Текст книги "Вера (ЛП)"

Автор книги: Yahtzee

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

А затем он почувствовал настоящую боль – она накатила на него, сквозь него, поглотила его целиком.

***

После этого все было размытым – иногда более ясным, иногда менее, но никогда полностью четким. Боль затуманивала его взгляд, окружала стеной его разум.

Он знал, что их с Армандо протащили оставшиеся несколько метров до укрытия. Знал, что кто-то перебирал его медицинский рюкзак в поисках медикаментов, чтобы помочь им, но там больше ничего не было. Дождь поливал их так же беспощадно, как и вражеский огонь.

Когда сознание Чарльза прояснилось достаточно для молитвы, он не молился о том, чтобы выжить. Он не молился даже за тех, кто остался. Он молился лишь о том, чтобы умереть. Чтобы он мог потерять сознание и хотя бы на пару мгновений избежать агонии…

…но этого так и не произошло.

Спустя какое-то время он услышал шум лопастей вертолета и увидел ужасное зарево напалма, вспыхнувшее в джунглях, оставшихся позади. Это было освобождение и проклятие – все в одном едином всполохе. Отряд был спасен, и с Армандо все будет хорошо.

А вот его собственный случай не был таким обнадеживающим.

Спустя один день в госпитале, когда операции закончились, а обезболивающие уже не лишали его сознания, Чарльз попросил ручку и бумагу. Его письма были слишком пространными и расплывчатыми, но это лучшее, на что он был способен.

«Ты хотел честности, всегда и во всем.

Я буду бороться за то, чтобы вернуться домой, к тебе. Я обещаю тебе это. Я буду бороться изо всех своих сил. Но если бы я увидел пациента с такими ранами, я бы знал, каковы шансы. Так что я не могу обманывать себя и не хочу обманывать тебя.

Мне очень жаль, любовь моя. Я обещал вернуться, а теперь все вот так. Ты никогда не должен был снова пройти через эту боль. Я должен был убежать в Канаду, убежать куда угодно, куда бы ты захотел – не ради спасения собственной шкуры, но ради спасения твоего сердца. Прости меня, если сможешь. Я знаю, насколько ты сильный. Я знаю, что ты все сможешь выдержать, и Джин будет в безопасности, потому что у нее всегда будешь ты.

Скажи Рейвен, что я желаю ей счастья. Расскажи Джин о той радости, которую она принесла мне и нам, как семье.

Не говори им, что я лежу здесь и слушаю, как взрослые мужчины плачут и зовут матерей, умирая. Что я вспоминаю всех тех, кто умер на моих глазах, и спрашиваю себя, где Бог. Что есть Бог. Я всегда знал о смерти, страданиях и несправедливости, но теперь они окружают меня. Не собственная судьба угнетает меня, а их, твоя, Джин, каждого ребенка, который останется сиротой, и весь тот невероятный масштаб бессмысленных страданий, которые вызывает эта война, и все войны, и так много других вещей, которым Господь позволяет произойти.

Почему сомнения одолели меня именно сейчас? Я так боюсь, Эрик… Прости меня за то, что говорю тебе это. Я знаю, это трудно слышать, но я должен сказать кому-то. Я должен молиться больше, чем когда-либо, а я не могу найти нужных слов.

Но я все еще знаю, что жизнь после смерти существует. Я найду Аню и буду рядом с ней. Мы будем ждать тебя вместе.

Я люблю тебя. Всегда. Всегда».

И даже сейчас ему нужно было выпросить конверт и удостовериться в том, что заклеил его, чтобы никто не смог прочитать его любовное прощание с другим мужчиной. Так глупо, бессмысленно и неправильно.

Письмо унесли, и Чарльз проводил его взглядом так, будто это Эрик уходил от него в последний раз. Затем он взял себя в руки и был благоразумно спокоен в течение следующего часа или около того, пока не началась лихорадка.

***

Проходили дни и недели. Беспамятство, о котором Чарльз молил во время последнего сражения, теперь окружало его, как тюрьма. Ни его тело, ни разум не принадлежали ему полностью. Плотный туман от боли, лихорадки и лекарств попеременно окутывал его. И этому круговороту, казалось, нет конца.

Во время одного наиболее отчетливого часа он понял, что у него, скорее всего, заражение крови и эндотоксический шок. Они проходили это на базовом обучении. Пока мог, он предусмотрительно написал Эрику, что с ним.

Потому что после он больше не мог писать – слабость не позволяла даже держать ручку. От Эрика пришло письмо, которое медсестра любезно прочла ему. Но так как Эрик знал, что письмо увидят посторонние люди, то лишь слабая тень его настоящего голоса осталась в нем. Один раз заходил Армандо, чтобы повидаться перед возвращением к их отряду, но в то время Чарльз был в такой агонии, что с трудом мог думать, не то что говорить. И Армандо мог лишь подержать его за руку, перед тем как уйти.

Ему сказали, что рана на ноге не слишком серьезная, хотя огромный кокон бинтов вокруг его колена говорил об обратном. Возможно, она просто выглядела лучше по сравнению со всем остальным.

Его мир сузился до границ отделения неотложной почечной терапии – единственного места, где делали диализ. Там было шесть кроватей, и ни один из других солдат, похоже, не был в лучшей, чем Чарльз, форме. Казалось, что мужчины вокруг него меняются очень часто, но вряд ли это было потому, что им становилось лучше.

В лихорадочном бреду он услышал, как медсестра сказала:

– Они должны отправить этого парня в США.

– Эй, они отправят его на Филиппины на выходных, если залив будет чистым.

– Но там не смогут сделать больше того, что мы можем тут.

По крайней мере, он не умрет во Вьетнаме.

Транспортировка была ужасной – почти настолько же, как снова быть подстреленным. Каждое движение кровати вызывало озноб, тошнотворные судороги и заставляло его раны снова пылать от боли. Ему вкололи столько морфина, что он погрузился в подобие транса, но сколько бы раз ни просыпался, его все еще везли, все еще причиняли ему боль.

– Вы вернулись, – прошептала Чарльзу медсестра, меняя пакет в его капельнице. – Старые добрые штаты. Вы рады?

– Но… Филиппины…

– Вы тут уже больше недели. Не помните?

Чарльз не был уверен. Все, что было дальше его собственной кожи, казалось ужасным бредовым сном, который никогда не закончится.

Госпитали были не лучше, чем транспорт. Корабли не отличались от вертолетов. Иногда огни были ярче – это все, что он замечал.

Казалось, что ничего не меняется, но однажды он почувствовал, как кто-то взял его за руку. Не для того, чтобы проверить пульс или поставить капельницу. Это было даже не мягкое, но обезличенное пожатие медсестры. Это было настоящее человеческое прикосновение. И кто-то произнес его имя.

– Чарльз? Ты меня слышишь? Чарльз, пожалуйста, проснись!

Он заставил себя открыть глаза и увидел Рейвен, стоящую рядом с его кроватью. Это был сон? Нет. Не в этот раз. Она была реальной. Она была здесь.

– Рейвен, – прошептал он, и она улыбнулась сквозь слезы.

– Я знала, что ты меня слышишь! А они говорили, что нет. Слушай, ты вернулся, понимаешь? Ты в Калифорнии, и теперь с тобой все будет хорошо, вот увидишь, – она была такой храброй, ее лицо казалось Чарльзу более женственным и прекрасным, чем когда-либо. Она погладила его по щеке. – Они ничего не знают.

– Люблю тебя.

– Я тоже тебя люблю. Может, принести тебе… Господи, я даже не знаю… воды, или… ты можешь читать? Ты, наверное, чувствуешь…

– Эрик, – заставил себя произнести Чарльз.

Рейвен резко вдохнула, словно ее только что ранили, и сжала его пальцы.

– Прости. Чарльз, мне очень жаль. Я просила, но… Эрик не сможет войти. Это военный госпиталь, а ты в интенсивной терапии. Они разрешают визиты только для членов семьи.

Он проделал путь через полмира, чтобы умереть, так и не увидев Эрика снова. Чарльз попытался смириться с этим, но слеза скатилась из внешнего уголка его глаза вниз к уху.

Рейвен стерла ее пальцами. Она, понимала, что больше сказать нечего, поэтому просто держала его за руку.

***

Снова начался круговорот странных, мучительных видений. Чарльз знал, что он наконец получает эффективное лечение. Но также он знал, что тело, которое гнило в течение месяца, редко вылечивается от этого, несмотря на любой последующий уход. Правда, теперь иногда приходила Рейвен, и он держался.

– Они могут разрешить Джин прийти сюда, – сказала она однажды. – Но я думаю, это напугает ее.

– Нет, – прошептал Чарльз. – Только не Джин.

Бедная малышка будет до смерти напугана.

Даже Рейвен не разрешали навещать его слишком часто, и дни длились бесконечно долго. Отвратительное зловоние его собственной зараженной крови отравляло каждый вдох. Иногда лихорадка достигала такого пика, что он чувствовал себя тлеющим углем, сжигающим собственную кожу. Без сомнения, она порвется, расслоится и почернеет, как газета, которую используют для растопки костра. Без сомнения, от него не останется ничего, кроме кипящей внутри инфекции. Но этот пожар продолжался и продолжался.

Только одна вещь давала ему силы молиться. Каждый раз, начиная терять сознание, он поручал свой дух Господу. Каждый раз он отказывался от своих ожиданий, и каждый раз возвращался.

В какой-то момент Чарльз понял, что сейчас он должен сделать выбор, дышать ли ему дальше. Вес собственного тела был слишком огромным, он сдавливал его грудь, и самым легким решением было позволить ему сломать ее и покончить с ним. Но он обещал бороться. И он боролся, заставляя себя вдыхать снова и снова. День, казалось, длился годы.

И хотя к вечеру дышать стало легче, у него снова началась лихорадка, и Чарльз лежал практически в беспамятстве. Неразборчивый разговор за дверью сначала показался ему бессмысленным.

– Извините, что пришлось проверить ваши документы… у нас уже были инциденты с безопасностью – протестующие, вы же понимаете…

– Я понимаю.

Чарльз знал этот голос?

Он повернул голову, чтобы посмотреть в сторону двери. Первым, что он увидел, была фигура в черном – священник в церковном облачении. Затем он разглядел что-то зеленое в руках священника. Чарльз понял, что это может быть только Библия отца Джерома.

И все же, его посетителем был не отец Джером.

Эрик пришел к нему. Эрик был здесь. На мгновение боль отступила, а лихорадка перестала сжигать его. Ничто не могло коснуться Чарльза в тот момент, когда он впервые понял, что они с Эриком снова вместе.

Но боль вернулась. Она всегда возвращалась.

Эрик подошел к кровати Чарльза и сказал женщине, которая впустила его:

– Вы должны нас оставить, – он запнулся, чувствуя себя неуютно в жестком белом воротнике, затем поспешно добавил: – Он может захотеть исповедаться.

– Конечно.

Дверь закрылась, и они остались одни.

– Чарльз? – Эрик моментально оказался рядом с ним, бросив Библию на кровать и сжимая руку Чарльза в своих. – Твой друг придумал, как помочь мне пробраться сюда. Чертовы правила! Но священники – исключение. Джером дал мне одежду и поручился за меня.

«Господи, благослови отца Джерома».

Чарльз не знал, что у него все еще есть силы улыбаться.

– Эрик.

– Да. Это я. Я здесь, – улыбка Эрика исчезла, когда он увидел, как слаб был Чарльз, как близок от смерти. Впервые Эрик по-настоящему это осознал. Вся радость от их встречи сошла с его лица, сменившись бледностью. Его боль на мгновение пронзила сердце Чарльза. – Ох, Чарльз.

Как неправильно было то, что Эрик должен снова страдать от такой потери. Почему Чарльз не предотвратил это? Он пренебрегал тем, чтобы защитить себя, но должен был сделать все, чтобы защитить Эрика.

– Прости меня, – прошептал он.

– Чарльз, нет, – Эрик придвинул стул настолько близко, что мог сидеть почти вплотную к кровати. Он приложил ладонь к лицу Чарльза. – Тебе не за что извиняться.

– …Я обещал тебе.

– Да. Ты обещал, что вернешься ко мне, и ты вернулся, – голос Эрика надломился, он наклонился ближе, так что его голова почти лежала на подушке. Чарльз мог ощущать его мягкое дыхание на своей щеке. – Разве ты не видишь? Ты сдержал свое обещание. Теперь ты дома, в безопасности, и я тут, с тобой.

Чарльз нашел в себе силы поднять забинтованную руку и взять Эрика за запястье, там, где он касался рукой его лица. Эрик медленно водил большим пальцем по его щеке, вперед и назад, утешающими движениями.

– Ты не должен ни за что извиняться, – голос Эрика дрожал, но он продолжал говорить, медленно и сосредоточенно, словно разговаривал с маленьким ребенком. – Ты не сделал ничего плохого. Ты был храбрым, ты был сильным, и теперь ты вернулся домой. Больше ничто не причинит тебе боли. Худшее позади. Ты вернулся домой.

Чарльз заставил себя кивнуть.

Какое-то время они оба молчали. Эрик уткнулся лицом в подушку, и Чарльз понял, что он плачет, но пытается скрыть это, чтобы не беспокоить Чарльза.

– Не надо, – сказал он. Когда покрасневшие глаза Эрика встретились с его собственными, он продолжил: – Останься здесь.

«Останься со мной, смотри на меня, ничего страшного, что ты плачешь».

Возможно, Эрик понял то, что осталось непроизнесенным, потому что больше не отворачивался.

– Ты молишься? – спросил он шепотом, сморгнув слезы.

– Немного.

– Я думаю, тебе это нужно, – в этот момент он действительно был похож на священника. – Твоя сила в твоей вере, Чарльз. Ты ведь не утратил ее?

– Нет.

– Ты все еще веришь.

Чарльз кивнул. Лицо Эрика смягчилось выражением глубокого облегчения.

– Хорошо. Это хорошо. Держись за это, всегда.

Он осторожно поцеловал губы и лоб Чарльза, затем снова лег на подушку, так что они практически смотрели друг другу в глаза. Чарльзу казалось, что не существует ничего за пределами рук Эрика, за пределами их полуобъятий. Это все, что у него было, и все, в чем он нуждался.

Мягкие поглаживания по щеке продолжались, Чарльз смотрел в серые глаза Эрика, прежде чем снова уснуть. И в этот раз его сон был более спокойным.

Он вернулся домой. Худшее позади. Чарльзу нужно было узнать это, прежде чем он сможет по-настоящему отдохнуть.

Когда он проснулся, Эрик уже ушел. Должно быть, медсестры прогнали его в такое позднее время – скорее всего, было уже за полночь. Чарльз знал, что ему только что ввели обезболивающее – он не чувствовал себя хорошо, но и не чувствовал боли. Казалось, что он парит над кроватью или даже над собственным телом. И все же он чувствовал себя в большей степени собой, чем за все время с момента ранения.

К нему вернулась способность молиться, или, вернее, он нашел ее внутри себя – там, где она и была всегда, просто он на какое-то время потерял ее.

«Благодарю Тебя за то, что вернул Эрика ко мне, – молился Чарльз. – Благодарю Тебя за отца Джерома и его доброту. Благодарю Тебя, что показал мне то, что наша любовь сильнее, чем отчаяние, что она переживет даже смерть».

Чарльз чувствовал себя так, будто стоит перед лицом Господа, будто он обнажен перед Ним во всей своей слабости, сомнениях и человечности. Наконец он смог положиться на волю Господа – более полно, чем когда-либо раньше. Он принял и отпустил все – то, чего стыдился, и то, чем гордился. И он полностью, окончательно обрел мир.

«Благодарю Тебя за каждый момент».

В последующие дни лихорадка вернулась, но Чарльз просто позволил ей гореть внутри. Он спал глубоко и крепко. Прошло не меньше недели, прежде чем он смог связно говорить с Рейвен. Намного больше времени понадобилось на то, чтобы доктора перестали хмуриться, глядя на его показатели. В течение всего этого времени боль не прекращалась, но переносить ее стало легче. И все же, только когда один из докторов наконец улыбнулся, Чарльз понял, что будет жить.

***

Удивительно, но борьба с сепсисом была недостаточной причиной, чтобы Чарльз получил медицинское освобождение от своих военных обязанностей. Его просто какое-то время будут лечить, а затем снова отправят во Вьетнам. Ранение ноги, однако, было совсем другой историей. Так как его колено не функционировало в полном объеме, он больше не мог служить и в начале октября был с честью уволен. Это должно было произойти позже, но Рейвен настаивала на частном лечении, а Чарльз аргументировал тем, что нелепо ему занимать место, так необходимое солдатам, которые не могут позволить себе персонального доктора.

Лучшее медицинское обслуживание было той роскошью, которую Чарльз готов был принять. Тем не менее, он не смог удержаться от насмешки, когда увидел транспорт, который должен был отвезти их обратно в Нью-Йорк.

– Частный самолет? Рейвен, серьезно?

– Чарльз, пожалуйста, расслабься и просто… побудь богатым, хотя бы раз в жизни, – она нахмурилась, поднимаясь по трапу.

– Слушайся даму, – сказал Эрик. Он стоял на шоссе позади инвалидного кресла Чарльза, его короткие волосы трепал ветер. Чарльзу казалось, что цвета еще никогда не были такими яркими – румянец на щеках Эрика, чернота его солнечных очков и водолазки, яркость бледно-голубого неба. – И посмотри – мы нашли оправдание тому, чтобы я мог касаться тебя на публике.

– Давай не будем тратить этот шанс впустую, – усмехнулся Чарльз.

Эрик осторожно поднял его на руки и поднялся по ступенькам. Хоть Чарльзу все еще было очень больно, это стоило того, чтобы положить голову на плечо Эрика на виду у всего мира.

Интерьер самолета был сплошь из отполированного дерева и бледной кожи. Больничная кровать была установлена с одной стороны, и его новая медсестра помогла Эрику устроить его поудобнее. Чарльз с нетерпением осмотрелся, пока наконец не заметил маленькое личико, выглядывающее из-за одного из вращающихся стульев.

– Джин? – теперь он ее чувствовал – ее душу, саму суть его дочери, – повзрослевшую, и, в то же время, почти не изменившуюся.

Она сильнее высунулась из-за стула, но все еще держалась на расстоянии.

– Милая.

«Помни, – подумал Чарльз, – тебя не было так долго».

– Я скучал по тебе.

В одно мгновение память, казалось, вернулась к ней, вся разом, и ее маленькое лицо просияло.

– Папочка!

Но вместо того, чтобы побежать к нему, она осторожно подошла к больничной кровати и только после того, как он протянул руку, вскарабкалась к нему. Эрик подошел ближе, готовый вмешаться, но Джин была с другой стороны от все еще заживающей раны Чарльза и не прикасалась руками к его бинтам. Она вела себя так, словно точно знала, где ему было больно. Чарльз хотел бы крепче прижать ее к себе, но было достаточно и просто снова обнять ее одной рукой.

Эрик отошел назад, успокоенный. Затем он встретился взглядом с Рейвен и…

Дискомфорт. Замешательство. Стыд. Эмоции вибрировали между ними так сильно, что Чарльз почти задохнулся. Он взглядом изучал их лица и ничего не находил, потому что они так сильно хотели, чтобы ничего не было заметно – ни ему, ни друг другу.

«Верь», – сказал себе Чарльз и с усилием отвел взгляд.

– Не грусти. С нами все хорошо, – сказала Джин.

– Я знаю. Потому что ты снова здесь, со мной, – Чарльз прижал ее ближе и поцеловал рыжие волосы. – Спасибо за все те рисунки, которые ты мне отправляла.

– Твой друг прислал их обратно.

– Армандо? – замечательный человек. Чарльз решил, что напишет ему и пригласит в гости, когда он вернется в Нью-Йорк. Его срок службы должен закончиться к Рождеству.

– Они пришли в большом конверте, – Джин руками показала размер конверта, который, очевидно, впечатлил ее. – Мы повесили их в твоей комнате.

Он будет спать под ними, в точности как во Вьетнаме. Чарльз понял, что ему нравится эта мысль.

Эрик и Рейвен часто разговаривали с ним во время долгой поездки – проверяли, как он себя чувствует, суетились вокруг него. Но они ни разу не заговорили друг с другом.

***

Когда поздней ночью они вернулись в свою комнату, одну из стен которой теперь украшала коллекция рисунков Джин, Эрик спросил:

– Ты уверен, что готов?

– Нет. Но я хочу попробовать.

Чарльз поднялся и попытался дойти от кровати до ванной комнаты. У него получалось, но хромота была настолько сильной, что приходилось бороться за то, чтобы удерживать себя в вертикальном положении. Боль ежесекундно пронзала его колено. И все же, он преодолел эту дистанцию. Чарльз дошел до ванной комнаты, чувствуя себя победителем, но затем обернулся и увидел, что Эрик пытается сморгнуть слезы.

– Так плохо будет не всегда, – сказал Чарльз. – Вот увидишь.

– Это я должен утешать тебя, – ответил Эрик хрипло. – Недостаточно того, что ты чуть не умер…

– Ничего подобного. Некоторые вернувшиеся из Вьетнама никогда не смогут снова ходить, а некоторые и вовсе не вернулись. Я один из тех, кому повезло, – он сделал еще несколько шатких шагов. – Это немного исправится реабилитацией. А если нет – что ж, я всегда считал, что ходить с тростью достаточно стильно.

Каким-то образом Чарльзу удалось заставить Эрика улыбнуться.

– Ты бы хорошо выглядел.

В особняке стояла тишина, все кроме них спали. После месяцев, проведенных в бараках и окопах, богатство собственного дома казалось Чарльзу практически абсурдным. Тем не менее, он не мог дождаться, когда снова ляжет в свою огромную мягкую кровать рядом с Эриком.

Конечно, тому придется встать достаточно рано, чтобы медсестра не увидела их…

– Сможешь сам вернуться? – Эрик нахмурился. – Или тебе нужна моя помощь?

– Нет, – Чарльз отодвинул в сторону свою нерешительность. Сейчас, перед тем как они проведут вместе хотя бы одну ночь, настало время поговорить. Это не должно превратиться в дистанцию между ними. – Эрик, что произошло между тобой и Рейвен?

Эрик встретился взглядом с Чарльзом, шокированный, но только в первое мгновение.

– Твой дар, – сказал он.

– Просто скажи мне правду, – Чарльз заставил себя быть готовым к чему угодно, понять и принять все, что бы он ни услышал.

Эрик поднялся с кровати, открыл рот, закрыл его, затем попытался снова.

– Ничего не произошло. Я имею в виду – ничего такого, о чем бы я… не догадывался.

В этом не было смысла, но Чарльз кивнул так, будто понял.

– Я слишком сблизился с ней, когда ты уехал, Чарльз. Для меня это было всего лишь… Мы были друзьями – более близкими, чем когда-либо, и так много времени прошло с тех пор, как я был так близок с кем-то помимо тебя. Мне очень помогала эта возможность говорить с кем-то открыто – о тебе, о Джин, о войне, обо всем. Но я никогда не хотел большего. Никогда. Я клянусь.

Его слова светились правдой, и Чарльз медленно расслабился, осознавая, что его вера не была напрасной.

Эрик не замечал этого. Сожаление разрывало его.

– Я должен был подумать о том, чем это казалось для нее, но я не подумал. Я… – его голос надломился, – дал ей ложную надежду. Я ужасно обидел ее, но она винит во всем себя. Если кто и виноват в этом заблуждении, так это я. Рейвен так сильно любит тебя, Чарльз. Она даже молилась за тебя каждый вечер.

– Она и за всю жизнь не произнесла столько молитв, сколько за это время.

– Ты не злишься?

Чарльз хромая прошел обратно к кровати. Эрик повернулся к нему, его сильные руки легли Чарльзу на плечи, поддерживая.

– Вы столько времени провели вместе. Вы были одиноки. Было бы странно, если бы между вами ничего не изменилось.

В любое другое время скептический взгляд Эрика был бы даже забавным.

– Даже ты не можешь быть настолько спокойным, Чарльз.

Абсолютная честность должна работать в обе стороны.

– Когда я понял, насколько вы вдвоем сблизились, я был… напуган. Расстроен. Я настолько ревновал, что… даже не знаю, что я хотел сделать. Но я сказал себе, что должен верить в тебя.

– И ты верил?

Чарльз кивнул, указывая в сторону кровати – ему все еще сложно было стоять, даже так недолго. Эрик помог ему опуститься.

– Ты уверен, что все в порядке? – они сидели рядом, и Эрик наклонился к нему. Выражение его лица оставалось таким неуверенным. – Чарльз, если ты хочешь сказать мне что-то еще, то скажи это.

Что-то сломалось внутри него. Он вцепился в футболку Эрика.

– Не смей уходить от меня. Не смей даже думать о том, чтобы уйти от меня, я так сильно тебя люблю…

Эрик жестко поцеловал его, и это было идеально долю секунды, пока грудь Чарльза не начала болеть. Они отодвинулись друг от друга. Чарльз задыхался, но все равно продолжал улыбаться.

– Я никогда не уйду от тебя, – сказал Эрик. – Я твой. Навсегда, – он нежно расчесал рукой волосы Чарльза, которые стали достаточно длинными, пока он был в госпитале. – Жаль, что ты не в том состоянии, чтобы я мог поприветствовать тебя дома так, как я хочу.

– Просто иди сюда. Этого достаточно, – лежать в собственной кровати, обнимая Эрика, было настоящим праздником жизни.

***

На следующий день он попытался помириться с Рейвен, и праздник закончился.

– Что сказал Эрик? – сразу же спросила она. Ее руки были сжаты в кулаки и упирались в бока. – Что он тебе рассказал?

– Он винит себя, – Чарльз старался говорить спокойно. – Он считает, что дал тебе ложную надежду.

– Ложную надежду, – Рейвен запустила пальцы в свои длинные волосы, свободно рассыпавшиеся по плечам в стиле хиппи. – Это то, что он думает. Что я маленькая девочка, которая на протяжении последних месяцев воображала роман с ним, потому что он оставался допоздна и разговаривал со мной чаще, чем обычно.

Спокойствие, которое поддерживало Чарльза прошлой ночью, теперь ускользало от него. Но он упорно продолжал:

– Я всего лишь не хочу, чтобы между нами, как и между вами с Эриком, осталась какая-то неловкость.

– Ты не можешь контролировать мои отношения с Эриком.

– Я не пытаюсь ничего… диктовать тебе, и если ты хочешь, чтобы Эрик сказал тебе это сам… – возможно, ему стоило подождать с этим разговором хотя бы неделю. Голова Чарльза начала тяжелеть, даже незначительного учащения дыхания из-за волнения было достаточно, чтобы началось головокружение.

– Конечно, он скажет. Потому что он любит тебя, – Рейвен смотрела в окно, избегая встречаться взглядом с Чарльзом. – Он любит тебя так же сильно, как я люблю его.

Сказанного было уже не отменить. Измученный разум Чарльза попытался оттолкнуть эти слова, но тяжесть услышанного откровения осталась. Теперь Рейвен была самой честной из них, была даже более храброй, чем он мог предположить.

– Понимаешь, я думала, Эрик знает. Я думала, он должен знать. И, может быть, я надеялась, что если… если он… ох, столько всего. Мой разум говорил мне любую возможную ложь об Эрике Леншерре. Однажды ночью, после того, как ты был ранен, и мы не были уверены, что ты вообще вернешься обратно в США, я начала плакать, и он просто… обнял меня, – ее голос надломился, и чувства в нем напомнили Чарльзу о том времени, когда он сам плакал в объятиях Эрика, уверенный, что они никогда не будут вместе. Он был на месте Рейвен и знал, как это больно. – Я сказала Эрику, что мы не должны так поступать. Что я чувствую себя так, будто мы предаем тебя, а он не понял почему. Он даже не понял! Это должно было стать для меня первым намеком. Но вместо этого я сказала, что люблю его, – Рейвен покачала головой, будто в отвращении к чьей-то чужой глупости. – То, как он моментально убрал руки… Я никогда прежде не чувствовала себя такой грязной. Такой низкой. И хуже всего, что я это заслужила.

Эрик не хотел показать ничего подобного. Он защищал ее, Чарльз понимал это.

– Нет. Рейвен, послушай. Последние несколько месяцев были сложными для всех нас…

– Последние несколько месяцев? Чарльз, ты идиот. Ты так много понимаешь, но тебе никогда не приходило в голову спросить себя, чего ты не понимаешь. Я была влюблена в Эрика годами.

Еще одно потрясение, еще одна ужасная правда, которую он уже никогда не сможет забыть.

– Еще до того, как он стал жить тут, я считала его красивым, волнующим, конечно, я бы хотела… Но потом Эрик переехал к нам, я стала видеть его постоянно, но хотела видеть еще чаще, и мне пришлось покинуть этот дом, этот город, эту страну… – страдания придавали ее глазам странный блеск. – А ты ничего этого не замечал, правда же? Я держалась на расстоянии, чтобы ты ничего не заметил, и ты не заметил.

– Нет. Я не замечал, – слова были холодными и неуклюжими.

– Я пыталась спрятать от тебя свои чувства, но я никогда не была до конца уверена, что у меня получилось. Но у меня получилось.

Как это было возможно? То, что Бог позволил ему видеть души других людей, но не позволил увидеть то единственное, что ему необходимо было увидеть?

– У твоего дара есть пределы. У всех нас есть пределы, – Рейвен поднялась и подошла к небольшому бару, взяла бутылку виски в руку, но так и не смогла закончить начатое и налить. – Когда ты заставил меня пообещать растить Джин вместе с ним, я подумала – нет, пожалуйста, не надо. Но мне пришлось пообещать. Ты заставил меня желать того, чего я никогда не должна была желать. Ты заставил меня перестать бежать от того, от чего я должна была бежать больше всего.

– Прости меня.

– За что ты просишь прощения? За то, что тебя призвали? За то, что тебя ранили? О, Господи, да что, черт возьми, со мной не так?

Душа, которую она так хорошо прятала, теперь лежала перед ним как на ладони, и Чарльз чувствовал первобытность ее боли, беспомощность ее желания. Одна из фантазий Рейвен промелькнула перед ним – она лежит обнаженная на кровати, ожидая, пока Эрик найдет ее и сдастся, не в силах противостоять ее очарованию. Видение задело Чарльза так же безжалостно и сильно, как, должно быть, манило ее.

– С тобой все в порядке, – его голос звучал напряженно, даже для него. – Я понимаю, что ты чувствуешь. Разве могу я не понимать этого?

– Избавь меня от своей жалости! – Рейвен с глухим стуком поставила бутылку виски обратно в бар. – Ну вот, теперь я кричу на человека, которого подвела. Но я всего лишь хочу, чтобы ты… испытывал эмоции, как нормальный человек. Как ты можешь никак не реагировать на то, что я только что сказала? Кричи в ответ. Скажи мне убираться к черту от твоего мужчины. Сделай что-нибудь.

– Рейвен, я не могу! Я не знаю, что делать, – больше всего он хотел остаться один, пока не разберется во всем, что только что услышал.

Они посмотрели друг на друга, и в этом общем взгляде царило опустошение.

– Я знаю, что делать. Я должна уехать, – медленно сказала Рейвен.

– Что? – все происходило слишком быстро. Чарльз чувствовал себя так, словно весь мир перевернулся с ног на голову, а он висел, цепляясь одними кончиками пальцев. – Ты не должна уходить.

– Я должна, Чарльз. Ты меня не выгоняешь, я понимаю это. Возможно, для тебя… и для Джинни будет лучше… – ее голос дрогнул, – если я буду рядом, но я не могу. Дело во мне, понимаешь? Это то, что я должна сделать для себя.

– Ты… вернешься обратно в город?

– Сегодня я вернусь в свою квартиру. Завтра позвоню турагенту. А дальше – кто знает? – с горькой насмешкой молодой беззаботной девушки Рейвен отбросила назад волосы. – Я думаю, Сан-Франциско. Там происходят невероятные вещи. Я смогу сделать что-то значимое, вместо того, чтобы сидеть тут и смотреть на то, чего никогда не смогу получить.

Чарльз понимал, что если она уедет сегодня, то их отношения могут никогда больше не стать прежними. Но также он понимал и то, что у него нет права просить ее остаться. Раны, от которых страдала Рейвен, были не из тех, которые он мог вылечить.