сколько же ему лет? Ведь он совсем молодым выглядит. – Никак нет – ему уже за тридцать. – Что же тебе говорил отец о нем? – Ничего не изволили говорить. – Так откуда же ты взял всю эту чушь? Старик молчал. – Сам сообразил? – Так точно, сам сообразил. – Ну и сообразил. Иди теперь к себе и думай побольше. Но прежде скажи мне, как зовут Лобачевского управляющего? Старик мялся и молчал. – Ну что же, запамятовал? – Так точно: запамятовал. Мудрено очень, не по-русски. – Даже и не знаешь, а тоже говоришь. Иди. Старик опять ушел очень огорченный, но Никодиму стало немного стыдно, что он так обошелся с ним. "Впрочем,– утешил он себя,– как бы иначе я должен был поступить?" Выйдя через полчаса из дому, Никодим распорядился оседлать для себя лошадь и поехал на лобачевскую фабрику. До нее было совсем недалеко. Стояла она на сырой луговине, недавно очищенной от леса: здесь и там торчали сосновые и березовые пни одни уже засохшие, другие еще выпускающие каждую весну молодые побеги... Фабрика состояла из нескольких высоких кирпичных корпусов, прямых, неоштукатуренных, с большими закоптевшими окнами; около корпусов ютились почерневшие избушки, с крытыми переходами, погребами, навесами; все это было обнесено дощатым забором выше человеческого роста и только через одни ворота можно было попасть внутрь. Но ворота были заперты, и на лавочке у калитки сидел сторож. Подъехав к нему, Никодим спросил, находится ли здесь сейчас господин Уокер. Сторож не понял вопроса. Тогда Никодим спросил иначе: – Нельзя ли повидать управляющего? – Да их уж нету,– ответил сторож. – Уехали уже? – Уехали. Так точно. – А когда опять будет, неизвестно? – Неизвестно. – Но фабрику можно осмотреть? – Не приказано показывать. Обратитесь к управляющему. – Я не знаю, где ,он живет. – Нам тоже неизвестно... Никодим повернул лошадь, взял с разбегу две канавы и, выехав на дорогу, быстро доскакал домой. Он сел в столовой опять у окна и попытался вызвать вчерашнего своего собеседника. Сначала это не удавалось, но когда он почувствовал уже знакомое разделение, даже обрадовался. – Вот так всегда,– сказал ему Никодим,– сердишься, бегаешь, спрашиваешь, бранишься и все ни к чему. – А ты попробуй не сердиться. – Знаю. Затем ты скажешь: попробуй не бегать, попробуй не спрашивать и так далее и так далее. – Нет, зачем же? Я никогда не пускаюсь в крайности. Из-за чего ты сердишься? – Как из-за чего? Из-за мамы. " – Не верю. – Послушай. – И вовсе не из-за мамы, а из-за госпожи NN. – Вот выдумал. Откуда ты взял это? – Очень просто: ты забыл маму. – Извини, я обозлился из-за того, что Ерофеич стал говорить глупости о маме. – Да так. Но ты ведь и сразу не признал слов Ерофеича за достоверное, чего же было злиться? – Да я уже не злюсь. Но не упрекай меня госпожою NN. – И не думаю тебя упрекать ею. Я упрекаю тебя за то, что ты забыл маму и пустился в какие-то приключения. – Маму я не забывал. Кто станет сомневаться в том, что она действительно мне мать?-Было бы ведь глупо. А если это непреложно и действительно непреложно, тогда все, что бы я ни делал, что бы ни думал – только через нее и для нее,– безразлично, помню я о ней или нет. Она живет во мне, как и я живу в ней. А о каких ты приключениях говоришь, что будто я в них пускался, я не понимаю. Уж не то ли, что я ездил к Лобачеву или в Исакогорку к госпоже NN? На Надеждинскую я прпал совершенно случайно, из-за десяти шкафов, а в Исакогорку ездил, чтобы узнать адрес мамы. – Так, так... – Да, так... Я еще ездил и к Якову Савельичу, но чтобы попросить у него совета и содействия. Яков Савельич добрый человек и всегда относился ко мне по-хорошему.