Текст книги "О чем не рассказал Победоносец (СИ)"

Автор книги: Течение западных ветров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Снега было мало, для игры недостаточно. На дорожках он почти сразу таял, на газонах облеплял траву и кусты. Я попробовал скатать снежок, у меня получился мокрый комок с истончившимися краями. Он исчезал на глазах. Послышалось пыхтенье – это садовник тащил на себе скамейку.

– Дайте я вам помогу, дядя Богдан!

Он сразу согласился, видно, скамейка и впрямь была неподъемная.

– Дай вам бог здоровьичка, пан Марек! Она ещё мокрая, тяжёлая такая стала. Облезла вся от дождей и морозов. Вот у меня в хатке пока постоит, я ее отполирую и подкрашу.

Мы втащили скамейку в домик. Тут тоже было прохладно, но хоть не мокро. Змея я перенес отсюда давно и спрятал в комнате. У стен стояли горшки, некоторые – прикрытые колпаками. Пахло землёй, сухой травой и мелом.

– Ну, идите с Богом, пан, спасибо вам!

– Дядя Богдан, – попросил я. – А можно, я ещё немного вам помогу краску сдирать? Или просто тут посижу?

– Да разве ж я вас гоню! Суконка у меня одна, я сам отполирую, а так сидите, сколько хотите, только господа не хватятся ли?

– Я недолго… Дядя Богдан, а вы же молодой были? Вы какие подарки дарили девушкам?

Он, не глядя на меня, вынул из шкафчика у стены черную тряпочку и положил ее на спинку скамейки. Проверил пальцем облупившуюся краску и не спеша заговорил, обращаясь будто не ко мне:

– Да уж, трудно теперь поверить, что старый Богдан был молодым. Был. Я тогда вашего возраста был, может, чуть старше. И глаза у меня тогда были зоркие, и стан прямой, и кудри льняные. И нравилась мне одна девочка… да нет, лучше сказать – паненка. Под окнами ее прохаживался за забором да вздыхал. Скажете, рано мне было?

Я горячо заверил:

– Думаю, в самый раз!

– Ну вот, – продолжал садовник, натирая доску суконкой. – Она из хорошей семьи была, мне не чета. Хотя и у меня матушка в сельской школе детей учила и очень огорчалась, что я к наукам не тянусь. Зато книги разные мне давала читать, особо сказка запомнилась про кузнеца. Как он для красавицы добыл сапожки у самой королевы, черта не побоявшись, и она его полюбила. Не за сапожки – за храбрость. Мне тогда, дурню, в голову втемяшилось, что неплохо бы клад найти. Потому что для той паненки я мог разве что нарвать цветов полевых. За садовые – уже хворостиной бы получил. И вообще, с кладом жизнь сразу стала бы интереснее, верно?

Я кивнул. Клад – это и впрямь неплохо.

– Бабка по отцу рассказывала мне, – дядя Богдан отложил суконку. – Отец у меня был человек худой, работать не любил, зато любил бутылку. Шептались, что за грехи матери, моей бабки, и что была она ведьма… Хотя дурости, верно, будь она ведьмой, разве не наколдовала бы себе и сыну счастье и здоровье? Так вот, она мне говорила про клад.

– Да! – обрадовался я. – Цветок папоротника!

– Цветок папоротника летом ищут, – возразил он. – А там дело было весной. Да и не было у нас папоротников почти. Клад, говорила мне бабка, открывается на Пасху. Только надо, чтобы совпала наша и ваша Пасха, а такое бывает не всегда. Тот год как раз такой был. Три ночи подряд надо было ходить на реку, выбрав место, где слышен колокольный звон от двух церквей. Первая ночь – на Великую пятницу. В полночь встанет над водой человек, лицом жидкий да дурной, волосы кудрявые, на шее петля. В руке у него осиновая ветвь, да такая, что кожу до костей прожигает. Поднимет он ветвь над головой и смотрит вокруг. А навстречу ему идет старик седой, одет богато, в руке держит за чуб голову отрубленную. А с другой стороны его за руку держит красавица, волосы черные распущенные, лицо как снег бело, а в глазах будто гвоздями поковыряли – две черные дыры. И скажет кудрявый человек: долго жду тебя, Иване. А старик ответит: что с того, что ты меня ждёшь, на земле я жил хорошо и богато, и с красавицей поцелуется, а губы у обоих будут в крови.

Я чуть со стульчика не свалился. Нет, я не верю, конечно, но это же интересно!

– И что?

– Ничего пока, предупреждала бабка. Надо прятаться и не говорить ни слова, не то налетят на тебя мертвецы и разорвут на части.

Старый Богдан замолчал. Посмотрел на суконку в руках, на хлопья краски, вытащил из шкафчика скребок.

– Следующая ночь, – неспешно заговорил он, – будет на Великую субботу. Надо прийти на то же место и слушать. В полночь на реке раздастся плеск, будто плывет сотня плотов, и послышится жалобный голос. Будет голос тот плакать и причитать: горе мне, беда, о, беда, попал я в немилостивые руки. Тут тоже молчать надо, ни слова не говорить. Это плывут старые боги, деревянные боги, в них веровали, пока не пришел Господь единый. Подашь голос, схватят тебя идолы и разорвут, чтобы выпить твою кровь. Ну а третья ночь – главная. Перед самой полуночью пойдет по земле женщина со свечой, сама вся в покрывало закутана, и будет всюду заглядывать – под кусты, под деревья, под крутой берег речной. Тогда не бойся, дождись, пока послышится полуночный звон из обеих церквей, и кричи смело: Тот, Кого ты ищешь, на небесах! Женщина обернется, и свеча в ее руках вспыхнет ярко, осветит всю землю. Тут ты и увидишь клад. Только пользовать его нужно на доброе дело, иначе быть беде.

– И вы?.. Не томите, дядя Богдан! Пошли за кладом?

– Пошел, – кивнул он. – Не то, чтобы мне мертвецов видеть хотелось, да не пожарить яичницу, не разбив яиц. Ночью дождался, пока мои уснули, и потихоньку за дверь. Выбежал за село, дальше шагом пошел. Трусил ужасно. Ещё и ночь темная, ни луны, ни звёзд. Пришел на Днепр. С нашего берега видно костёл, на том берегу уже не наша земля, и православная церковь стоит, с куполами. Сел ждать. И знаете, ничего. Полночь минула – только птица кричит где-то, и дождь накрапывает. Под утро я уже хоть какому завалящему мертвецу был бы рад, чтобы не зря всю ночь трястись и мёрзнуть. Но нет, не было никого. Мне бы тогда подумать и на следующую ночь не ходить, но я снова пошел, да все без толку. После третьей ночи к бабке сунулся, стал ее упрекать. А она ни в какую, я, говорит, все правильно тебе передала, это ты что-то не так сделал. Клады, говорит, не каждому показываются.

Он медленно водил скребком по скамейке. Толку от этого не было никакого.

– Вот так богатства я не нашел, а без этого что мне было соваться к той паненке. Так я жил следующие три года, только бродил изредка у господского дома. Она иногда в саду с книжкой сидела. Увижу издали – уже радость. А как-то раз, на исходе третьего года, наткнулся на ее отца, тот ехал с охоты с другом, другим паном. И давай ругаться на меня: что ты тут, бездельник, ищешь. А я смелости набрался и говорю: я не бездельник, я как раз хотел работу у вас попросить. Отец ее говорит: нет у меня работы. А друг его: мне как раз помощник садовника нужен, пойдешь? Я возьми да и скажи: пойду! И верно, как бы я отказался?

Он облокотился на спинку скамейки.

– Так что вот, пан Марек, так я и садовником стал, и всю жизнь им проработал. Матушка моя горевала, она надеялась, что я стану учителем, как она. А мне, честно, от цифр спать хотелось, а вот цветы и впрямь оказались мне по душе. Они все разные, каждый свое любит… Каждому – свое, и цветку, и человеку.

– А та девочка? – спросил я осторожно.

– Больше не видел я ее, да оно и к лучшему оказалось. Да и католичка она была, как ни крути, вера другая. Говорили, за ровню вышла, правда, счастлива не была. Каждому свое…

– Понятно.

– Каждому – свое, – задумчиво повторил дядя Богдан. – Вы меня вон как слушали, а почему? А потому, что ребята вашего возраста любят тайны да приключения. Но не все, конечно (я вспомнил Юльку-коммерсанта и решил, что дядя Богдан прав). Так вот, о подарках. Барышни – они, знаете, разные бывают. И мечтают каждая о своем. Так что, если вы действительно хотите по душе сделать подарок, думайте не о том, как вы его будете вручать, а том, что бы ей хотелось. Или куда она его денет потом. Богатому, знаете, черт детей качает, а бедному из колыбели выбрасывает. Если это вашего круга барышня, она спокойно и цветы, и конфеты домой принесет, ее ещё и похвалят. А если сиротка без своего угла, то забранят. Не положено, знаете, сироткам что-то хорошее в жизни иметь. Так что сначала думайте. А ещё лучше будет, если вы сначала барышню спросите, чего бы ей хотелось. Может, мечта у человека досыта поесть или чтобы ноги не мерзли. Скажете, сюрприза не будет? И неприятностей у нее не будет. Поэтому лучше не гадайте.

– Ну… наверное, вы правы, – я подумал, что Валери непременно сунется в каморку Гедвики. Она же ей даже лампочку не давала.

– Да, о гадании, – он заглянул в шкафчик. – Бабка моя хоть и не ведьма, а кое-что мне оставила. Есть у меня заветная колода карт, я, правда, давно ее не доставал. А по молодости приятели просили – раскинь нам карты, Богдан, ты верно гадаешь. Вот, – он перетасовал колоду. – Тяните три карты наугад.

Я вытащил первую. Садовник посмотрел и одобрил:

– Десятка треф, дальняя дорога, а вторая? Десятка бубей, это тоже хорошо, победы да удача. Тяните третью.

Третьей я вытащил туз пик. Садовник взял у меня колоду и убрал ее обратно в шкафчик.

– Карты – это, знаете, просто карты. Когда правду скажут, а когда и соврут. Бегите теперь, а то без движения холодно тут. И спасибо, что помогли старику со скамейкой.

Снег на улице так и таял в руках и под ногами. Я прошел по дорожке, почти не замечая холода. Вот какая жизнь была у дяди Богдана, жаль его. Но, с другой стороны, что же он не поборолся за свое счастье? Если та девушка любила мечтать за книжкой и не была счастлива с богатым, может, она и не посмотрела бы, что дядя Богдан простой садовник? Тем более, не такой уж и простой, у него действительно не сад, а загляденье. Ладно, раз в снежки не поиграешь, лучше вернуться домой.

По лестнице навстречу мне спускалась целая процессия – мама, Катержинка, Гедвика и Валери, которая несла какое-то темное шерстяное одеяло. Она встряхнула его, и я увидел, что это охотничья куртка, я ее даже узнал – давным-давно в ней фотографировался отец. Он был снят на карточке вместе с университетскими друзьями, значит, уже тридцать лет назад. И он там был молодой, весёлый, с блестящими глазами и искренней улыбкой, ещё бы, ведь тогда он не потерял Анну и Златушку… И эта куртка сохранилась, а теперь они ее несли, куда и зачем?

– Чистая шерсть! – довольно громко сказала мама, поворачиваясь к Гедвике. – Сейчас в швейной снимем с тебя мерку, будет у тебя на зиму красивое и теплое пальто.

Гедвика при этих словах чуть вздрогнула. Я не вздрогнул, но вспомнил ее осеннее пальто, которое было ей безбожно мало. А ещё вспомнил слова дяди Богдана, про мечту.

Скорей бы дед поправился!

Был последний день перед праздниками. Гимназию украсили елочными игрушками и ветками. Повсюду продавались пряники, облатки и шоколадные ангелочки, и меня с утра уже несколько раз угостили. Даже в нашем квартале было многолюдно, бродили коробейники со всякой всячиной, гуляли соседи, которых в обычное время пинками из дому не выгонишь, прохаживался между домами ксендз Моравецкий из ближайшего костела. Его зазывали, угощали и охотно с ним беседовали. Отец и тот повеселел, забыл, что не получил повышения, и ездил на работу теперь в основном по приятным делам – поздравлял с Рождеством разные учебные заведения. Старый Богдан нарядил ёлку, которая стояла в саду напротив веранды. Так сделали, чтобы не покупать каждый год новую. А вот Катержинку наряжали в новое платье каждый день, она замирала перед любой блестящей поверхностью, крутилась и радостно пищала:

– Я – фея!

В гимназии учителя были добрее обычного, даже Кровавая Мэри к нам не придиралась. Во время уроков все поглядывали на часы – и ученики, и преподаватели. Отвечая предмет, можно было нести полную чушь и не бояться получить плохую оценку. Всё-таки ожидание праздника много лучше самого праздника! Он проходит слишком быстро, ты потом только глазами хлопаешь – как, и все? Но потом ведь ждут каникулы, снег уже выпал нормальный, будут и снежки, и крепость нормальную построим на участке братьев Каминских… все же здорово, что у них нормальный отец. Ему, наверное, можно и кольт показать. Было бы. Если бы я смог накопить.

Последним уроком у нас была география, у меня по ней всегда стоит высший балл, поэтому я не слушал учителя и размышлял про злополучный «Паттерсон». Про тяжёлую рукоять, блестящий ствол и прочее. И ещё… про что? Как я его прятать буду, по дому ведь с ним не походишь? Как я его буду украдкой со двора выносить? И если поехать с кольтом в Закопан, по кому там стрелять, по кошкам? Да ну… Тем более, что стрелять нечем. Здорово было бы поиграть в ковбоев, мои родные лошадей не держали, но по соседству конюшня есть.

Жалко, что Гедвике я так и не рассказал про кольт. Просто к слову не пришлось, а она бы поняла. Что он очень старый, что он – настоящая история, что он видел потрясающе интересные времена и великие сражения. Она бы поняла. Может, и сказку бы подходящую сочинила.

А география тянулась и тянулась, я на часы поглядывал, но стрелка словно клеем была намазана и двигалась еле-еле. А потом урок внезапно кончился. Географ начал произносить какое-то напутствие, но увидел, как мы схватились за портфели, и махнул рукой:

– С Рождеством, ребята!

В гардеробной ко мне подошёл Юлька. То есть не подошёл, а нарочно долго одевался, и я тоже долго одевался, а он как бы случайно шажок за шажочком двигался в мою сторону и так оказался рядом. Шмыгнул носом и негромко спросил:

– Так что с «Паттерсоном», Марек?

– Половина суммы.

– Ты в уме?

– Абсолютно. А что?

– Ты так спокойно говоришь.

– Так что мне, волосы на себе рвать?

Он посмотрел на меня так, будто видел в первый раз.

– Что, ты не хотел разве кольт, ты же весной все уши прожужжал!

– Хотел. Я тебе говорил, у меня дед болен. Я рассчитывал, что он мне деньги на Рождество подарит, он всегда так делал.

– У тебя было четыре месяца! – сказал он с досадой. – Четыре, понимаешь, Марек? И ты сам такой срок попросил. Мог бы как-то ускориться.

– Как ускориться, банк ограбить?

– Придумал бы, если бы хотел. Если бы я знал, что ты такой легкомысленный, давно бы этот кольт продал. Мне знаешь, чего стоило его достать? И знаешь, сколько мне за него давали?

Наши одноклассники уже почти все разбежались, только поодаль толстый Гонза пыхтел, застегивая пальто. Я обвел глазами гардеробную. Где те мифические люди, которые столько обещали за кольт?

– Нет, не знаю.

– Уж побольше, чем я тебе назначил! – сказал он с досадой. – Я могу подождать конца каникул, но смотри, вдруг мне предложат больше за это время? Дружба дружбой, а коммерция – коммерцией.

За окном ворона села на ветку, ветка закачалась, с нее посыпался снег. Я глядел на этот снег, и моя мечта о кольте рассыпалась вместе с ним.

– А знаешь, Юлька, раз тебе больше предлагают, не надо ждать конца каникул. Ну не смог я. Не собрал. И к концу каникул что особенного изменится, отец мне строго раз в неделю карманные даёт. Ты продавай этот кольт.

И мне от этих сказанных слов стало вдруг легко-легко. Точно камень с души упал. Ворона за окном беззвучно открыла рот – видно, каркнула, но это было не слышно, – распахнула крылья и улетела.

Юлька тоже раскрыл рот и посмотрел на меня.

– Что?

– Сам говоришь, другие покупатели больше дают. Так ты продавай. Не надо меня ждать.

– То есть как? – закричал он. – Ты чего, Марек, ты в уме? Ты сколько носился с этим кольтом!

– Носился, а накопить не могу. Ну и зачем я тебя подставлять буду? Ты за него больше выручить можешь, так продавай.

Юлька надулся и покраснел.

– Так не поступают! Я на тебя рассчитывал! Ты меня подвёл!

Он долго ещё кричал что-то мне вслед, потому что я слушать не стал и пошел к выходу. Толстый Гонза наконец справился со своими пуговицами, догнал меня в коридоре и одобрительно сказал:

– Правильно ты его!

Я толкнул его в бок, он меня, так, толкаясь, мы дошли до выходной двери. Швейцар нам замечания не сделал, только улыбнулся и сказал:

– Счастливого Рождества!

Мы вышли, я перепрыгнул через перила, а Гонза спустился со ступенек. Шел снег, но мороза не было, так, около ноля. Не сговариваясь, мы слепили по снежку и запустили друг в друга, он попал, а я нет, потому что кидал мимо. Потом Гонза сказал:

– Ну, пока! С Рождеством!

Ему хорошо, он рядом с гимназией живёт. Я помахал ему и пошел к машине. А по дороге думал, что Юлька-то просто говорил про дружбу, а на деле он мне не друг, и это хорошо. Потому что думать, что человек тебе друг, и обнаружить, что это не так, очень гадко, наверное.

Дома не было пока никого, Гедвики тоже, она из школы возвращается пешком, у нее уроки заканчиваются немного раньше, но идти дольше. Сегодня снег, по улицам идти тяжело, а ещё повсюду горят витрины, она могла заглядеться. Только ей не на что купить даже шоколадного ангелочка, денег-то у нее нет. Но мы можем гулять на каникулах и угощаться всякой всячиной, родители наверняка ездить в гости будут, а я уж извернусь как-нибудь, чтобы остаться дома. И на каток мы с ней сможем сходить, точно! Быстро ездить с ее сердцем нельзя, так что мы осторожно… А на прокат коньков для нее у меня теперь денег хватит, совершенно точно хватит!

Пока я об этом думал, раздался звонок. Я схватил трубку, надеясь, что это из больницы по поводу выписки деда. Но это был Анджей из параллельного класса, он на соседней улице живёт, и он спрашивал, не приду ли я к нему на вечеринку, а то у него, оказывается, родители уехали, и дом в их со старшим братом распоряжении. Я отказался сразу. Он предложил мне подумать и намекнул, что приходить можно с барышней.

– Где я тебе возьму барышню, – проворчал я, думая про Гедвику. Может, она и согласилась бы, она ни на каких праздниках не была вот уже четыре месяца. Хотя нет, она скромная, пугливая. – Да и зачем?

– Что ты, Марек, как ребенок, – сказал он с досадой. – А танцевать?

Танцевать! Меня даже слегка в жар бросило. Нет, я не умею, играть на пианино меня учили, а танцевать нет, слава Матери Божьей, я только прыгать могу и на ноги кому-нибудь наступлю.

– Не-не, я не могу сейчас, ой, слушай, пока, мои пришли!

Я бросил трубки и пошел на лестницу, ведущую на первый этаж. На танцы меня первый раз звали. У Гедвики в ее интернате, наверное, были вечеринки, причем веселые, надо ее расспросить… А что бы я сейчас с кольтом делал? Прятал? И доставал изредка, он все же довольно объемный.

И все равно камень с души упал, что я отказался от кольта, а то все высчитывал, нервничал, по ночам ворочался. Ещё один камень – тайна Гедвики, про папу. Но тут уже ничего не поделаешь…

И все же немного жаль, что нет у меня этого «Паттерсона»… Я посмотрел в зеркало, прищурился, вытянул руку, будто целюсь. И тут зазвенел колокольчик. Валери меня опередила: выплыла из боковой двери и рванула ко входу. Пришла мама. Она была в черном пальто с меховым воротником и невероятно пышной шляпе – ездила на представление. Катержинка чинно вошла, держась за мамину руку. У нее тоже была шляпка и меховая шубка, она этим страшно гордилась и потому вела себя хорошо.

– Это было восхитительно, невероятно, – повторяла мама счастливым голосом, пока Валери принимала у нее пальто, а няня забирала Катержинку. – Марек, ты не любишь цирк, а зря. Ты не представляешь, кто там был… какие у тебя оценки, кстати? Так вот, во время представления появился Серато! Гениальный музыкант, никто и не думал, что он в Варшаве… Какая-то девчонка-гимнастка не смогла прыгнуть, чуть не испортила представление. И тут появился он! Ему дали скрипку, он стоял возле нашего ряда, этот гениальный человек – и так близко!

Серато я видел в газетах – ничего такой, на индейца похож. Его ещё называли вторым Паганини. Я скрипку не очень уважаю, поэтому особенно известным музыкантом не восхищался, а мама все не могла успокоиться:

– Подумать только, великий человек! И просто так, без объявления концерта! И он улыбался, да-да, улыбался, когда глядел на нас…

Катержинка с важным видом сняла шляпку. Неудивительно, что этот гений улыбался, я тоже ей улыбнулся – такая она была смешная и хорошенькая.

Робко звякнул колокольчик. Вошла Гедвика, стряхивая снег с шапки, видно, ветер дул ей в лицо, у нее и челку, и воротник, и даже ресницы запорошило белым. Пальто у нее совсем промокло и стало тяжёлым, она его снимала с видимым усилием. Ох, как же в таком ходить на каток?

– Господи, ну куда ты его вешаешь, ты что, не видишь, что с него течет вода! – голос у мамы стал резким. – Когда ты уже научишься беречь вещи. Неси на кухню, пусть Марта повесит в тепле… ну вот, у тебя и следы мокрые, это совершенно невыносимо! Неужели трудно разуться сразу, а не тащить грязь в коридор. Иди к себе. Обед будет позже. Марек, а ты не голоден?

Я сказал, что нет, а Гедвика, понурясь, пошла в сторону кухни. На вытянутых руках она несла свое мокрое пальто.

– Марек, куда ты? Пойдем, покажешь мне оценки, – сказала мама прежним голосом, глядя в зеркало и поправляя прическу. – А завтра тебя ждёт сюрприз, нет, не спрашивай, какой, а то это не будет сюрпризом.

За обедом отца не было, он задержался на празднование в министерстве, так что все прошло без скандалов. Гедвика сидела, не поднимая головы от тарелки. Впрочем, она все последние недели так сидела. Мама была все ещё счастлива после посещения цирка и ни о чем больше не могла говорить. Катержинка вертелась, а потом начала хныкать – устала. А потом в дверь снова позвонили, это пришла соседка, мать братьев Каминских, и мама скорее повела ее наверх, чтобы там без помех рассказать о судьбоносной встрече с Серато.

Я подождал, пока в коридоре все стихло, спрятал в карман ту самую деревянную фигурку кошки и пошел вниз. Слава Матери Божьей, мне не попалась на пути эта гнида Валери.

Гедвика сидела в своей каморке за столом. Он был совсем маленький, у нее локти свисали вниз, на нем еле тетрадка помещалась, на этом столе.

– Привет.

– Привет, – ответила она, закрывая тетрадку рукой. И больше ничего не сказала, ни о чем не спросила. Смотрела немигающими прозрачными глазами, будто ждала, когда я уйду.

– Чего пишешь? Уроки же кончились.

– Ничего, – она не убрала руку.

– А я тебя с Рождеством поздравить хотел, – я положил фигурку кошки на стол и чуть ее подтолкнул. Взгляд у Гедвики немного потеплел.

– Спасибо…

Она на секунду убрала руку от тетрадки, я увидел, что она не писала ничего, а рисовала – что-то странное, горящий дом, девушка, лежащая вниз лицом, а на спине у нее огромная звезда, – мрачные рисунки, чего она вдруг?

– Только мне нечего подарить тебе в ответ. У меня ничего нет.

– Да мне не надо ничего. Слушай, ты на коньках кататься умеешь?

– Мне не разрешали нагрузки.

– Ясно… Ты на маму мою обиделась, да? Ты поэтому такая?

Она закрыла тетрадь.

– Обижаться? За что? Она холодная, как Полярная звезда.

Тут уже я подскочил.

– Погоди, но она просто сделала замечание, а так она добрая, просто…

– Добрая – к тебе и Катержинке. Красивая? Так у нее денег сколько.

– Но подожди! Ты же пойми, не все могут так сразу полюбить чужого ребенка.

Она выпрямилась и опять посмотрела на меня прозрачными строгими глазами:

– Ты что сказал?

– Я сказал? А что я сказал? Ну просто не все могут полюбить чужого ребенка, постороннего…

– Уходи, пожалуйста. Уходи.

– Подожди, ты не так меня поняла, я…

– Просто уйди.

И я оказался за дверью, и сам не понял, как. На кухне старая Марта чем-то гремела, сверху доносились возбужденные голоса – это мама и пани Каминская что-то обсуждали. Я стоял посреди коридора и смотрел в пустоту. Вот так вот! На что же она обиделась?

Опять вспомнился кольт, жаль, конечно, что греха таить. А, ладно! Не в ногах же мне было у Юльки валяться, вымаливая отсрочку. Но почему Гедвика вдруг обиделась, что изменилось?

Я подождал, но в ее каморке было тихо, будто она там сидела и не шевелилась. Мне ничего не оставалось делать, только пойти к себе. Вот Анджей, тот самый, что мне на вечеринку звал, говорит – если женщина обиделась, надо дать ей побыть одной, а он в этом что-то соображает, ему уже четырнадцать лет, и он с девочкой в театр ходил.

========== Тайная вечеря ==========

Я проснулся от того, что мне на голову упал сугроб. Причем перед этим мне снилось лето, деревня, – наверное, Закопан, – и мы там были с Гедвикой, и в четыре руки гладили кошку, которая вырастила чужих котят, а над нами свисали ветки сирени, и вдруг эти ветки превратились в зимние, и с них посыпался снег. Я подскочил, протирая глаза. Надо мной стоял Стефан Каминский и улыбался до ушей.

– Вставай, соня! Уже завтрак давно прошел, мы играем в снежки!

Я подскочил и начал собирать остатки снега, чтобы кинуть в него:

– Ах ты…

Собирать оказалось нечего, это спросонья мне показалось, что там целый сугроб.

– Давай, Марек, спускайся, мы тебя во дворе ждём! Рождество же! Время сюрпризов!

Я быстро умылся, оделся и сбежал вниз по ступенькам. Дверь в большой зал была закрыта и изнутри завешена бархатной синей тканью. Там выход в зал и зимний сад, его ночью разукрасили. Нам с Катержинкой до времени не показывают.

– Завтрак, Марек! – крикнула мама из столовой, но я ответил:

– Потом!

Сегодня особенный день, можно разок и правила нарушить!

Во дворе и вправду ждал сюрприз, да какой! В снежки играли не только братья, но и пан Каминский, а ещё мой отец! Он кидал их не слишком ловко, но от летящих в него комьев увертывался замечательно, а на лице у него не было привычного кислого выражения, от которого молоку впору свернуться в простоквашу.

– Папа?

Он мне радостно кивнул и швырнул снежок. Я в долгу не остался, сгреб снег под ногами, но кинул все же не в него, а в Стефана Каминского.

Мы играли несколько минут, сначала я бросал снежки с опаской, потом увлекся. Старый Богдан вышел из домика и наблюдал за нами с улыбкой. И из дома тоже кто-то подсматривал, на первом этаже дрогнула занавеска.

– Ох, устал, – заявил наконец пан Каминский, и игра остановилась. То есть мы со Стефаном ещё кидались снежками, а Йозеф сказал:

– Давайте к нам?

Пан Каминский согласился:

– Давайте! Север, и вы бы зашли!

– Нет, я никак, – и отец стал говорить пану Каминскому что-то вполголоса, а тот кивал:

– О, ну это вы молодец, и праздник, я понимаю… Мы уже все подготовили с детьми, они все же почти выросли.

– Да, а малышка, вы не представляете, – оживился отец, – это гениальный ребенок, она и стихи разучила. Так что я домой. Марек, и ты не задерживайся.

Я пообещал прийти быстро, и мы отправились к Каминским. Только в окно все равно кто-то наблюдал – на первом этаже снова дрогнула занавеска.

Ёлка у близнецов была роскошная – темная, как бархат, разлапистая, пушистая. Она стояла посреди зала, уже украшенная, окна были задернуты синей с золотом тканью. Ёлка таинственно мерцала украшениями в полумраке. На макушке у нее была просто огромная блестящая звезда, шишки тоже покрыты сверкающей тканью, из веток внизу близнецы сложили пещерку – вертеп. Им разрешают делать это самим. Нам с Катержинкой ёлку готовят взрослые, и вертеп, и наряжают. Ёлка ведь у нас не внутри, а снаружи дома, а на нее выходят окна зимнего сада. Зато не надо каждый год приобретать новую. Отец периодически говорит:

– Она ещё твоим детям послужит, Марек!

Честно говоря, я этому рад, особенно после того, как мне давно-давно прочитали сказку Андерсена, тоже про ёлку. Я ее и братьям Каминским рассказывал, но они не поняли, Стефан тут же забыл, а Йозеф стал объяснять:

– Марек, так их в питомнике для этого и выращивают, это их предназначение.

А Гедвика наверняка обрадуется тому, что ёлку не надо рубить. Хотя вряд ли ей удастся от души веселиться дома, там же отец… Конечно, под праздник он в хорошем настроении, но все же. У Каминских и свободнее, и хохочут всегда от души, надо привести ее к ним.

Тут мать близнецов позвала всех на поздний завтрак или ранний обед, сама она это называет «ланч», потому что какая-то ее прабабушка имела отношение к Виндзорам и она ужасно этим гордится – в смысле, пани Каминская, а не прабабушка, та давно умерла. Мой дед тоже интересуется нашей родословной, у него большой альбом с разными записями о наших предках, вот только герцогов среди них нет.

Мы ели горячие бутерброды с ветчиной и разными разностями, братья веселились, намекали своему отцу, что они знают про подарки. Пан Каминский загадочно улыбался. Потом я взглянул на часы и спохватился: уже пробил полдень, вот тебе и раз, только что же утро было! Впрочем, это я поздно проснулся.

Я встал и начал прощаться, пан Каминский очень огорчился, что я не хочу съесть чего-нибудь еще, но в меня бы просто больше ничего не поместилось.

– Ну, Марек, завтра непременно ждём вас! Можно и сегодня после полуночи, если решите, с удовольствием!

– Ну, в полночь вряд ли, отец говорит, это семейный праздник… А можно, я не один приду?

Пан Каминский засмеялся:

– Хоть всю Варшаву с собой приводи!

Я выскочил на улицу. Где-то детские голоса распевали рождественские гимны. Снег не падал, но небо покрылось тучами. Жаль, жаль! Значит, первую звезду увидеть будет трудновато. Ну ничего, значит, праздник начнется по часам, а завтра я позову Гедвику к Каминским, пусть посмотрит, как люди веселятся по-настоящему. Пан Каминский всегда рассказывает их семейную легенду, про деда, который пугал внуков, переодеваясь в чудище, и вот однажды в дом явилось настоящее чудище и унесло всех, кроме младшего брата, который и стал основателем их рода. Лет семь назад мы это слушали и визжали от ужаса, а сейчас, конечно, хохочем и не верим. Но Гедвике вдруг понравится? Она любит сказки.

Я пришел домой, ещё в дверях стал стряхивать снег с шапки и тут уронил ее. У лестницы стояла дедова коляска! Его тяжёлая коляска, на которой он ездил по улице, в доме передвигался на облегченной. Ура! Его выписали, и Рождество он будет встречать с нами!

Я взлетел по лестнице в несколько прыжков. По пути мне никто не попался, ни родители, ни горничные, поэтому я не ожидал, что у деда будут посторонние. Точнее, один посторонний, писатель Арсен Грабец собственной персоной. Он стоял, облокотившись на стол, спиной ко мне (неудобная поза, странный народ эти поэты, честное слово), и меня не заметил. Если бы и дед меня не увидел, я бы просто ушел и подождал, но он обрадовался:

– Марек!

Грабец обернулся и тоже кивнул:

– Доброго дня… Ваш внук вырос, пан Петр, давненько я его не видел.

– Всего месяц, – подсказал я, но они не услышали. Так оно всегда и бывает!

– Я попозже подойду?

– Останься, Марек, – дед добродушно махнул рукой, – мы ни о чем таком секретном не говорим.

– И мне пора, просто я не мог не зайти и не повидаться… – Грабец продолжил прерванную беседу. – Завтра я уже буду в Траванкоре. Я птица вольная, лечу, куда сам захочу.