Текст книги "Странствия и приключения Никодима Старшего"

Автор книги: А. Скалдин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

ГЛАВА XXXV

У Праматери. Прожив до половины сентября в имении, Никодим захотел повидать Феоктиста Селиверстовича и в один прекрасный день собрался опять в Петербург. Втайне он надеялся встретить и госпожу NN. хотя наружно даже самому себе показывал, что встречаться с нею ему более незачем. "Все, все исчерпано до конца и без возврата!" – говорил он. Дверь в квартиру Лобачева за Обводным каналом отворил Никодиму старичок в сильно разношенных, но чистых полосатых панталонах, клетчатом легком пиджачке и с шелковым клетчатым же платочком, обмотанным вокруг шеи, может быть, слуга, а по виду словно и нет. Откуда-то по всей квартире разносился шум – говорило сразу несколько человек, но что, нельзя было разобрать. – Здравствуйте, здравствуйте,– зашамкал старичок (во рту у негo не было многих зубов).– Разденьтесь, позвольте, я вам помогу.– И снял с Никодима пальто.– Почитай уж все собрались – вас, должно быть, ждут? – сказал он еще. – Как меня ждут? – спросил Никодим.– Да ведь я так... – Ах! Так,– ответил старичок,– ну, тогда извините: обознался я, да и много сегодня народу. "А, может быть, и в самом деле ждут – кто знает этого Лобачева? Необъяснимый человек",– подумал Никодим. – К кому же вы изволите? – спросил старичок. – А я к Феоктисту Селиверстовичу Лобачеву. Что, нет его? – Батюшки нет еще, нет пока,– ответил старичок,– и не знаю, будет ли. Вам, может быть, сестрицу его повидать? – А разве у него сестрица есть? Я не знал. – Как же, как же! Глафирой Селиверстовной величают красавицу нашу,сказал старичок, берясь за ручку двери, ведущей в следующую комнату. – Постойте,– удержал его Никодим,– на что мне, собственно, сестрица Феоктиста Селиверстовича? Я его хотел видеть. Вы лучше скажите мне, когда он сегодня может быть. Я еще раз зайду. – Никак невозможно-с,– ответил старичок,– порядок у нас такой, кому хоть невзначай сказали про Глафиру Селиверстовичу, должен человек ее повидать. Пойду доложу. И вышел в соседнюю комнату. Шум, ворвавшись в переднюю через растворенную дверь, донес до Никодимовых ушей одну фразу: "Ничего-то вы не знаете, милостивый государь",– и тут же она оборвалась, как только старик дверь захлопнул. Через минуту старичок вернулся и сказал: – Выйдут сейчас, красавица-то наша. Просили обождать. Да что вам тут стоять, прошли бы в залу. Залой и оказалась та комната, в которую только что старичок выходил. В ней возвышался у стены громоздкий, очень старый рояль, по внешнему виду совершенно негодный к употреблению; крашеные полы были застланы свежими половиками; в плетеных корзинах-вазах стояли фикусы, латании, виноград, завивавшийся вверх по стене, по направлению к старомодному купеческому трюмо... Никодим походил немного по комнате и сел на продавленный диван, который все-таки был там единственной мягкой мебелью. Из залы шум и разговоры были слышны явственнее. Можно было понять, что говорят и мужчины, и женщины, и не в одной комнате. В комнате же рядом двое заговорили вдруг так, что каждое слово их стало слышно Никодиму. – И совершенно напрасно вы так рассуждаете,– сказал визгливый тенорок,если Марфушин не мужчина, то кто же вы тогда? – Меня прошу не рассматривать,– ответил дьяконский хрипящий бас,– вы сами еще не лупа и не фотографический аппарат. Что же касается Марфушина господина, то мнение мое было, есть и будет о нем непреклонно. – Не понимаю, не изволю понимать,– возразил первый,– говорим с вами мы чуть ли не полчаса, а вы так и не можете мне объяснить. Уперлись на своем: не мужчина да не мужчина. – Потому что и объяснять нечего. История сия всякому очевидна, Дальше Никодим ничего не услышал, так как собеседники, должно быть, вышли в другую комнату. Но следом за ними впорхнули двое других; именно впорхнули, судя по шелесту шелковой юбки и сдержанному смешку. – Хи-хи,– засмеялся женский голосок,– а ты купишь мне, Ванечка, синие шелковые подвязки? Вместо ответа послышался поцелуй. – Бесстыдник. Не хапайте, где не следует,– сказала она,– вот я вас по рукам... И снова: – Ванечка, а Ванечка, ты купишь мне... Дальше не было слышно: должно быть, она сказала ему что-то на ушко. Тут уже захихикал он и сказал: – Куплю. Опять прозвучал поцелуй, и затем птички выпорхнули. Тяжелой поступью вошли снова двое. Один говорил медленно и рассудительно, другой только слушал. – По зрелом рассуждении, дочери Лота, конечно, греховные девицы. Но посмотрите, как сказано о них в Библии. Нельзя не восхищаться той простотой, с какой написатели сей священной книги решали сложнейшие вопросы. Поэтому... Двери в зал распахнулись, и на пороге показалась женщина. Она была очень высока ростом – не ниже Уокера, полная, только не безобразной, а красивой полнотой, белотелая, румяная, с алыми губами, голубыми глазами и русою пышной косой, убранной очень скромно. На ней было серое простое, но шелковое платье и накинутый на плечи шерстяной платок; грудь на ходу под платком сильно колыхалась, бедра были круты и мощны, а руки она держала скрещенными на груди; пальцы были украшены множеством перстней. Сколько ей было лет? Трудно было определить. Может быть" 25, может, 40, но возможно, что и 50. Так, вероятно, выглядела Ева в своей долгой жизни. Она была бесспорно красива – ленивой, положительной красотой. И добра. И нисколько не походила на своего брата, если только она действительно была ему сестрой. – Здравствуй, сынок,– сказала она Никодиму, немного нараспев, мне Федосеич доложил о твоей милости. Что же, прошу покорно гостем быть. У нас каждому гостю свое место. – Здравствуйте, Глафира Селиверстовна,– ответил Никодим, припомнив ее имя,– благодарствуйте. Я к Феоктисту Селиверстовичу, собственно. Неудобно мне к людям незнакомым. – Ничего, батюшка, не стесняйся. Я по глазам твоим вижу, что ты хороший человек, а то я не позвала бы. Пойдем уж, не отговаривайся. – Нет, Глафира Селиверстовна,– возразил Никодим крепко (ему вовсе не хотелось идти, куда она звала, после того, что он слышал за стеной),– я лучше посижу и подожду вашего брата. Она рассердилась и вместе не хотела показать этого. – Как знаешь, сынок,– сказала она,– только у русских людей не принято от соли-хлеба уходить. Али не русский ты? – Почему не русский? Русский, разумеется. – А если русский, чего ж в преткновение идешь? – Не знаю, право,– ответил Никодим смущенно,– я посидел бы тут... обождал... Если нельзя – я пойду. – Можно-то, можно,– сказала она, уже, несомненно, сердясь,– а только неуч ты. Ко мне и не такие люди подходят, чтобы ручку поцеловать, а я их на троне принимаю. Я тебе уважение оказываю. Накось – навстречу вышла. Сиди уж, коли дурень неотпетый. Повернула и хлопнула в сердцах дверью. Никодим остался один в преглупом положении: сидеть и ждать Лобачева, не зная, когда он придет и придет ли вообще,– было делом не из особенно приятных. Уйти – казалось еще нелепее. Что же лучше? Разыскать Глафиру Селиверстовну, извиниться перед нею и остаться? Он направился к той двери, куда она вышла, приотворил дверь и увидел за нею Глафиру Селиверстовну и еще двоих – мужчину и женщину. Женщина сидела на полу, вполоборота к двери, поджав под себя ноги, немного запрокинув голову и закрыв глаза с очень длинными черными ресницами. Блузки на ней вовсе не было, а рубашка у нее была спущена до пояса. Мужчина стоял сзади нее, на одном колене, около него были расставлены баночки с разными красками и кистями. Приблизив лицо свое к обнаженной спине женщины почти вплотную (должно быть, по близорукости), он расписывал ей спину сложнейшим цветным узором, весь поглощенный этой работой. Ни он, ни женщина к Никодиму не обернулись. Глафира Селиверстовна сидела в дальнем конце комнаты, на возвышении, под пурпуровым балдахином, положив кисти рук на ручки кресла с богатою резьбой. Она молчала и глядела перед собою неподвижно. В комнате больше ничего и не было. – Глафира Селиверстовна! – сказал Никодим. Она молчала по-прежнему, глядя на него в упор немигающими глазами. – Глафира Селиверстовна, извините меня великодушно. Она не шевельнулась, несомненно живая, но будто каменная и не желающая отвечать. – Глафира Селиверстовна! Никодим попятился к выходу. Дверь за ним захлопнулась. В досаде и в удивлении, но и с обидой на сердце походил он опять по залу и снова сел на диван. / Вошел Федосеич. – Красавица-то наша изволят на вас гневаться и говорят, что соли-хлеба водить с вами не желают. Не хорошо-с. Провинились очень,– сказал он. – Ну и что же! – ответил Никодим раздраженно.– Пойду к себе домой. – Нет,– заявил Федосеич,– домой вам еще рано. Вы же хотели еще монашков посмотреть.! – Каких монашков? – Афонских монашков. – Ничего я не хотел. Кто вам сказал? – Феоктист Селиверстович сказали. Наш-то батюшка все знает. Уж если сказал – значит, верно... Пойдемте – я проведу вас. Черным ходом нужно. И провел Никодима через грязную и темную кухню на черную лестницу. Покорно сойдя вниз, Никодим спросил: – На двор? – Нет, вот сюда,– указал старик на подвал, зажигая взятый с собою фонарик, свел Никодима еще на десять ступеней вниз, закрутил-закрутил его по разным переходам и коридорчикам и привел, наконец, в большую, без окон, но ярко освещенную комнату. За нею виднелась еще такая же. По обеим сторонам и той и другой комнат были сделаны двойные широкие нары: проход посередине оставался очень узкий, и на нарах грудами были навалены отдельные части человеческих тел – руки, ноги, головы, туловища, грубо сделанные из дерева, еще грубее раскрашенные. Между ними были и некрашеные – более тонкой работы. – Вот,– сказал Федосеич, беря из груды две головы и поднося их к самому носу Никодима,– узнаете? – Узнаю,– прошептал Никодим, бледнея и не двигаясь: эти головы были так похожи на головы монахов, убитых прошлою весною в их имении. "Ну, конечно! Вот голова отца Арсения с резко очерченным носом, тяжелой складкой губ, пристальными глазами; борода черная, густая, подбородок крупный, говорящий о силе характера; и вторая голова, без сомнения, Мисаилова: о ней ничего не скажешь: все в ней белесо, светловолосо, костляво и невзрачно". – Да ведь это же головы тех... убитых,– прошептал Никодим,– у него не хватило голоса. – Ничего не убитых,– рассердился старик, отбрасывая головы обратно в груду.– Нешто мы убивцы? Понадобилось, и сделали. Потом сменил гнев на милость и сказал: – Феоктист Селиверстович приказали вам передать, чтобы из всех этих (он указал на части тела) выбрали, что вам понравится, если переменить себя хотите. Сносу вам не будет. Душа прежняя останется, а тело новое. – Да ведь это же все деревянное? – рассмеялся Никодим. – Какое деревянное,– вскипел старик,– закройтe-ка глаза – я вам покажу, деревянное или нет. – Вот так? – спросил Никодим, закрывая глаза. – Нет уж, мы вас для верности платочком повяжем,– сказал старик, смотал со своей шеи шелковый платочек и завязал им Никодиму глаза. – Теперь вашу ручку позвольте,– попросил он, взял Никодима за правую руку и ткнул ею во что-то живое. Никодим ощупал это и ощутил настоящую человеческую голову, отделенную от туловища. Никодим в страхе отдернул руку, а старичок в тот же миг стащил с него повязку. Перед Никодимом снова лежали только деревянные части. Он не знал, что думать. – Выбирайте,– повторил старичок мрачнб. – Выберу,– решился Никодим. И принялся разрывать груду. Перерыв все, он выбрал самую лучшую голову, очень сильное туловище и хорошие руки и ноги. Выбрав, отложил в сторону и сказал старику: – Вот это! Федосеич посмотрел, повертел отобранное и сказал: – Нельзя вам этого брать. Не думал я, что вы такое выберете. Да и Феоктист Селиверстович не позволяет. – Я другого не хочу,– заявил Никодим. – Тогда позвольте вас вывести вон,– сказал Федосеич, взял Никодима под руку, закрутил-закрутил его опять по коридорчикам и переходам и вывел в глубокий и обширный погреб с земляным полом. Дверь из погреба во двор была полуотворена, а к двери вела очень шаткая и длинная деревянная лестница. Сверху пробивался свет бледного утра. Никодим пошел на свет, а старик, исчезая во мраке, сказал: – Прощенья просим, не обессудьте на угощенье.

ГЛАВА XXXVI

Туман, солнце и автомобиль. Из дверной щели показалась женская голова и спряталась. Ступеньки под ногами Никодима заскрипели. Поднявшись наверх, Никодим ^оттолкнул дверь и увидел перед собою госпожу NN. Она стояла у входа в погреб, одетая в черный английский костюм, показывавший стройность ее фигуры; на светлых волосах у нее была темная шляпа с черным пером; в правой руке она держала кожаную сумочку, а левой придерживала юбку, так как было сыро и грязно. Над двором висел довольно сильный туман. – Я знала, что вы отсюда выйдете,– сказала она Никодиму,– выводят всегда отсюда. И, я вижу, вы с пустыми руками. Неужели вы отказались выбрать что-либо из предложенного? – Не отказался, а выбрал самое лучшее, и мне не дали его,– ответил Никодим. , – Самое лучшее – это я,– заявила она,– если же вы думаете, что я убежала от вас, то это неправда. Кто мог не дать? – К сожалению, правда,– сказал Никодим. – Не будем спорить. Я сегодня очень настойчива и решительна. Уж не хотите ли вы, чтобы я доказала вам это поцелуем? Евгения Александровна – хороший человек, но мы с нею никогда не сойдемся и не сможем жить вместе. Она слишком русский человек... А мне очень нравится, что вы отобрали самое лучшее – я знаю вас,– добавила она вдруг. – Может быть, и так,– согласился Никодим,– но Феоктист Селиверстович влечет ваше внимание больше, чем я. – Ошибаетесь,– возразила госпожа NN,– вероятно, вы восприняли мнение Евгении Александровны? Никодим почувствовал, что она говорит не совсем правду, но ничего не ответил. – Я сегодня очень своя,– сказала она опять,– я вышла сюда затем, чтобы встретить вас и более уже не отпускать никогда. Если вы будете меня гнать, я не уйду. Это потому, что я вас люблю. Он сощурился, глядя на нее, взял ее за руки, поочередно поднес их к своим губам и поцеловал. – Что же мы стоим здесь? – спросил он.– Не лучше ли идти? И они вышли через раскрытые ворота на улицу. Туман молочно-белый клубился над мостовой, но там, где в улицу входили другие улицы и переулки и лучи восходящего солнца, пробегая вдоль них, врезывались в туман,мелочно-парные его облака превращались в синие и прозрачные. На тротуарах, начинавших уже оттаивать, выступали мокрые пятна. Было свежо,, пахло чистым воздухом, и шаги гулко отдавались всюду. – Идти далеко,– сказал Никодим,– извозчиков тоже нет. На перекрестке стоял автомобиль. – Шофер,– крикнул Никодим,– я давно тебя ищу! Нужно скорее ехать. – Нельзя,– сумрачно ответил шофер, ^ приказано ждать. У Никодима явилось непреодолимое желание подшутить над ним и ввести его в заблуждение. – Кого же ты ждешь? – спросил Никодим. – Не знаю кого – господин Лобачев приказали. – Ах! – Восклицание у Никодима вырвалось невольно.– Послушай, да ведь господин Лобачев и приказал тебе ждать именно нас. Это тот Лобачев, что живет на М-ской улице в доме № 13-15? – Тот самый. – Ну и подавай. Шофер подал. Подсадив 'госпожу NN и усевшись сам, Никодим захлопнул дверцу. ' – На Сергиевскую,– сказал Никодим. Всю дорогу госпожа NN молчала и только жадно прижималась к Никодиму. Молчал и Никодим. У подъезда второго Ипатьевского дома на Сергиевской они вышли. Тумана уже не было; солнце светило ярко и радостно, но еще не успело согреть воздух. Живо взбежали Никодим и госпожа NN наверх. Скинув жакет, госпожа NN проскользнула в кабинет Никодима. Когда Никодим вошел, она уже' сидела на греческом ложе, возвышавшемся посередине комнаты и покрытом серосиним бархатным покрывалом с тяжелыми золотыми кистями. Одну ногу госпожа NN подобрала под себя; другую, в черном чулке, сквозь который просвечивало тело, она охватила руками и, слегка покачиваясь, улыбалась. Так садиться непринужденно и дерзко-кокетливо было неотъемлемой ее манерой. – Вот я и дома,– сказала она,– мы будем хорошо жить и не станем больше ссориться друг с другом. – Разве мы ссорились когда? – спросил Никодим и незаметно отвернулся. Красота и легкость движений этой женщины дразнили его воображение, волновали его, но ему трудно было слушать ее совсем неожиданную и непонятную болтовню, под которое Бог знает что могло таиться – не сознаваемое ею, но страстное и безумное. Что я могу добавить? Кое-кто говорил в обществе, что Яков Савельич умер, оставив свои богатства Никодиму, и что поэтому у Никодима появились столь крупные средства. Но я не советую верить этому: Яков Савельич весьма выдающаяся личность и не может уйти из жизни незаметно, не сыграв крупной роли в надвигающихся событиях. Думаю; что он еще жив, хотя мне известно, что Никодим действительно получил возможность располагать капиталами чудаковатого старика.