Текст книги "Эклипсис"

Автор книги: Тиамат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Хуже всего пришлось Кинтаро. Правая рука его была переломана в двух местах, так что осколки кости прорвали кожу, сломаны три ребра, левая нога изодрана до кости, и это не считая более мелких ран и царапин. Степняк потерял много крови и несколько дней провел на грани жизни и смерти. Но все же его могучий организм победил.

Собственные раны Итильдина быстро затягивались, не оставляя следов, как и положено у эльфов. Едва встав с кровати, он взял на себя большую часть забот о раненых: обтирал их губкой, кормил и поил с ложечки, выносил ночной горшок, неутомимо растирал целебные травы, чтобы под руководством оракула приготовить из них отвар или мазь. Редкие свободные минуты он посвящал беседам со стариком.

– Вы спасли нам жизнь. Как мы можем отблагодарить вас?

– Благодарность не нужна, – отвечал Дшетра (так звали оракула). – Мы нарушили долг гостеприимства, позволив ашвастхам напасть на вас. Ваша кровь на наших руках. Деревня Уджаи сожалеет.

Итильдин смутился, не зная, что отвечать. Наконец он сказал:

– Мы были самонадеянны и беспечны. Вашей вины в случившемся нет.

– Вы благородные и храбрые воины. Мало кто в Уджаи может похвалиться, что убил ашвастху. Вы же убили четверых.

– Кто такие ашвастхи?

– Люди-пантеры. Очень-очень злые. Они живут в джунглях. В полнолуние джунгли принадлежат им. Никто из Уджаи не выходит за ограду в ночь ашвастхи. В полнолуние их почти невозможно убить.

Эльф задрожал, слишком живо представив, чем кончилось бы их путешествие по джунглям в полнолуние. Может, они бы с Лиэлле спаслись, а вот Кинтаро…

– Что будет с моим другом-воином? – спросил он.

– Его раны очень тяжелы, – уклончиво сказал старик.

– Он поправится?

Дшетра помолчал. Итильдин терпеливо ждал его ответа.

– Ашвастхи укусили его много раз. Со слюной в рану попадает яд. Кровь его теперь отравлена.

– Но вы сможете его вылечить, как вылечили меня?

– Ты не человек, яд ашвастхи на тебя не действует.

И старик встал, показывая, что разговор окончен. Итильдин остался сидеть, закрыв лицо руками. На сердце у него было тяжело. Если бы у них был хотя бы один свиток магического портала! Будь Итильдин уверен, что чародеи Фаннешту смогут поставить на ноги Альву и Кинтаро, он взял бы лодку и отправился в одиночку за свитком в ближайший город – в Нишапур, в Кимдисс, хоть на край света. Но такой уверенности он не испытывал. В цивилизованном мире оборотней считали мифом, выдумкой. Как и оракулов Джинджарата, впрочем. Но если они живут столько лет бок о бок с ашвастхами, они должны знать, что делать. Оставалось надеяться только на это.

Первое, что сказал Кинтаро, когда смог говорить, было:

– Я же приказал тебе уходить, какого черта ты меня не послушал?

– Своим варварам будешь приказывать, – улыбнулся Итильдин и легонько поцеловал его в губы. – С возвращением, вождь.

– Где рыжий?

– У него ожоги на лице еще не зажили. Стесняется показаться тебе на глаза, вдруг ты его любить не будешь со шрамами.

– Ничего, личико платочком прикрою и буду. – Кинтаро криво усмехнулся. – Ты был прав. Зря мы поперлись в эту дыру.

– То, что не убивает нас, делает нас сильнее, – шепнул эльф, поднося к губам Кинтаро чашку с отваром. – А теперь спи, тебе надо набираться сил.

Альва все-таки навестил вождя, замотав лицо и голову тонкой тканью наподобие жителя пустынь, так что были видны только глаза. Глядя, как он весело болтает со степняком, держа его за руку, и как, морщась от боли, усмехается Кинтаро, Итильдин в первый раз вздохнул спокойно.

Оказалось, рано.

Однажды утром, размотав повязку на руке Кинтаро, Дшетра сказал:

– Началось заражение.

Эльф и сам уже видел зловещие темные пятна на пальцах.

– Руку следует отнять как можно скорее.

– Он воин, он не может потерять правую руку, – сказал Итильдин. И замер в ужасе, поняв, что он, в отличие от Дшетры, говорит вслух, и Кинтаро его слышит.

– Тогда он умрет, – прозвучал у него в голове бесстрастный голос оракула.

Не в силах посмотреть в лицо Кинтаро, эльф отвел глаза. Здоровой рукой степняк стиснул его руку так, что эльф чуть не вскрикнул от боли.

– Не позволяй ему это сделать! – горячечным шепотом твердил Кинтаро. – Я лучше сдохну! Лучше добей меня!

У него уже начинался жар.

К вечеру жар усилился, и рука почернела и распухла до самого запястья. Степняк начал бредить. Он путал оман эссанти и всеобщий, иногда вставляя слова из фарис, звал «рыжего» и «куколку» и не узнавал их, когда они склонялись над ним и обращались по имени. Альва безутешно плакал, стоя на коленях возле кровати, и не мог успокоиться, хотя шрамы его невыносимо жгло от соленых слез.

– Если медлить дальше, он потеряет руку до плеча, а не до запястья, – сказал Дшетра.

– Тогда поторопимся, – сказал Итильдин, закусил губу и смахнул слезы с ресниц.

Кинтаро напоили отваром из трав, и он не чувствовал боли, погрузившись в глубокий сон. Зато Итильдину было больно как никогда.

На следующий день после операции Кинтаро стало лучше. Он пришел в себя, но не произнес ни слова – просто лежал и смотрел в потолок.

Эльф присел рядом с ним на кровать, взял за здоровую руку, и Кинтаро ее не отнял.

– Ты научишься держать меч этой рукой, – сказал Итильдин, просто чтобы что-то сказать.

Степняк не ответил. Если бы он послал его к черту, было бы легче.

– Жители деревни принесли твой атаринк. И остатки нашего снаряжения. Хорошо, что мы не взяли луки. Они бы пропали вместе со сбежавшей лошадью. Впрочем, от луков в джунглях мало толку.

Кинтаро по-прежнему молчал. Эльф решил зайти с другой стороны.

– Знаешь, они восхищаются тобой. Ты великий воин. Никому еще не удавалось убить столько оборотней.

– Лучше бы оборотни убили меня, – тихо сказал Кинтаро и закрыл глаза.

– Мертвые мертвы. А живых еще можно спасти. Ты сам это говорил.

Степняк вздохнул и не сказал ничего.

Приближалось полнолуние. Как и всякий эльф, Итильдин его чувствовал. Только теперь он боялся, что больше никогда не сможет воспринимать спокойно эту фазу луны. Что каждый раз перед его мысленным взором будет вставать пророческий сон и черные тени, скользящие между деревьев.

– Мы должны провести ночь рядом с воином, – сказал Дшетра. – Отошли северянина в дом для гостей, наши женщины присмотрят за ним. И возьми свой крис.

Итильдину показалось, что земля под ним покачнулась.

– Что еще, Дшетра? Что еще неумолимая судьба приготовила нам? – прошептал он и сжал пальцы в кулаки, чтобы они не дрожали.

– Разве ты не понял? Тот, кого укусил ашвастха, перекидывается в первое же полнолуние.

Итильдин поник головой. «Я больше не могу видеть этот кошмар, я и часа еще не провел наедине с Лиэлле, я не забыл, что такое поцелуй любимого, только по той причине, что я эльф и не умею забывать!» – хотелось ему закричать. Но он встал и сделал, как ему было велено.

Альве он ничего не сказал. Похоже, это стало входить в привычку, подумал он с горечью.

Впервые за все время он увидел на поясе Дшетры оружие – серебряный кинжал. Они сели у ложа Кинтаро. Степняк спал, беспокойно ворочаясь во сне, и время от времени постанывал. Предусмотрительный старик заранее пристегнул его ремнями к кровати.

– Как это будет? – срывающимся голосом спросил Итильдин.

– Если он перекинется, мы должны убить его. Ты понимаешь?

– Я понимаю.

– Он превратится в зверя. В нем не останется ничего человеческого, только жажда крови.

– Я понимаю.

– Скорее всего, он умрет прежде, чем перекинется. Первая метаморфоза очень тяжела. Только ашвастхи умеют управлять ею. Новички проходят посвящение в храме, под присмотром жрецов. Случайные жертвы просто умирают, если не дать противоядие. Я хочу, чтобы ты увидел, как это начинается. Подождем, пока взойдет луна.

Ждать оставалось недолго.

Как только круглая, лоснящаяся серебром луна выглянула из-за туч, Кинтаро заворочался сильнее, перекатывая голову из стороны в сторону. По телу его прошла крупная дрожь, и странный звук, похожий на рычание, зародился в груди.

– Смотри внимательнее, – сказал Дшетра.

Кинтаро открыл глаза, и Итильдин ахнул. Прежде черные, как маслины, теперь глаза вождя горели янтарным блеском. Дрожащей рукой эльф нащупал рукоятку криса. Если бы он верил в Единого бога, как Альва, то стал бы молиться.

Степняк дернулся и вдруг забился в судорогах, закатив жуткие желтые глаза. Верхняя губа его приподнялась, обнажая зубы, и звериное рычание вырвалось из оскаленного рта. На губах выступила пена.

– Элиу Дирфион! – прошептал эльф, еще крепче сжимая меч. К доблестным предкам Древние взывали только в минуту крайнего страха, чтобы набраться мужества. Последний раз Итильдин делал это перед боем в Дикой степи, закончившимся для него так плачевно. Перед боем с вождем эссанти. С Кинтаро, который теперь метался на кровати, сдирая повязки, хрипел, рычал и скрежетал зубами, пожираемый заживо зверем внутри себя.

Достойная участь для вождя эссанти, прожившего хищником всю свою жизнь. Он-то всегда смотрел равнодушно на чужие страдания. Например, на страдания пленника, прикованного к столбу на потеху племени. Да что там, он даже на него не смотрел.

Итильдин напомнил себе поговорку Древних: «Правосудие пахнет кровью».

Но разве хищник способен проливать кровь за свою жертву?

Разве можно судить того, с кем делил еду, постель, наслаждение?

«Никто из моих предков не задавался таким вопросом. Они знали только одно милосердие – то, что с отравленной чашей и наточенным клинком».

Он вызвал в памяти одну из историй времен Великой войны. Юный аланн, едва достигший совершеннолетия, служил в обозе лекарем. Когда стало ясно, что битва проиграна, раненые попросили его об итайр, легкой смерти. Юноша долго колебался и медлил, но в конце концов выполнил требуемое, когда люди уже захватили обоз. Однако с собой покончить он не успел и попал в плен. В истории говорилось, что люди убили его и надругались над телом. Теперь-то Итильдин понимал, что все было наоборот. Они надругались над ним – и не убили. Скорее всего, он умер сам, через несколько месяцев, недель или дней в чьей-то палатке.

Это была нравоучительная история из сборника для молодежи. Мораль ее заключалась в том, что с итайр не следует медлить. Но теперь Итильдин видел ее по-другому: как историю об аланне, подвергнувшем сомнению традиции предков. Ему следовало пойти до конца. Встать на пороге и защищать раненых до последней капли крови. По крайней мере, так поступил бы на его месте Итильдин.

– Я видел достаточно, – сказал он твердо. – Дай ему противоядие.

Дшетра кивнул и достал склянку темного стекла. Он придержал Кинтаро голову, ловко зажав ему нос, и влил лекарство в рот.

– Достаточно нескольких капель. Очень сильное средство. Мы вымачиваем в нем стрелы и копья, когда охотимся на ашвастху. Не дает затянуться их ранам.

Степняк между тем перестал метаться и затих, глаза его закрылись. Дыхание стало тише… еще тише…

Итильдин вскочил, наклонился над Кинтаро, не веря своим глазам. Степняк лежал бледный и неподвижный, будто мертвец.

– Что ты сделал, старик?! Ты убил его! – в ужасе выдохнул он.

– Успокойся. Он будет спать до завтра.

Ноги у эльфа подогнулись. Он сел на пол и спрятал лицо в складках покрывала.

– И так – каждое полнолуние?

Он не сказал это вслух, только подумал, но Дшетра все равно услышал.

– Каждое полнолуние. Со временем приступы станут дольше и сильнее. Изнурительнее. Опаснее.

Старик подошел ближе, опустил тощую руку на плечо Итильдина.

– Я могу избавить его от страданий. Безболезненно. Навсегда.

– В милосердную смерть я не верю давно, – ответил эльф. – Прости меня за несдержанность, Дшетра. И покажи, как готовится противоядие, чтобы я мог делать его сам.

Дшетра прикоснулся к его волосам, и эльф ощутил исходящее от него сочувствие. Уджайский оракул был бесстрастен, но далеко не бесчувствен.

– Ты великодушен и добр. – Его мысленная речь звучала почти ласково. – Твоим мужьям повезло.

– Почему ты называешь их моими мужьями?

– Наши женщины тоже иногда берут себе двух мужей, или мужчины – двух жен.

– Но я не женщина.

– Потому ты им тоже муж, а не жена.

Перед наивной логикой джарца Итильдин не нашелся, что возразить.

Иногда, перевязывая раны своих мужчин, он вспоминал этот разговор и улыбался.

Дни летели стрелой, неотличимые один от другого, заполненные однообразными хлопотами. Только то, что Лиэлле и Таро день ото дня становилось лучше, позволяло судить о беге времени.

Благородный кавалер Ахайре от скуки взялся помогать соседям возделывать поле. Конечно, работал он медленно и часто отдыхал, превозмогая приступы слабости, но это все ж было лучше, чем сидеть в четырех стенах.

– Они говорят, ты неплохо справляешься, – сказал Итильдин, успевший нахвататься джарских слов.

– Мне случалось пропалывать матушкин цветник. Лет сто назад, правда. А нянька возмущалась, что я испорчу себе руки.

Прозвучало это так горько, что у эльфа сжалось сердце. Он взял ладони Альвы, покрытые розовыми шрамами, и поочередно поцеловал, поднося к губам.

Альва вздохнул и отвернулся.

Итильдин понимал, что кавалер Ахайре не может не переживать по поводу того, какой урон нанесен его красоте. Увидев свое лицо в первый раз, он молча швырнул зеркало в окно, лег и отвернулся к стене.

– Для того, кто любит, шрамы не имеют значения, – сказал ему Итильдин, обнимая за плечи.

– Да уж конечно, по сравнению с эльфами люди все равно уроды, – ядовито отозвался кавалер Ахайре. – Подумаешь, шрамом больше, шрамом меньше. Тебе легко говорить, у тебя-то ни царапины.

Зависть в его словах была как острый нож. То же самое выражение эльф порой видел в глазах Кинтаро. Они словно обвиняли его в том, что он так дешево отделался. В отличие от них. Порой ему хотелось закричать: «Разве я виноват, что я эльф, а не человек? Ваши раны снаружи, а мои внутри, и они не заживают!» Но он смирял свою боль и отчаяние, ибо должен же хоть кто-то из троих сохранять присутствие духа.

Там, где раньше безраздельно царили любовь и страсть, поселились молчание и отчужденность. Кинтаро иногда пытался шутить, но шутки его были вымученными и редко когда вызывали улыбку на лице Альвы. Впрочем, теперь оставалось лишь догадываться, что он улыбается. Рыжий по-прежнему закрывал лицо платком и наотрез отказывался его снять.

И ни разу больше они не занимались сексом. Лиэлле пресекал любые попытки зайти дальше дружеских объятий. Мало-помалу он вообще стал избегать прикосновений. Особенно он опасался Кинтаро. Итильдин видел, как он смотрит на него иногда, и рука его судорожно стискивает серебряный амулет. Образованному кавалеру Ахайре не надо было объяснять, что бывает с теми, кого укусил оборотень. Он сам был способен сложить два и два.

Только в приступе лихорадки, в жару и холодном поту, Альва забывал о своих страхах и тесно прижимался к любовникам, ища у них тепла и защиты.

Кинтаро поправлялся на удивление быстро. Очень скоро он смог сидеть на постели, потом начал понемногу вставать, а потом и ходить, опираясь на костыль и подволакивая больную ногу. Правая рука его зажила и даже стала сгибаться. Но особой радости от своего возвращения из мертвых вождь не испытывал.

Однажды, когда они остались наедине, он вдруг притянул к себе Итильдина, поцеловал грубо, почти холодно, будто ставил печать, схватил за руку и потянул ее туда, где между могучих бедер, точно спящий зверь, покоился его член. Это мало походило на горячую ненасытную страсть, к которой привык Итильдин, но все же ему стало жарко, и кровь по жилам заструилась быстрее. Он позволил вождю целовать себя и тискать, сам, в свою очередь, гладя его между ног с той же требовательной грубостью.

Но привычного эффекта не последовало. Кинтаро коротко выругался и оттолкнул эльфа с такой силой, что тот чуть не полетел на пол.

– Маньяк! – прошипел Итильдин, поднимаясь на ноги. – Да у тебя крови не осталось, чтобы туда приливала! Ты можешь хоть пару недель подождать?

Кинтаро молча натянул на лицо простыню.

Больше таких попыток он не повторял.

Эльфу все больше казалось, что они запутываются в какой-то отвратительной липкой паутине. Доверие, завоеванное с таким трудом, рушилось на глазах. Лиэлле отчаянно стыдился своих шрамов, Кинтаро так же отчаянно стыдился своей слабости. Эльф дважды был в Фаннешту, и хотя он почти не выходил из своей комнаты, все же ему случалось видеть больных и калек. Они сами, а не болезнь, убивали в себе радость жизни. Не мнимое уродство Альвы, не увечье Кинтаро разделяли их, а неверие в то, что они все еще могут любить и быть любимыми. Как мог Итильдин объяснить им то, что чувствовал сам: что Лиэлле по-прежнему прекрасен, что свет его глаз согревает жарче солнца, что Кинтаро все еще силен и грозен, что длинный меч его будет так же страшен в левой руке, как и в правой? Они не желали слушать.

В ночь ашвастхи жители Уджаи закрывали ворота и запирались в своих домах. Деревня была защищена от оборотней заклинаниями и священными знаками на деревьях и столбах ограды, но рисковать никто не хотел.

Дшетра поведал, как тридцать лет назад охотник поранился, выламывая клыки у мертвого ашвастхи, чтобы сделать из них ожерелье. Из страха он никому не рассказал о своей ране. Когда пришло полнолуние, он перекинулся, загрыз всю свою семью и умер на пороге дома получеловеком, полузверем.

К сожалению, мысленная речь отличалась куда большей выразительностью, чем устная. Получив от Дшетры «картинку» того, как выглядел после смерти несчастный охотник и его жертвы, Итильдин содрогнулся и твердо решил, что напоит Кинтаро противоядием еще до захода солнца.

Он вернулся домой и нашел там только Лиэлле. Молодой кавалер лежал на постели, глядя в одну точку. У изголовья стояли бутыль с пальмовым вином и деревянная чашка, ставшие с недавних пор его неразлучными спутницами. В минуты душевных невзгод кавалер Ахайре был склонен злоупотреблять спиртным. Его унылый вид и отсутствующий взгляд вдруг пробудили в эльфе что-то близкое к раздражению. Он ощутил иррациональное желание пнуть кавалера Ахайре изо всех сил и закричать: «Думаешь, жизнь кончена из-за пары шрамов? Перед лицом смерти ты вел себя куда мужественнее!» Но сейчас у него имелось более насущное дело. Он взял склянку с лекарством и отправился разыскивать Кинтаро.

Степняк сидел под развесистой пальмой на заднем дворе, вытянув искалеченную ногу. Костыль стоял рядом, прислоненный к стволу. Степняк, не отрываясь, смотрел на заходящее солнце с таким видом, будто это был последний закат в его жизни.

Итильдин ступал нарочито громко, но Кинтаро даже головы не повернул. Эльф подошел, сел у его ног и сунул ему в руку снадобье.

– Хоть бы ты не строил из себя убитого горем, – сказал он угрюмо. Обычно он старался держаться приветливо и бодро, но сейчас у него совершенно не было сил притворяться. – Одного Лиэлле мне более чем достаточно.

– Он очень переживает? – спросил Кинтаро тихо.

– О да. Сидит и пьет, в полной уверенности, что на него смотреть без отвращения невозможно. Впрочем, ты ведешь себя точно так же, разве что не пьешь.

– У меня свои лекарства, – пробурчал Кинтаро, встряхивая склянку.

– Пойдем в дом, выпьешь там. Мне совсем не улыбается тащить тебя отсюда до постели.

– А мне совсем не улыбается всю жизнь глотать эту дрянь. Валяйся потом, беспомощный, как младенец.

– Скажи спасибо, что ты все еще человек, – сказал Итильдин резко.

Кинтаро усмехнулся криво.

– Разве я человек? Так, полчеловека.

– Не говори так!

– Я всегда называю вещи своими именами, забыл? Для таких, как я, есть только одно слово. Калека. Ни на что не годный инвалид, – голос у него дрогнул. Он сделал над собой усилие и закончил еле слышно: – Евнух.

– Тебе нравится растравлять свои раны? Ты прекрасно знаешь, что маги лечат и не такие увечья.

– Новую руку мне никакой маг не пришьет.

Итильдин смерил его взглядом и сказал безжалостно:

– Ты не так уж сильно пострадал. Можешь ходить, можешь ложку держать. И даже твоя бесценная эрекция рано или поздно восстановится. Только кто тебе поможет, если ты сам на себя махнул рукой? – Итильдин повысил голос: – Слабак, вот ты кто!

– Заткнись! – прорычал Кинтаро, хватая его за плечо.

– Или что? Ударишь меня? Ну давай, ударь, попробуй. Все лучше, чем упиваться жалостью к себе. Да я каждый день буду с тобой драться, если это вправит тебе мозги!

Кинтаро стиснул зубы и отвернулся.

– Ты не понимаешь, – он с трудом выдавливал слова, словно ему было больно говорить. – Я был воином, а кто я теперь? Никто, меньше чем никто, обуза, жалкий калека! Я был готов отдать свою жизнь, почему ты ее не взял, почему не бросил меня? Ты не понимаешь, что такое… быть беспомощным… неспособным драться… не годным ни на что!

– Как раз я это хорошо понимаю, – медленно произнес Итильдин.

Он вовсе не хотел, чтобы его слова прозвучали обвинением, но скрытый смысл до Кинтаро дошел. Лицо степняка застыло, сердце забилось тяжело и глухо.

– Когда-то мне казалось, что я все отдам, лишь бы ты испытал то же, что и я, – продолжал Итильдин. – Чтобы ты понял, сколько мучений и боли ты мне принес. Чтобы пережил такое же унижение. И вот теперь я слушаю тебя, и… Сочувствие, душевная боль, гнев на судьбу – вот все, что я испытываю. Никакого злорадства. Никакого удовлетворения. Я бы отдал свою руку за тебя, если бы мог. Все равно она отросла бы лет через десять, – добавил он с грустной улыбкой.

Кинтаро молчал.

– Судьба издевается надо мной, заставляя утешать человека, который когда-то обошелся со мной столь жестоко. Теперь ты знаешь, каково быть растоптанным, сломленным, запертым в плену страдающей плоти. Противным самому себе, презренным, жалким существом, которым брезгует даже… – он прервался, но сделал над собой усилие и закончил тихо: – …даже предводитель варваров. Тот, кто был первым.

Кинтаро протянул руку, коснулся волос эльфа. И вдруг порывисто привлек его к своей груди.

– Я должен был взять тебя в свой шатер, – сказал он, едва шевеля губами.

Насколько Итильдин знал Кинтаро, это было самое близкое к извинению, что только можно было от него получить.

– Ничего бы не изменилось, – ответил он честно. – Я тебя ненавидел, и не знаю, чтобы было бы лучше: чтобы ты никогда ко мне не прикасался или чтобы не дал прикоснуться больше никому.

Он высвободился из рук степняка, чтобы взглянуть ему в лицо.

Кинтаро прикрыл глаза ладонью. Он плакал.

Итильдин ласково погладил его по груди, чувствуя под пальцами неровные рубцы, оставленные когтями ашвастхи.

– Иногда требуется больше мужества, чтобы жить, а не умереть. Ты научил меня этому.

– Любая жизнь лучше, чем эта, – сказал Кинтаро глухо. Дотянулся до склянки, отставленной в сторону во время разговора.

И за мгновение до того, как Итильдин догадался о его намерении, раздавил ее вдребезги.

– Кретин! – заорал эльф, вскакивая на ноги.

И в мгновенном, ослепляющем приступе ярости ударил Кинтаро в лицо.

Раньше такой удар нипочем не сбил бы его с ног. Теперь, ослабленный болезнью, степняк опрокинулся навзничь.

– Бей, не стесняйся. Я ведь даже ответить не могу, – с горькой насмешкой сказал он, ощупывая челюсть.

– Я и тогда не стеснялся, когда ты мог ответить, – отрезал Итильдин, повернулся и бегом бросился к дому Дшетры.

Слава всему, что только есть святого на земле и на небе, у оракула нашлась еще одна порция противоядия.

В джунглях темнело быстро. Когда Итильдин вернулся, солнце уже зашло. Он сердцем чувствовал, что опаздывает, безнадежно опаздывает. Кинтаро не было возле дома, кругом царила тишина и темнота, и эльфа вдруг охватил леденящий страх. История об уджайском охотнике еще жива была в его памяти. Он вбежал в дом, до такой степени напуганный, что почти воочию видел истерзанное тело Лиэлле.

Кавалер Ахайре мирно спал под тонким пологом, обнимая пустую бутыль. Облегчение было таким сильным, что эльф пошатнулся, ухватившись на косяк. А в следующий момент он опрометью бросился прочь, ища на дорожке свежие следы.

Следы вели к ограде. К лесу. Мысленно эльф застонал, упрашивая сам не зная кого, чтобы степняк не успел далеко уйти, чтобы он нашел его вовремя. Но молитвы услышаны не были. По всей видимости, Кинтаро собрал остаток сил и успел уковылять на своей хромой ноге так далеко, как не всякий здоровый сможет. Отравленная кровь звала его в лес и придавала ему силы. Итильдин нашел пролом в ограде, через который Кинтаро выбрался за пределы деревни. У подножия холма, в высокой траве, различить его следы было гораздо труднее. Несмотря на то, что Итильдин был привычен к выслеживанию зверя в лесной чаще, и зрение его было куда острее человеческого, он с трудом находил дорогу. Только глубокие следы от костыля, на который степняк налегал всем телом, не позволяли сбиться со следа.

Между тем взошла луна, и с ее холодным мертвенным светом страх эльфа превратился в ужас. Джунгли наполнились рычанием, шорохами, криками ночных птиц. А потом все перекрыл тоскливый, полный боли нечеловеческий вопль, и эльф бросился туда, откуда он доносился. Сомнений в том, кто кричит, у него не было, хоть голос было невозможно узнать.

Метаморфоза очень тяжела, говорил Дшетра. Но эти слова и близко не выражали, каким кошмаром должно стать для человека превращение в огромную кошку. Деформация костей, зубов, ногтей, кожи, и лишние фунтов двести живого веса – из ниоткуда, из чистой энергии, такая мука и вправду может убить, иначе количество оборотней возрастало бы неуклонно…

Первое, что он увидел, был костыль, валяющийся на земле, и полотняные штаны, превратившиеся в лохмотья.

А потом он увидел ашвастху.

Зверь смотрел желтыми глазами, неотрывно и алчно.

У Итильдина ноги словно приросли к земле. Только теперь он вспомнил, что при нем нет никакого оружия – даже ножа.

Ашвастха глухо, угрожающе зарычал.

Несколько минут они стояли так, друг напротив друга, не шевелясь, не отводя взгляда.

Одним красивым плавным движением черный зверь махнул в кусты. И растворился в ночи.

Обратно Итильдин шел вдвое медленнее – не шел, а тащился, еле переставляя ноги. Дшетра ждал его на пороге своего дома. Он уже знал.

– Зверь оказался сильнее воина. Я сожалею.

– Как мне вернуть его, оракул? – спросил безжизненным голосом Итильдин. «Что я скажу Лиэлле?»

Дшетра молча покачал головой.

– Но противоядие…

– Противоядие действует только на людей, – сказал оракул мягко, забирая у Итильдина флакон. – И только перед первой метаморфозой.

– А потом?

– Потом человек должен сам управлять зверем. Ашвастхи учатся этому до посвящения. Тот, кто не прошел подготовки, лишается человеческого облика.

– Должен же быть способ!

Старик молчал, и взгляд его выдавал колебание. В сердце Итильдина затеплилась надежда.

– Он ведь не напал на меня, значит, что-то он еще помнит, значит, его еще можно вернуть, ведь так, скажи мне, Дшетра!

– Мой дед рассказывал мне одну историю, которую он слышал от своего деда. О двух молодых воинах, любивших друг друга. Когда одного из них укусил ашвастха, второй не смог его убить. И в первое полнолуние воин перекинулся. Он убежал в лес, и второй воин думал, что больше никогда его не увидит. Но утром зверь ждал его за воротами деревни. Он подошел к нему и потерся о его бедро, как кошка. Тогда воин построил себе хижину в лесу. Ашвастха проводил с ним дни и ночи, защищал его, охотился для него, но больше никогда не обернулся человеком. Воин же больше никогда не посмотрел на другого мужчину или женщину. Когда он умер, ашвастха не подпускал никого к его телу, и охотникам пришлось убить его, чтобы похоронить воина. Их положили в одну могилу, воина и его зверя.

– А еще я слышал от оракула из Суджонга, – добавил он, помолчав, – о женщине, муж которой стал ашвастхой. Все говорили ей, что вернуть его невозможно. Но любовь ее была слишком сильна. Она отправилась в лес и разыскала логово ашвастхи. Поначалу зверь рычал на нее, но она стала разговаривать с ним, и он успокоился. С тех пор она приходила туда каждую ночь и говорила с ним. Родные убеждали ее оставить это безнадежное дело, но она не соглашалась. И по-прежнему каждую ночь приходила к логову зверя. Постепенно он стал подпускать ее к себе, и временами казалось, будто он понимает ее слова. Много лет прошло, и вера ее была вознаграждена. В полнолуние муж ее снова обернулся человеком. Но женщина к тому времени стала дряхлой старухой, а муж ее был по-прежнему молод и красив. И вскоре он ее покинул.

Они помолчали вдвоем, отдавая дань людям, чья любовь и преданность вошла в легенду.

– Спасибо! – пылко воскликнул Итильдин, сжав руку Дшетры. – Завтра с утра я выйду на поиски. Позаботьтесь о моем возлюбленном и помогите ему добраться до Нишапура, если я не вернусь.

– Возьми его с собой. Два меча лучше, чем один, и две головы лучше, чем одна.

– Он еще слишком слаб!

– И все же здесь ты его не удержишь, даже серебряной цепью.

Итильдин знал, что оракул прав. Второго обмана Лиэлле ему не простит.

Ночь он провел рядом со спящим возлюбленным, не в силах на него наглядеться. Пока он спал, решение можно было отложить. Но принимать его все равно придется вместе.

Альва открыл глаза, глотнул воды из кувшина, предусмотрительно оставленного рядом с постелью, посмотрел долгим взглядом на Итильдина.

– Он перекинулся, да? – тихо спросил он.

Эльф молча кивнул. Альва встал и начал собираться.

– Мы отыщем его и вернем обратно, – буднично сообщил он, разливая воду в походные фляжки. – Он все еще наполовину человек. Ты ведь сможешь найти его в джунглях, эрве? Надо торопиться, пока опять не ливанул дождь.

Итильдин облизал сухие губы и решился, наконец, вымолвить:

– Лиэлле… Умоляю. Останься. Позволь мне пойти одному.

Кавалер Ахайре старательно завинтил фляжку, отложил ее в сторону. Подошел к эльфу и положил ему руки на плечи.

– Я мог бы сказать, что за мной долг. Что я ему обязан. Что он мой, и я никому его не отдам. Но к черту патетику. Давай, я скажу по-простому. – Он прижался лбом ко лбу Итильдина и взглянул ему в глаза – нет, в самую душу. – Одного я тебя никуда не отпущу. Ясно?

И все рассудочные, четкие и логичные доводы, которые собирался привести эльф, рассыпались в прах перед искренностью простых этих слов. Итильдин вздохнул и присоединился к сборам.

Потерять след было бы фатально. Можно выследить пантеру в джунглях, но как отличить ее от других? Еще во время боя с ашвастхами Итильдин даже своим эльфийским нюхом не чувствовал в зверях ничего необычного – ни магической ауры, ни проблесков человеческого сознания. Только повадки у них были не как у зверей, да неуязвимость перед стальным оружием. Способность подкрадываться к жертвам незамеченными, наводя на них сон. И способность мгновенно пропадать из поля зрения. Так что способов определить, в шкуре какого именно зверя скрывается Кинтаро, не было никаких.