Текст книги "Древо вечной жизни (СИ)"

Я понял, что зря не охотился, когда запасы питательных веществ за хребтом подошли к концу, а я так и не достиг оазиса. Нет, я не сбился с пути, ощущая присутствие другого сияющего ребёнка – я неправильно оценил расстояние. Его тёмное сияние слепило, как солнце, стоило обратить на него внимание, и обмануло, оказавшись таким же далёким. Надо было охотиться, пока были силы, а теперь придётся полагаться на удачу и глупость ящериц. Ни в ту, ни в другую я не верил.

Я вновь лежал под накидкой, прижавшись спиной к пока ещё тёплому камню, но температура стремительно падала. Предстояла долгая ночь и холодная дрожь под утро, когда уже не веришь, что скоро будешь изнывать от невыносимого зноя. Я скрестил руки на груди, обнимая себя, подтянул колени. Вспомнил маму и в нахлынувшей тоске ещё крепче прижал к бокам ладони. Подталкиваемый подкрадывающимся голодом и чтобы отвлечься от сердечной боли, я принялся плести паутину Тьмы.

Сначала намотать нити Мрака на тело, превращаясь в кокон, пропитать их вниманием, а затем раскрыться, распуская и раскидывая сетью вокруг себя. Охватить редкую россыпь выветренных каменных столбов и ждать, ждать…

Одна часть сознания видела сны, пожирая в них что-то сочное и живое, трепещущее под впивающимися пальцами, а другая наблюдала, слушала сеть. Движение! Тише-тише… Что-то остановилось, всем существом воспринимая ночь, готовое бежать при малейшей опасности. И опасность пришла. Скорее! Скорее! В укрытие! Длинная многоножка метнулась под край покрывала и замерла на моём предплечье. «Да, здесь безопасно», – внушала ей сеть, а Тьма уже проникала внутрь вместе с удлинившимися трубчатыми волосками руки. Лёгкое удовлетворение, смыслы поглощённой жизни и вновь ожидание.

Проснулся от холода. Нет, не от холода, что-то задело остатки почти развеявшейся паутины и замерло, вглядываясь, но не в окружающий мир, а в меня. Оно было совсем рядом. Я приоткрыл глаза и не столько увидел, сколько ощутил тонкий покачивающийся змеиный силуэт в десятке сантиметров от лица. Потянул на себя оставшиеся нити, чтобы запеленать, взять под контроль. Но змейка, словно увидев их, метнулась прочь, прорвала редкий кокон, обжигая болью. Я бы вскрикнул, но резкий удар в висок погасил сознание.

Что-то сначала обшарило мой рот и, извиваясь, поползло внутрь по пищеводу. Но стоило мне сосредоточиться на создании шипов, что пронзят его, как оно замерло, а затем, развернувшись, не спеша полезло обратно, выскользнуло изо рта. Как же трудно было сохранить неподвижность.

– Можешь не притворяться, я вижу, что ты очнулся.

Я открыл глаза и зажмурился от нестерпимо яркого блеска. В лучах восходящего солнца блестела его кожа, покрытая белой чешуёй. Но белой она была только на солнце, в тени оставаясь чёрной. Мужчина повернул ко мне лицо, и мелкие чешуйки тут же поменяли окрас. Хищный горбатый нос, узкие прищуренные глаза, тонкие змеящиеся губы и впалые щёки с острыми скулами.

– Зачем тебе это? – приподнял он истрёпанное потёртое покрывало. Я с трудом удержался, чтобы не броситься к нему. – Ты же сияющий. Я давно чувствовал твоё внимание.

Я внутренне дёрнулся. Он не ребёнок! Я вновь ошибся.

– Нет, ты не ошибся, – ухмыльнулся он.

Приманка! Он заманил меня, притворившись беззащитным и безобидным!

– Ты всегда так громко думаешь? Хотя чего ожидать от того, кто родился после катастрофы и не знает, как вести себя в обществе. Зачем ты шёл ко мне?

– Оазис.

– Откуда знаешь?

Я почти успел оборвать воспоминания о маме, но он уже вскочил на ноги, нависая надо мной, и впился немигающим взглядом антрацитовых глаз. Я ощутил его отвращение, что тут же всколыхнуло моё собственное к себе, а затем и жалость, и бросился на него, впиваясь зубами в предплечье, а Тьмой в мозг. С тем же успехом я мог кусать скалу, но та хотя бы не расквасила бы мне нос. Я тут же остановил кровь, отползая от него по песку и вспоминая бездонную пустоту, в которую провалился в его сознании, ужас падения в пожирающее небытие и бритвенные клыки, поймавшие меня за шкирку, выбросившие вон.

– Все инстинкты кричат мне убить тебя, – процедил он, – но я не ем детей, – правый уголок губ слегка приподнялся, – к тому же нас осталось так мало, но ты мальчишка, и это всё усложняет, да ещё и голодный, и слишком громкий, хоть и молчишь, а я люблю тишину.

Он развернулся и быстрым шагом пошёл прочь. Ветер подхватывал и уносил песок от его ног. Обвившись вокруг его шеи, на меня смотрела песчаного цвета змейка. Я поднялся, вернулся к скалам, накинул на плечи и завязал на узел углы покрывала. Оглянулся. Незнакомец уже перевалил через хребет бархана и скрылся из виду. Стараясь наступать в оставленные им следы, я побежал следом, а передо мной скакала моя тень.

Мы шли без остановки уже несколько часов, солнце ощутимо, но пока терпимо припекало. Я держался поодаль и трусил, считая шаги, чтобы он не шарил в моих мыслях.

Остановился, подставил ладони и помочился в них. Кожа тут же впитала воду, и я, хлопнув, стряхнул оставшуюся соль. Поднял глаза. Он стоял в паре шагов и смотрел на меня.

– Ты только до шестнадцати считать умеешь?

Я отрицательно качнул головой. Чего ему ещё надо?

– Считай хотя бы до ста, чтобы я не так быстро с ума сошёл. – Уголки его губ поползли вверх. Почему-то от его улыбки я ощущал тревогу, а не тепло и ласку, как от маминой. – Хочешь ещё попить?

Я облизал потрескавшиеся губы и настороженно кивнул.

– Что ждёшь? Подставляй ладони.

Мы пережидали полуденный зной. Точнее, я пережидал, прячась под покрывалом, а он беззаботно валялся под палящими лучами, сверкая чешуёй.

– Чёрный – твой естественный цвет? – ткнул он меня в шелушащуюся голень.

Я кивнул.

– Ты же ел ящериц, встрой их ДНК и создай защиту, как я.

Я глянул на него и отвернулся.

– А-а, не умеешь… Но смыслы ведь чувствуешь, да, чувствуешь. Берёшь пустой Мрак, вкладываешь в него смысл и разворачиваешь в тело. Долго таращиться будешь? Делай!

Я вспомнил ящерку, её кожу, ощутил изнутри смысл и, поместив в пустой объём Тьмы, начал мысленно втирать в ладони. Раскрыл их, вглядываясь, но те совсем не изменились, оставаясь пыльными и светло-коричневыми. Сбоку раздался обидный хохот.

– Я же сказал разворачивать изнутри, а не втирать снаружи, сейчас покажу.

Я так устал, что не успел отскочить, а он уже сжимал мою голову в своих прохладных ладонях, проникая в меня сияющей волей.

Не помню, что произошло дальше. Видимо, я испугался, что он возьмёт меня под контроль. Никто раньше не проникал в меня. Помню только, что я ощетинился и взорвался.

Очнувшись, я увидел, как он, кривясь, вытаскивает зубами из ладоней тонкие чёрные шипы. Я коснулся правого уха, что ужасно болело – опять он меня треснул – и понял, что совершенно лысый. Я сел, ловя на себе его бешеный взгляд. Россыпь шипов валялась вокруг меня. Я поднял один, разглядывая: твёрдый, как кость, и очень острый.

– Совсем дикий, – пробормотал он себе под нос, заращивая дырки в ладонях, – даже не знает, как контакт устанавливать. Начнём с начала. Эй, дикобраз, тебя как зовут?

– Кирим.

– Кирим… А меня Кабир.

========== 2. Тьма ==========

Ещё двадцать лет назад на этой планете у меня были миллиарды окон, сейчас же остались считаные тысячи. Свет ставшего слишком ярким солнца захлопнул их. А в последнее время я всё чаще сижу у окна Кирима, он больше других любит выпускать меня на волю, хоть и не признаётся в этом даже себе. Обычно я могу только осознавать наблюдаемые через окна образы, чувства, мысли и так познавать мир, а может, саму себя, видимую в свете их сознания и сгорающих жизней. Но такие, как Кирим, обладающие свободной волей, могут её Сиянием высвобождать меня, выпуская в мир, давая возможность действовать. Я окрашиваю их Сияние, наполняю собой, делаю тёмным, но именно этого они и хотят, отдаваясь мне. А Кирим отдаётся самозабвенно, и я… я…

– Ты мне уже спину взглядом прожёг, – говорит Кабир, подкладывая руку под ухо и зевая. – Кончай дрожать и подползай.

Кирим не заставляет себя уговаривать и, обняв, прижимается к широкой мускулистой спине.

– Ай! Чешуя колется.

– Ладно, сейчас уберу.

Осторожные пальцы, чуть касаясь, обрисовывают лопатку.

– А почему ты белый?

– Не люблю загорать, вредно для здоровья. Ты мне лучше скажи, ты волосы во всех местах можешь в шипы превращать?

– Не знаю, так впервые вышло, я не специально, просто… испугался…

Теперь между лопаток упирается холодный нос, Кабир чувствует дыхание мальчишки.

– Тогда давай ты не будешь так ко мне прижиматься, а то мне не улыбается потом из задницы иголки доставать. Кто знает, что тебе приснится. А ещё лучше давай-ка перевернёмся на другой бок.

Они переворачиваются, и Кабир подгребает пацана к себе.

– Вот, другое дело, теперь можно и расслабиться.

– Чтобы расслабиться, нужно подёргать, – говорит Кирим, беря руку мужчины, и вместе со своей зажимает между коленей: так теплее и уютнее.

– Что подёргать?

– То, что у тебя торчит.

– А-а, ты об этом? Извини, непроизвольная реакция организма на твоё тепло, давно я никого не обнимал.

– Хочешь, подёргаю? Я умею.

– Нет-нет, не вздумай, а то это может плохо кончиться.

– Да нет же, это очень приятно, и спится потом хорошо, – копошится, пытаясь развернуться, юноша, но Кабир не пускает того, крепче прижимая к себе.

– Плохо для тебя. Короче, спи давай, завтра на плоскогорье подниматься.

Яркая звезда беззвучно прочерчивает небо.

– А как ты змейку сделал?

– Да вот подёргал, как ты предлагал, и сделал.

– Из этих малявок?

– А ты их видишь?

– Конечно, в них же столько жизни! Ты их всех в одну с помощью Тьмы слепил?

– Да, единым смыслом.

– А меня научишь? Дёргать я уже умею!

– Ты спать будешь или мне тебя… съесть?.. Чего молчишь?

– Я сплю, не буди меня.

В неглубокой пещерке у подножия старых, крошащихся и осыпающихся гор тихо, а в мёртвой, чёрной пустыне, шелестя песком и завывая, гуляет ветер.

– У тебя крепкая паутина Тьмы получается, не пробовал ловить в неё свет?

– Что? Опять ты меня будишь.

– Ты не спал, и я, из-за твоих фантазий.

– Как поймать свет, он же не живой?

– А ты только живые смыслы умеешь Тьмой поглощать?

– Раньше у нас с мамой тоже был свой оазис с большущей пальмой, раза в три выше меня. Мама высасывала из неё воду и поила меня. Пыталась научить, но я всегда был слишком жадным и никогда не мог вовремя остановиться. И ей приходилось бить меня, чтобы я потерял сознание. Маме не нравилось меня бить, ей самой делалось больно… Однажды она ушла охотиться, и я остался один. Поднялась буря и не утихала дня три. Я очень проголодался… Сидел, укрывшись, за пальмой, чувствовал её корни глубоко в прохладном песке, ветер, рвущий листья. И сам не заметил, как высосал её досуха. Очнулся только ещё через пару дней, когда буря стихла, а пальма умерла. Вернувшись, мама меня не ругала, но я чувствовал её боль и отчаяние, нам пришлось уйти. Я разрушил наш оазис, а потом и…

Кабир накрывает ладонью его лицо.

– У тебя сухие глаза, это тяжело для сердца.

– Так и надо… зря только воду переводить…

– Ты же её прекрасно впитываешь. Любишь себя мучить?

– Отстань!

Мальчишка дёргается, порываясь вскочить.

– Тихо, не трепыхайся. Я тоже умею причинять боль, вскрывать нарывы и выпускать гной. Если тебе удаётся впитывать воду, должно и со светом получиться. К тому же энергетический смысл трансформировать гораздо легче, чем вещественный. Завтра попробуем.

– Я не брошу накидку, – прижимает он ткань к груди.

– Как хочешь, спи.

– И воду я не трансформирую, а просто впитываю кожей.

– Ну хоть с логикой и пониманием у тебя проблем нет.

Мне хочется вырваться из Кирима и покусать Кабира, но мальчишке приятны его объятия, он так рад, что вновь не один, но разве я не всегда с ним, в нём, я же намного ближе? А ещё эта ужасная змея. Чтобы её создать, Кабир вырвал из меня кусок и заточил в извивающемся теле, отделив придуманным, искусственным смыслом. Это так ужасно – потерять целостность и не иметь возможности ощущать часть себя.

========== 3. Кабир ==========

Восходящее солнце превратило пустыню в засахарившееся малиновое варенье. Ещё пара десятков лет, и про малину вспоминать будет некому, если такие, как я, не найдут выход. Люди оказались слишком высокомерны и самонадеянны, чтобы сплотиться, ища его вместе, и поплатились за это. Одни на всемирном совете с пеной у рта доказывали, что нас спасут только высокие технологии, а другие призывали отдаться на милость матери природе и, эволюционируя, приспособиться к новым условиям. Первые погибли, когда вся техника вышла из строя под действием электромагнитных бурь, а вторым банально не хватило времени, чтобы адаптироваться. Никто не предполагал, что активность солнца возрастёт столь стремительно, за считаные годы, а не за сотни лет, как предсказывали учёные. Теперь все они мертвы, а мы с этим спящим мальчишкой-мулатом ещё нет.

Я смотрел на его приоткрытые пухлые губы, широкий прямой нос, трепещущие в утреннем сне ресницы закрытых миндалевидных глаз и решал, что с ним делать. К высокому лбу с упрямой морщинкой между густых бровей прилипли песчинки, а на голове проклюнулись чёрные волосы. Отзываясь на моё намерение, змейка беззвучно открывала пасть, выдвигая ядовитые зубы, а затем закрывала её. Я и забыл, какими юными, живыми и красивыми бывают люди. Да, он был красив красотой вольного зверя и безнадёжно юн.

Мальчишка был диким неучем, но имел неплохие природные задатки владения Мраком, что пригодились бы мне в исследованиях.

«Экспериментировать с податливым материалом гораздо проще».

«Но разве он податлив? Сейчас он уязвим лишь потому, что потерял мать и не обрёл нового равновесия, и потому ухватился за меня – первого встречного. А когда освоится, станет опасен, как все сияющие, что одержимы неподконтрольной им Тьмой».

«Так научи его, воспитай союзника!»

«Взращивать управителя надо с рождения, а не в шестнадцать лет, когда практически все процессы развития завершены».

«Тогда доломай и сделай служителя».

«Чтобы тошнило от одного его безропотного вида? Я ещё недостаточно для этого опустился».

«Остаётся убить».

Змейка вновь распахнула пасть и… закрыла.

«Пусть попробует поглотить свет, если у него получится, я его оставлю».

«И убьёшь на его обучение десяток лет? Не боишься, что сам раньше сдохнешь? Ты же сиял на всю катушку, чтобы привлечь самку и заделать детёныша, сам знаешь зачем, а не брать на воспитание этого хищного зверька».

«Эксперимент со светом всё решит, а сейчас надо выкопать припасы, пока мы друг друга не сожрали».

Я нашёл под стеной подходящую пластушку и принялся рыть песок в дальнем углу пещеры.

– Кабир, что ты делаешь?

– Завтрак готовлю, – проворчал я, доставая из ямы железную коробку и пару фляжек с водой.

– А с кем ты сейчас разговаривал?

– Ни с кем. – А ещё упрекал его, что это он громко думает. Увлёк он меня, раз я мыслефон погасить забыл или недооценил его способности.

Парень тем временем сложил ладони и помочился в них.

– Ты бы хоть отвернулся.

– Зачем? – удивился дикарь, отряхивая уже сухие руки.

– Хочу тебе сюрприз сделать.

– А-а. – И он послушно развернулся лицом к выходу, выковыривая из уха песок.

Я глянул на приоткрывшую пасть змейку и откинул крышку коробка. Воздух наполнил аромат вяленого мяса.

– Ого! – возбуждённо выдохнул пацан, заглядывая в коробок и облизываясь.

Я щёлкнул его по лбу, когда он потянул за мясом грязную лапу с обкусанными ногтями.

– А-у!

– Один ломтик! Второй получишь, если поглотишь свет.

Полоску мяса он заглотил в мгновение ока и уставился на меня очень нехорошим голодным взглядом.

– Ладно, бери ещё один, и пошли экспериментировать.

– А кто это такой солёненький и вкусный?

– Я.

– Как это?

– Змей было много, самую мелкую оставил, остальных заготовил.

Глаза Кирима восхищённо и умоляюще заблестели.

– Ты ведь меня научишь? Я дёргать хоть по сто раз на дню могу!

Я еле сдержал похабную ухмылку, оставаясь сурово-серьёзным. Его только ради доставляемого развлечения можно не убивать.

– Дёргать будешь, когда я скажу, а сейчас плети свою паутину.

Мальчишка сел лицом к солнцу, накинул на плечи драное выгоревшее до белизны пыльное покрывало неведомого цвета и замер. Глядя, как он прядёт и наматывает на тело нить Тьмы, я втолковывал ему основы.

– Мрак или Тьма является пустым бесформенным сознанием, как этот песок. – Я разровнял ногой перед учеником пустую площадку. – Внимание проваливается в него, ничего не находя, он поглощает твой взгляд и поэтому кажется чёрным, как зрачок. Но своей волей ты можешь привнести, наполнить его смыслом, и Тьма примет соответствующую этому смыслу форму. – Я вывел на песке цифру шестнадцать. – Смысл – твой возраст. Форма – цифра шестнадцать. При этом песок сам по себе не изменился, и ты всегда можешь сделать так. – Я провёл подошвой стопы, стирая цифры, и задел сотканную им паутину, что тут же прилипла к пальцу и проросла внутрь.

Я отдёрнул ногу, отсекая нить, локализуя, удаляя заражение и ощущая покалывание, как от проходящего онемения. Неприятное ощущение. Кирим даже бровью не повёл.

– Выведи и расположи её перед собой.

Паутина взлетела с земли и мгновенно надвинулась на меня, я еле успел отступить и задавить плеснувшийся в груди страх.

– Надели её смыслом связывания фотонов.

– Кого?

– Представь, что ловишь или не пропускаешь свет… Получается?

– Не знаю, странные ощущения.

– Опиши!

– Будто смеётся кто-то.

– Ну не знаю, может, ты так энергию воспринимаешь. Направь этот смех на ускорение процесса роста волос.

– Ещё громче смеётся, – расплылся он в идиотской улыбке.

Я огляделся в поисках чего-нибудь тяжёлого, чтобы кинуть в балбеса. Не нашёл, обогнул сеть, заходя за спину, и склонился, вглядываясь в глупую лысую макушку, испещрённую разнокалиберными шрамами. Нет, как бы мне ни хотелось, волосы даже на миллиметр не подросли. Так бы и дал подзатыльник, да чтобы насмерть… Какой из него ученик…

– О, придумал! – заорал он, вскакивая и врезаясь темечком в мой нос.

Россыпь огненных искр боли озарила сознание.

– Чемодан песка! – прошипел я, падая на колени и сжимая кровоточащий нос.

Всё, теперь я его точно прибью. А этот дурень стоял, вытянувшись и раскинув в стороны руки. Паутина длинными лохмотьями покачивалась над ним. Боль и солнце слепили, я опустил слезящиеся глаза и увидел вокруг себя слабую размытую тень. Позабыв о носе, поднялся с колен и запустил пальцы в густой ёжик курчавых волос.

– Получилось, – смеялся он, – получилось! Я пальма, пальма!

– Скорее уж дуб, – потрогал я переносицу.

Радостно улыбаясь, он жевал мясо и благоговейно бережно запивал мизерными глотками воды.

– Слушай, вот воду ты бережёшь, а по-большому тоже в ладошки ходишь?

– Нет, – замотал он головой, – какать на ходу не получается, только сидя, вот так.

Он присел на корточки, зажмурил глаза и весь напрягся, тужась.

– Сидеть надо долго, мама говорила, это из-за того, что воды в теле не хватает.

– И даже Тьма не помогает ускорить процесс?

– Почему-то она не хочет в этом участвовать.

Змейка заползла под него, подняла голову и распахнула пасть.

– Ты что, её своими какашками кормишь? – вскинулся он.

– Нет, это она от удивления, – закрыл я пустой коробок, предварительно достав из неё ремень, пока он и его не сожрал. – Замотай коробок в тряпку и неси за спиной, фляжки я на пояс приторочу. – Он тут же прижал свою к груди. – Хочешь сам всё нести?

– А можно? Я могу, мне не трудно.

Я подошёл, обхватил его тощую талию и застегнул ремень так, чтобы тот не ёрзал, подвесил на петли литровые фляжки, одну слева, другую справа.

– Твоя тяжелее, – сказал он, подпрыгивая.

– Отлей в свою и следи за равновесием.

Он аккуратно переливал воду и косился на меня.

– Кирим, если хочешь остаться со мной, запомни, что вода и еда у нас общие и тело у нас одно, хоть и разделено внешне. Понимаешь, нельзя думать и заботиться только об одной руке, иначе мы погибнем или сожрём друг друга.

От последних слов он дёрнулся, и несколько капель упали в песок. Вскинул испуганные глаза.

– Ты понял, гад такой?! – заорал я, отчего он весь сжался и виновато поник. – Такой реакции ты ожидал? Почему? Не бойся меня, я же сказал, что не ем детей.

– А взрослых?

Я глядел, как он закручивает крышки и подвешивает фляги уже без всякого страха и внутреннего напряжения.

«Очень гибкая психика».

«Все дети быстро переключаются».

«Нет, это как-то ненормально резко».

«Ты обозначил новые правила игры, он мгновенно их принял и приспособился, отличная адаптивность, то, что ты хотел, разве нет?»

«Именно что нет. У него нет никакого стержня личности или запретов, поэтому он готов мгновенно стать любым и любое действие приемлемо. Он совершенно свободен в том, кем быть и что делать».

«Значит, не загоняй его в угол и будь с ним ласков. И у него есть стержень – выжить любой ценой. Используй это стремление правильно».

– Что правильно? – спросил Кирим, поднимая голову.

– Закрепил правильно, – улыбнулся я, надеюсь, достаточно ласково.

Светло-серые внимательные глаза, чуть сдвинутые брови – зверь в засаде. И что он решит: кинуться на тебя, играя, как котёнок, или вцепиться мёртвой хваткой в глотку? Если там вообще кто-то что-то решает.

– Тогда идём? – улыбнулся он в ответ.

– Следуй за мной, – сказал я и скрепя сердце повернулся к нему спиной.

Стараясь держаться в тени, мы поднимались вдоль хребта из каменных столбов причудливой формы.

– Этот на ящерицу похож, – указал Кирим на ближайшую скалу, с любопытством глазея по сторонам, – если ей лапки вырвать и головой в песок воткнуть.

– Ты лучше под ноги гляди, чтобы самому не воткнуться. – Хоть и довольно пологий, склон крошился мелким щебнем. – Здесь расщелины бывают.

– И этот на ящерицу!

– Да какая же это ящерица, натуральный носорог!

– Кто?

– Животное с этот валун и таким же рогом на голове.

Кирим с сомнением на меня посмотрел.

– И чем же оно, такое огромное, питалось?

– Травой.

– Травой?! – засмеялся он. – Скорее уж пальмами. Где же столько травы набраться, чтобы его прокормить? – И он указал на куцые пучочки совершенно сухой на вид травки, что кое-где виднелись между скал.

– Раньше здесь были глубокие полноводные реки, целые леса пальм и море травы под ними. Море – это как пустыня, только из воды.

– Да знаю я, мне мама рассказывала. И в нём можно было плавать, закапываясь, как в песок. Ещё оно похоже на водный мираж на горизонте.

Мы размеренно двигались дальше, иногда останавливаясь, чтобы сделать пару глотков воды. Кирим придирчиво следил, чтобы мы выпивали одинаковое количество, не нарушая равновесия.

Часа через два мы поднялись примерно на восемьсот метров и присели отдохнуть в тени высокой, под тридцать метров, скалы с выступающим вперёд, как орлиный клюв, козырьком.

– Ха, а эта точь-в-точь ты! – обрадовался глазастый.

Мы сидели, любуясь безжалостной раскалённой бело-жёлтой пустыней под бледно-голубым выгоревшим небом. Океан барханов с редкими перстами скал уходил за горизонт, в струящемся зное сливаясь с небом.

– А вы ведь не всё время были с мамой только вдвоём? – спросил я, глядя, как он слизывает с верхней губы солёные капельки пота.

Лицо его тут же напряглось, а плечи с шеей окаменели.

– Как ты узнал, я ведь о нём совсем не думал?!

– По тебе и так видно. И кто это был, отец?

Парень опустил взгляд и неопределённо повёл плечом. Было видно, что разговор ему неприятен.

– И что с ним стало?

Ещё одно пожатие плечом.

– Ты и его съел?

– Нет! – вскочил он, загнанно дыша распахнутым ртом. – Его Песочный человек утащил из-за того, что он перешёл черту, так мама сказала!

– Я даже догадываюсь какую. И что это за Песочный человек? Первый раз слышу.

– Ты же сам про него говорил!

– Когда это?

– Чемодан песка! – всплеснул он руками, закатывая глаза. – Это же его главное проклятие! – И хлопнул себя ладонью по лбу.

– Я думал, это просто ругательство.

– Нет и нет! – плюхнулся он рядом, касаясь моего плеча и возбуждённо жестикулируя. Капли пота выступили у него на лбу, катились вниз по спине. От него пахло раскалённой на солнце кожей, пылью и съеденным утром вяленым мясом. Мне захотелось наклониться и провести языком между острых и подвижных лопаток. Но я удержался и лишь скользнул пальцами по влажным позвонкам. Он не обратил на прикосновение абсолютно никакого внимания. – У Песочного человека есть чемодан. Когда кто-то становится слишком, ну очень-очень злым и всех обижает, приходит Песочный человек, открывает чемодан, вываливает песок и заталкивает туда злодея, присыпает песком и закрывает. И даже если открыть чемодан через милли-миллисекунду, тела там уже не будет, а будет только сухой песок! – выдал он, заглядывая мне в лицо распахнутыми в суеверном детском восторге и ужасе глазами.

– Да, богатое у твоей мамы было воображение.

– Не у мамы, а у папы, это он меня Песочным человеком в детстве пугал, если я не слушался! И это не воображение, я сам его видел!

– И чемодан? Большой, наверное?

– Нет, чемодана не было, но когда папа захотел меня ещё раз ударить, Песочный человек схватил его и утянул во Тьму.

– И сколько лет тебе тогда было?

– Не знаю, – поскрёб он ногтями лоб, – десять где-то.

«Если он умеет одушевлять Тьмой материю…»

– Что одушевлять? – сморщил он нос.

Я обнял его за плечи и притянул к себе.

– Знаешь, а я тебе верю, – прошептал я ему на ухо, – только никому не говори.

Он глянул на меня как на умалишённого.

– А тут ещё кто-то есть? Мне всё кажется, что кто-то с тобой разговаривает.

– Это тебе солнце голову напекло, – сказал я и только тут понял, что солнце в зените прямо над нами, а мы будто всё ещё в тени скал.

Я запрокинул голову. Ажурная многослойная паутина Тьмы, как огромная двухметровая медуза, шевеля щупальцами, вращалась в метре над нами. По спине пробежал холодок. Кирим тоже глянул вверх.

– Да, что-то совсем жарко стало, – сказал он, вытирая со лба пот впитывающей влагу ладонью, – столько воды зря пропадает. А если сделать несколько слоев паутины, то одними можно ловить свет, а другими – испаряющуюся воду.