Текст книги "О чем не рассказал Победоносец (СИ)"

Автор книги: Течение западных ветров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

========== Милостыня фарисея ==========

– Под меня копают!

Это любимая фраза моего отца. Я ее с детства слышал. Ну, сейчас я, конечно, еще не совсем взрослый… короче, фразу эту помню лет с четырех. Тогда я понимал ее буквально и принимался искать лопату, но лопата стояла там, где ей и положено, в домике садовника, а туда не всегда пускали, чтобы я не набрался от садовника дурного. А чего в нем было дурного? Разве что руки всегда грязные, он постоянно пересаживал цветы или поливал их, и бормотал себе под нос всякие интересные вещи: «Куда черт не сможет, туда бабу пошлет», «Где два поляка, там правды три» и еще «Ох, богатые паны, на троих одни штаны».

Думаю, отец поговорки и не одобрял. И грязные руки тоже. Будь его воля, он бы весь мир заставил молчать, ходить по струночке и каждую минуту мыть руки. А мама его всегда слушалась и все за ним повторяла. А при этой его фразочке: «Под меня копают!» тоже начинала нервничать вместе с ним.

«Копают» могло означать всякое. То на каком-то приеме ему показалось, что его обошли, то ему подготовили доклад, а в докладе были неверные сведения, то его не наградили орденом, а он рассчитывал… С орденами вообще ерунда. Раньше ордена давали за подвиги. А теперь за выслугу лет. Ну какая же это награда за выслугу лет и чего из-за нее расстраиваться? Ну не дали за пять лет службы, дадут за десять.

Только в этот раз он слишком громко и часто кричал:

– Под меня копают! Копают, понимаешь ты это, Вера!

Но вообще я и к этому привык. Тем более, меня посадили играть на пианино. Вот зачем в наше время человеку уметь играть на пианино, если он этого не хочет? Только попробуй скажи, сразу крик начинается: «Общее развитие, высокая культура!» Для общего развития я бы лучше кремневый пистолет сам попробовал собрать. Но, конечно, дома никто не позволит, потому что это опасно и может случиться несчастье, а под отца и так копают.

К тому, что под него копают, я привык. Я не привык к тому, что мама, вместо того, чтобы ответить: «Успокойся, все будет хорошо, Север», плакала и повторяла:

– Но что же мне делать? Ты же все знал! Что же мне делать!

– Раструбят! – кричал отец. – Раззвонят! Ты же знаешь, какой у меня департамент! Нам придется идти у них на поводу, я не могу позволить себе скандала, Вера!

Я не выдержал, бросил пианино и пошел прятаться за дверь. У нас в коридоре, если встать в темном закрутке, слышно очень многое из того, что говорится в комнатах. Сверху наверняка замаскировано вентиляционное окно. Дом наш очень старый, я когда-то воображал, что его построили во времена величия Речи Посполитой, и что рыцари прошлого через тайные лазы узнавали секреты врагов… Потом я поделился этими мыслями с дедом. Он очень смеялся и сказал, что дом наш, конечно, старый, но ему точно много меньше тысячи лет. Что в настолько древних домах просто не живут, из них делают музеи. Дед у меня замечательный. Он даже смеётся необидно. А ведь он прикован к инвалидной коляске после аварии. Если бы отца…да, я знаю, что так думать нехорошо. Так вот, если бы отец был прикован к постели, мы бы все взвыли. Мы и так воем. Если плохо ему, то плохо всем! Только дед как-то умеет его укрощать, просто сдвинет брови, скажет вопросительно: «Север?» и отец сразу перестает бушевать и объясняет деду чуть ли не плаксивым тоном, что под него копают…

В тот раз они меня не заметили. Не обратили внимания даже на то, что я перестал играть. Отец так и кричал на маму, что им придется пойти на поводу у кого-то, а мама плакала и винила себя. Непонятно только, в чем.

Конечно, что же случилось, не стоило у них и спрашивать. Отец считает, что «детям» вообще ничего говорить нельзя, мама его во всем поддерживает, я же говорю. Детям! Ну ладно, Катержинке («Каська» они говорить не разрешают). Ей четвертый год. А мне тринадцать в апреле. Раньше в этом возрасте надевали латы, скакали на врага, совершали подвиги! А мне до сих пор кинжал, переделанный из кухонного ножа, припоминают.

Нет, дед меня понимает больше. И бывать у него интереснее. Мне повезло – в тот день меня к деду отправили. И не повезло – отправили с шофером. Будто бы я сам не мог дойти или на велосипеде доехать. Тем более, добираться всего ничего.

У деда бывать я люблю. Там никто не трясется над порядком, можно залезть на чердак. На крышу нельзя, вот тогда дед сразу говорит: «Внук, видишь, где я сижу? Хочешь тоже в коляску со мной за компанию?» Говорит примерно таким тоном, как с отцом. «Внук» – это самое строгое его обращение, он никогда не ругается. В отличие от отца.

Ну и в столовой у него тяжёлые дубовые кресла, а не жёсткие стулья, в них можно сидеть удобно, а после обеда ещё посидеть, и поболтать, и даже развалиться, и из-за стола никто не гонит. И сейфы. Три сейфа в разных комнатах, я был уверен, что там драгоценности, как в книгах про пиратов. Нет, пиратов я уже давно не люблю. Целый год. Перерос. И у деда в сейфах не деньги – как он сам говорит, это просто бумаги. Я однажды спросил:

– Ценные?

Он приподнял брови и ответил:

– Информацией.

Ну так вот, меня шофер повез к деду, а Катержинку вручили няне. Она тоже просилась к деду, но ее, слава Божьей матери, не послушали. Нет, я ее люблю, но она мелкая и мешает…

Когда я приехал, дед разговаривал по телефону в приемной. Когда-то он работал дома и приемная была ему необходима. Телефон у него только там. Он зажал слуховую трубку между ухом и плечом и махнул мне рукой, чтобы я проходил дальше. Разговор я услышал мельком:

– Знаешь, Север, в твоём доме свободно уместится половина Варшавы, с этой стороны я вообще не знаю, чего ты опасаешься…

Я не стал задерживаться, подслушивать ведь нехорошо и недостойно, сел в столовой в одно из этих замечательных удобных кресел и стал ждать. Рядом лежало письмо, стояла чернильница с ручкой. Видно, дед торопился и не убрал его. Я это письмо к себе и не продвигал, так, попробовал разобрать верхние строки, глядя под углом. Кое-что получилось.

…по свидетельству очевидцев, с истцом вдруг сделался припадок, близкий к эпилептическому, немного придя в себя, он набросился на адвоката и начал душить его с криком: «Убийца, убийца». С большим трудом обезумевшего истца оторвали от жертвы его ярости и поместили в психиатрическую больницу. Адвокат никаких пояснений дать не мог, с безумцем ранее знаком не был и ничего не знал о его мотивах. Заметка, как видишь, совсем короткая и бестолковая, сохранилась газета скверно, ведь выпущена она была в 1938 году. Тем не менее, я уверен, что это наш случай и ещё одно свидетельство, потому что в ней приводилось имя адвоката – Эрнст Кальтенбруннер…

Почерк у деда каллиграфический. Мне бы такой. Я пытался разобрать ещё что-то, но тут надо было уж очень сильно наклониться в сторону письма, я так и сделал, но тут вошла горничная и заахала:

– А разве молодой пан не знает, что нельзя читать чужие записи?

У нас дома отец бы обрушился на горничную, если б она вздумала сделать мне замечание. Дед считает по-другому:

– У Божены большой жизненный опыт, во многих вещах она разбирается получше нас с тобой, слушай ее и не обижайся, она тебе добра желает.

Вот почему-то от деда это действительно не обидно звучит. От отца выслушивать визгливые крики: «Я тебе добра желаю!», когда он при этом отправляет в угол стоять на коленках, – неприятно. Уж лучше бы он молчал.

Дед не наказывает, но может так посмотреть или сказать: «Я в тебе разочарован»… И в тот момент я как раз услышал скрип его коляски. Я шарахнулся от письма и умоляюще посмотрел на Божену. Она меня не выдала, молодец! Просто убрала чернильницу и стала стелить на стол скатерть, письмо отдала деду. Он отъехал к сейфу и спрятал письмо.

За чаем мы поговорили, как всегда: сперва на обычные темы о том, что скоро осень и школа, и что родители планируют сделать из меня дипломата, а я против. Потому что эта профессия сейчас потеряла смысл, страны максимум могут вяло переругиваться. Вести переговоры в таких условиях совершенно неинтересно, все равно, что жвачку жевать. Раньше, возможно, от посольской миссии что-то зависело, теперь не зависит ничего.

Дед как-то поскучнел, обернулся на сейф и сказал:

– Не всегда такая интересная жизнь к добру. Знаешь, и соломенный мир лучше железной драки. Но ты прав, человек сам выбирает свой путь. Только вот кем ты себя видишь в будущем?

Беда в том, что в будущем я себя вижу слишком много, кем. Больше всего хотелось бы путешествовать. Но и изобретать бы что-то хотелось, и исследовать, и… Короче, слишком много желаний, я же говорю. Так что с этой неприятной темы мы соскочили, я только лишний раз убедился, что он на моей стороне. Только бы он жил ещё долго-долго. До моего совершеннолетия…но оно наступает только в двадцать один год. Это Британия прогнула под себя Соединённые Штаты. Так говорит дед. Не совсем пойму, в чем она прогнула – разве что в том, что совершеннолетие не в восемнадцать, и некоторыми названиями.

Потом я спросил, что там такое у отца и почему под него копают. Дед немного задумался и сказал:

– Я полагал, они сами тебе рассказали. Ну тогда понимаешь, дома у вас скоро будет новый член семьи.

Взрослые иногда любят говорить загадками. Кто? Бабушка приедет, мамина мама? Отец не очень любит, когда она приезжает, и не скрывает этого. Бабушка не из нашего круга, как он однажды выразился. Мама, получается, тоже была, но она молода и красива, а это многое извиняет. Так тоже говорит отец. Он не знает, что я это слышал, они все не знают, сколько я слышу. Даже дед.

Нет, конечно, про бабушку он бы так не сказал. Хорошо, если в доме наконец заведут собаку. У нас нет даже сторожевых, потому что от них грязь и они много едят.

– Какой член семьи?

– Девочка, – нехотя ответил дед.

Девочка! Ещё одна сестра, меньше Катержинки. Это неплохо, но… Играть с ней мне не дадут, когда она вырастет, я буду взрослым, так что ни о каком родстве душ речь не идёт. Катержинка и то для меня слишком мала. У меня, наверное, физиономия вытянулась. Притворяться-то я не умею. Начал высказывать деду все свои соображения, а он засмеялся:

– Да нет, что ты, она большая и даже старше тебя. Не намного, на пару лет. Родители ничего тебе не говорили?

– Нет. Только папа сказал, что под него копают, но ты же знаешь, он всегда это говорит.

– Ну, в общем… – дед задумался. – Знаешь, лучше будет, если тебе все расскажут родители. А сейчас хочешь, спустимся в сад?

И мы спустились. Сад у него отличный, не то что у нас. Наш красивее, может быть, но какой-то он весь освоенный. Ни одного неухоженного клочка. Везде цветы с одинаковыми интервалами между ними, подстриженные кустарники, посыпанные дорожки. По ним идёшь и боишься. Я уже и не хожу. По ним летать надо. Только около нашего загородного дома есть нормальный лес, но ехать туда далековато.

Сад у деда – это Америка доколумбовой эпохи. Там есть все. И деревья, растущие как они сами хотят, и камни, не альпийская горка, а просто глыбы, напоминающие скальные останцы. Их выворотили из земли, да так и оставили. За травой, конечно, в основном ухаживают, но без фанатизма, а цветы есть все, и садовые, и полевые. В таком саду действительно можно играть во что угодно и мечтать, что ты – кто-то из героев Жюль Верна, например… Столько времени прошло, а лучше его книг все равно нет. На такие темы никто не пишет. У моего деда есть знакомый писатель, его даже называли лучшим поэтом современности, но он и прозу пишет. Только исключительно какую-то нудоту про любовь. Я однажды набрался смелости и спросил его, почему он не пишет про настоящие приключения и открытия, а он посмотрел на меня сверху вниз и ответил:

– Потому что это никому не интересно.

Я бы поспорил, что это интересно мне, но он уже отвернулся и стал беседовать с дедом.

Это давно было. Теперь я, конечно, не стал бы унижаться. Этот поэт был из тех взрослых, что воспринимают детей как помеху.

В тот день прогулки не получилось. Я думал, что может подвигнуть моего отца взять в семью ребенка. Чудеса! Да он кошку взять не разрешает, потому что кошка много ест. Ага! Огромный дом с прислугой, садом, каминами, автомобилями… И нас объест кошка.

И вот теперь он готов приютить целого человека, ведь какова бы ни была эта девочка, она явно ест побольше кошки!

Я долго над этим вопросом думал и в конце концов решил. Отец ведь глава департамента по образованию. Он хотел себе какую-нибудь более серьезную должность, но пока выходит только эта – следствие того, что под него копают. Видимо, он хочет взять девочку-сироту, чтобы показать, как он старательно работает. И тогда он получит нужную ему должность. Вот только бы потом он не выставил эту сироту, добившись желаемого, потому что он это может!

Я подумал об этом и забыл. Мысленно посочувствовал сироте, но ведь ей наверняка и так плохо в приюте или как там эти ужасные вещи называются… Отец иногда говорит, что там ужасные условия и мне надо ценить те, в которых я живу. Я и ценю. Правда, иногда очень хочется сбежать из дома, но маму жалко.

Дед приехал к нам через пару дней и сказал, что погостит. Я обрадовался, да все обрадовались. Даже садовник, хотя у нас в доме не оборудованы пандусы и только один грузовой неудобный лифт, поэтому именно садовник помогает деду перемещаться по лестнице. Он и помог, приговаривая:

– Хорош и хлеб с солью, когда по доброй воле!

Я хотел помочь, но меня отправили в комнаты – приготовиться мерить гимназическую форму, а то скоро придет портной… Но я не успел уйти, зазвенел колокольчик, соединённый с воротами. Я думал, это портной и остался ждать на лестнице, поднявшись только на полпролета.

Горничная впустила незнакомую женщину и девочку примерно моего возраста. Матерь Божья, это была просто самая рыжая девочка в мире! Стояла и испуганно оглядывалась, такая тощая, с обклеенным всякими картинками дорожным чемоданчиком. Да, такая девочка съест ненамного больше кошки!

Она посмотрела на меня своими огромными глазищами, не скажу даже, какой у них был цвет, а ресницы были такие же рыжие, как ее волосы. Говорят про белёсые ресницы, что они как бы присыпаны мукой, так вот, у нее они были присыпаны будто цветочной пыльцой. Может, она была и старше меня, но незаметно. И точно непохожа на юных пани из гимназии.

Тут и мама вышла из бокового коридора. Горничной сказала что-то сквозь зубы, та метнулась прочь и вернулась со шваброй. Встала, держась за палку, готовая протереть пол, едва прихожая освободится.

Наверное, они обе боятся отца. Он слишком любит порядок.

Женщина, что привела девочку, заговорила с мамой, показывала ей какие-то бумаги. Наверное, это была служащая из приюта или откуда там девочку привезли. Счастливая она, их там вряд ли заставляют над пианино часами чахнуть. А где же она учиться будет?

Мама с женщиной поговорила, а та все косилась на швабру в руках горничной. И потом быстро засобиралась уходить. Меня они не замечали. Но тут со второго этажа раздался голос деда:

– Сударыня, могу я вас попросить на минуточку?

Он выехал на своей коляске на площадку и остановился там! Женщина посмотрела на него. Она только что так торопилась уходить, но сразу просветлела лицом и с готовностью стала подниматься вверх. Даже про горничную забыла, которая так и стояла со шваброй, словно с ружьём наизготовку.

Мама огорчённо вскрикнула:

– Пан Пётр!

Наверное, хотела попенять деду, что он позвал эту женщину наверх, но не осмелилась продолжить. Ему она не возражает. Зато заметила меня и рассердилась:

– Что ты тут делаешь?

– Жду портного!

– Иди немедленно наверх и жди в своей комнате!

Я поднялся на площадку второго этажа. Правда, пошёл не в свою комнату, а остановился в коридоре. Дед разговаривал с той женщиной, нарочно я ничего не подслушивал, просто в коридоре хорошо слышно.

– …хорошая девочка, – говорил незнакомый женский голос. – Все, знаете, для других, когда с ней разговаривают, она не сразу отвечает. Но она не тупая, нет, она просто боится ответить быстро и обидеть вас. В смысле, не вас, ну, вы поняли, пан. А непосредственная какая, если видит что-то, не может сдержать восторга, сразу радуется: утки, заяц, лесочек красивый, понимаете? Фантазирует немного, как все дети. Были мы недавно с группой в Жешуве, это Подкарпатье. Побывали в Старом городе, потом дети гуляли в парке, а она цветов нарвала и несёт куда-то. Я у нее спрашиваю, куда, а она изумлённо так отвечает: так вот же, памятник солдату, неужели вы не видите памятник и надпись? Солдат Ян, надо ему букет положить. И тут озирается вокруг и спрашивает удивлённо, где памятник.

– Странная фантазия! – в коридоре голоса искажались эхом, но мне показалось, что дед и впрямь взволнован. – Больше такого не было?

– Не было, не волнуйтесь, пан! – стала убеждать его женщина. – Один раз девочке в голову взбрело так поиграть. Она девочка добрая, с удовольствием с младшими возится, ваша дочь…

– Моя невестка.

– Простите, пан. Ваша невестка непременно ее полюбит.

И тут голос у нее поменялся и она начала отказываться:

– Нет-нет, простите, пан. И ваша дочь…невестка, простите, спрашивала…вы мне ничего не должны, за мою работу платит государство. Не обижайте меня.

– Сударыня, – очень мягко сказал дед. – Сударыня, у вас же есть дети, просто купите им что-нибудь от нашей девочки. Скажите, что сегодня одна девочка обрела семью, и пусть они за нее порадуются.

– Ну, если так, пан… Благодарю!

Деньги он ей дал, понял я. Всё-таки люди, которые побогаче, любят благодетельстовать других. Будь я беден, никогда бы не принял деньги просто так, это же ужасно унизительно.

В свою комнату я успел спрятаться, и эта женщина прошла мимо закрытой двери. Почти сразу снова зазвенел колокольчик и я спустился по лестнице, думая, что это портной.

Но это был отец. Он пришел не один, с какими-то двумя незнакомцами, которые выглядели не так, как его коллеги из департамента. На них были куртки, береты, удобные широкие брюки, у одного переносной фотоаппарат – я бы тоже такой хотел. И наверное, у меня бы такой был. Просто на вопрос, зачем он мне нужен, я ляпнул, что хотел бы снимать не одноклассников и родных, а природу, делать всякие редкие снимки. Отец надулся и сказал, что это недостойное увлечение. Так у меня фотоаппарата и нет.

И тут – надо же! – отец махнул мне рукой, подзывая вниз. Вообще он не любит, когда к нему приходят, а мы, дети, «путаемся под ногами». Хотя это смешно. Даже трёхлетняя Катержинка уже не путается.

– Марек! Как удачно, что ты тут! Быстро спускайся. Вера, пусть принесут Катержинку! Марженка, примите чемодан у юной пани, спрячьте его куда-нибудь с глаз долой! Ну, господа, подождите буквально одну минуту.

Началась небольшая суматоха. Няня прибежала по звонку колокольчика и принесла испуганную, капризничающую Катержинку. Отец размахивал руками и руководил:

– Быстро, все сюда! Марек, встань впереди! Вера, возьми Катержинку! Вот так, а ты иди сюда, – это он новенькой девочке. Так и не назвал ее никак, имени у нее нет, что ли? И как ее звать? Она рыжая, как гриб лисичка…

– Ну, пожалуйста, фотографируйте! И не задерживайте нас, малышка хочет спать! Так хорошо?

Мы впятером сгрудились у нижней ступеньки лестницы. Мама держала на руках Катержинку и ни слова ни сказала, что ей тяжело, отец так покровительственно обнял за плечи Лисичку. Я-то был рядом и видел – он ее не коснулся, будто она была заразная, держал руку на весу. Фотограф отошёл к дверям, его товарищ ожесточенно строчил в блокноте.

– Улыбнулись! – скомандовал отец. Фотограф отставил свой аппарат:

– Минуточку, пусть юный пан присядет на ступеньку, он высокий… Вот теперь хорошо! Улыбнитесь все! Всё, пожалуйста, и вы, юная пани… И малышка!

Катержинка надулась. Мама с приклеенной улыбкой шептала ей что-то. Отец растянул уголки губ, но его челюстью можно было слона пришибить. Лисичка вымученно улыбалась.

Фотограф сделал пальцами левой руки у себя над головой рожки. Катержинка засмеялась.

– Отлично!

Аппарат щёлкнул, всех ослепила вспышка. Фотограф попросил всех оставаться на местах и сделал ещё снимок. Началась новая небольшая суматоха. Товарищ фотографа пытался подойти ближе к отцу:

– Пара вопросов, позвольте!

Отец подхватил на руки Катержинку и выставил ее вперёд, словно щит:

– Завтра! Дети устали!

Гости ушли чуть медленнее, чем могли, оглядывались, будто ожидая, что им скажут ещё что-то. Отец поставил Катержинку на пол:

– Беги к няне!

Вытащил из кармана платок. Утер лоб. Посмотрел по сторонам, не глядя в сторону Лисички. Она сразу оказалась какой-то невероятно потерянной и смотрела так, будто боялась, что теперь, после общего фото, ее выставят вон. Но мама шепнула что-то горничной, та подскочила к девочке и повела ее в боковой коридор, в комнаты прислуги. Отец снова утер лоб и сказал:

– Такие дела. За глупость иногда приходится расплачиваться сильнее, чем за подлость.

Это он здорово сказал, я даже решил запомнить, хоть и не понял, к чему. И тут наконец пришел портной.

Ещё несколько дней на журнальном столике не появлялись свежие газеты. Но смысл этого я понял только на Рождество.

========== Будьте как дети ==========

Ночь прошла, как обычно – то есть, может, что и было, но я спал, как убитый, и даже не слышал, как отец уходил на службу и говорил ли он, что под него копают. Утром я поглядел на часы и подскочил. Коридор мыла горничная – как всегда. Коридор у нас моется каждую свободную минуту. Я поздоровался и сказал:

– Могли бы вы меня разбудить!

– Да поспали бы вы подольше, – возразила она, – в гимназию вам ещё не сегодня. Пользуйтесь, пока можно!

Можно-то можно, но времени на сон жалко! Спустился в столовую и остановился на пороге – за столом в дальнем углу из-за кресла торчала рыжая макушка. Совсем забыл!

– Ты чего в угол забилась? – спросил я и сел рядом. Ну надо же мне помочь родителям, раз они решили сделать доброе дело, взять в семью ребенка… Я могу взять на себя разговоры, с уроками помогать, что там ещё в семье делают?

– Тебя как зовут?

– Гедвика. А тебя Марек. Я знаю. У нас в интернате тоже был Марек.

Вот как это она знает, как меня зовут, а я про нее не знал?

– Только по фамилии, – быстро добавила она.

– Как это?

– Так… А у тебя какая фамилия?

Однако и она не все знает, даже странно.

– Северин.

– Красиво, – она вздохнула немного завистливо.

– Может. У отца особенно красиво, Север Северин. Только он недоволен.

– А какую бы он хотел фамилию?

– Не знаю. Радзивилл, наверное.

Мы с ней переглянулись и вдруг начали смеяться, бывает такое, когда ловишь смешинку и никак не можешь успокоиться.

– А у меня фамилия не такая красивая, – она всё ещё смеялась. – Покорна.

– Нормально, и имя хорошее. А я тебя Лисичкой звал.

Захлопала ресницами. Рыжие-прерыжие, как вообще такие получаются?

– Это когда?

– Раньше, вчера.

Тут я заметил, что перед ней тарелка. А на тарелке какая-то сухая заветренная колбаса и крутые яйца. И галеты, такие походные галеты, мне дед рассказывал, что в юности любил путешествовать, ходил в горные походы и брал с собой сухой паёк, ну вот, перед Гедвикой лежал такой сухой паёк.

– Это чего?

Утром у нас завтрак обычный – омлет там, драники, ветчина… У всех, в том числе и у прислуги. Отец говорит, что сытая прислуга меньше ворует (в то, что не ворует совсем, он поверить не может). И кто-то будет отдельно отваривать яйца и покупать колбасу для приемной девочки – только не в нашем доме!

– Это чего, Гедвика?

– Это из интерната. Мне дали с собой.

– А!

Была бы у нас кошка, можно было бы ее покормить. Или собака.

– А у вас собака была?

Собаку нам тоже нельзя, даже сторожевую. Зато сигнализациями все обвешано.

– Да, есть! – она смеяться перестала, зато улыбалась во весь рот. – Заграй. Он в будке живёт, его все любят и все подкармливают, а я с ним не попрощалась…

Улыбка у нее погасла мгновенно, но не до конца, будто она все равно была готова улыбнуться в любой момент.

– Большой Заграй?

– О, большой! – она показала ладошкой на уровне чуть выше стола. – У нас висела табличка про злую собаку, но он совсем не злой, он и причесывать себя позволял, и ел, что дают, если видел, что ему несут угощение, он тогда хвостом вилял сильно-сильно, если по ногам попадет, даже больно!

Я ей немного позавидовал, вот честно. Потому что играл только с чужими собаками, ну ещё когда жил у родных за городом, но это было четыре года назад и не считается.

– Да, жаль, что он далеко.

– Он бы всё это съел, – Гедвика показала на свою тарелку, а выражение ее лица ясно говорило, что она это точно есть не хочет.

– Давай оставим для него?

– Как? Далеко же нести.

– Не знаю. В пращу и закинем прямо ему в миску.

Я сделал вид, что замахиваюсь, и она снова рассмеялась. Наши девицы смеются не так – либо злорадно, если у кого-то что-то не получилось, либо жеманно хихикают. А у нее был искренний и добрый смех, будто я страх как удачно пошутил.

Тут и мама вошла. С Катержинкой и с горничной.

– О, да вы тут смеётесь? Все хорошо, познакомились?

Гедвика с готовностью кивнула. Она и так улыбалась, а тут прямо расцвела. У меня мама очень красивая, люди к ней тянутся, и Гедвика тоже, это хорошо.

– Да! Марек хороший!

Тьфу.

Мама оглядела стол и скомандовала:

– Валери, сюда кофе, пожалуйста… Яйца и колбасу уберите в холодильник до обеда. Чашки расставьте по кругу, потом можно приглашать.

Мы с Гедвикой переглянулись, не понимая, кого приглашать. Она перевела взгляд на маму и восторженно вздохнула:

– У вас такой красивый халат!

– Это пеньюар, – мама поправила Гедвику, но было заметно, что комплимент ей понравился, она оглянулась на зеркало на стене и улыбнулась. – И у Катержинки такой же.

Катержинка сидела в высоком кресле и болтала ногами. У нее был такой же розовый с голубым халатик со множеством лент и драпировок. Обычно ее за завтраком так не наряжают, значит, точно кто-то придет!

Гедвика тоже была одета не как вчера. Что-то на ней было знакомое, я посмотрел и сообразил – одно из маминых домашних платьев, только перешитое. Выглядело оно красиво, но я же помню, мама сама жаловалась, что материя колючая. Она не выбросила его только потому, что у нас дома ничего не выкидывают.

Горничная разлила кофе. Она только сливочник и сахарницу ещё не принесла, не поместились на поднос, и ушла за ними на кухню. Гедвика посмотрела на маму просящими глазами.

– Извините, пожалуйста, а можно… пить?

Как назло, в столовой не было ни кувшина с напитками, ни воды, только этот темный жаркий кофейник, как вулкан небольшой на столе. Мама налила кофе в чашку, от одного вида во рту горько.

– На, выпей.

Она взяла эту чашку с горьким только что сваренным кофе, поднесла ко рту, глотнула – ну понятно, какое у нее стало выражение. Некоторые вроде как любят черный кофе, значит, она нет. Мама не знала, получается. Конечно, откуда ей знать.

Горничная сунулась в дверь, позвала маму, та пошла за ней. А Гедвика так и сидела, глядя на свою чашку с черной горечью.

– Вот балда! – я быстро схватил тонкую фарфоровую ручку и вылил кофе в цветочный горшок. Он стоит на подоконнике, такой важный, крутобокий, земля в нем черная, рыхлая – незаметно. В нем растет пеларгония, против нее я ничего не имею, красивый цветочек, ну тут уж… Да ничего ей с одной чашки не сделается!

Гедвика смотрела на это вытаращенными глазами. Веснушки стали почти черными, потому что она даже побледнела.

– Ты что! Она же живая! И она любит сухость!

– Откуда ты знаешь? – мне не то, чтобы обидно стало, нет… Но я же выручил ее, чтоб ей не допивать этот дурацкий кофе!

– У нас такая стояла в интернате. У окошка в коридоре, только не пурпурная, а почти белая… стой!

Это она закричала на Катержинку. Пока мама вышла и мы заболтались, этой мелочи надоело сидеть смирно и она потянулась к кофейнику. Гедвика еле успела ее подхватить и посадить себе на колени.

– Глупенькая, ты же обжечься могла!

Катержинка обожает новых людей, потому что у них волосы. Разные, черные, светлые, длинные и короткие, кудрявые и прямые, как мимо такого богатства пройти. Маму за ее локоны она не таскает, видимо, привыкла. Няня обезопасилась чепцом. Зато к прочей прислуге Катержинка тянется и кричит:

– Дай!

От волос Гедвики Катержинка пришла в совершенный восторг: сперва замерла, глядя восхищенными глазами, а потом запустила руки в эту огненно-рыжую шевелюру.

Тут и мама вернулась, и не одна – с горничной, подносом, сливочником, сахарницей, няней и вчерашним фотографом:

– Вот, пожалуйста, несколько снимков можете сделать. Как видите, дети чудесно поладили…

Я удивился, узнав, что с кем-то поладил, а Катержинка не удивилась. Она посмотрела на фотоаппарат, который сегодня был ближе к ней, чем вчера, но волосы-то были ещё ближе!

– Тогда, пожалуйста, сядьте вот так, рядом, с одной стороны стола… вот так, замечательно!

Мы снова всей компанией позировали фотографу. Хуже всего пришлось Гедвике – в ее волосы вцепилась Катержинка. Лучше всего Валери – она только на одном снимке расставляла чашки.

– Дети проголодались, – улыбнулась мать, когда фотограф щёлкнул свои аппаратом в шестой или седьмой раз. – Я бы всё-таки попросила… сейчас прошло так мало времени… Как-нибудь в другой раз!

Фотограф рассыпался в извинениях и благодарностях. Мама и Валери, наступая на него, как Ян Собеский на турок, потихоньку вытеснили из столовой.

– Вот теперь можно налить нормальный кофе! – я обернулся к Гедвике и разозлился, честное слово – Каська у нее уже буквально волосы выдирала, а эта растяпа держала ее на коленях и улыбалась сквозь слезы.

– Ты с ума сошла? Это же больно! Она же рада стараться, она тебя вообще лысой оставит! – я разжал Каськины пальцы не без труда, если что-то хочет, то вцепляется в это намертво.

Каська осталась без добычи и захныкала.

– Не ругай ее, – стала заступаться Гедвика. – Она же маленькая!

– Ничего себе маленькая, ей четвертый год!

– А когда ей три исполнилось?

– В августе.

Она уставилась на меня в недоумении.

– Сейчас же август!

– Ну да.

– Так ей только три! Ты к ней строг. Это неправильно, – она стала подбрасывать Каську на коленях. – Вот мы едем-едем на лошадке…

– Не будешь строгим – она на голову сядет.

– Я не знаю, – сказала она неуверенно. – У нас в интернате таких маленьких не было.

– А какие были?

– С семи лет, со школьного возраста.

Я не удержался и спросил:

– А вас там били?

Она в изумлении уставилась на меня:

– Ты что!

– То есть нет?

– Нет, конечно!

Значит, про это врали?

– А вас там кормили?

Она захлопала глазами. Кажется, она не поверит, что я в гимназии учусь…

– Конечно, кормили. А то бы я умерла давно.

– Я не о том. Кормили только хлебом и водой?

– Нет, конечно! – она от возмущения подбросила Катержинку слишком высоко и та засмеялась. – Всем кормили. И суп был, и салат, и шницель с картошкой или рисом, и трубочки…