Текст книги "Воспоминания"

Автор книги: А. Аллилуева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

– Ободрила меня… «Не волнуйтесь, говорит, не волнуйтесь», рассказывал нам Павел, – и сразу согласилась принять доклад в письменном виде, попросила только, чтобы поподробнее.

…В самом радужном настроении, – это было от удачи с клубникой, – я вернулась домой. Внесла в столовую корзинку спелых ягод и чуть не выронила ее от изумления. За столом, рядом с Ильичом, сидела так поразившая меня незнакомка.

– Вот и великолепно, что вы зашли! Надя, Познакомься – это дочь наших милейших хозяев.

Я пожала руку Надежды Константиновны и предложила ей и Ленину отведать клубники.

Ну вот это уж совсем лишнее, – запротестовал он. – И зачем вы тратите деньги? Право, право, мне это совсем не надо… Оставьте лучше Ольге Евгеньевне.

Я с трудом уговорила его съесть немного ягод. Владимира Ильича всегда стесняло, что он заставляет нас хлопотать, беспокоиться о нем. Он боялся затруднить маму и меня малейшей просьбой. Никогда не забывал с предупредительной вежливостью поблагодарить за самую незначительную услугу. А если, оставив работу, он на несколько минут заглядывал в столовую или на кухню, то всегда находил тему, чтобы дружески поболтать. Со мной и мамой.

Разговаривая с ним, трудно было представить, что здесь, в обыденной питерской обстановке, он скрывается от большой опасности, от угрозы, может быть, смертельной. Он никогда не говорил об этом, не выражал ни беспокойства, ни тревоги.

Однажды все мы пережили беспокойную ночь. Было уже, после двенадцати, все легли спать. Неожиданно резкий звонок задребезжал с черной лестницы.

Мы с мамой спали на кухне и вскочили первые. Кто это мог быть? Все были дома, товарищи давно ушли, никто из них не мог прийти в этот час, тем более, что после двенадцати ворота и подъезд запирались.

И тогда появился Ленин – быстрый в движениях и невозмутимо спокойный.

– Надо открыть, Ольга-Евгеньевна, – сказал он. Мама тихо подошла к двери.

Поколебавшись мгновенье, она спросила:

– Кто там?

– Это я! Свои! Откройте, пожалуйста! – голос был женский.

Мама открыла дверь – на пороге с маленьким чемоданчиком стояла женщина.

– Я из Москвы. С поручением к Ленину, – объяснила она.

Помнится, это была Ногина. Я первый раз увидела, как Ленин рассердился.

– Какой же вы после этого конспиратор! – сказал он Ногиной. – Да вы понимаете, что могли провалить все, подвести всех нас и хозяев квартиры тоже!

Ногина стала оправдываться срочностью поручения. Владимир Ильич не принял ее доводов.

Все равно, вы должны были дождаться утра, – говорил он и опять начинал перечислять те правила, которым должен следовать всякий уважающий себя подпольщик. Позже, в своей комнате, Владимир Ильич слушал Ногину, которая передавала ему поручения товарищей.

Почти каждый день к Ленину приходил Сталин. В первый же день по переезде Ильича в нашу квартиру к нему вместе со Сталиным зашел Серго Орджоникидзе.

Был тогда и Ногин, была Стасова. Обсуждали, следует ли Ильичу отдать себя в руки временного правительства. Сталин и Серго возражали единодушно – для них было ясно, что обещаниям Керенского верить нельзя.

– Юнкера убьют Ленина, прежде чем доставят его в тюрьму, – сказал Сталин.

Однажды вместе со Сталиным пришла к Ильичу Мария Ильинична. Это было на другой день после разгрома «Правды» юнкерами.

Вскоре после этого к нам зашел сын Полетаева – Михаил. Ленин вышел в столовую, и Полетаев тут же, при мне и маме, сообщил Ленину, что Каменев принял предложение Керенского и сегодня же садится под арест. Известно было даже, что за ним пришлют карету.

Мы почувствовали, что рассказ Михаила Полетаева произвел на Владимира Ильича тягостное впечатление.

Он обратился к маме:

– Ольга Евгеньевна, у меня будет к вам поручение. Надо пойти к Каменеву.

Передайте ему еще раз мое категорическое требование – ни в коем случае не соглашаться на предложение Керенского… Сходите туда сейчас же…

Мама ушла. Она вернулась в самом беспокойном состоянии и не могла скрыть его, когда рассказывала все, что произошло с ней.

На лестнице, поднимаясь в квартиру Каменева, мама встретила Ногина.

Он шел сверху и остановил маму:

– Угадываю, от кого и зачем вы идете. Думаю, что все будет напрасно. Там уже, – кивнул он наверх, – решение принято.

Мама поднялась и позвонила. Открыла жена Каменева. Узнав, что мама от Ленина, она встрепенулась:

– Нет, нет!.. К Каменеву нельзя. Он плохо себя чувствует… Передайте мне все, что вы хотите сообщить Каменеву.

Мама, поняв, что к Каменеву ее не допустят, рассказала все, на чем настаивал Ленин. Жена Каменева неприязненно воскликнула:

– Каменев сам знает, как ему поступить! Он в учителях не нуждается…

И сейчас же скрылась в другой комнате. Из-за неплотно закрытой двери послышался ее возбужденный голос. Она повторила только что переданные мамой слова Ленина и истерически закричала:

– Ни в коем случае ты не должен соглашаться на это! Нам грозит смертельная опасность. Если ты немедленно не примешь предложения Керенского, мы все погибнем!

Она переходила от угрозы к мольбе. Потом она вышла к маме и холодно объявила, что Каменев действительно принимает предложение временного правительства и сегодня же садится под арест и что власти уже извещены об этом.

Ильич выслушал рассказ мамы, и лицо его не выразило ни гнева, ни возмущения, он только пожал плечами и сказал:

– Я почти был в этом уверен…

И пошел к себе.

Наш адрес слишком многим стал известен, и опасность для Ленина быть открытым все увеличивалась. Тогда-то возникла мысль об отъезде Ильича в Сестрорецк, на Разлив.

Подробности отъезда Ленин обсуждал вместе с отцом. Ильич обязательно хотел наметить и вычертить точный путь к Приморскому вокзалу.

Отец, который много лет работал в этом районе, знал все закоулки.

– Доведу вас, Владимир Ильич, – говорил он. – Мне там все повороты известны.

– И папа стал перечислять улицы и перекрестки, которых следовало держаться.

Ильич все же настаивал на необходимости предварительно вычертить путь по плану города. На другой день план был Ильичу доставлен. Вместе с отцом они погрузились в его изучение, а вечером в этот же день Владимир Ильич покинул наш дом.

К часу, назначенному для ухода, пришел Иосиф Виссарионович. Собрались все в комнате Ильича. Стали обдумывать, как переодеть Ленина, чтобы сделать его неузнаваемым. Мама предложила забинтовать Ильичу лицо и лоб. Предложение это сначала одобрили, и мама, взяв широкий бинт, стала наматывать его на голову Ленина. Но, взглянув в зеркало, Ильич остановил маму.

– Нет, Ольга Евгеньевна, пожалуй, не стоит. С этой повязкой я скорее привлеку к себе внимание. Не стоит… Повязку сняли.

– Не лучше ли всего побриться? Посмотрите, каков я без усов и бородки, – предложил Ленин.

Остановились на том, что Ленина следует побрить. Через несколько минут Ленин уже сидел с намыленным лицом. Брадобреем был Иосиф Виссарионович.

Без усов и бородки Ленин и в самом деле стал неузнаваемым.

– Ну, а теперь давайте мерить кепку, – обратился Владимир Ильич к отцу.

Еще раньше было решено, что Ленин наденет пальто и кепи отца. В нахлобученной кепке, в длинном, мешковато сидящем, порыжевшем отцовском пальто, Ленин очень походил на финского крестьянина. Переодевание было признано удачным.

В сопровождении Сталина и отца Ленин вышел из квартиры. Шли поодиночке.

Впереди шел Ленин. Поодаль шагали Сталин и отец.

Все сошло благополучно. Спокойно дошли до Приморского вокзала, и оттуда, никем не замеченный в дачном переполненном вагоне, Владимир Ильич уехал на Разлив.

Глава тридцать седьмая

Комната Иосифа Виссарионовича на Рождественке наконец дождалась хозяина.

После отъезда Ильича Сталин зашел к нам. Заговорили о переезде его в нашу квартиру.

– Очень бы хотелось перебраться к вам, – сказал Иосиф Виссарионович.

– Но думаю, что сейчас не стоит. За квартирой могут начать слежку. Из-за меня могут быть неприятности у вас.

– О нас, Иосиф, не беспокойтесь. Мы к слежкам привыкли, – ответила на это мама. – Вашему присутствию в квартире я буду только рада, но, если для вас это опасно, лучше, конечно, переждать.

Но когда Иосиф Виссарионович через недельку зашел снова, мама решительно заявила:

– Слежки за домом как будто нет. Переселяйтесь к нам. Сможете отдохнуть, выспаться, жить более нормально.

Так Иосиф Виссарионович остался у нас. В день переезда к нам Сталин казался озабоченнее обычного. Пришел он поздно вечером. После чая сейчас же ушел к себе, и, засыпая, мы слышали, как он неторопливо шагал в своей комнате. Заснул он, вероятно, много позже, – свет в его комнате долго не гас. Утром он вышел в столовую, когда мы все уже сидели за завтраком. Придвинув к себе стакан чая, он улыбнулся:

– Ну, выспался, как давно не удавалось. Потом, точно вспомнив что-то, обратился к маме:

– Вы не беспокойтесь, если день или два не приду ночевать. Буду занят, да и не мешает соблюдать осторожность.

Он и в самом деле не ночевал у нас несколько дней. Иногда под вечер, иногда рано утром он забегал, что бы переодеться, выпить стакан чая или на полчаса вздремнуть у себя в комнате.

Переезд Сталина к нам совпал с открытием VI съезда партии, проходившего полулегально. Агенты Керенского выслеживали участников съезда, особенно старательно подстерегая членов ЦК. Сталину, делавшему на съезде доклад, приходилось быть все время настороже. Поэтому-то не приходил он ночевать в эти дни и только забегал, – вырывая для короткого отдыха неурочное время.

Все его вещи были в небольшой плетеной корзинке, которую он привез еще из ссылки. В ней были его рукописи, книги, что-то из одежды. Костюм у него был один, давнишний, очень потертый. Мама однажды взялась починить его пиджак и после тщательного осмотра заявила:

– Нельзя вам больше, Иосиф, ходить в таком обтрепанном костюме. Обязательно нужен новый.

– Знаю, все знаю, Ольга. Времени только нет этим заняться. Вот если бы вы помогли…

Мама вместе с тетей Маней обошли магазины и раздобыли Иосифу Виссарионовичу костюм, который вполне пришелся ему по размеру. Сталин остался доволен и только попросил маму сделать ему под пиджак теплые вставки. У него болело тогда горло, да и не любил он носить воротнички с галстуком. Мастерица на все руки, тетя Маня сшила Иосифу Виссарионовичу две черные бархатные, с высоким воротом, вставки. Он носил их.

В комнатах на Рождественке становилось оживленней и шумней.

Вернулся Федя. К началу занятий приехала из Москвы Надя.

Она расспрашивает меня и сама торопится поделиться со мной всем, что слышала и видела.

– Ленин! Ленин был у нас! Счастливая, ты видела Ленина! – восклицает она и вдруг смеется. – Ты подумай, как удивительно. И там, на даче, тоже разделились на два лагеря. Те, что были не с нами, придумывали всякие басни о большевиках, о Ленине. А чтобы оскорбить меня, мне вслед кричали: «Ишь ты, какая… большевичка! Недаром твой отец из тех, кто скрывают Ленина…»

Она шумно обрадовалась пианино, проиграла на нем любимые вещи и, усталая от дороги, улеглась спать.

Надя любила хозяйничать, любила в доме образцовый порядок.

На другой день приезда спозаранок она взялась за работу. Передвинула все вещи, заново убрала все в столовой и спальне.

На шум переставляемой мебели выглянул Сталин.

– Что это тут творится? – удивился он. – Что за кутерьма? – и увидел Надю в фартуке, со щеткой, – А, это вы! Ну, сразу видно – настоящая хозяйка за дело взялась!

– А что! Разве плохо? – встала в оборонительную позу Надя.

– Да нет! Очень хорошо! Наводите порядок, наводите… Покажите им всем…

С утра, выпив с нами чаю, Иосиф Виссарионович уходил на весь день. Не каждую ночь удавалось ему вернуться домой, к себе в комнату. Часто и папа не ночевал дома. Вечерами в столовой мы с Надей подолгу поджидали их обоих.

Я теперь работала в Смольном. Мы знали – силы большевиков прибывают.

Вернувшись к вечеру домой я говорила об этом с Надей. Она нетерпеливо расспрашивала:

– Кто выступал сегодня? Кого ты слышала, о чем говорят товарищи?

Надя еще училась, но все в гимназии было ей чуждо, неинтересно и далеко.

Не в классах, где гимназистки повторяли сплетни о большевиках, были ее мысли. Давно переросла она восторженных поклонниц «душки» Керенского и знала, что переубеждать их бессмысленно. Большинство гимназисток рассуждали, вероятно, повторяя слышанное дома:

– Большевики! Ужас, ужас! Чего они хотят?! Все уничтожить!

Что они знали о большевиках, о том, за что борются большевики! Но громко говорить об этом еще нельзя. Не следовало привлекать внимание к себе, к дому, где бывали те, за кем охотились враги. Но убеждений своих Надя не скрывала.

– Ну вот, окончательно прослыла большевичкой, – сообщила она как-то.

И рассказала:

– Понимаешь, гимназистки вздумали собирать пожертвования.

Для каких-то обиженных чиновников… Пришли к нам, обходят всех. Все что-то дают, жертвуют!.. Подходят ко мне. А я громко, чтобы все слышали, говорю:

«Я не жертвую». Они, конечно, всполошились. «Как не жертвуешь? У тебя, наверное, денег с собою нет, ты, наверное, дома забыла». Я повторяю: «Нет, деньги у меня есть… Но я на чиновников не жертвую…» Тут-то и поднялось.

Все в один голос: «Да она большевичка! Конечно, большевичка…» Ну, а я очень. довольна… Пусть знают.

Я не всегда могла удовлетворить законное Надино любопытство. За будничной канцелярской работой в одном из отделов Смольного трудно было мне ухватить все главное, что совершалось вокруг. Тем нетерпеливей поджидали мы обе возвращения своих. Мы торопились узнать правду о новом, сегодняшнем.

О заводах Выборгской, Васильевского, Невской заставы рассказывал отец.

Все уверенней говорил он о том, как возрастает влияние и авторитет рабочих-большевиков.

Подробно о заводских событиях расспрашивал отца Иосиф Виссарионович. Он вникал вовсе, советовал отцу, как поступать дальше, говорил, какими словами надо вернее бить маловеров, колеблющихся.

Мы слушали беседы Сталина. Огромное совершаемое большевиками дело становилось ощутимей, понятней, Иногда Сталин не появлялся несколько дней. Мы поджидали его и долго не укладывались спать. Бывало так, что, когда мы уже теряли надежду и ложились в постели, в дверь к нам неожиданно стучал кто-то.

– Неужели спите? – слышали мы голос Сталина. – Поднимайтесь! Эй, вы, сони!

Я тарани принес, хлеба… Мы вскакивали и, накинув платья, бежали в кухню готовить чай. Часто, чтобы не будить спавших в столовой отца и маму, мы собирались в комнате Иосифа. И сразу становилось шумно и весело, Сталин шутил. Карикатурно, иногда зло, иногда добродушно, он изображал тех, С кем сегодня встречался. В доме мишенью для его незлобивых шуток была молоденькая, только что приехавшая из деревни девушка. Ее звали Паня. Она по-северному окала и часто повторяла:

– Мы-то… скопские мы!..

– Скопские, – смеясь и напирая на «о», поддразнивал девушку Сталин. Отчего же это вы такие, скопские? А ну, расскажи!

Паня поднимала фартук к лицу и фыркала.

– Да уж какой ты, эдакий, все смеешься! И под общий хохот повторяла:

– Конечно же, скопские мы.

Он любил давать клички людям. Были у него свои шутливые любимые прозвища.

Если он был в особенно хорошем настроении, то разговор с нами он пересыпал обращением: «Епифаны-Митрофаны».

– Ну как, Епифаны? Что слышно? – спрашивал он. Добродушно вышучивая кого-нибудь из нас или журя за неточное выполненное поручение, за какую-нибудь оплошность, он повторял: «Эх, Митрофаны вы, Митрофаны!»

Было у него еще словечко: «Тишка». Он рассказывал, что дал такую кличку собаке, которую приручил в ссылке. Любил вспоминать об этом псе.

– Был он моим собеседником, – говорил Сталин. – Сидишь зимними вечерами, – если есть керосин в лампе, – пишешь или читаешь, а Тишка прибежит с мороза, уляжется, жмется к ногам, урчит, точно разговаривает. Нагнешься, потреплешь его за уши, спросишь: «Что, Тишка, замерз, набегался? Ну грейся, грейся!»

Рассказывал он, как в длинные полярные вечера посещали его приятели-остяки.

– Один приходил чаще других. Усядется на корточки, глядит не мигая на мою лампу-молнию. Точно притягивал его этот свет. Не проронив ни слова, он мог просидеть на полу весь вечер. Время от времени я давал ему пососать мою трубку. Это было для него большой радостью. Мы вместе ужинали мороженой рыбой. Я тут же строгал ее. Голову и хвост получал Тишка.

Рыбу Сталин, как уже было сказано, сам добывал, запасая ее с теплых дней. Но и зимой приходилось пополнять запасы. В прорубях устанавливали снасти, вешками отмечая путь к ним. Однажды зимой он с рыбаками отправился проверить улов. Путь был не близкий – за несколько километров. На реке разделились. Сталин пошел к своим снастям. Улов был богатый, и, перекинув через плечо тяжелую связку рыбы, Сталин двинулся в обратный путь. Неожиданно завьюжило. Начиналась пурга. Мгла полярной ночи становилась непроницаемой.

Крепчал мороз. Ветер хлестал в лицо, сбивал с ног. Связка замерзшей рыбы тяжелее давила на плечи, но Сталин не бросал ношу. Расстаться с ней значило обречь себя на голод. Не останавливаясь, борясь с ветром, Сталин шел вперед.

Вешек не было видно – их давно замело снегом. Сталин шел, но жилье не приближалось.

Неужели сбился с пути?

И вдруг, совсем рядом, показались тени, послышались голоса; – Го-го-го! – закричал он. – Подождите!.. Но тени метнулись в сторону и исчезли. Голоса смолкли. В шуме вьюги он только слышал, как ударялись друг о друга замерзшие рыбы за его плечами. Теряя силы, он все же продолжал идти вперед. Остановиться – значило погибнуть. Пурга все бушевала, но он упрямо боролся с ней. И когда казалось – надеяться уже не на что, послышался лай собак. Запахло дымом. Жилье! Ощупью добрался он до первой избы и, ввалившись в нее, без сил опустился на лавку. Хозяева поднялись при его появлении.

– Осип, ты? – Они в страхе жались к стене.

– Конечно, я. Не лешак же!

– А мы встретили тебя и подумали – водяной идет. Испугались и убежали…

И вдруг на пол что-то грохнуло. Это отвалилась ледяная корка, покрывавшая лицо Сталина. Так вот почему шарахнулись рыбаки там, по пути. Обвешанный сосульками, в ледяной коре, он показался им водяным, Да еще рыба, звеневшая за его плечами! Он не мог удержать смеха, глядя на остяков, смущенно окружавших его.

– Я проспал тогда восемнадцать часов подряд, – вспоминал он, рассказывая о пурге.

Иногда во время вечерних чаепитий в его комнате Сталин подходил к вертящейся этажерке у кровати и доставал томик Чехова.

– А хорошо бы почитать. Хотите, прочту «Хамелеона»?

«Хамелеон», «Унтер Пришибеев» и другие рассказы Чехова он очень любил.

Он читал, подчеркивая неповторимо смешные реплики действующих лиц «Хамелеона».

Все мы громко хохотали и просили почитать еще. Он читал нам часто из Пушкина и из Горького. Очень любил и почти наизусть знал он чеховскую «Душечку».

– Ну, эта-то! Настоящая «Душечка», – часто определял он чеховским эпитетом кого-нибудь из знакомых.

Рассказывая о самых больших, серьезных событиях, он умел передать, подчеркнуть их смешную сторону. Его юмор точно и ярко показывал людей и события. Помню, как повторяли у нас дома его рассказ о заседании ЦК, на котором обсуждался вопрос о том, садиться ли Ленину под арест. Сталин изображал, как темпераментный Серго Орджоникидзе, хватаясь за несуществующий кинжал, восклицал:

– Кинжалом того колоть буду, кто хочет, чтобы Ильича арестовали!

Приятельски ровно умел обходиться Иосиф Виссарионович с молодыми нашими друзьями, завсегдатаями дома – Федиными товарищами, моими и Надиными подругами.

Как бы поздно ни возвращался домой Иосиф Виссарионович, он и после наших чаепитий, и после бесед с мамой и отцом всегда усаживался за работу. Усталость, вероятно, брала свое, и может быть, поэтому у Иосифа Виссарионовича выработалось обыкновение – прежде чем сесть за письменный стол, не надолго прилечь на кровать. Дымя трубкой, он сосредоточенно и углубленно молчал, а потом неожиданно поднимался и, сделав несколько шагов по комнате, садился за стол. Как-то случилось, что Сталин задремал с дымящейся трубкой в руке. Проснулся он, когда комната уже наполнилась гарью: тлело одеяло, прожженное огнем из трубки.

– Это со мной не впервые, – с досадой объяснил Сталин, – как ни креплюсь, а вдруг и задремлю.

В сентябре в Петрограде, в Александрийском театре, открылось демократическое совещание. На этом совещании я работала опять в мандатной комиссии. Помню радостную встречу с кавказцами. Дня через два после начала совещания Сталин привел к нам домой товарища из кавказской группы. Мы его не знали. Иосиф Виссарионович сказал:

– Познакомьтесь, – мой товарищ.

Мы с любопытством поглядели на гостя, который конфузливо пожал всем руки, улыбаясь большими добрыми глазами. Гость сразу расположил нас к себе.

Не очень высокий, коренастый, с черными гладкими волосами, с бледным матовым лицом. Говорил он с заметным кавказским акцентом. Сталин сказал нам:

– Это Камо. Послушайте его. Он вам такое расскажет!..

В самом деле, это был Камо, герой легендарных приключений. Сталин дружески подразнивал его:

– Знаете, почему его зовут Камо? Да потому, что он всегда твердит кому, кому!

Камо только улыбался шуткам Сталина. Иосиф Виссарионович оставил у нас гостя, а сам ушел, бросив на прощание:

– Вы его порасспросите, пусть он вам о всех своих похождениях расскажет.

Камо просидел у нас весь вечер, и мы не заметили, как прошло время так захватили нас рассказы этого настоящего романтика резолюции. Теперь история Камо всем хорошо известна по его биографии, но тогда мы были потрясены описаниями этой полуфантастической жизни.

Участник знаменитой тифлисской экспроприации государственного банка, Камо был арестован в Германии. В тюрьме он симулировал сумасшествие и провел опытнейших врачей-немцев. Он был в заточении много лет и несколько раз организовывал смелые побеги. Нас растрогал его рассказ о воробье, которого он приручал в тюрьме. Камо много говорил о Сталине – и тихий спокойный голос нашего гостя становился восторженным. Сталин был первым учителем Камо.

Подробно описал нам Камо, как готовил он попытку бегства из Харьковской каторжной тюрьмы, в которой застала его революция. Он хотел притвориться умершим, чтобы бежать после того, как его вынесут и бросят в мертвецкую.

Но Февральская революция освободила Камо. Нам тогда показалось, что он немного жалеет о том. что ему не пришлось осуществить свой дерзкий план.

Потом он заговорил о будущем.

– До того, как захватим власть, придется еще драться, – сказал он.

У него не было сомнений в том, что большевики победят.