Текст книги "Они не уйдут"

Автор книги: А. Белоусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Перевал

После небольшого затишья на Чусовской снова началось столпотворение. В течение мая капитан, приехавший вместо того штабного офицера, который затеял строительство моста, сумел заметно разгрузить станцию. Пока стояла Чусовая, начали небольшими партиями подгонять вагоны, подтянутые из Перми. Они останавливались на левом берегу перед разрушенным мостом, и в них грузили боеприпасы, перетаскивая их через реку на руках. Часть вагонов и грузов капитан отправил к Тагилу.

Но в июне началось обратное движение. Разрозненные, потрепанные отряды некогда грозной колчаковской армии подходили от Перми один за другим. Они переправлялись на чем бог приведет и спешили к станции, горячо веря, что раз добрались до чугунки, то теперь их немедленно посадят в вагоны и увезут подальше от красных – домой, в Сибирь. Они так торопились, что даже не останавливались на берегу просушить одежду после переправы.

Это была только часть потока разбитых войск, хлынувшего от Перми. Одни отходили на Кунгур, другие пытались пробиться через Лысьву, а третьи волей приказа или случая оказались у Чусовой.

Несколько позже такой же поток хлынул с севера, от Кизела. Эти солдаты были оборваны и измучены еще сильнее – им большую часть пути пришлось проделать пешком по железнодорожному полотну, проложенному в местах глухих и бесприютных. Они теряли в пути товарищей, упавших от истощения и усталости, им пришлось отражать нападения местных красных отрядов – шахтеров, лесорубов.

Капитан понимал, что недалек день, когда придется оставить эту станцию навсегда, и мучительно думал над планом эвакуации. Он послал усиленные патрули из наиболее надежных солдат, и они наводили относительный порядок: из прибывающих солдат на ходу формировали взводы и роты, назначали командиров. Тех, кто, помимо команд, пытался пристроиться к отправляемым на Тагил эшелонам, не жалели – расстреливали.

Но и их, этих эшелонов, отправить пока много не удалось. Паровозы были разбиты, путь ненадежен, связь и сигнализация почти не работали, и каждый эшелон отправлялся в путь буквально вслепую.

Дни были уже на счету: капитан получил донесение о том, что от Перми отходит, прикрывая отступление последний, наиболее боеспособный полк, оставленный в арьергарде. Через день-два он подойдет к Чусовой, и, по всей вероятности, свернет к Лысьве. За ним придут красные.

А дорога на Тагил почти не действовала. Паровозы, ушедшие к Тагилу, пока не возвращались – наверное, их там направляли дальше, к Екатеринбургу. На станции же исправных локомотивов больше не было, если не считать мощный американский «декапот», который капитан пока придерживал на самый крайний случай.

Наконец, капитан предпринял решительный шаг. Он приказал, согнав в депо ремонтных рабочих, оцепить его солдатами и не выпускать никого, пока не будут отремонтированы и растоплены все паровозы, которые имелись на станции и в депо.

Он нервничал. В Перми командования, по существу, не было. Эвакуацию войск он вел на собственный страх и риск. Ему только изредка удавалось сноситься с командирами частей, которые еще удерживались на пермском направлении. А они торопили, говоря, что долго продержаться не смогут, что никто не представляет себе, какими силами наступают красные, разведка беспомощна, в войсках усиливается дезертирство.

Еще хуже обстояло дело с паровозными бригадами. Машинистов не могли сыскать. Те же, кого удавалось застать дома и под винтовкой привести в депо, казались капитану ненадежными. Он отправлял их в рейс под ружьем. Отправленные пока не вернулись, а поиски в поселке других машинистов успеха не имели.

Кто-то вспомнил, что один из местных машинистов неизвестно зачем содержится в следственной комиссии. Капитан велел привести его.

Вскоре этот машинист сидел перед ним. Был он совсем седой, очень бледный. Крупное спокойное лицо его произвело на капитана хорошее впечатление.

– Здешний? – спросил капитан.

– Да, я чусовской, – с достоинством ответил механик.

– За что в следственной содержался?

– Да так… Вез красных к Перми. Тогда, зимой.

– Ах, вот как. Что же ты их вез?

– Ну, это моя работа, – спокойно ответил машинист, глядя поверх головы капитана в окно. В голубых глазах его отражался переплет рамы и светлое небо за ней.

Капитан покачался на стуле, раздумывая.

– Значит, и нас повезешь? Помощник есть у тебя?

– Был раньше… Костромин Михаил. Еще кочегара надо. Хоть из солдат кого. На «американце» без кочегара не уехать – работы много.

– Хорошо, ступайте на паровоз. Еду вам принесут. Небось, в той гостинице досыта не кормили?

Дядя Костя – это был он, – немного волнуясь, поднялся в будку американского «декапота». Он ездил раньше на нем. Здесь ему был знаком каждый шуруп, каждая царапинка на стенах. Он сел на привычное место у правого окна, потрогал рычаги, опустил руки к коленям и задумался. Вот и белых придется везти. От одной этой мысли нехорошо на душе. Доносился с путей гомон солдатни, грузившей что-то в вагоны. Однако на паровозе дядя Костя чувствовал себя не то чтобы лучше, а как-то увереннее, чем там, в камере подследственных, где он томился в неопределенности долгие месяцы.

Послышались торопливые шаги. Но это был не Мишка, а худенький быстроглазый солдат. Он неумело влез по стальным ступенькам в будку и поставил на пол судки с какой-то едой.

– Ешь вот! – сказал он. – А мне приказано быть кочегаром.

Дядя Костя даже не пошевелился.

Наконец пришел Мишка Костромин. Он не сразу узнал машиниста. Чуть не со слезами смотрел паренек на изменившегося дядю Костю. Он помнил, как, бывало, гнулись и скрипели стальные ступеньки паровоза под тяжелой ногой механика. А теперь старая форменная куртка висела на его плечах совсем свободно, и кости лопаток, широкие и косые, круто выпирали под ветхой заносившейся тканью.

– Ну, Михаил…

– Что, дядя Костя?

– Ехать придется.

Они обменялись взглядами, понимая друг друга без слов: за их спинами возился рябой солдатик-кочегар, и высказать все, что хотелось бы, они могли только так, глазами.

Потянулись обычные минуты ожидания отправления. Михаил закидал углем и поленьями топку, открыл сифон, и огонь разгорелся – белый и ровный. Стрелка манометра толчками подвигалась вправо, пока не достигла контрольной красной черты, говорившей о том, что давление пара в котле – предельное.

Наконец, из станции вынырнул дежурный и подал на паровоз жезл. Дядя Костя привычно воткнул его за скобу у котла, нагнулся и еще раз прочитал надпись на нем. Все было в порядке, и он взялся за регулятор.

«Декапот» натужно вздохнул и стронул с места застоявшийся тяжелый состав. Простучали под колесами выходные стрелки, путь пошел круто влево, и тотчас блестящую под солнцем ленту Чусовой закрыли горы.

Перед самым отправлением капитан прислал на паровоз еще двух солдат. Мишка, подбрасывая уголь в топку, уголком глаза следил за ними. Солдаты стояли настороженно, словно бы ждали чего-то нехорошего от него, Мишки. Один еще молодой, подтянутый и начищенный. Другой – полная противоположность первому – пожилой и молчаливый. Он уныло сутулился, усы на его морщинистом и желтом, как ремень, лице казались приклеенными.

Первые двадцать километров линия идет узким руслом речушки Архиповки и поднимается все выше в горы, на самые вершины лесистых увалов. Повороты, повороты. Состав, длинный и тяжелый, «затирало» на кривых. Уголь получили на станции плохой. Поэтому Мишке приходилось нелегко. Он уже весь взмок, стараясь удержать в топке огонь, а в котле – пар. К тому же солдат-кочегар, видно, не нюхивал раньше такой тяжелой работы. Ткнувшись к лотку, Мишка часто только звенел лопатой по пустому железу, и тогда ему приходилось лезть в тендер и помогать солдату подгрести уголь к будке.

Когда показались входные сигналы станции Архиповка, Мишка уже совсем вымотался. Дядя Костя вытянул из кармашка за ремешок круглые казенные часы, посмотрел на них и показал Мишке два пальца – подымались до Архиповки два часа. Жест этот почему-то показался подозрительным молоденькому солдату-охраннику, и он неожиданно взбеленился: так выхватил у дяди Кости часы, что сразу лопнул ремешок, и, ткнув ими машинисту в лицо, заорал:

– Саботировать задумал? Вы так до морковкина заговенья до Тагила не довезете! Пулю захотели, мерзавцы?

– Да не ори ты, Петра! – остановил его пожилой солдат, нехотя поднимаясь с корточек и вынимая изо рта короткую трубку. – Видишь ведь: стараются. Парнишка вона весь в поту… Лучше бы помог…

На станции придержали ход, и Мишка, выйдя на лестницу, на ходу обменял с встречавшим поезд стариком-дежурным жезл. Он привычно передал новый жезл машинисту, тот так же привычно-внимательно прочитал надпись на нем и повесил его на скобу у котла. Мишка оглянулся в окно: длинной вереницей тянулись за ними вагоны, отчетливо постукивая колесами.

После Архиповки путь пошел под уклон, и дядя Костя, чтобы подкопить пар перед следующим подъемом, прикрыл регулятор, пустив поезд катиться своим ходом. Это опять не понравилось молодому солдату.

– Ты что делаешь, сволочь? – закричал он, замахиваясь на машиниста прикладом. – Открывай пар! Гони!

Но механик успел уклониться от удара и схватил винтовку за ложу. Рука его, за годы работы окаменевшая от регулятора, от пудовых ключей и кувалд, держала винтовку шутя, а солдат, смешно приплясывая, рвал ее к себе.

– Ну? Успокоился? – чуть охрипнув, но насмешливо спросил его дядя Костя. – Держи свою палку и не балуй… Видишь, по твоей глупости целую версту вслепую ехали – в окошко я не смотрел. А если бы там путь был разобран? Тебя бы, дурака, первого котлом придавило.

– Как он тебя! – засмеялся пожилой солдат. – Эх, Петра, мало ты еще лиха видел…

Молодой снова стал за спиной машиниста и молчал не по-доброму. А дяде Косте было не до него. Поезд по уклону быстро разбегался, смотреть надо в оба. Рельсы, за которыми давно никто не следил, были ненадежны; машинист слышал, как паровоз словно бы спотыкался на закруглениях линии или вдруг проваливался, вздрагивая на невидимой ямке. Будку стало раскачивать сильнее и сильнее, в тендере глухо брякали и скрипели пустые бидоны и двухсаженные топочные резаки.

К вечеру поезд миновал обширное плоскогорье, где линия ныряла с одного увала на другой. Дальше начинались места, которые даже самые опытные машинисты проезжали с беспокойством. Мишка оторвался от топки и упал грудью на подоконник, жадно вдыхая встречный ветер, напоенный густым запахом хвои. Быстро вечерело. Линия здесь делала по два-три поворота на версте, лепилась на узком каменном карнизе. Справа – почти отвесный обрыв в широкую долину, слева – нависли над головой серые неприветливые скалы.

Впервые за много часов пути они увидели впереди людей: навстречу ехали конники, неизвестно откуда появившиеся в этих диких местах. Вскоре можно стало различить погоны, и Мишка догадался, что это, наверное, разъезд белых, посланный досматривать за линией. Еще издали конники начали махать, требуя остановиться. Мишка оглянулся и понял, в чем дело. У нескольких вагонов горели буксы, и дым, черный, маслянистый, тянулся вдоль поезда, путаясь в сотнях колес.

Дядя Костя потянул регулятор. Паровоз тяжело катился еще некоторое время, потом встал. Вагоны дернулись было назад, но хвостовой кондуктор уже положил на рельсы башмаки, и состав снова замер. Стало слышно, как в серых скалах тоненько насвистывает ветер. А выше, над ними, мчались разорванные в клочья облака. Видно, там бушевал жестокий верховой ветер, который, как знал Мишка, приносит в этих местах недлинное, но крутое ненастье.

– Ну что? – спросил дядя Костя у подъехавших конников, выглянув из окна.

В ответ понеслись ругательства.

– Ты как ездишь? – орал один, в серебряных погонах. – Почему вагоны горят, ска-атина?

– Я, ваше степенство, отвечаю только за паровоз, – сказал дядя Костя. – За вагонами смотрят кондуктора.

– Я тебе покажу, кто за что отвечает! Марш с паровоза! Давай инструменты!

Машинист полез в тендер, молча выбросил через дверь на обочину пути домкрат пуда в четыре весом, два тяжелых грязных лома. Он поманил к себе Мишку, молча указал глазами на сцепку. И этот взгляд вызвал в душе паренька целую бурю. Значит, пришла пора действовать. Он знал, что дядя Костя умеет принять решение и выполнить его. И теперь он почти не сомневался, что машинист сделает что-то серьезное. Так же молча, чуть заметно он кивнул в ответ.

Солдаты подтащили к дымившим вагонам старые шпалы, валявшиеся неподалеку на обочине. Машинист показал им, как сложить клетку, как установить домкрат, терпеливо ждал, когда вагон приподнимут.

Конники, видя, что работа наладилась, поехали по полотну в сторону Чусовой. Вагон к этому времени приподняли, дядя Костя одним движением выбросил горячий тяжелый подшипник. Сплав на нем весь выгорел, тускло поблескивала бронза. «Попесочил кто-то смазку хорошо, – думал машинист, ощупывая внутренность буксы. – Теперь хоть шабри, хоть нет – все равно с огнем поедешь…» А сам все поглядывал на паровоз. И дождался: оба охранника сошли с паровоза и стали прохаживаться, разминая ноги. Он видел, как и Мишка, помедлив немного, тоже спустился с паровоза и стал осматривать колеса.

– Никуда не годится шабер, – буркнул дядя Костя. – Пойду другой принесу.

Не дожидаясь ни ответа, ни разрешения, он вразвалочку пошел по хрустящему гравию к паровозу. Увидев его, Мишка быстро нырнул между паровозом и первым вагоном и сбросил тяжелую сцепку.

– Эй! А ну, погоди! – закричал один из солдат, почуяв неладное.

Дядя Костя, даже не оглянувшись, ускорил шаг.

На шум выглянул из теплушки полупьяный офицерик – старший эшелона. Спросонья он завопил тонким голосом:

– Стреляйте!

И крик этот всех подстегнул. Дядя Костя несколькими прыжками добежал до паровоза и стал подниматься по лесенке.

Молоденький солдат-охранник бежал к паровозу и стрелял на ходу. А дядя Костя уже был у входа в будку, на самой верхней ступеньке. И тогда выстрелил пожилой охранник – издалека, припав на колено. Дядя Костя медленно, как показалось Мишке, падал навзничь. Он упал прямо к его ногам, на спину и не шевелился. Старый окопник был, видно, мастер стрелять: пуля попала в голову. Затрепанная фуражка откатилась в сторону и видно было, как быстро окрашиваются светлой кровью седые волосы дяди Кости.

Мишка на минуту оцепенел. Но вот пуля ударила по металлу лопаты, которую он держал в руке. Щелчок этот вывел его из забытья. Словно в воду, бросился он под откос, в колючие заросли шиповника. Где-то над головой глухо хлопнули еще два выстрела, потом все стихло. Мишка тоже замер, успев скатиться вниз на добрых десять сажен. Послышались голоса.

– Надо живьем брать, – возбужденно говорил кто-то. – Без него все одно никуда не уехать.

– Пымаем… – уверенно пробасил другой. – Оцеплять надо.

Мишка подался было еще вниз, обдирая руки о шиповник. Но его уже обходили. Справа и слева склоны были голы, солдаты быстро, по-фронтовому сноровисто рассыпались в цепь. И Мишка затосковал. Он понял, что теперь уж не уйти. Неужели его поймают, заставят вести поезд? Неужели зря погиб дядя Костя?

В тоске он поглядел вверх. Виднелся паровоз, одинокий, брошенный всеми. И вдруг отчаянно-дерзкая мысль пришла в голову Мишке. Он начал быстро и бесшумно пробираться вверх.

«Ничего, – успокаивал он себя. – Ничего… Успею, должен успеть!» Вот и бровка полотна, он видит колеса паровоза. А солдаты там внизу, оцепляют кусты. Не таясь больше, Мишка кошкой метнулся к паровозу. Дядя Костя все лежал у ступенек, и Мишке пришлось перешагнуть через него.

Мишка не помнил, как взлетел по лесенке, не слышал криков внизу. Он опомнился в будке и тотчас схватился за регулятор. Но тяжелый рычаг был, видно, под силу только железной руке дяди Кости и не захотел поддаваться. Заплакав от злости, Мишка уперся плечами в стенку будки и двинул регулятор ногами. Паровоз, отцепленный от вагонов, рванулся и побежал, быстро набирая скорость. Мишка оглянулся: фигурки у брошенного состава суетились, махали руками.

«Пусть теперь попляшут!» – злорадно подумал он и сразу лег на вздрагивающий пол, потому что уже несколько пуль прошили тонкие стенки будки.

Он пролежал так, наверное, долго. Когда опомнился, сразу подумал: «Топка прогорает». Привычная забота о топке заставила его встать. Паровоз все шел, но уже медленно, расходуя последний пар. Огня в топке почти не было. Мишка закрыл регулятор, подтянул тормоз.

Стал слышен свист ветра. Уже совсем стемнело, но Мишка еще различал местность. Паровоз стоял на гребне высокой насыпи, проложенной через крутой глубокий распадок. Выходило, что пока он лежал на полу, паровоз пробежал верст шесть или семь.

Мишка представил себе, как суетятся там, у брошенного состава, белые, не зная, что делать. Не спеша он достал бидончик с густым зеленым маслом для паровых машин и облил поцарапанные кровоточащие ладони. Он еще не знал, что предпринять, но решение потихоньку зрело. «Пущу паровоз… Завалит путь, тогда ни одна сволочь от Чусовой не проедет».

Он закидал почти потухшую топку углем, добавив еще несколько сосновых плах, открыл сифон. Когда огонь в топке разгорелся, когда стрелка на манометре дошла до предельной черты, Мишка обстоятельно собрал все, что было ему дорого: свой и дяди Кости чемоданчики, кисет с махрой, лежавший на столике-уголке, часы машиниста. Потом перевел реверс «декапота» на задний ход, открыл регулятор и спрыгнул на бровку полотна. Паровоз заскользил обратно, туда, откуда только что прибежал. Он быстро скрылся за поворотом, а перестук его колес становился все быстрее и быстрее.

Отойдя в сторону от полотна, Мишка напряженно вслушивался. Свернул из махры толстую папиросину. Курил, жадно затягиваясь. Когда самокрутка сгорела почти до конца, издалека донесся тупой удар, а затем звон и скрежет железа.

«Добежал мой гостинец». – Мишка огляделся вокруг. Он знал, что места здесь дикие, необжитые. На десятки верст только тайга и топи. Кроме сторожей, живших в путейских казармах вдоль линии, кругом нет ни души. Но по шпалам идти Мишка не решился: можно было нарваться на разъезд белых. И Мишка зашагал в сторону от полотна, туда, где, он знал, кроется в ночи горный перевал, за которым лежит Чусовая.

Не уйдут!

Стараясь не попасться на глаза солдатам, Коля пробрался к ламповой. Он не был здесь уже два месяца. Тяжелый замок заржавел и открылся с трудом. В низкой каморке застоялся старый тяжелый запах керосиновой гари. Коля по привычке расставил лампы в ряд и принялся чистить стекла паклей. За толстой стеной, в депо, слышались удары кувалд по железу.

Колю потянуло туда, на народ. Он прошел через узкую боковую дверь, просеченную в толстой капитальной стене депо, и оказался в подъемочном цехе. Здесь расхаживал Крапивин. Он был сегодня не похож на себя. Рябое широкое лицо вспухло и побагровело, движения были вялые и неуверенные, голос хриплый. За ним по пятам неотступно следовал унтер-офицер из охраны. И все же нет-нет да удавалось Крапивину завернуть в боковую кладовушку, где, как все знали, у него хранилась бутыль с техническим спиртом. Ключ от этой кладовушки мастер всегда носил с собой и только в самом редком случае, когда надо было промыть снятые с паровозов манометры, самолично отпирал кладовку и наливал несколько ложек спирту в баночку из-под сапожного крема. А сегодня, видно, махнул на все рукой и потихоньку отбавлял из заветной бутыли.

Коля потолкался в депо и вернулся в ламповую: время было позднее, и он надеялся хоть немного вздремнуть.

Но поспать не удалось. Было около трех часов ночи, вечерняя заря уже смыкалась с утренней, когда в ламповую забрел Крапивин. Покачиваясь, он постоял на пороге и вдруг грязно выругался.

– А ты что здесь? Марш в депо! Я покажу – бездельничать…

Закончив фразу совсем тихо, он сделал пару шагов, опустился на замасленную табуретку и тотчас захрапел, уткнувшись носом в залитый керосином стол. Коля притворил дверь снаружи поплотнее и побежал в депо.

Вскоре на него налетел унтер, приставленный к Крапивину.

– Где мастер? Не видел, где мастер?

Коля помотал головой и поспешил отойти в сторону. А унтер уже тянул за рукав какого-то рабочего:

– Мастера не видал? Ведь с меня спросят…

В голосе его слышались слезы. А рабочий ловко вывернулся и скрылся в пару, который валом шел из промывочного цеха.

В депо много укромных уголков, где можно спрятаться и даже поспать. Крапивин знал их наперечет и, когда ему было надо, без труда разыскивал всех лентяишек. Но солдаты, конечно, не знали этих уголков. Коля видел, что людей стало заметно меньше: с уходом Крапивина то один, то другой рабочий бросал инструмент и отправлялся в свой укромный уголок, чтобы хоть на часок заснуть перед рассветом.

Коля помогал пожилому слесарю собрать сальник на одном из паровозов. Стоявший поблизости солдат прикрикнул на него:

– Побыстрей копайся, молокосос!

И для острастки двинул прикладом. Коля смолчал, но как только солдат отвернулся, шмыгнул к промывочному цеху. У него тоже был свой заветный уголок: между котлами, в которых грели воду для промывки паровозов, и задней капитальной стеной депо. Но там слышались тихие голоса. Коля подошел поближе.

– Черт бы побрал это оцепление! – говорил кто-то хрипловатым басом. – И надо было мне лезть сюда…

– Да, неладно получается, – ответил другой голос, и Коля узнал – Успенский. – Помалкивают путейцы. А ведь вроде ясно тогда договаривались… Спосылать бы кого? А то так еще не один эшелон отпустим.

– Может, поарестованы все, – отозвался его собеседник. – А мы тут как слепые – ничего не ведаем. Постой-ка! Это ты подслушивать?

Говоривший быстро вывернулся из-за котла и больно схватил Колю за локоть. Был он невысокий, но широкий, как верстак, и пальцы у него – словно железные. На голове неуклюже держалась широкая форменная фуражка. Коля присмотрелся и вдруг узнал его. Как-то, еще до белых, ремонтировали паровозы из Пермского депо. Принимать их приезжали четверо. Вот среди них и был тогда этот широкоплечий.

– Отпусти, – сказал ему подошедший Успенский, – наш это. Помнишь, расстреляли зимой глухого Трифона Стародумова? Сын…

Незнакомый затащил Колю за котел.

– А что, – начал он, вопросительно глянув на Успенского, – может, его послать? Справится?

Успенский неуверенно кивнул. Не хотелось ему посылать Колю на опасное дело. И видел, что другого выхода нет.

– Видишь, надо до путейцев добраться, – тихо сказал он Коле. – До первой казармы, за горой. Разузнать, что у них, почему путь не разобрали. Тебе легче выбраться. А мы, видишь, сидим, как в капкане.

– Мы бы с Пашкой, – сказал Коля.

Успенский улыбнулся.

– С Пашкой так с Пашкой… Тоже наш, надежный парнишка, – добавил юн, повернувшись к приезжему.

Коля знал одно место, где можно выскользнуть из депо незамеченным. Под стеной депо был небольшой пролом, там выходила неглубокая канава, по которой грязная вода из промывочного цеха стекала в реку. Сейчас воды в канаве было не особенно много. Но прямо у канавы стоял солдат из оцепления. Коля сидел на корточках у пролома и ждал, не отойдет ли хоть ненадолго солдат в сторону. Отсюда ему был виден край станции, берег реки.

От Перми только что подошел еще один большой отряд отступающих белых. На самодельных бревенчатых паромах перетягивали через реку полевые орудия и зарядные ящики, вплавь гнали коней. И заметно было по порядку и организованности, что это настоящая боевая часть, а не толпа дезертиров.

На главных путях станции грузили вагоны. На платформы втаскивали орудия и мешки с песком.

Коле вспомнилось, как однажды в лесу они остановились с отцом на отдых. Отец курил, а Коле не сиделось. Он стал забавляться – кидал в муравейник палочки. Бросишь – и забегают, засуетятся маленькие хозяева. Пройдет минута – успокоятся. Еще бросишь веточку – и вновь начинается суматоха. Что-то вроде этого творилось сейчас и на станции. Со стороны Перми изредка доносились раскаты орудийных выстрелов, и после каждого такого отзвука суматоха на станции усиливалась.

Вдруг Коля увидел: от депо к штабному вагону два солдата ведут мастера Крапивина. Даже не ведут, а тащат, у Крапивина ноги заплетаются. Загляделся на эту картину и солдат. Коля юркнул в канаву, протиснулся между деревянными брусьями решеток, на четвереньках прошел до первых домов, выбрался из канавы и свернул в переулок…

Еще не взошло солнце, а они с Пашкой Копалиным уже шагали по узкому логу, по которому можно было скрытно подняться на пристанционную гору. Линия шла под ними, далеко внизу, круто поворачивая сначала на север, а потом на восток. Там, на последнем повороте, желтой коробочкой виднелась освещенная первыми лучами путейская казарма.

– Подойдем поближе! – сказал Коля.

Они преодолели крутой распадок и оказались на гребне следующего увала. Отсюда до казармы уже было рукой подать. В траве затрещали на все голоса кузнечики. Раздвинув низкие кусты на краю выемки, мальчики долго смотрели на казарму. Там никто не появлялся. Тогда они спустились к линии и, оглянувшись, пересекли полотно.

В отгороженном частоколом дворе казармы было пусто. Рыхлая, перемешанная с навозом земля взрыта копытами коней. Пашка потянул Колю за рукав. Под навесом дровяника, на груде щепок, лежал ничком путейский сторож – бородатый, известный всем мальчишкам, проживший в этой казарме полстолетия. Он лежал, словно бы отдыхая. К широкому поясу, как всегда, привязаны были сигнальные флажки, коробка с петардами и путейский молоток на длинной ручке. Таким его ребята всегда встречали на линии или вблизи казармы, когда шли в эту сторону по грибы или малину. Только не отдыхал он – от сабельного удара разошлась одежда от плеча к поясу, и там виднелось красное… Неподалеку, головой в другую сторону, лежала старушка, его жена. Мертв был и огромный, знакомый ребятам, пес у своей конуры. Мальчики огляделись повнимательнее и увидели, что весь дом имел следы какого-то дикого погрома: в окнах ни одного целого стекла, крепкая дверь казармы и та сорвана с петель, расщеплена и отброшена к огороду.

Не оглядываясь, мальчики побежали от этого страшного места.

Расставшись невдалеке от станции с Пашкой, Коля направился в депо: надо было как можно скорее рассказать об увиденном Успенскому. Но обратно пробраться незамеченным не удавалось. У канавы, где он выбрался из депо, теперь стоял вагон, и целая ватага солдат таскала в него мешки, подвезенные на подводах из заводского поселка. Не зная, что делать, Коля долго смотрел издали.

Но вот из депо вытолкнули паровоз – видно, за ночь его все-таки «поставили на пар» и теперь выгоняли на станцию под состав. Паровоз поставили на поворотный круг, от которого веером расходились рельсы во все цеха. Коля решил попытаться пройти в депо с этой стороны. Он хотел прошмыгнуть к кругу, пройти за вагой с круговоротчиками, а потом вместе с ними зайти в депо.

Но на этот раз ему не везло. Только вышел из-за угла – наткнулся на маленького попика, которого видел зимой сначала на перроне, а потом на кладбище. Попик, видно, скучал от безделья в своем голубеньком модельном вагоне. Его часто можно было видеть прогуливающимся то на вокзале, то на ближних улицах. Вот и сейчас он стоял и глазел, как поворачивают на круге тяжеленный паровоз.

Он поманил Колю к себе.

– Ты здешний? – строго спросил попик. – Экий ведь чумазый, прости меня господи. Как чертенок… Так здешний?

– Ага, – ответил Коля.

– Вот и дельно. Пойдем-ко, я тебе серебряный рубль дам. А ты принеси мне солоненьких огурчиков – у матери возьми, а то у соседки. Только не вздумай убежать с рублем-то. Священников никогда не обманывают, потому что это самый большой грех…

Он быстро засеменил к штабному бронепоезду, и Коля едва поспевал за ним, удивляясь, как это поп быстро ходит на таких коротких ногах.

На двери молельного вагона черным пятном виднелась икона. А прямо под ней, у колес, два дюжих солдата усердно терли уши лежавшему на земле Крапивину, трясли его, как куль с мукой, не скупясь на пинки.

– Валерий Максимович! – тоненько закричал попик.

Дверь штабного вагона звякнула, и оттуда выглянул капитан – комендант станции.

– Что там еще случилось? – спросил он, недовольно щурясь на Колю красными от бессонницы глазами.

– Да нет, я не про отрока, – пояснил попик. – Его я за огурцами хочу спосылать… А вот человека-то тут что мучают?

– Эй! Что я вам говорил! – закричал капитан солдатам, которые все еще усердно пинали Крапивина. – Привести в чувство, а вы его, того гляди, прикончите. У тебя, отец Василий, нет ли чего рвотного? Надо этого мастера к работе в депо приставить. Напился не ко времени, скотина!

– Ох, грехи наши! – перекрестился поп, когда издали опять донесся нестройный глухой гул пушек. – А я что-нибудь найду…

– Ничего, отец Василий, там еще держатся. Вот полк Крутова подойдет, и мы тронем…

Поп принес из вагона какого-то лекарства. Все занялись Крапивиным, и Коля хотел было уже незаметно уйти, но тут попик обернулся к нему.

– Ах ты, память! – воскликнул он. – Ведь серебряный-то я не дал тебе?

Он долго копался в углу своего вагончика и, наконец, подал Коле белую монету и сверточек желтой хрустящей бумаги.

– Ты их хорошо заверни, огурчики-то, – напутствовал он.

В это время к штабному вагону подошел человек в длинной шинели и сразу направился к капитану. Он о чем-то рапортовал, но Коля плохо слышал от волнения; он узнал офицера – это был тот самый, который управлял пулеметом во время расстрела деповских рабочих.

– Нет, бронепоезд пойдет последним, будет прикрывать станцию во время отхода, – говорил в это время капитан офицеру. – И вам надлежит быть с командой поезда…

Не чуя под собой ног, Коля пустился к депо. Солдаты оцепления видели, что он только что разговаривал с попом и капитаном, и пропустили его даже почтительно, приняв, видно, за их посыльного. Коля, не мешкая, разыскал Успенского и рассказал, что он видел в путейской казарме.

– Теперь понятно, – в раздумье проговорил Успенский. – Значит, не уберегся Михеич… Однако что же делать теперь? На него была главная надежа.

– А, черт! – выругался, почти простонал, ударив по воздуху кулаком, широкоплечий. – Ведь не выйти, ни за что не выйти. А может быть, все-таки рискнуть? Дай-ка мне что-нибудь погрязнее.

Ему принесли обноски, все рваные, в золе и глинистой грязи. Он торопливо натянул их на себя и решительно направился к воротам, ведущим к поворотному кругу. На плечо взял кривую ржавую трубу, и вид у него был такой, словно бы он страшно торопился по делу.

А вскоре Колю вновь разыскал взволнованный Успенский.

– Не прошел он… Взяли… Узнал какой-то гад на станции!

– А знаете, дядя Федя… – нерешительно начал Коля.