Текст книги "Воспоминания"

Автор книги: А. Аллилуева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Глава тринадцатая

Меня опять привозят в Тифлис, в Дидубе, к бабушке.

Пустырь за бабушкиным домом не покидают ни взрослые, ни наша детская ватага. Молчат гудки железнодорожных мастерских. Бастуют все тифлисские заводы. На пустыре рабочие выстраиваются рядами и идут по улицам. Мы шагаем за ними и подпеваем:

 
Вставай, подымайся, рабочий народ!
Вставай на врагов, люд голодный!
Раздайся, крик мести народной!
Вперед! Вперед! Вперед!
 

Торжественна наша песня. Она точно поднимает, точно возносит куда-то.

Взрослые дали нам красные ленты, и, приколов к платью банты, мы всей ватагой пробегаем мимо городовых.

– Ура! Да здравствует революция! – кричим мы.

Они не смеют нам ничего сказать. Это победа? И, подталкивая друг друга, мы торжествующе глядим на жандармов.

Однажды жандармы на лошадях ворвались в Дидубе. Они несутся по затихшей, пустой улице. Тихо сегодня в поселке. Горе приглушило голоса людей.

Во дворе перед галереей собираются соседи, они плюют вслед скачущим жандармам.

– Собаки, – говорят они, – убили Вано…

Убит не только Вано из домика напротив. Убитых десятки.

Полиция набросилась на безоружных рабочих, которые мирно собрались около городской управы. Трупы рабочих остались на Эриванской площади.

В день 17 октября на улицах Тифлиса шумит нарядная, довольная толпа.

Но на пустыре молчаливо собираются рабочие. Мы бежим в Нахаловку, к тете Ксене. У домика Казимира Манкевича стоят его товарищи. Они угрюмыми взглядами провожают спешащих в город людей. Вечером приходит Манкевич. Сегодня все говорят о дарованной царем свободе.

В дом к бабушке приходит товарищ и просит спрятать тяжелый сверток.

Никто не спрашивает, что в нем. Становится все ощутимей, что приближаются большие события.

В комнате Манкевичей каждый день собираются люди. Однажды Казимир приходит к нам, и бабушка с галереи громко кличет меня. Я бегу со всех ног. Казимир идет навстречу.

– Хочешь увидеть отца? – спрашивает он. Отца! Я молчу от волнения и жду, что же он скажет. Пусть говорит, скорей говорит.

И Казимир рассказывает. Его слушает весь двор.

– Завтра идем встречать освобожденных из Карской тюрьмы, – говорит Манкевич, – их везут в Тифлис. С ними Сергей.

…В толпе, которая шагает по улицам Тифлиса, и я с Шурой. Мы стараемся не отставать от Казимира. Идут железнодорожники, друзья из Дидубе и Нахаловки.

Я любуюсь красным полотнищем. Ветер развевает его, – ничто не может быть ярче. Знамя колышется в такт песне. Я пою. Громче, громче, я хочу слышать свой голос. Все эти люди идут к вокзалу встречать моего отца и товарищей.

Волна гордости заливает меня. Как громко звучит песня! Но она уже смолкла.

Люди кричат «ура».

Мы на вокзале. А на платформе еще новые и новые Друзья.

– Сейчас подойдет поезд, – говорит Казимир. Мне хочется плакать. Это, наверное, от радости. Вон папа спускается с подножки вагона.

– Нюра! – кричит он мне.

Он целует меня, я вижу, что и у него глаза в слезах.

Отец остался в Тифлисе. Он живет в Нахаловке, в квартире Манкевича.

Каждый день мы навещаем его. Почему нерадостно сегодня в доме Казимира и так рассеянно здоровается со мной отец? Он треплет меня по щеке и отходит к товарищам. Не слышно обычных шуток и слов привета. В руках у отца я вижу лист бумаги. Когда товарищи рассаживаются, отец вслух читает телеграмму из Баку, всего несколько слов: «Вчера вечером выстрелом в голову убит Петр Монтин».

У отца дрожит голос. Он кладет на стол скомканный листочек. В комнате долго молчат.

У меня тоскливо сжимается сердце. Ведь я помню Петра, его голос, такой звонкий, когда он говорил, мягкий и глубокий, когда он затягивал песню.

За что же его убили? Кто-то поднимается и говорит:

– Ушел из жизни любимый наш товарищ. Он боролся за народную свободу, и за это его убили.

Я вслушиваюсь в слова, которые произносят дрожащими голосами. Я вижу слезы на лицах. Монтина, значит, очень любили. Я помню, как Дуня Назарова рассказывала:

– Петра звали неуловимым. Никогда не удавалось сто удержать в тюрьме, всегда убегал. Как-то к тюрьме подъехала подвода с хлебом. Петра вывели на прогулку. Часовые и не заметили, как он оказался под телегой. Не успели хватиться, а он уже был за воротами.

Бакинцы послали Монтина в Тифлис на Кавказскую конференцию большевиков, которая проходила под руководством Сталина. Монтин вернулся в Баку, и в тот же день на улице его застрелил подосланный охранкой убийца.

Рабочие Баку тысячной толпой вышли на улицу проводить тело погибшего товарища. Гневом, горечью полны были их речи. Гроб с останками Монтина везли в Тифлис. Там Петр родился, там, в Дидубе, в железнодорожных мастерских начал он свой путь борца-революционера.

Тифлисская полиция не могла помешать траурной встрече. Гроб Монтина выставили на площади, вооруженные железнодорожники выстроились у тела товарища: почетный караул. Приспущен красный флаг.

Молчаливым потоком движется толпа туда, где на постаменте стоит цинковый гроб. С Варей и Шурой я в толпе.

Цветы в руках людей. Цветы на гробу. Розы, хризантемы, астры – все, чем щедра тифлисская осень.

Траурный марш разрывает тишину. Я гляжу вокруг люди плачут. Мы подходим ближе, поднимаемся к гробу. Раздвигая ветки, я заглядываю в стекло, вделанное в изголовье гроба. Лицо Монтина кажется мне живым. Я узнаю его крупные черты, широкий лоб. Только закрыты глаза и виднеется темное запекшееся пятнышко у виска.

Маленькая сморщенная старушка стоит у гроба, кто-то ее обнимает.

– Это мать Петра, – шепчет тетя Варя. – Они ведь жили в Дидубе, рядом с нами. А потом Петр уехал в Баку, Его и привезли сюда, чтобы похоронить на родине. Его все здесь знают.

Вперед выходит товарищ.

– Мы будем бороться за то, за что погиб наш Монтин…

Простые слова. Дети их запомнят.

Похороны Монтина показали властям силу тифлисского пролетариата. Вооруженная охрана рабочих поддерживала образцовый порядок. Черносотенцы не посмели помешать. Цепь железнодорожников не подпустила близко полицию.

Похороны Монтина явились началом декабрьских событий в Тифлисе. 12 декабря закавказские железнодорожники объявили всеобщую забастовку. Это было ответом на вооруженное восстание в Москве на Пресне.

Глава четырнадцатая

Шумит поле перед мастерскими. С винтовками проходят рабочие по улицам.

Это дружинники – так мы их теперь называем. В их рядах шагают новые друзья.

На низких поджарых лошадках появлялись они на окраинах Тифлиса. Мы всегда останавливались, любуясь ловкостью всадников. Джигиты! У них повязанные башлыками головы, они в бурках и высоких мягких сапогах.

Это пастухи и крестьяне пришли с гор сражаться рядом с рабочими. Отряды горцев собираются в Нахаловке и Дидубе.

Еще не слышно выстрелов, но однажды бабушка запирает меня и теток в комнатах.

– Хватит вам бегать, – говорит она, – не для детей там теперь дела.

Но нас нельзя удержать. Мы пытаемся украдкой выскочить на улицу, но в тишине, которая удивляла с утра, сухо и резко рвется выстрел. Еще один…

За ним несколько залпов. Мы бросаемся к окнам. По улице пробегают дружинники.

Стрельба не прекращается. Нам кажется, что выстрелы доносятся издалека.

Соседки, которые забегают к бабушке, приносят вести:

– На Дидубе и Нахаловку движутся войска, дружинники готовят защиту.

– Наши засели в большом доме. Большой дом – это трехэтажный дом близко от нас. Выстрелы не смолкают и ночью. Мы не спим, слушая, как гулко они отдаются в горах. Утром в Дидубе врываются войска. Казачьи лошади проносятся мимо окон.

– Они скачут в Нахаловку, там ищут оружие, – говорят во дворе.

Женщины напрасно пытаются выбежать на улицу. Она оцеплена казаками и жандармами.

Замахиваясь нагайками, казаки запрещают выходить из домов. И снова гремят выстрелы. Они кажутся сейчас оглушительными. Стреляют совсем близко. От кого-то мы узнаем, что большой дом окружили казаки. Дружинники отстреливаются, они не хотят сдаваться.

Бабушка оттаскивает нас от окна, но мы успеваем увидеть, как, громыхая, проезжает мимо пушка. Ее устанавливают против большого дома:

То, что наблюдала я из окон бабушкиного домика, эти новые стремительные и грозные события были продолжением борьбы русских рабочих и крестьян в первой революции.

Тайком вооружаясь, тифлисские рабочие вербовали в горах крестьян, живо откликнувшихся на призыв большевиков. Горцы рвались сразиться со своими угнетателями.

Отряды повстанцев пробирались к Тифлису – им должны были подготовить в городе удобные стратегические пункты. Но, трусливо противодействуя открытой борьбе, предатели меньшевики требовали оставить партизан в рабочих поселках – Дидубе и Нахаловке.

Большевики знали, что нельзя начинать наступление в застроенных хибарками рабочих районах, куда, конечно, в первую голову двинут власти войска. Надо перебросить боевые силы в город, в районы, частью заселенные рабочими, – в Куки, Авлабар, Пески, Ортачалы, в Татарскую часть, – открыть там боевые действия и, втянув в борьбу сочувствующее революции население, попытаться захватить важнейшие пункты города – вокзал, почту, банки. Таков был план большевиков, горячо одобренный горцами. В узких, гористых, подобных ущельям, уличках старой части Тифлиса они готовы были сражаться, как в родных горах, где каждый камень и куст служат прикрытием.

Повстанцы с гор ждали выступления, как часа долгожданной расплаты с царской властью. Они верили призывам большевиков и готовы были идти за ними. Немедля стремились они занять улицы города, уйти с плоских окраин Нахаловки и Дидубе, куда, как в западню, завлекали их меньшевики.

Но меньшевики вели расчетливо и неуклонно политику провокации и отступления, отвергая план большевиков, и добились того, что горцы начали покидать город.

А в лагере врага уже били тревогу. Власти разоружали менее надежные воинские части. Было приказано не выпускать солдат из казарм, никому не давать отпусков. Из гарнизона приходили известия, что власти готовят войска для разгрома Дидубе и Нахаловки.

Рабочие отряды встали на защиту поселков. Вооруженные револьверами и бомбами, дружинники заняли посты на улицах Дидубе и Нахаловки.

Домик Манкевича в Нахаловке, где жил отец, стоял за полотном железной дороги, рядом с казармами саперов – самой революционно настроенной части тифлисских войск. Несколько дней тому назад саперов разоружили. Но однажды ночью отцу и Казимиру сообщили, что получен приказ о выступлении на поселки.

В полной военной готовности должны выйти пехота, конница и артиллерия.

В эту ночь в поселках не спали. Из окон 'видели, как по дороге тяжело прошла конница. За ней прогрохотала артиллерия. Сзади двигался санитарный обоз. Уже рассветало, когда издалека донеслись редкие ружейные залпы. Казалось, стреляют в горах. Выстрелы не смолкали. Отец с Казимиром вышли из дому.

Навстречу из поселка шел отряд пехоты. Солдаты конвоировали двух арестованных.

Одного отец узнал сразу: это был армянин-духанших из Нахаловки «Ванечка».

«Ну и хорош трофей достался жандармам!»

Второй пленник, на голову которого было наброшено пальто, открыл окровавленное, в сгустках запекшейся крови, лицо и посмотрел на отца.

– Камо! – едва удержал восклицание отец.

Да, это был Камо. Жандармы схватили одного из храбрейших товарищей, одного из любимых юных учеников Сталина.

Всю ночь хозяйничали войска в поселках, отряды солдат врывались в дома, во дворах искали оружие. Но люди были предупреждены. Оружие спрятали.

Под натиском регулярных войск дружинники, не начиная открытых действий, отошли в глубь поселка и двинулись дальше к ущелью, надеясь пробраться в горы.

Но власти предвидели возможность отступления партизан. В горы, в обход, были высланы казаки-пластуны. Дружинники наткнулись на них по дороге к Соляному озеру, у Худатовского леса. Пластуны ползли наперерез, целясь из ружей. Западня! Оставалось только открыть огонь и попытаться прорваться через живую цепь.

…Когда после ухода войск революционный штаб собрался в своем помещении, туда, еле переводя дыхание, вбежал лесник из Худатовского леса.

– Скорей! – крикнул он с порога. – Там, в лесу, убитые. Один жив…

И он повернулся, чтобы бежать обратно. Отец с товарищами бросились за ним. По дороге лесник рассказывал, что изрешеченные пулями и проколотые штыками трупы дружинников лежат в кустах по склону, горы. Один из раненых приполз к сторожке лесника. Теряя сознание, он просил об одном – передать друзьям, что товарищи погибли не как трусы, не сдались, не просили пощады, дрались, пробивая путь вперед.

Раненого подобрали, перевязали. На нем было двенадцать штыковых ран, но он был еще жив. Его удалось спасти…

Убитых перенесли в один из домов поселка. Люди шли прощаться с героями.

Долго не прекращалось траурное паломничество к телам партизан. Вырыли братскую могилу на склоне горы, за поселком, у ущелья, где геройски отдали товарищи жизни свои революции…

Скорбная тишина нависла над Дидубе и Нахаловкой. Войска уходят, можно выбежать из дому. Невыносимое зрелище разрушения и смерти представилось нам. Мы идем молча, мы знаем – «те» сейчас победили. Но разве это конец?

Мы стоим у большого дома. Перед нами – развалины. Пушка снесла верхний этаж, внизу вместо окон дыры. Но товарищи, которые засели в доме, не сдались.

Им удалось бежать. Я знаю, я уверена, что они спаслись. Значит, они будут бороться и дальше.

А теперь – в Нахаловку. Все идут туда. Люди движутся медленно. Они останавливаются у домика, где, я знаю, живет товарищ отца. А вот и отец. Я подбегаю к нему.

– И ты здесь, Нюра! Что ж, смотрите, учитесь, – говорит он нам.

На нарах лежат трупы убитых. Их уже убрали, обмыли.

– Это убитые, – шепчет Шура. А человек, который стоит рядом, сжимает пальцы в кулак и громко говорит:

– Они дорого за них заплатят Мы выходим из дому «Нет, конец еще не наступил, – проносятся горячие мысли в моей голове. – Я буду, я хочу возить на себе патроны, носить прокламации, только бы отомстить тем, кто убил товарищей, лучших люден».

Глава пятнадцатая

Очень скоро отец приходит за мной к бабушке.

– Собирайся, – говорит он, – поедем в Баку. Опять расставаться с бабушкой, оставить теток, подруг… Отец посмеивается над моей печалью.

– А мать забыла совсем, – укоризненно произносит он. – Она ведь тоже приедет в Баку, увидишь ее там.

Я стою онемевшая. Сколько прошло дней, захлестнувших собою все недавнее, – когда семья была вместе и жизнь определялась маминым голосом, когда рядом был Павлуша, с которым вместе играли, делили горести и радости, когда были младшие, забота о которых была и моей заботой.

– Все приедут? И Павлуша? – обретаю я наконец голос.

– Все, – отвечает отец. – Надо собирать семью, – говорит он будто про себя.

Бабушка, тяжело вздыхая, укладывает мое убогое приданое, и мы с отцом уезжаем.

Мама с Павлушей, Федей и Надей приезжают в дом на Баилове, где отец нашел нам квартиру. Она в нижнем полуподвальном этаже. Окна выходят на улицу. Сзади каменистый двор отлого спускается к морю. Мне нравится, что море так близко.

Наступил, наконец, день, когда мы снова вместе. Как выросли Федя и Надя!

За столом идут рассказы о Москве. Иногда мама забывает или пропускает что-нибудь, и Павлуша с Федей старательно ее поправляют.

Восстание на Пресне застало маму в комнате на Бронной. Павлушу она отправила в Нижний, к Соне Липинской. А сама сняла комнату в деревянном доме извозчика-ломовика.

В этой конурке едва помещалась кровать. Федю мама взяла к себе. Надя оставалась у Ржевских.

– На целый день я уходила в мастерскую, – говорит мама, – и Федю одного было страшно оставлять.

– И вовсе не страшно! Я ничего не боялся. Федя рассказывает нам, как бастовала Москва. Водопровод не работал, воду брали в колодцах. Павлуша объясняет, что только с десяток колодцев сохранилось в Москве и за несколько дней их вычерпали досуха.

– А у нас во дворе был свой колодец, – торопится вставить Федя. Сколько народу приходило к нам за водой!

Я никак не могу привыкнуть, что Федя полноправный собеседник. И мама, осудив мою недоверчивость, вставляет:

– Не шутите с Федей! Он на баррикадах дрался. И, гордясь своим младшим сыном, мама рассказывает. Девятого декабря вечером возвращалась она домой.

На улицах шла перестрелка, и путь от Страстной до Бронной занял несколько часов. Был уже вечер, когда она подходила к дому. Рядом строили баррикаду, подкатывали бочки, из окон выбрасывали столы, стулья. Какой-то ребенок карабкался на верх сооружения. Мама остановилась. На баррикаде стоял Федя, крепко держась за дружинника, товарища Салищева.

– Потом я пошла за Надей, – рассказывает мать. – И снова на улицах перестрелка, идти опасно, но мы добрались благополучно.

А Федя торопится досказать:

– Как только мама с Надей ушли, в дом к Ржевским, где жила Надя, попала бомба.

Павлуша рассказывает свою, не менее интересную, историю. Он всегда знает о том, что мне не удается узнать самой. Слово «Потемкин» я тоже впервые слышу от Павлуши.

– Броненосец «Потемкин»… корабль, который поднял бунт против царя.

Ушел в море, не боясь пушек.

Так туманно передает мне Павлуша о корабле, поднявшем знамя восстания.

– Знаешь, – Павлуша говорит таинственным шепотом – у дяди Вани прятались матросы с «Потемкина»

– С «Потемкина»?!

– Ну да, с броненосца «Потемкин».

И верно, двое моряков-потемкинцев через Баку пробирались дальше. Отцу поручили скрыть их, и он присел матросов к дяде Ване. Потемкинцы прожили в Баку несколько дней, прячась в Ваниной комнате, и потом благополучно скрылись.

Павлуша и в Нижнем видел рабочих, шагавших с винтовками.

– Они требовали прав для себя, – говорит он, – ты знаешь, ведь по-настоящему все должно принадлежать рабочим. Но хозяева выслали жандармов и полицию.

У них было больше оружия, и у них были пушки. Только поэтому они победили.

– Но и у рабочих будут пушки, вот увидишь! И мы вдруг вспоминаем Сашу Никифорова, нашего приятеля Сашу, которого повесили жандармы. Невозможно представить повешенного Сашу, и, содрогнувшись от жалости, мы смолкаем.

Море и солнце вволю отпущены нам в Баку. Неслышно плещутся разноцветные волны. Поодаль от дома уходят в море мостки пристани. В конце ее на бревне сидит Павлуша. У него новое увлечение – он научился рыбачить. Свесив над водой ноги, он застывает со своей удочкой. На веревке виснет голубовато-серебряная гроздь – крохотные бычки, другая рыба не идет на Павлушину приманку.

Сегодня воскресенье, потому что мама одела меня и Надю в самые нарядные белые платья. Но куда же идти, если Павлуша рыбачит на пристани? Держась за руки, мы подходим к нему. Пойманные бычки трепыхаются, блестят на солнце, и я нагибаюсь, чтобы прикоснуться к ним. И вдруг сзади пронзительный крик.

Он переходит в жалобный плач. Надя! Я отпустила ее руку, и она с края шатающейся доски упала вниз – в море, в грязные мазутные волны. Но прежде чем я успеваю вскрикнуть – Павлуша уже внизу. Он поднимается с Надей, отряхивает ее платье и ставит сестру передо мной. Платье погибло, но Надя невредима и опять смеется. Беду от мамы не скрыть, и, подняв Надю на руки, я несу ее домой.

Жизнь на Баилове, у моря, недолго радует своим спокойствием. Мы опять ощущаем непрочность окружающего. Нахмуренным возвращается домой отец. Взрослые друзья, которые собираются вечером, забывают о нас. Они долго говорят о своем, и вот течение дня в доме нарушилось. Отец не идет на работу, с утра к нам забегают товарищи.

– Бастуют, – говорит Павлуша. – Электростанция бастует. Папа в стачечном комитете.

Забастовка кончается, и Павлуша узнает об этом первый. Что же будет дальше? Жизнь снова становится беспокойной. Мы бежим к морю, оно плещется, как будто ничего не случилось, но ведь мы пришли прощаться с ним. Дома мама укладывает вещи. Надо идти помочь ей. Завтра мы уезжаем в Тифлис.

Главa шecтнадцатая

Как перелетных птиц, встречает нас Дидубе. Облетев чужие края, мы возвращаемся к старым друзьям.

Обогащенные опытом, мы приходим на пустырь. Мы рассказываем, слушателей всегда достаточно. И друзья стали старше. И мы слушаем рассказы, – винтовки в руках у отцов видали ведь не мы одни.

Проходит несколько дней. Дидубе, поле и новый дом, в котором мы живем, кажутся снова привычными и неизменными. Так же, как и раньше, по гудкам из мастерских мы просыпаемся, бежим в лавочку за хлебом. Улица, пустырь…

По тропинке идет отец…

И снова глава нашей ватаги – Павлуша. Никто увлекательней не придумает, как в игре повторить сражение дружинников с жандармами, как взять жандармов в обход, как завладеть ущельем. Игры сейчас становятся разнообразнее. В жизнь пришли книги и с ними новые друзья: маленькие обиженные герои Диккенса, гонимые и благородные индейцы, отважные путешественники. Ради книг иногда забывается улица – не легко оторваться от страницы, на которую капнула слеза.

И разве не повторяет жизнь прочитанное? Бедняки лондонских трущоб, невзгоды которых заставил пережить Марк Твэн, – разве я не вижу их и здесь, в нашем поселке – еще более оборванных, бедных, голодных? Не они ли поднимаются с рассветом и вереницей идут по тропинке к мастерским? И когда я читаю о девочке, которая вместе с отцом жила в тюрьме, я вижу замок на горе над Курой, в решетчатых окнах которого мерещатся мне лица дяди Миши, Алеши, отца, многих других…

Но ярко солнце над Тифлисом и над домами бедняков в Дидубе. Нельзя не откликнуться на его зов. Ватага бежит по улице. Наверное, придумали новые приключения. Отложена книга – скорее за товарищами, не опоздать бы!

Жизнь снова внушает уверенность. Ватага беззаботна.

Но почему мама пришла на поле? И с ней женщины из поселка. Они беспокойно собираются толпой. А гудка еще нет. Почему нет до сих пор гудка? За матерью по тропинке мы бежим к мастерским. Там солдаты и жандармы, они стоят около мастерских. Они оцепили ограду.

Женщины и дети останавливаются. Их дальше не пускают. Солдаты поднимают винтовки. И, держась за матерей, мы долго стоим под палящим солнцем. Теперь уже все известно. В мастерских арестовали рабочих. Их уведут в тюрьму, их. не отпустят. Многих – и отца тоже. Кто это мне подсказывает? Распахиваются ворота, и поодиночке оттуда выходят люди. Они идут молча. Невеселые, нахмуренные лица. Женщины окружают их.

– Васо, а где Николай? Скажи, где Вано? Здесь все знают друг друга по именам. Но те, которые вышли, неохотно отвечают на расспросы.

– Сергея не видели? – мать останавливает каждого.

– Нет.

О Сергее Аллилуеве никто ничего не знает. Ничего не известно и о других.

Во многих домах Дидубе сегодня останется незанятым отцовское место.

…Только несколько месяцев прошло со дня, когда объявили о дарованном царем манифесте. Многое было обещано царской милостью, да ничего рабочим не осталось. На линии закавказской железной дороги объявили военное положение.

Приближались выборы в Думу. И власти торопились убрать из мастерских всех непокорных. Случаи представился. Выведенные из терпения доносами и шпионажем, рабочие убили провокатора, работавшего в мастерских. Стрелявшие скрылись.

На другой день в обеденный перерыв мастерские окружили войска. Жандармы и полиция наводнили цехи. Офицеры Тифлисского стрелкового полка потребовали назвать подозрительных. По списку офицеры задержали тридцать человек. Среди них был и отец. Арестованных вывели во двор, надеясь учинить над ними самосуд.

Но рабочие не поддались на провокацию, и пленников под конвоем повели в Ортачальскую тюрьму, – она была верстах в семи. На полпути их остановил отряд стрелков. Офицер громко крикнул что-то начальнику конвоя, и тотчас же отца, который стоял в задних рядах, товарищи оттеснили в середину и окружили тесным кольцом.

Предосторожность была не напрасной. Стрелки по чьим-то указаниям готовились убить отца. На него уже замахнулись прикладом. Это был обычный способ – от неожиданного удара арестованный подавался вперед, и тогда с криком:

«А, бежать задумал!» его приканчивали пулей или штыком в спину.

…Военно-полевой суд грозит арестованным. Страшно думать об этом!

Каждый день вместе с матерью Павел куда-то уходит – узнать правду, добиться, где отец. Павел сейчас молчалив и задумчив. Он кажется нам совсем взрослым.

Вечером мы долго лежим, не засыпая. Темнота кажется угрожающей. Как страшно обернулась жизнь! Павлуша и Федя лежат рядом под одним одеялом. Я слышу их шопот:

– Ну что же, – говорит Павлуша, – мы сами должны будем зарабатывать теперь…

– Сами! А как же? – допытывается Федя у старшего брата.

– Мы будем сначала продавать газеты…

– Газеты, – повторяет Федя.

Ну, конечно, Павел прав. И я ведь смогу бегать с газетами и кричать:

«Ахали Цховреба!» («Наша жизнь», так называется газета, которую приносят товарищи).

Заключенным в Ортачальскую тюрьму железнодорожникам объявлено: их предают военно-полевому суду. Люди ждут; готовые ко всему. Первые жертвы уже назначены – только что присуждено к смерти несколько товарищей.

Слухи приходят: в Ортачальской тюрьме расстреляны товарищи. Называют имена, кажется, Аллилуев среди них. И тогда женщины, жены арестованных, не выдерживают. Они идут и требуют, чтобы их принял начальник дороги, – по его приказу арестованы их мужья. За что им грозит смерть?

Начальник принимает женщин. Он не перестает улыбаться, пока, сдерживая слезы, волнуясь и негодуя, говорят жены арестованных. Потом они замолкают, они ждут ответа.

– Не вижу причин для беспокойства, – говорит начальник, – арестованные чувствуют себя превосходно и тюрьму покидать не торопятся, иначе они назвали бы действительных виновников убийства.

Голос начальника теряет ласковость. Он грозит. Если убийц не выдадут, всех арестованных погонят в Сибирь. Помолчав, он оглядывает женщин:

– Впрочем, родственники могут помочь арестованным. Укажите убийц, и ваши мужья будут освобождены…

Женщины переглядываются – они понимают друг друга. Нет! Такой ценой они не хотят свободы мужьям. Начальнику ничего не удается узнать. Женщины уходят.

И опять тянутся дни унылого ожидания, слухов, которые приходят с улицы, вестей, которые приносят из города товарищи и друзья. В назойливом стуке маминой машинки слышится все тот же вопрос: «Что же будет с отцом, что же будет с нами?»

Павлуша в эти дни становится как-то взрослее. Он ходит по маминым поручениям, останавливает нас, если, забывшись, мы поднимаем возню, и когда, на минуту отодвинув машинку, мама роняет голову на руку, он подходит к ней и тихо говорит:

– Мама, не надо.

И, взглянув на старшего сына, мама выпрямляется – и опять ровно стучит машинка. Но трудно одной этой шумливой машинке прокормить столько ртов.

Мы узнаем – мама пойдет на работу, товарищи нашли ей место приказчицы в лавке – первом кооперативе рабочих-железнодорожников. Вечером, лежа в постелях, мы обсуждаем новость.

– Мы можем помогать матери, – говорит Павлуша, – можем тоже наняться работать – упаковывать, разносить покупки Как хорошо представлять себя помощницей матери! Мы засыпаем спокойней.

Утром нас будят голоса. Шумят на галлерее. Вот голос матери. Он кажется громче и уверенней. Добрые вести пришли в дом: арестованные живы, и с ними разрешено свидание – завтра мы увидимся с отцом.

…Сначала конкой, потом пешком по выжженному полю мы идем к тюрьме.

Мы не одни – впереди, рядом, догоняя нас, идут люди, – это все родные арестованных.

Дорога кажется бесконечной. Маленькая Надя устает, и Павлуша, посадив на плечи, несет ее.

– Вон тюрьма, вон она…

Ортачальская тюрьма не похожа на знакомый мне Метехский замок. За оградой видны невысокие серые здания. Решетчатые окна, тяжелые ворота на запоре.

Меня охватывает дрожь: сколько раз я слышала об это! тюрьме – тюрьме смертников, где приговоренные к казни ждут последнего часа!

– Нюра, видишь? – толкает меня Федя. Я оборачиваюсь. Федя остановился у врытого в землю столба с длинной скривившейся перекладиной.

– Здесь они были повешены, – говорит кто-то. – Они отказались завязать глаза, сами надели веревки на шею и сами выбили скамьи из-под ног.

Это говорят о казненных товарищах. Сколько рассказов слышала я о них!

Я не помню их имен, но я знаю – они погибли за правду и свободу, за то дело, за которое сейчас брошен в тюрьму мой отец и его товарищи. Они боролись со злом, с несправедливостью. Их убили так же, как убили Сашу и тех, чьи трупы нашли в лесу на горе, как убили многих других…

Я смотрю на братьев, Павла и Федю: они не могут оторвать глаз от зловещего столба.

Мы долго стоим у тяжелых ворот. Когда же они откроются? Увидим ли мы отца? Но нельзя выражать нетерпение, и люди молча ждут под палящим солнцем.

Наконец ворота медленно распахиваются, тюремный двор перед нами. Кто-то объясняет шопотом:

– Сюда их выводят на прогулку.

Сейчас двор пуст. Во всю его длину стражники протягивают веревку. Около нее становятся часовые, и тогда родным разрешают пройти. Заключенных выводят.

Они приближаются, нетерпеливо вглядываясь в толпу. Отца мы не видим. Где он?

– Где Сергей? – спрашивает мать. Но мы уже видим его, вот он. Все четверо мы вскрикиваем:

– Папа!

Он издали улыбается нам. Надя протягивает к нему руки, но часовой не сводит с заключенных глаз, и отец выпрямляется.

– Ну что? Объявили?.. – спрашивает мама.

– Ничего, ничего, успокойся. Арестованным уже известно, что они приговорены к ссылке куда-то на дальний север.