Текст книги "Вера (ЛП)"

Автор книги: Yahtzee

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

========== Глава 1 ==========

– Опишите природу вашей веры, которая является основой вашего требования.

– Как, когда, от кого или из какого источника вы почерпнули веру, которая является основой вашего требования?

– Опишите свои поступки и поведение, которые, по вашему мнению, наиболее точно демонстрируют последовательность и глубину ваших религиозных убеждений.

– Подробно опишите постулаты или официальные заявления религиозной организации, которые относятся к участию в войне.

***

– Ваша форма ССС150 заполнена… очень детально.

Чарльз только кивнул.

– Немногие могут цитировать Св. Августина на латыни.

– Я предоставил перевод.

Он знал, что его ответы были излишне развернутыми, знал на протяжении всего времени, что писал. И надеялся, что это не будут рассматривать как демонстрацию превосходства. Но он хотел рассказать о своем понимании мира, а по этому вопросу это было не так просто сделать.

– Ваши объяснения… скажу только, это очевидно, что вы не один из тех трусов. Из тех, кто решил стать пацифистом только тогда, когда вытащил низкий номер*, – его главный интервьюер сдвинул очки в роговой оправе на кончик носа своим коренастым пальцем. Чарльз не ответил на это сравнение с другими отказниками – он здесь чтобы обсуждать свой случай, а не чей-то еще. Эрик снова и снова напоминал ему об этом во время завтрака. Ради Эрика он будет, по меньшей мере, придерживаться поставленных вопросов.

Он сидел на складном стуле в большой комнате, которая все равно, каким-то образом казалась душной. Перед ним, за длинным металлическим столом с пластиковой столешницей, сидело трое мужчин средних лет, чьи лица не выражали ни презрения, ни сочувствия. С таким же успехом они могли обсуждать, какой сорт бетона лучше использовать при строительстве.

– Вы не считаете, что мы несем ответственность за защиту свободы? За то, чтобы сделать мир лучше? – спросил другой интервьюер.

– Говорить об идеальном мире… считать, что это в нашей власти, что это вообще подвластно смертным, если только мы поработаем над этим… это опасная позиция, – сказал Чарльз. – Я с ней не согласен. Я считаю, что Соединенные Штаты не должны навязывать свои доктрины другим нациям.

– Советы навязывают свои доктрины Северному Вьетнаму. Дергают марионеток за ниточки, уж поверьте. И, я полагаю, вы не против этого.

Чарльз покачал головой.

– Я осуждаю это так же сильно. Однако, меня не призывают служить в армию Северного Вьетнама.

Более сердитый мужчина – тот, что сидел слева – наклонился вперед.

– И что бы вы делали, если бы коммунисты захватили Нью-Йорк? Сидели бы сложа руки?

– Нет. Пацифизм – это не то же самое, что капитуляция. Я мог бы участвовать в пассивном сопротивлении. Мог бы организовывать протесты, например. Мог бы тайно способствовать остановке заводов, от продукции которых зависят оккупанты. Искать пути, чтобы подорвать боевой дух врага. Существует бесчисленное множество способов сопротивляться без насилия, и сопротивляться эффективно, – он уже использовал этот аргумент против Эрика в споре, вдохновленном бутылкой вина и эпизодом «Стар Трека». Той поздней ночью все это было лишь теорией.

По-видимому, это не произвело никакого впечатления на сердитого мужчину.

– То есть, свою непорочность и совесть вы считаете более важной, чем жизни других людей.

– Я отказываюсь участвовать в военных действиях не потому, что они оскорбляют мои нежные чувства. Я отказываюсь, потому что это аморально. Христиане всегда должны стремиться к исцелению и примирению. Мы должны действовать исходя из любви ко всем.

Он бы с радостью забрал свои слова назад, хоть они и были правдой. Без сомнения, трое мужчин за столом считали себя хорошими христианами. Чарльз пытался не осуждать тех, кто доказывал это способами, к которым он сам не чувствовал призвания.

И, пожалуй, благоразумно было бы не раздражать призывную комиссию.

Центральный мужчина, который, по крайней мере, не считал Чарльза трусом, сложил руки.

– Вы меня простите, но… считать, что все зло в мире можно победить хорошими мыслями и благими намерениями… это наивно, разве нет?

Чарльз глубоко вдохнул.

– Грех неизбежен. Зло неизбежно. Это часть человеческого существования. Но мы не должны отвечать злом на зло, – Чарльз вытянул руки так, будто мог взвесить эти утверждения как золото в своих ладонях. – Есть учение о грехе, но также есть учение о благодати. Человечество развращено грехом, но освещено Божьей благодатью. И наш долг на земле – воплотить эту благодать в жизнь. Мы не должны отвечать на зло, приумножая его. Мы должны отвечать, преодолевая его.

– Так вы готовы помогать своим братьям, – сказал один из мужчин.

– Всегда. Но я не готов убивать их.

Глаза сердитого мужчины блеснули, и он спросил:

– Вы считаете, что Христос помогает мирным жителям, но отказывает в помощи солдатам?

– Конечно, нет. Божья благодать не имеет границ.

Чарльз знал, что будет значить его ответ. Но он все равно должен был сказать, потому что это было правдой.

– Для нее нет исключений, – закончил он тихо.

***

Когда он приехал домой, то не стал заезжать в гараж, а вместо этого припарковался далеко на подъездной дороге и остаток пути прошел пешком. Лед хрустел между гравием, воздух остро жалил кожу. Чарльз посмотрел вверх на серое небо, низкое и тяжелое от снега. Он надеялся, что холодный воздух успокоит его. Но затем он дошел до входной двери и открыл ее. Свет, тепло, рождественская елка, которую они еще не убрали, и веселое рычание заставили его улыбаться, несмотря ни на что.

– Я поймаю тебя, – Эрик полз по полу на четвереньках, его пальцы были загнуты, будто это были когти.

Его жертва хихикала в ответ.

– Я поймаю тебя первая! – крикнув это, Джин бросилась на Эрика. Он тут же поборол ее, но сделал вид, что у нее получилось очень хорошее представление. И хотя Эрик продолжал рычать, играя с дочерью, в его улыбке было больше радости, чем Чарльз надеялся когда-либо увидеть.

Сейчас трудно было поверить, что когда-то Эрик был против удочерения Джин. Но порой Чарльз думал, что для Эрика солнце встает и садится ради этого ребенка.

Джин заметила его со своего места на полу.

– Папочка! – она моментально отскочила от Эрика, чья улыбка исчезла, когда он поднялся на колени. – Поиграй в медведей с нами!

Он хотел этого так сильно, просто бросить все и дурачиться с их малышкой, но оттягивать разговор с Эриком и дальше было бы жестоко. Подхватив Джин на руки, он крепко поцеловал ее в лоб и сказал:

– Мы поиграем в медведей после ужина. Разве ты не собиралась раскрасить несколько картинок для меня сегодня? Я хочу на них посмотреть. Давай, сбегай за ними, пока я поговорю с дядей Эриком.

Она нахмурилась, упрямо, как и любой ребенок, который отлично понимает, что только что услышал просто предлог. Но Джин понимала все не по годам, иногда так, будто могла видеть его чувства так же четко, как и он иногда мог видеть ее. Без дальнейших протестов, она позволила поставить себя на пол и побежала в сторону комнаты в задней части дома, которая была когда-то кабинетом его матери, а теперь – местом, где в большей или меньшей мере хранились мелки и игрушки Джин.

Эрик поднялся с пола, его волосы были растрепаны, а черная водолазка перекошена после игры.

– Ну что? Как все прошло? Они поверили тебе?

– Они поверили мне…

– Слава Богу, – сказал Эрик, и это не было пустым восклицанием. Он взял лицо Чарльза в свои руки. – Я не был так напуган с того времени, как был ребенком.

Учитывая, каким было детство Эрика, Чарльз отлично понимал, что это значит. От Эрика исходило такое облегчение, но он должен был объясниться до конца.

– Эрик, они классифицировали меня как I-А-О, – он накрыл руки Эрика своими, желая передать ему стойкости через это прикосновение.

– … что это значит?

– Они не пошлют меня воевать, но… я признан пригодным к не боевой службе.

– Вроде… вроде обучения, или Миротворцев, или…

Чарльз быстро поцеловал ладонь Эрика.

– Нет. I-А-О предоставляют поддержку военным, – он пытался говорить очень спокойно. – Они сказали, я больше всего подхожу, чтобы быть медиком.

Мгновение Эрик ничего не отвечал. Он просто стоял там, неподвижно, его руки стали холодными на коже Чарльза. Слова были напряженными, голос высоким, натянутым:

– Ты поедешь во Вьетнам.

– Нет гарантии, что меня распределят на военную службу, – хоть он и сказал это, они оба прекрасно знали шансы.

– Проклятье, – Эрик развернулся и вернулся в гостиную. Серый холодный свет из окна очерчивал его фигуру, пока он стоял там, глядя в никуда и быстро дыша.

Чарльз подумал, что сейчас они должны были бы утешать друг друга. Но Эрик пытался обрести самообладание ради Чарльза, так же, как и он сам пытался обрести его для Эрика. Странно, как любовь может удерживать двух человек в разных концах комнаты.

Джин прибежала обратно, ее рыжие кудри разлетались в стороны. Она хотела как можно быстрее показать ему свои успехи в рисовании. Чарльз позволил себе забыться, позволил дочери отвлечь его своими детскими делами. И к тому времени, когда Эрик присоединился к ним спустя несколько минут, они оба могли улыбаться ей.

***

Дискуссия возобновилась наверху, в библиотеке, после того, как Джин была уложена в постель.

Менора все еще стояла на каминной полке. Чарльз отстраненно подумал, что они оба не любили убирать украшения после праздников. Он получил неожиданное удовольствие от их празднования Хануки – более тайного по сравнению с ярким празднованием Рождества в гостиной внизу, более личного, и все же такого счастливого. Это был первый год, когда Джин понравились свечи и шоколадные монеты, и она даже слушала истории, которые рассказывал Эрик… По крайней мере, она слушала так, как можно было этого ожидать от любого трехлетнего ребенка. Хотя Чарльз растил ее в католической вере, он хотел, чтобы она понимала и уважала традиции Эрика. В свою очередь, Эрик сказал, что собирается быть честным с Джин по поводу отсутствия у него веры в Бога, когда она станет достаточно взрослой, чтобы спросить об этом. Но он был согласен позволить Чарльзу учить ее тому, во что он верит.

Эрик шутил, что они закончат тем, что объединят свои различия и вырастят глубоко набожного еврея. Это было всего пару недель назад. Теперь казалось, что с тех пор прошла тысяча лет.

– А тот факт, что ты отец и единственный родитель Джин, по крайней мере, как это и есть для всех остальных…

– Они дают отсрочку в этом случае только тогда, когда отсутствие родителя может создать «глубокие трудности», – Чарльз жестом указал на весь огромный особняк, в котором они жили. – Аргумент не для моего случая.

– Они не могли посчитать твои убеждения неискренними. Ты был священником! Что еще нужно сделать, чтобы убедить их? – продолжал Эрик, мечась по комнате, как зверь в клетке. Он был вне себя с того момента, как пришла повестка. Настолько сильно, что Чарльз решил, что Эрик лучше справится с плохими новостями, чем с неизвестностью. Очевидно, нет.

– Я убедил их, Эрик. Они поверили мне. Если бы это было не так, я был бы I-A. Но мои убеждения позволяют мне помогать солдатам, даже если я не один из них.

– И ты конечно же сказал им правду об этом, – Эрик кипел от гнева настолько, что мог ошпарить каждого, кто решиться приблизиться к нему. Даже Чарльза. – Безусловную, добродетельную правду.

Чарльз тяжело опустился на угол дивана. Целый день он сдерживал себя – физически, морально, эмоционально. Это было труднее, чем казалось.

– Ты знаешь, что я врал им. Я говорил ложь, которую должен был говорить. Более того, я в полной мере объяснил им мое неодобрение. Я надеялся, что этого будет достаточно. Но это оказалось не так.

Несколько мгновений они оба молчали. Что-то мелькнуло в глазах Эрика, что-то, что сделало его еще более разбитым. Чарльз понял что это еще до того, как Эрик сказал.

– Может быть, тебе следует открыть им всю правду.

– Я не могу.

– Они могут никому не рассказывать.

– Они расскажут. Ничто не заставляет их сохранять конфиденциальность. А ты знаешь, как Нью-Салем любит сплетни.

Иронично, что именно сплетни помогали хранить их секрет так долго. Сплетни и тот факт, что огромный дом на Греймалкин Лейн был изолирован своими обширными владениями.

Изоляция позволяла всем верить в историю, что Эрик Леншерр, друг семьи Ксавьер, арендовал домик для гостей, а не жил вместе с Чарльзом. В конце концов, другие такие друзья время от времени пользовались подобными схемами последние несколько десятилетий. Разве это не было естественным, что бывший священник, все еще преданный филантропии и благотворительности, предложил другому социальному работнику хороший дом по низкой цене?

Сплетни позаботились обо всем остальном. Чарльз собрал воедино различные, услышанные им в пол уха, сплетни и собственные догадки и понял, что в городе считают, что Эрик сходит с ума по Рейвен, а не по ее брату. Что же до его собственной роли в этой драме, то его считали слишком приверженным религиозным догматам, чтобы позволить сестре выйти замуж за еврея, как бы ему ни нравился этот мужчина. Его уход из церкви в свою очередь связывали с ее либерализацией после Второго Ватиканского собора, хотя этот процесс едва начался, когда он ушел. Сплетни не были очень скрупулезны в вопросах времени. Мог бы хоть кто-то быть настолько же благодарен слухам? Они вместе смеялись над всем этим, а то, что Эрик и Рейвен несколько раз попали в кадр, появившись в городе без Чарльза, только подлило масла в огонь.

Если бы Чарльз сказал призывной комиссии сегодня: «Я гомосексуалист. Эрик Леншерр живет со мной в качестве моего любовника.», то его могли бы не взять на службу. Но ценой стало бы разоблачение их совместной жизни.

И они скорее всего потеряли бы Джин.

На то, чтобы завершить процесс усыновления, ушел почти год, даже несмотря на то, что он был единственным законным опекуном Джин, и что у нее не было других родственников. Предубеждения против одинокого мужчины в качестве усыновителя и так были слишком велики. Если бы только судья узнал о них с Эриком, Джин бы точно забрали у них. Если правда откроется сейчас – большинство людей не будет делать различий между «гомосексуалист» и «растлитель малолетних». По их мнению, такие люди все поголовно сексуальные извращенцы и явно не подходят для того, чтобы растить маленькую девочку. Власти забирают детей даже у биологических родителей в таких случаях. Кроме того, их с Эриком могут обвинить в нарушении закона. Если их посадят в тюрьму за содомию, у них не останется шанса оставить Джин, ни единого.

– Нет, ты никогда не расскажешь, – сказал Эрик тихо. Он обнял себя, будто спасаясь от холода, хотя стоял близко к огню. – Ты можешь… оспорить это решение? Я уверен, это не окончательно – какие-то местные чинуши сидят за своими столами и взвешивают твою жизнь в своих руках…

– Я могу подать апелляцию в комиссию штата, но это будет включать проверку ФБР.

Эрик закрыл глаза. Проверка ФБР раскроет правду о них с большей вероятностью, чем сплетни призывной комиссии.

Чарльз подумал, что выбор между риском для жизни и потерей Джин разрывает его пополам. И все же ни для него, ни для Эрика не было вопросом то, каким будет этот выбор.

– Мы уедем, – сказал Эрик, поворачиваясь к Чарльзу. – Поедем в Канаду, как и остальные. Или в какую-нибудь другую страну, откуда тебя не экстрадируют. Черт, да мы можем присоединиться к Рейвен в Швейцарии.

– Пуститься в бега? Сбежать из страны с Джин?

– Почему нет? Мы можем сделать это. Выведем твои активы за границу, купим билеты на самолет, и через пару дней нас тут не будет. Нет необходимости возвращаться сюда.

– Ты бросишь офис социальной помощи иммигрантам? – это была часть предложения, которая удивила Чарльза больше всего.

Эрик колебался. Его преданность своей работе была такой сильной и глубокой, одной из руководящих сил в его жизни. Только возможность помочь другим людям, лишившимся дома из-за войны, позволила ему продолжить жить после тех утрат, которые он пережил. Но он распрямил плечи и сказал:

– Если это то, что нужно сделать, чтобы спасти тебя.

Чарльз почувствовал, что его сердце разрывается. Или это было сердце Эрика, его боль, которую он чувствовал, как свою собственную? Они стольким пожертвовали друг для друга. Эта жертва, по крайней мере, не была необходимой.

– Я не буду бежать.

– Что значит, ты не будешь?

– Я не лучше, чем те бесчисленные парни, которых уже послали в бой. Просто богаче. У меня больше возможностей сбежать. Если я воспользуюсь этим преимуществом, это будет… хуже, чем трусость.

– Принципы! – ярость Эрика разгорелась с новой силой. – Честь! Нравственность! Тебе никогда не приходило в голову, Чарльз, что нравственность заключается как раз в том, чтобы заботиться о своей собственной семье? Чтобы отказаться бросить людей, которые любят тебя и нуждаются в тебе?

– Конечно, приходило. Но я не собираюсь уклоняться от призыва, и ты это знаешь. Ты знал это еще до того, как спросил.

Эрик оперся о каминную полку.

– Да, я знал. Но, может, я надеялся, что ты проявишь здравый смысл, хотя бы раз в своей жизни.

Чарльз подумал, что им нужно сосредоточиться на позитивном. На том, что они знают, а не на том, чего они боятся.

– Как я уже сказал, нет гарантии, что я поеду во Вьетнам. После того, как я пройду обучение на медика, или что еще они решат сделать со мной, меня с легкостью могут отправить в… Бостон. Южную Каролину. Даже на Гавайи, если нам повезет.

– Когда ты будешь знать? – огонь окрасил лицо Эрика в теплые золотые оттенки, но нельзя было ошибиться в том, насколько измученным он выглядел. – Как скоро? Что будет сейчас?

– Видимо, я получу распределение во время или сразу после базового обучения, которое начнется через две недели.

– Две недели! – его нервы окончательно сдали, Чарльз взял его за руку.

– Эрик, прости, я понимаю, как это больно для тебя, но, пожалуйста, не мог бы ты перестать кричать?

Эрик моментально оказался рядом с ним, на коленях, сжимая руки Чарльза в своих.

– Прости меня. Ты же знаешь, что я кричу не на тебя, правда? Я кричу на… на весь этот чертов мир.

– Я знаю, – Чарльз сильнее сжал пальцы Эрика своими, наклонился вперед и поцеловал его щеку. – Я знаю.

Эрик положил голову Чарльзу на колени.

– Я никогда не хотел, чтобы ты узнал, что такое война.

– Я знаю это лучше, чем ты думаешь.

Он видел раны десятилетней давности, горящие в сердцах бывших солдат, слышал произнесенные шепотом исповеди о зверствах в Италии или на юге Тихого океана, которые потрясли его до глубины души. И сам Эрик преподал Чарльзу, наверное, самый главный урок о том, каким близким и сильным может быть зло. Даже сейчас подкатанный рукав водолазки показывал первые цифры его татуировки из Освенцима.

– Ты не знаешь, Чарльз. Это не коснулось тебя. Не покрыло тебя шрамами. Я не хочу, чтобы с тобой случилось нечто подобное тому, что случилось со мной.

– Этого может не произойти. Давай не будем оплакивать то, что еще не случилось.

Эрик кивнул, но его глаза оставались темными, привязанными к призракам его кошмарного прошлого. Большими пальцами он поглаживал бедра Чарльза нежными, успокаивающими движениями.

– Тебе очень страшно?

Чарльз задумался, подбирая наиболее честный ответ.

– Нет, но… я думаю, в основном, потому, что это еще не стало для меня реальностью. Реально то, что я должен оставить тебя и Джин.

– Не надо… – Эрик задохнулся и ему пришлось с усилием сглотнуть, прежде чем он продолжил. – Не надо говорить об этом сейчас. Как ты и сказал – это еще не случилось. Сегодня ты здесь. Со мной.

Они занимались любовью прямо там, одежда была разбросана по персидскому ковру, огонь окрашивал теплом их обнаженную кожу. Ни один из них не хотел отпускать другого даже на мгновение, так что они сплетались друг с другом руками, губами, языками. В очередной раз Чарльз удивлялся тому, как ярость Эрика может превращаться в нежность, как такое мистическое чувство как любовь может настолько красноречиво выражать себя через прикосновения. Как акт, который он с детства был научен воспринимать не просто как грех, а как извращение, был путем к такой общности, такому полному принятию и преданности другому человеку, какую Чарльз мог назвать только священной. Когда Эрик застонал в его плечо, содрогаясь в конвульсиях кульминации, Чарльз закрыл глаза, отказываясь думать о том времени, когда Эрик будет хоть немного дальше от него, чем прямо сейчас.

***

Следующим вечером Рейвен вернулась домой после отдыха в Люцерне. Эрик купал Джин наверху, и Чарльз решил воспользоваться моментом и поговорить со своей сестрой наедине, даже если это означало не дать ей шанса даже снять пальто и отставить в сторону лыжи.

– Они не могут так поступить, – она стояла очень неподвижно, не успевшие растаять снежинки пестрели на соболином меху. – Они не могут просто… вот так взять и послать тебя туда.

– Они посылают туда десятки тысяч других мужчин. Почему со мной должно быть как-то по-другому? Ты же знаешь, что я стал на учет после того, как отрекся от сана священника.

– Но все равно, – Рейвен оперлась руками о спинку ближайшего стула. Ее лицо – всегда такое поразительно изменчивое, как будто она была несколькими женщинами одновременно – сейчас выглядело таким девчачьим, каким Чарльз не видел его уже давно.

Они обожали друг друга с того самого дня, когда его родители привезли ее домой из приюта, и все же никогда не были по-настоящему близки. Набожность Чарльза служила разительным контрастом бунтарской натуре Рейвен. Пока он прислуживал в церкви, она таскала сигареты из сумочки их матери. Тем не менее, ее глаза светились гордостью в тот день, когда он был рукоположен в священники, а Чарльз был очень рад представлять ее прихожанам, когда она приезжала в очередном своем сногсшибательном наряде.

В первый год после того, как Чарльз покинул церковь, их отношения стали более близкими. Не будучи ханжой, она давно догадывалась о гомосексуальности своего брата, поняв это чуть ли не раньше, чем он сам. Она достаточно легко приняла их отношения с Эриком – редко говорила об этом, но никогда не осуждала. Более того, ей по-своему нравился Эрик. Во многом они были похожи – оба вспыльчивые, непочтительные и остроумные. Рейвен с удовольствием общалась с Эриком в те дни, когда он приходил, и проводила время с Чарльзом, когда его не было. Они с сестрой допоздна смотрели фильмы по телевизору и даже пару раз вместе делали попкорн. Чарльз думал, что им не хватает только пижам, и они снова будут как дети.

Затем Эрик переехал к нему, и Рейвен… не отдалилась, а скорее сделала шаг назад. У нее все еще была своя комната, и она хранила много вещей в особняке, но больше не проводила тут много времени. Иногда Чарльзу казалось, что она навещает их только для того, чтобы один вечер прогуляться с Эриком и подкрепить слухи, которые защищали их семью. Временная квартира в Верхнем Ист-Сайде была ее настоящим домом в те дни, а каждый месяц или два она совершала поездку во все более экзотические места: Рио, Гонолулу, Санторини. Каким-то образом она каждый раз умудрялась потратить на одежду столько денег, сколько Чарльз считал до этого невозможным. Время от времени он задавался вопросом, не превратилась ли его сестра в легкомысленную светскую львицу, мечтающую только летать по всему миру, едва касаясь земли…

… но каждый раз понимал, что это не так. Понимал по тому, как она светилась от радости, узнав, что он собирается удочерить Джин. Или по тому, какими глубокими были сейчас горе и страх в ее глазах.

Рейвен была его сестрой, и она любила его. Это все, что имело значение. И именно поэтому он мог попросить ее об этом.

– Пожалуйста, прежде чем Эрик спустится вниз, мне нужно обсудить с тобой кое-что, – быстро сказал Чарльз. – Конечно, с ним я тоже об этом говорил, и он согласен со мной, но его расстраивает эта тема.

– Мне тоже можно начинать расстраиваться? – огрызнулась она. – Господи, Чарльз… – он ненавидел, когда она произносила имя Господа всуе, но давно сдался, признав ее случай безнадежным, – … дай мне минуту перевести дыхание, ладно? Я все еще не могу поверить, что это действительно происходит.

Рейвен тоже могла наброситься на человека, когда хотела его защитить. Они с Эриком действительно были очень похожи.

– Прости. Прости меня. Я знаю, ты шокирована, и мне самому не нравится торопить этот разговор, но это важно.

– Ладно, ладно, – она откинула назад свои рыжевато-коричневые волосы и медленно кивнула, как кто-то, все еще не до конца проснувшийся от ночного кошмара. – В чем дело?

– Я должен… сделать определенные приготовления, на всякий случай.

– Не произноси этого! – Рейвен была суеверна.

Чарльз продолжил.

– Я бы хотел сделать Эрика официальным опекуном Джин, но я не уверен, что ему разрешат удочерить ее. Это было достаточно сложно даже для меня, а я гражданин США, бывший священник, и наша семья жила здесь всегда. У Эрика нет моих преимуществ. Ему могут отказать в опеке. Джин могут забрать.

«Если меня убьют». Непроизнесенные слова повисли в воздухе, хотя Чарльз удержался от них ради Рейвен.

– И вот чего я хочу, – сказал Чарльз. – Я собираюсь сделать тебя законным опекуном Джин. У одинокой женщины уже будет меньше проблем с получением опеки, а учитывая то, что ты ее тетя… это будет несложно. Но я передам наследство Джин в траст и сделаю Эрика исполнителем. Это даст ему некоторое законное право влиять на ее жизнь.

– Перестань говорить о наследстве, – прошептала Рейвен. – Просто перестань.

– Мы должны пройти через это, понимаешь? Нужно решить эти вопросы. Я должен знать, что если меня… если что-то случится, то ты будешь готова растить Джин вместе с Эриком. Что ты останешься здесь, а не будешь мотаться по всему миру. И что ты никоим образом не будешь запрещать Эрику быть ее отцом.

– Конечно, я не буду! Кто я, по-твоему?

Чарльз пересек комнату и крепко ее обнял.

– Моя замечательная сестра, – сказал он. – Моя сестра, мой друг и один из лучших людей в моей жизни.

Рейвен обняла его в ответ. Внутри нее Чарльз ощутил смятение, даже более глубокое, чем страх за него. Но ведь он только что взвалил на свою сестру ошеломляющую ответственность. Принять ее было для Рейвен так же пугающе, как для Чарльза – попросить ее об этом.

И было очень, очень тяжело думать о Джин, взрослеющей без него.

«Этого не произойдет, – сказал он себе. – Статистически, более вероятно, что ты вернешься домой без единой царапины».

Но они должны быть готовы.

***

Чарльз отказывался придавать большое значение своему отъезду на базовое обучение.

– Всего шесть недель, – повторял он, как будто это была одна из международных прогулок Рейвен.

Эрик и Рейвен поддерживали его в этом, как могли. Никто не говорил о том, что последует за базовым обучением.

Но шесть недель – это уже было достаточно плохо. Чарльз никогда не оставлял Эрика или Джин так надолго. Даже это расставание ужасно огорчало его. Как он собирается выдержать год без них? И пусть Чарльз не питал иллюзий по поводу опасностей войны, он все же не мог представить рану, которая была бы для него более разрушительной, чем быть оторванным от семьи и дома.

Но альтернатива считалась трусостью, так что – базовое обучение.

Его послали в Техас, на специальный курс обучения для отказников по убеждениям. Молодые люди, которых Чарльз встретил там в первые дни, были в основном квакерами, меннонитами или Свидетелями Иеговы, хотя было и несколько студентов, которые грустно шутили о том, что не поступили в аспирантуру вовремя. Немногие из них были готовы к изнурительному испытанию, которое ожидало их впереди.

Чарльз, к своему удивлению, был готов – по крайней мере, в основном. Время их раннего подъема было на пятнадцать минут позже, чем он вставал для утренней молитвы, когда был священником. Хотя сержант предъявлял жесткие требования к тому, как они заправляли постель, и в каком состоянии была их форма, Чарльз подумал, что он и близко не такой строгий, какими были надзиратели в его семинарии. Хотя, было мало удовольствия в том, что пришлось сбрить волосы или есть еду, похожую на помои, ни одно из этих мучений, на самом деле, не было для него совершенно незнакомым. Иметь расписанный по секундам день, чувствовать за собой постоянное наблюдение и оценивание – все это уже было с ним. Чарльз понимал то, что немногие гражданские когда-либо понимали: требования точной, всеохватывающей дисциплины. Он с радостью жил такой жизнью раньше, сможет выдержать и теперь.

К несчастью, он не был так же хорошо подготовлен к преодолению препятствий с двадцатикилограммовым рюкзаком на спине.

– Шевелите своими гребаными задницами! – орал сержант, пока Чарльз в очередной раз пытался перебросить себя через последнюю стену. Он добежал до нее одним из первых, но теперь это не имело значения, потому что он, похоже, умрет прямо тут. Он снова схватился за пластиковую сетку и попытался взобраться по ней, хотя она крутилась и дергалась под ногами, как скачущий мустанг. Лямки тяжелого рюкзака, казалось, были готовы отрезать его руки от тела в любой момент. – А вы, педики, думали, что зачисление в отказники по убеждениям решит все ваши проблемы? Медицинский рюкзак весит даже больше, чем боевое снаряжение. Вот в чем шутка! Тащите их теперь на своих бесполезных тушах, членососы!

«Странно использовать слово членосос как оскорбление, когда это так приятно, – думал Чарльз, моргая из-за капель пота, жгущих глаза. – Намного более приятно, чем все это».

Унизительная, ежедневная, непрерывная травля гомосексуалистов наполняла каждое мгновение армейской жизни. Разумеется, это были всего лишь издевательства. Негласная уверенность состояла в том, что никто здесь никогда не мог бы совершить что-то настолько мерзкое. Чарльз прекрасно понимал иронию такого отношения, которое поощрялось в том же месте, где способность убить другого человека считалась достоинством.

Но прямо сейчас у него были более неотложные проблемы. Как, например, эта злополучная стена.

Сетка под ним в очередной раз скрутилась, стягивая пальцы и заставляя цепляться за нее изо всех сил. Вес рюкзака создавал ощущение, что он умышленно и со злорадством тянет Чарльза вниз. Мышцы на руках горели, а перетянутые внутренности собирались вот-вот исторгнуть свое содержимое. Чарльз нестерпимо хотел сдаться и просто позволить сержанту кричать на него, но что-то внутри протестовало против такого решения.

Однажды это может стать не просто упражнением. Что если от него потребуется сделать что-то настолько же, или даже более трудное, чтобы спасти чью-то жизнь?

Теоретическая возможность была слишком слабым стимулом, чтобы заставить его двигаться. Так что Чарльз попытался представить что-то еще более требовательное. «Что если бы это был Эрик? Если бы Эрик был в беде по другую сторону этой стены, и только ты мог бы спасти его? Ты должен добраться до Эрика. Сейчас же!»