Текст книги "Феодал (СИ)"

Автор книги: А. Олакс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Олакс
Феодал

Я, Олакс Лавэр, сиятельный владетель земли Гружан и близлежащих окрестностей, попечитель населяющих её разумных и не очень людей, почти людей и совсем не людей, защитник искренней веры и общего благочестия. Уступая жизненной необходимости, как вы, чада мои, по сию пору подчиняетесь моей воле. С той же почтительной скромностью, что питаю к заступнице нашей пред Тьмой, Инквизицией. И так же твёрдо, как она искореняет на землях наших скверну ереси, колдовства и аморального поведения. Находясь в здравом уме и трезвой памяти, лично и тайно приступаю к написанию сего труда. Взываю к снисходительности и человеколюбию вашим, редкие избранные читатели мои, ибо, как вам должно быть ясно, воспоминания эти отнюдь не предназначены для посторонних глаз, и всякий нанятый для их искусной обработки менестрель обречён хранить тайну до конца жизни своей, коия из соображений безопасности не могла бы продлиться очень долго. В многотрудном этом деле бездари мне не помогут, а талантливых вельми жалко.

Впрочем, пишу я со спокойной уверенностью во внимании вашем, ибо на листах сиих изложу свою последнюю волю. Из вас, моих многолюбимых чад, я избрал семерых претендентов на долю наследия. Кого именно укажу в официальном завещании, участие в наследовании обусловливаю написанием сочинения по сему мемуару на тему «Главой твоей, родитель мудрый, испить бы мёду» в объёме не менее сотни свитков. Количество работ от одного автора не ограничено, сроку – сколь мне на роду начертано судьбою. Сочинения проверю лично, за отписки страшно покараю, вы меня знаете, обожаю ваши трогательные литературные потуги. Сами же и виноваты льстивым заискиванием и подобострастными просьбами поделиться мудростью, поскорей и побольше, будто я помру скоро. Не волнуйтесь, многих из вас я ещё смогу лично, по обычаю древних, вознести на погребальный костёр. Посему первая настоятельная необходимость в сём труде давно назрела, ибо пока некуда посылать вас в ответ на многомудрые вопросы об искусстве управления, войны и торговли.

Вторая насущная потребность обща и очевидна – дела наши отнюдь не блестящи. Золото и запасы в старом хранилище не помещается, а новое не достроено. В башне торговой гильдии нет места от просроченных долговых свитков, а их имитенты всё ещё оскверняют гармонию мира своим присутствием. И это неудивительно, поскольку заговоренного оружия в арсенале лишь половина из запасённого, у того что на руках в частях, заговоры морально устаревают за считанные месяцы работы гильдии тактики и применения, ведунам стратегии не хватает времени, а маги из Хронобашни всё ещё валандаются с эффективными ускорителями дробного применения. Это ж какое расточительство тратить часовые пожиратели на дела пятнадцати минут! Его оправдывает лишь то, что хозяйство наше усложняется каждый миг, благодаря гномьему хитроумию, и у шаманов дружественных орков трещат бубны от частых вызовов демонов упрощения и оптимизации. Их весьма плачевные побочные эффекты ещё уравновешивают осевшие у нас эльфы, одичавшие, по мнению их действительно диких, лесных сородичей. Сами певцы, и вдохновители певцов, украшают землю нашу культурой, но ушастые разложенцы спутались с феями плодородия и общей удачливости, этими вертихвостками с крылышками, бюстами, ножками, в мини и топиках. Это может прескверно сказаться на общественной морали. Хвала вере в истинную первопричину и ревнителям её, инквизиторам, беда сия пока не вылазит из садов, огородов и кустов. Поглоти Бездна Глупости Инквизицию! Ведь реально уходит бездна золота и волшебных изделий на доказательство того самоочевидного факта, что никакого колдовства не существует. По крайней мере, в земле Гружан. И обычные наши подданные, твёрдые в вере в незыблемость и понятность всего ощущаемого, вынуждены лично ходить за колбасами – доступна пока лишь доставка зелени, фруктов, свежего молока, сыров и прочих молочных продуктов. Хотя бы нормально работает служба доставки по специальным домам горожан, ослабевших в вере в пабах от пива или на торжищах от скоморошьего кривляния. И не сносимый позор этот дым над закопчёнными крышами! Даже в Гружанхолле многие дома отапливаются обычными кочегарками, не все ещё подключены к паровому отоплению от драконьих плавилен. Приходится каждую неделю красть месяц на часок и запускать драконов разгонять взмахами крыльев клубы смога. Сама эта процедура весьма для казны обременительна и вредна для общественного настроения, поскольку население убывает, к счастью, в самой тупой своей части, не способной усвоить простейшей связи между еженедельной ночной тьмой и необходимостью проверить санитарное состояние подвалов и погребов. Да и драконье время дорого, хорошо, что им эти забавы повышают лояльность и оптимизм. Заряда позитива как раз хватает всего на неделю, и с этим пора что-то делать.

Только не вздумайте мне сказать, что у нас всё в целом весьма культурно, ведь в соседних землях большинство вшивого, замызганного населения жмётся к простым очагам в убогих лачугах и трясётся в ознобе, подвывая от голода. В то же время люди и нелюди наши, смеясь, распевают звонкие песни, деловито гремят инструментами, упражняются с оружием, пером или постигают мир в лабораториях башен. А уже за Стырь-рекой никто не уверен в следующей минуте жизни, да и в том, что она будет вообще. Не следует сравнивать себя с неудачниками, как зазорно всякому достойному человеку иметь одномоментно в уме своём развязанных, размалёванных псевдоэльфов и ветеранов горных походов. Я знаю, что вы считаете это положение заслугой моего ума и трудолюбия. Увы, я почти не причастен к бедам и дикости соседей – главная вина на их собственной глупости и лени. Истинная причина секретности сего труда и самого его написания в мудрости, коей вы настоятельно просите поделиться. Дело в том, что её тупо нет и не было никогда. Если честно, я до сих пор с трудом представляю, что это вообще такое. Просто однажды случилось настоящее чудо. Именно чудо, а не привычная вам магия изменений, подмен и перестановок смыслов сущего. Да-да, чудеса случаются даже с теми, кому верить в них по титулу невместно. Но ведь титул у меня был не всегда, в юности я мог верить во что угодно – мне нравилось так думать. Вот с того времени я и начну свой рассказ.

***

Родителей я помню смутно, поскольку нечасто их видел. Отец и сейчас вызывает сильные, сложные чувства заразительным смехом, бесшабашной, озорной весёлостью глаз, глубоким, порой даже проникновенным голосом. В то же время он запомнился в виде крепкой смеси запахов лошадиного пота, дичины и табака, а так же неохватной поясницы и очень твёрдой спины, поскольку в самом начале большая часть моей с ним близости проходила на коне, позади него, когда я изо всех сил старался не свалиться на скаку. Я отчего-то был уверен, что родитель вряд ли заметит пропажу. Путь же наш проходил лесной дорогой, впрочем, и на торном тракте грохнуться с коня, летящего галопом, мне казалось малоприятственным. И забери всё ядовитая плесень, я очень долго просто не знал дороги и наверняка бы заблудился! Что я мог разглядеть, больше всего пытаясь не раскатать в блин об его твердокаменную спину свой многострадальный нос?

Мама постоянно гостила у своего отца, моего дедушки, и мы виделись, когда отец возил меня им показывать. Я вспоминаю её образ не без трепета, настолько неприступна она была. Высокая, стройная, мама снисходительно взирала огромными, светящимися льдом глазами на строгом, бледном, будто прозрачном лице, когда я на тряских, подламывающихся от страха лапках приближался к её трону для лобзания длани. Сейчас я лишь слегка удивляюсь своей робости, но тогда, вот не вру, счёл бы вполне для себя естественным облобызать даже ножку её кресла. Величественным мановением она передавала меня прислуге, без слов говоря, – приведите это в подобающий вид.

Добрые, совсем незлые тётушки, наконец, уводили чадо прочь с её прекрасных глаз. Меня вели широкими коридорами по пушистым коврам, все помещения в замке деда казались мне огромными, необъятными, высоченными. В удивительной, просторной, отделанной искусной керамикой мыльной отмывали меня на два раза, натирали ароматными маслами. Потом стригли волосы – мы всё ж нечасто приезжали, и они успевали изрядно отрасти. Одевали во всё новое и тут же подгоняли платье под мою подросшую фигурку. К назначенному часу за мной являлся величественный, как крепостная башня при королевском визите, Гногги, дворецкий. Он уже не вёл, но препровождал к деду. Просто в огромном для меня тогдашнего зале аудиенций Гногги грозно орал, что Олакс, внук сэра Оманда, явился выразить глубочайшее почтение, и зачем-то громко трескал своей дубиной по драгоценному паркету. После чего я бежал к деду означенное почтение искренне выражать – лез к нему на колени, хватаясь за вороную бороду. Далее лишь достойно поддерживал беседу, отвечая на его участливые вопросы – взахлёб хвастался истинными и воображаемыми успехами под его ласковым взором. До того мучительно тянувшееся время до обеда пролетало обидно быстро, а за столом мне полагалось молча кушать. Открыть рот раньше деда не полагалось вообще никому, а он на моей памяти не обронил во время еды ни слова.

Добирались мы до дедушкиной избушки, как он иногда шутил, лишь к вечеру, хотя и отправлялись спозаранку. После трапезы все чинно, по рангу, шествовали в часовню на вечернее благодарение. Первым с дубиной вышагивал Гногги, за ним дед старался не оглядываться на моего папу с безучастной на вид мамой под ручку, что-то шепчущего ей на ушко. А я ковылял в хвосте, стараясь слишком сильно не сопеть и не запутаться в шлейфе маминой накидки, будто он мог здесь обо что-то запачкаться. В часовне милые девушки в длинных белых платьицах пели Гимн Уходящей Надежде, свет заходящего солнца, пройдя через удивительные витражи, самым волшебным образом раскрашивал строгую красоту фресок и барельефов. Мне стоило немалых душевных сил не поддаваться очарованию этого чуда, не отвлекаться от должного благочестивого настроя. Главное – от контроля за своим естеством – я попросту очень не хотел снова испортить момент слишком громким пуком. Отстояв благодарение, все так же чинно шли в салон высокого искусства, но в чём оно заключается, я тогда разобраться не мог. Меня, не чинясь, уводили спать добрые служанки.

В мою спальню, представьте себе! Дед в своей скромной избушке отвёл мне гостевую комнату, а мы выбирались к нему от силы раз в месяц. И комната эта была не меньше зала папиного замка, причём большую часть места занимала кровать. Служанки раздевали меня и желали спокойной ночи, а я забирался на перины по лесенке! Больше всего мои мысли занимал смешной для вас вопрос – почему там было зимой тепло? Все гуляли в лёгком изящном платье, никаких меховых жилетов и тёплых рейтуз. В отцовском замке под ворохом овчинных тулупов мы с приятелями, детьми солдат гарнизона, спали в обнимку на печи, что громоздилась почти во всё пространство общей комнаты. И просыпались затемно от грохотания дровами и звяканья заслонками, истопник торопился растопить большую замковую печь. Иначе мы могли бы просто не проснуться никогда, от холода. И согреться нам удавалось лишь горячей кашей и отваром из засушенных летом трав, каждое зимнее утро у меня зуб на зуб не попадал.

А здесь меня будил дед, в светлой комнате, уже после восхода! Он всегда приходил попрощаться, только со мной. Каждый раз приносил новый дорожный костюм взамен красивых, но непригодных для человеческой жизни парадных одёжек. И дарил мне сказочную книжку! Одевался я самостоятельно и без провожатых сразу шёл в огромную дедовскую кухню. К моему приходу там уже обычно вовсю резвился отец – сверкал глазами, крутя ус, и лучась сотней улыбок. Он не очень жаловал церемонии, щипал и хлопал филеи смешливых кухарок, балагурил, странно многозначительно мне подмигивал, кивая то на одну, то на другую. Я уплетал оладушки с вареньем, мёдом и запивал сливками. А папа, пользуясь видимым к нам расположением, не упускал случая набить наши расчётливо приготовленные загодя котомки вином, сырами, окороками и колбасами на дорожку, да чтоб ещё и на потом оставалось.

Как ни обожал я гостить у деда, всё-таки дорога в отцовский замок мне нравилась больше, чем в дедовскую избушку. Обратно мы ехали в крытом возке, с рессорами, с кожаными сиденьями, а зимой даже с печуркой. И я с остервенением волчонка вгрызался в новую подаренную книжку, отвлечь от чтения меня могли только остановки в трактирах. Мне не казалось странным, что папа вдруг позволял нам немного комфорта. Он был незлым и нежадным человеком. За дедушкин счёт. А книжки, что ж – ну, была бы у меня библиотека из подаренных сказок в память о дедушке, разве я смог бы чтить его ещё больше? В общем, папа был не так уж и не прав, во всяком случае, благодаря ему я по сию пору читаю книги, как будто прощаясь с ними навсегда.

***

Возможно, вы сочтёте отца моего простой сволочью, и будете в корне неправы. Папу я всегда почитал, а тогда особенно потому что, его искренне уважали комендант Наджер и его жёнушка, экономка Мила. Отец постоянно находился в разъездах, и они занимались хозяйством, а так же моим воспитанием. Воистину замечательные люди! Мила и впрямь была очень мила простой, спокойной женской красотой. Стройная, высокая, особенно в сравнении с мужем, она умудрялась постоянно держать себя со строгой твёрдою спиной, но и не чопорно. Всегда покойное лицо в то же время светилось искренней заботливостью. Впрочем, что я вам, дети мои, пытаюсь рассказать нового? Просто вспомните своих мам – все они не случайно очень похожи на Милу. Им всегда отлично шли и переднички с чепчиками, и драгоценные шелка – одежда просто подчёркивает, гармонирует с их природной красой. Впрочем, её я запомнил лишь в чепце и в переднике. Казалось со стороны, что она нас, замковых мальчишек, почти не замечала, настолько была занята хозяйством. Разве что придирчиво следила за чистотой и опрятностью, и делала это так очаровательно, что даже упрёки её мы рады были слушать бесконечно. Все прямо таяли в лучах тёплых глаз, тёплого голоса, улыбались её иронии и незлым шуточкам. Кстати, именно от неё я получил первые представления о чувстве юмора, о чувстве слова. И она непостижимо естественным образом научила нас читать и считать. Просто чтобы каждый из нас мог приносить хозяйству посильную помощь – не отвлекать же мужиков на побегушки и пересчёт! Мы как-то незаметно для себя усвоили принятую в королевстве систему мер и весов, денежную систему. Более того, в дальнейшем, в школе, я с удивлением открыл, что уже знаю четыре арифметических действия и дроби. Там я только узнал, как они называются, а задачи на счёт давно решал буквально на бегу. Например, такая мелочь, как передать плотнику Снотти, что от него нынче требуется изготовлять подпорных балок для кровли башни на три больше, чем днём ранее, пока не заменят обветшавшую крышу и не покроют ново-приделанные балконы по числу сторон света. Донести распоряжение нужно было быстро и доходчиво – просто сказать плотнику, чего и сколько за какое время он должен сделать.

Здесь я прошу заострить на сём нетривиальном факте особое внимание. Отчётливо вижу ваши недоумённые улыбки на эти совершенно бессмысленные в любом хозяйстве расчёты. Я не хуже вас владею основами управления, и давно уже усвоил, что всё рассчитывается наоборот – способы и сроки потребления материалов выводятся из темпов их производства. Конечно же, последняя дурость забивать головы изготовителей подобной чушью. Но всё соль в том и заключена, что Мила ни на щёпоть дурою не являлась, уверен – она изобретала эти поручения специально и только для нас. Явление это трудно назвать типичным и для лучших королевских колледжей, его вполне можно считать первым настоящим чудом моей жизни. Или, как минимум, прозрачным на оное намёком.

Впрочем, рядом с Милой присутствовало чудесное, без всяких на то намёков, существо – комендант Наджер. Его личико было какое-то сморщенное, хотя и морщин на нём хватало. Некоторые, белорозовые, выглядели довольно странно и располагались явно в не предназначенном для морщин месте и порядке. Вы бы сочли его отталкивающим, а мне и по сию пору милы и остренький подбородок, и тонкогубый рот, и крючковаты нос, и колючие грязнозелёные глазки под кустиками бровок. А пепельноседые волосы он по воинскому обычаю сплетал в косу и прятал за ворот. Невысокий, сухой, с виду щуплый, он напоминал пацана порывистостью движений. Но перед этим хилым мальчиком трепетали здоровенные кузнецы, и вовсе не из-за его положения управляющего. Я обожал наблюдать за ним, что бы он ни делал, а что-нибудь делал Наджер всегда – настолько точен и лаконичен он был в движении. Я бы сравнил его с механизмом, но лишь в смысле эффективности – у него всё и всегда получалось. Простотой и плавностью он был словно лесной ручеёк, что оставаясь безмятежным, недвижимым, о чём-то журчит-хлопочет и бежит со всех ног. Вернее, со всей одной ноги, ветеран не был стар, но увечен. В основном он возился с обожаемым оружием, чем весьма докучал кузнецам, а они отчего-то этому лишь радовались. Ну, не потому ж, что он как комендант замка лично занимался боеспособностью гарнизона? Ведь это было так здорово наблюдать, как бугаи вылетают из загона, ломая бошками жерди ограждения! Меня особенно забавляло угадывание – какая же в данный момент у него нога деревянная?

***

Других развлечений так же было вдосталь. Замок наш больше походил на приличный коттедж со рвом и башней. Да и приличным сейчас я б его не назвал. Но в тогдашних моих глазах он смотрелся вполне себе ничего. В центре располагалась башня в целых три яруса и с крытой смотровой площадкой, или попросту чердаком. По своему происхождению она была королевская, сторожевая, но захваченная некогда разбойниками, а потом отбитая отцовской дружиной. Сейчас я не очень уверен в истинности официальной папиной версии, как и в том, что его компания была именно дружиной, а не чем-то наподобие её, но тогда мы с ребятами увлечённо разыгрывали славные дела своих отцов. В самой башне, мало с тех времён изменившейся, лишь обветшавшей, ребятне разгуляться не дозволялось, а нам не очень-то и хотелось постоянно отираться на глазах у взрослых. Вокруг башни расположились всевозможные хозяйственные постройки, где нам иногда разрешали смотреть, как работают мастера, и даже изредка позволяли помогать. За палисадом из врытых стоймя заострённых брёвен и рвом вольготно раскинулись угодья. Пасека, яблоневый сад, огороды и речка Журлица. Далее начинался лес, в него мы долго опасались ходить без взрослых. Но в него убегала река, и мы, спускаясь по ней всё ниже, всё глубже заходили в страшные дебри. Это было восхитительно, до внутреннего вздрагивания жутко! И без взрослых, совсем-совсем! Компанию нам составляли только замковые псы. Угрюмые, клыкастые звери тоже гуляли сами по себе, признавая авторитет лишь коменданта и немногих старых солдат. Хотя я старшую самку Зажору снисходительно именовал своей на том весомом основании, что мой папа был владетелем, и она только мне позволяла к себе иногда осторожно прикасаться. Мы условились считать, что это я её ласково треплю.

Впрочем, меня из замковой детворы особо не выделяли. Приятели никогда не задерживали мне на сдачу оплеуху или едкое словцо. Как всех, отчитывала Майла за порванную или испачканную одежду. Вместе со всеми я долгими сумеречными вечерами, когда рано ещё было зажигать лучины, слушал её чудесные, страшные и весёлые сказки о мастерах, рыбаках и разбойниках. О перекрученных тропках и заколдованных омутах, о болотниках, водяных, леших одеревеневших и просто попутавших. Зимой особой популярностью пользовались холдрыгеры, троюродные родичи задубенцев, подвид дварфов, в отличие от последних, впадающие в оцепенение летом. По сказочной версии их приводил в бешенство вид любого тела в жидком состоянии – они его пытались либо выпить, либо заморозить. Или впадали в ментальный сезонный ступор от несовместности объективной реальности с их воззрениями на природу вещей. Предупреждая ваши кривые ухмылки, спешу заявить – это совсем не попытка пошутить. Подобное состояние я на самом деле не раз испытывал на себе, а впервые это случилось ещё тогда, в детстве, от слов Наджера. Он тоже поучал ребятню, рассказывал свои истории. С его лёгкой руки мы выучились определять по солнцу который час, просто чувствовать время и направление – меня и сейчас очень непросто запутать. Больше всего мы любили его были о походах и побоищах. Я слишком всерьёз воспринял выражение «деяния славных предков», и несколько раз даже позволил себе высказать что-то вроде намерения стать «достойным сыном своего отца». В довольно-таки глупой, пафосной манере.

– Лишь орки скажут, чей ты сын, – вдруг сквозь зубы процедил он.

Я опешил – ведь все ж знают моего папу! И откуда знать об этом каким-то оркам?

– Вот у них и спросишь, если после вашей встречи, тебе самому что-то будет неясно. Другой вопрос, решишься ли ты когда-нибудь повторить их ответ! – он странно усмехнулся, и я с тех пор точно знаю, как выглядят орки. Ну, или настоящие разбойники. В сердцах я страшно отомстил Наджеру. Он всегда перед отходом ко сну ставил свой протез в специальную подставку у кровати, чтобы, вставая, долго не искать, и было удобней его пристёгивать. Вечером я налил туда столярного клею, а утром дождался, когда он пристегнётся – я имел достаточное представление, как быстр этот убогий даже на одной лапе. Вот дождался, высказал ему в лицо всё, что думаю о нём, о разбойниках и орках, и вновь убедился в ошибочности своих суждений. Не успел я толком войти во вкус, как настала пора улепётывать во все лопатки, что, как обычно, не особенно мне помогло.

Выяснить, чей я всё-таки сын, удалось даже без орков – папочка смог определить это дело самостоятельно. Вместе со сверстниками, вернее, подражая взрослым и по примеру старших ребят, я довольно рано взгромоздился на лошадь. Сделать это никто не запрещал и не помогал, просто по логике нашего общего существования вместе с парнями и мужиками мы увлечённо возились с конями, упряжью, сёдлами, сбруями. Довольно скоро я настолько овладел искусством верховой езды, что смог сделать, ни разу не свалившись, кружок по лужайке на смирной упряжной Плаксе. Триумф мой был замечен и оценён Наджером в его обычной насмешливо-грубоватой манере, – как я погляжу, ты прожил достаточно, чтобы свернуть себе шею. Отныне будешь кататься по-настоящему.

___

Много позже я узнал, что это "кататься по-настоящему" называется конкуром и триатлоном. Настоящим наездником я стал годы спустя, но мне удалось не свернуть тогда шею в скачках по лесу, через препятствия, или просто дурачась на быках. А это могло выглядеть настоящим чудом. Я уверен, умения наших всадников широко известны и считаются колдовскими. Вы же, просвещённые дети мои, не хуже всякого кавалериста владеющие конным искусством, прекрасно осведомлены о природе этих чудес. Вы никогда не станете повторять за глупцами сентенции о непостижимости женской натуры или о женской логике. Беднягам просто никогда в жизни не доводилось объездить и приручить коня. Сделать своими взрывную ярость, мощь, всемогущество боевого скакуна! И простите старика за банальность, но я, всё же, отмечу, что причиной и основой всему служит любовь. Нужно просто любить лошадей и особенно свою, подаренную судьбою, лошадку. Ничего от неё не требовать, не ждать, тем более не рассчитывать. Просто любить потому что, она такая, и потому что она твоя.

Вот и папа никогда меня не наказывал, даже не поучал. Играл со мной, только пока я был ещё мал, в основном, носил на плечах, порой забывая совершенно, что на шее у него есть кто-то ещё. Собственно, таким образом я впервые испытал прелесть верховой езды. В пути я сидел, замерев, и боялся, что чудесный полёт происходит не со мной, что стоит мне напомнить о себе, он сразу же кончится. И столкнулся с первым жизненным разочарованием – за полётом неизбежно падение. Отец, входя в трактир, забыл пригнуться в дверях и наконец-то вспомнил о моём присутствии по истошному рёву. Но я подрос, обвыкся со своим местом позади него, и, как заведено самой жизнью, место это мне осточертело. Одним своим новым летом я так ему и заявил на приглашение залезать на коня. Что мне по силам одолеть дорогу к деду самостоятельно, на отдельной лошади. Папа ответил, что тогда я могу оставаться, он уедет один. В душе я сомневался в радушии деда в папином варианте, а значит и в смысле всего путешествия «без меня». Однако мне хватило ума не высказать этих соображений, я лишь с видом покорным судьбе сказал, что предпочитаю сбор мёда на пасеке перспективе свалиться дорогой с лошади и заблудиться. Отец серьёзно кивнул, расстегнул пряжку, вынул ремень и велел подойти поближе. Я не верил своим глазам – меня будут пороть??? Но всё оказалось ещё хуже. Он нагнулся с седла и подхватил меня под мышки, перехватился за ляжку и, как набитый тряпьём мяч, отправил себе за спину! Я уже всерьёз собрался падать, когда отец стянул нас обоих одним ремнём!

– Теперь можешь даже поспать, – весело воскликнул папа, посылая коня вперёд.

Мне не спалось. От поворота до поворота я, прижавшись соответственно левой или правой щекой к его спине, запоминал дорогу и считал шаги лошади, – тыгыдым-тыгыдым, раз, тыгыдым-дым-дым, два... Вы подумали, что занятием этим я пытался отвлечь себя от обиды? Напрасно, просто у меня уже тогда была очень хорошая память. И через месяц, когда папа без комментариев пристёгивал меня к себе, в рукаве моём таился нож.

Прода 03.04.2018

Часть пути я незаметно перерезал ремень, пока не осталось тонкой полоски. На удобном повороте, когда отец убавил ходу, я соскользнул по конскому крупу и откатился в подходящие лопухи. Полдня у меня ушло на преодоление того же расстояния, что верхом мы покрыли за пару часов. Хотя дался он мне без особого труда, к тому времени я уже стал довольно самостоятельным парнем. В замке я сразу же явился к Миле и честно рассказал, что упал с лошади, а папа не заметил и не услышал моих криков. Естественно, скромно умолчав, что падение я перенёс беззвучно. Мила, смеясь чудными глазами, так же честно посочувствовала папе, и особенно мне – дескать, я сам, сказав, что предпочитаю пасеку такому способу езды, избрал свою судьбу на сегодня. Потому обедать я буду хлебом с мёдом. И с краюхой в руках я с отвагой и торжеством обречённого отправился к пчёлам. Хотя честно, по сию пору предпочитаю яблоки, пусть и доводилось мне и падать с яблонь, и претерпеть от сторожей сада всяческие укоризны.

День прошёл средненько, ночка тоже выдалась не особенно спокойной, зудели и чесались от укусов руки и лицо. А утром ещё до раннего летнего рассвета прискакали дед и папа. Дед сам не свой от радости тискал внука, а папа исходил притворным, насколько я его изучил, раскаяньем. Дедушка потребовал мою версию событий, ну, я всё ему и рассказал – не мог я лукавить, предавать его. Узнав, что дело просто в приличной лошади, тот расхохотался, даже хлопнул отца по плечу. Он бы никогда не подарил мне своего, и дело не в том, что я был ещё довольно юн для боевого рыцарского коня. Вы ж знаете, рыцарь просто никому никогда не отдаст своего скакуна. Дед не зашёл к нам даже перекусить с дороги, сразу развернулся восвояси, а через день посыльные привели его подарок, белоснежного жеребца. Моего Снежика.

– Ну, теперь на этаком коне ты просто обязан стать принцем! – добродушно улыбнулся отец. Он как раз со смехом рассказывал Миле, что обнаружил моё отсутствие одновременно с дедом уже у него в усадьбе. Всю правду обо мне ему поведал явно перерезанный ремень. Но всё равно дед бы ничего слушать не стал, и папа оставался в живых лишь до тех пор, пока мог показать, где потерял ребёнка. На этом месте он обрёл странный для меня вид, я впервые увидел, как он задумался. И повторил растерянно, – потерял ребёнка...

– Теперь я могу быть за тебя спокоен, сын мой, – неожиданно торжественно обратился ко мне. – Ты доказав, что являешься истинным моим сыном, выбрал свою судьбу, и она сразу вознаградила твой выбор!

Я во все глаза, раззявив рот, дивился на неизвестного мне доселе папу. И он снизошёл к моему удивлению. – Решено, к началу следующего семестра мы едем в столицу герцогства. Ты поступаешь в королевский колледж!

***

Сказать, что я обрадовался, было бы преувеличением, поскольку совершенно ничего не понял из папиных слов. Кроме того, что мы, скоро или нет, поедем куда-то далеко, и я там могу надолго задержаться. Однако далее выражать удивление мне стало неловко, я, захлопнув варежку, потупил взор и направился к своей судьбе, к лучшей её части – к жеребцу. Он покосился на меня недоверчиво, но, видимо, мой умоляющий вид тронул его большое сердце. Снежик немного расслабился, по его атласной шкуре пробежала рябь, он снисходительно всхрапнул и склонил голову ко мне навстречу. Я, не веря реальности происходящего, погладил, скорее, просто потрогал его чёлку. И он взглянул мне в глаза, заглянул прямо в душу! О Смысл Творения и Душа мира! Именно с того мгновенья я уверен, что у меня есть душа! Гм, ну, точно была до некоторых пор.

Я повёл его... то есть жеребца, конечно, взнуздали, и поводья были, но я даже не протянул к ним руки. Сказал «пойдём», сделал несколько шагов от башни, обернулся. Он смотрел так... я улыбнулся и повторил: «Ну, пойдём же! Я покажу тебе сад и речку». Он смешно неуверенно переступил копытами, и тогда я вместе с душой обрёл своего первого настоящего друга. Мы просто шли рядом, он как-то сподобился приноровиться к моему короткому шагу. Я рассказывал, что сейчас мы идём в сад, там здорово, только ему придётся разрешить мне на него залезть. Яблоки ещё не совсем созрели, и взрослые не разрешают их рвать. И не потому, что им жалко яблок, просто нельзя лазить по деревьям и ломать ветви, а с высоты его роста этого не потребуется. И ещё все сердятся, когда мы слоняемся без дела, так если я буду верхом, это будет не простым гулянием, а полезной конной прогулкой. Ведь он мой новый конь, мне положено осваиваться с ним. Снежик от удовольствия прядал чудными ушами и важно кивал.

После экскурсии по саду Снежик, вполне одобрив вкус яблок, позволил препроводить себя на речку. Он долго с явным беспокойством наблюдал, как я барахтаюсь в воде и, наконец, отважился зайти в реку сначала по колено. Я тут же принялся плескать на него, над нами получилась даже небольшая радуга. Жеребец притворно испуганно отпрыгнул на берег и снова зашёл в воду, уже по грудь. Я стежками рванул на стремнину, он поплыл следом, споро меня догнал. Какой же это восторг, впервые ощутить посреди коварной, изменчивой, ненадёжной реки надёжную шею! Вдвоём мы стали сильнее реки, сильнее всех... я почувствовал себя властителем всех царств и стихий! Хотя Снежика обуревали другие эмоции, ведь конь властитель пространства лишь на тверди под своими могучими ногами. И я сам решил, что достаточно испытываю его дружеские чувства. Мы вернулись к берегу, но вылезать из воды я не спешил. Вообще, я и по сию пору никогда не тороплюсь, особенно в бане. Снова начал брызгать, а он ответил! Копытами он брызгаться не мог, мы стояли на глубине мне по шею, так умник задействовал морду. Это дело натолкнуло меня на интересную мысль. Я перестал плескаться, подплыл к нему, вскарабкался. Снежик ждал нового развлечения, но такого ждать точно не мог. Я присел на корточки, ухватился за уши и перепрыгнул на голову, её аж притопило. Он негодующе вскинулся, что от него и требовалось. Целое мгновенье полёта, я и небо, я и река... снова я и Снежик!