Текст книги "О чем не рассказал Победоносец (СИ)"

Автор книги: Течение западных ветров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Юлька так минут десять побеседовал, рассказал про гимназию, и куда они ездили с семьей, выразил надежду, что скоро установится хорошая теплая погода. Он бы и ещё какую светскую тему обсудил, но я потащил его в свою комнату, чтобы без помех поговорить о кольте.

Как раз на “Паттерсоне” дар красноречия у него пропал.

– Ну что он?

– А что? Лежит. Дома у меня. Я такую вещь таскать туда-сюда не буду, сам понимаешь.

– А твои не найдут?

– Нет.

– Слушай, а какого хоть он года, ты представляешь?

– Ну примерно представляю, конец девятнадцатого века.

– А вдруг из него стреляли в Гражданскую войну в США? Вдруг его кто великий в руках держал? Шерман там или Борегар?

Юлька зевнул.

– Мы их не проходили ещё.

– Вот то-то, что не проходили, – мне вдруг стало обидно, что для Юльки этот кольт просто предмет торга. – Держать у себя они его могли, но в войну вряд ли использовали. Ничего ты, Юлька, не знаешь!

– А что я знать должен? Это чем-то поможет? – возразил он резонно. – Лучше давай, показывай, что у тебя на обмен.

Следующие полчаса мы изучали мой письменный стол. Безрезультатно – никаких сокровищ я там не держал, а если бы у меня были невероятно старые часы или что-то в этом роде, Юльке-коммерсанту об этом давно было бы известно. Не умею я тайны хранить.

Он пересмотрел все и остался недоволен.

– Одно барахло у тебя, – сказал он с кислой физиономией. – Карты какие-то, книги старые, но они же никому не нужны.

– Что уж есть, Юлька. Я предупреждал.

– Ну а из нового?

– Я же тебе говорю, мой отец все наперечет знает!

Он ещё больше скис. Наверное, ему нужны были деньги, он рассчитывал взять у меня что-то в уплату за кольт и продать. Я порадовался за ход своих мыслей, но недолго считал себя Шерлоком Холмсом. Юлька заявил:

– Не верю я просто, что ты даже к Рождеству соберёшь.

– Соберу! – горячо завил я. Не хотелось даже думать, что я могу ошибаться.

Мы начали пересматривать все прочее, что могло пригодиться. Спортивное снаряжение Юлька сразу забраковал, шахматы у меня были самые обычные, нарды тоже, интерес у него вызвали только абсолютно новые ракетки для большого тенниса, но тут я замотал головой:

– Юлька, ты что, отец про них прекрасно помнит.

– Жаль. А то алюминиевых я не видел нигде.

– Из алюминия у Жюль Верна снаряд делали на Луну летать, видно, тогда весь и извели, – я попробовал пошутить, но Юлька не понял. Он и книгу у меня видел, только не заинтересовался. Книги его интересуют исключительно церковные – потому что они могут быть очень даже старинными и редкими. Он их и взрослым людям как-то ухитряется загнать. Не знаю, где он берет свой товар и покупателей, на такие вопросы он делает таинственное лицо и ничего не отвечает.

– Нудный все же у тебя старик, – вздохнул он. – Мой, когда я что-то вымениваю, только спрашивает – удачно?

– А кольт он бы понял?

– Нет, – серьезно сказал Юлька, – кольт он бы точно не понял. Кольт и я не понимаю. От него пользы нет. Все равно нам пока оружием пользоваться нельзя. Вот что тебе в нем вообще?

– Да не поймёшь ты, Юлька, – я щёлкнул пальцами, ища слова, чтобы выразить все, что чувствовал. – Вот он такой старый и видел Дикий запад, индейцев, погони, перестрелки…

– Он не мог видеть, – резонно заметил Юлька, – у него глаз нет.

– Ай, Юлька, ты прекрасно понимаешь, о чем я. Потом на пароходе плыл сюда, в Европу, может быть, сразу после Катастрофы, в обратную эмиграцию. Видел целые века. Может, его держали в руках великие люди.

– Все равно, – Юлька пожал плечами. – Ну держали, и что? Да, погоди! У тебя же дед дружит с этим поэтом, Грабецом? Ну который роман года написал, как его, “Искушение Антихриста”. И Нобеля за него получил, кстати, знаешь, сколько это сейчас денег?

– Ну да. То есть нет. То есть Грабеца знаю, сколько денег – не знаю.

– Автограф можешь добыть? – деловито спросил Юлька.

– Не знаю, – я мог бы, наверное, только Арсен Грабец был тот самый писатель, что меня отбрил в ответ на просьбу писать о приключениях.

– Попроси! – сказал Юлька. – Пусть книжку подпишет, хочешь, я принесу, а лучше, если у него своя будет, ему же часть тиража просто так должны давать.

– Зачем тебе? Чего ты вдруг стихи полюбил?

Он пренебрежительно махнул рукой:

– Да не я! Одна из Веросиных подруг.

Веросей звали его старшую сестру. Но я все равно ничего не понимал.

– И что? Она сама не может взять автограф? Он нормальный дядька, я сам видел, к нему на улице подходили и просили, он подписывал.

– Вообще, конечно, может, – объяснил Юлька. – Но она такая, скромная. Издали посмотрит, повздыхает, и всё. Она даже на его чтения ходила, но не рискнула сунуться с букетом.

– А! – догадался я. – И она заплатит тебе за автограф?

– Не она, – Юлька скорчил гримасу. – Один тип со старших классов, ты его не знаешь, он не здесь живёт, в Мокотуве. Такой длинный. Махачек. В шляпе ходит все время.

– Ну видел я Махачека, и что? Он тоже любит поэзию?

– Не поэзию, а эту… Она его домина де корде{?}[дама сердца (искаженный латинский)]. Сохнет он по ней, понял?

– А-а-а…

– Ну вот. Я этого Грабеца только издали видел, мне он может автографа и не дать. А Махачек сам к нему не догадается подойти. Он за автограф заплатит – тебе меньше за кольт собирать.

– А ты уверен, что эта подруга будет встречаться с Махачеком из-за автографа?

– Какая разница, главное, чтоб он автограф купил!

Наконец, до меня дошла вся сложноватая многоходовка.

– Юлька, как-то это некрасиво…

– Нормально. Разве мы кому плохо сделаем? Наоборот, всем хорошо. Ну что, добудешь автограф?

Я засомневался. Скорей всего, автограф не принесет пользы долговязому Махачеку в шляпе. Но это у Юльки с ним дело, а не у меня. Ну и я могу до Рождества не застать у деда Грабеца, так что чего заранее переживать.

– Я попробую. Но я не уверен, что я с ним столкнусь.

– Столкнешься непременно! – Юлька глянул на часы и подскочил. – Ой, мне пора.

Может, не так уж ему было пора, просто он не видел смысла больше у меня оставаться, а мне тоже не сильно хотелось его удерживать. Я проводил Юльку и вернулся в дом. Настроение у меня и так было не очень, а теперь окончательно испортилось, я не мог понять, почему, и злился. Неужели я становлюсь похожим на отца?

Даже о кольте не получалось мечтать. Но это было к лучшему, я уже надоел своими рассказами всем друзьям, и братьям Каминским тоже, в последний раз старший из них сказал: “Ты, Марек, просто помешался на этом кольте”. Какой-то я невезучий… Все же у Юльки талант из всего извлекать выгоду. У писателя Грабеца – сочинять стихи. А у меня талант влипать в неприятности.

Мама с Катержинкой собрались и отправились на прогулку. Из окна они были похожи на два ярких цветка с одинаковыми лепестками. Большой цветок посадил в коляску маленький и покатил к воротам. Наверное, они шли к кому-то в гости, у кого тоже дети в возрасте Катержинки, если бы собирались в город, дождались бы отца с машиной. Нет, я всё-таки Шерлок Холмс…

Потом в гостиной раздался телефонный звонок, ответила горничная. Я из коридора услышал, как она объясняет, что госпожа ушла гулять с малышкой, а господин ещё не вернулся из министерства, но вот молодого пана она с удовольствием позовет.

Звонил дед. Я обрадовался, мы поболтали о том, о сем – я его не видел с начала учебного года, потому что он неважно себя чувствовал и нас не навещал, а мне родители не разрешают мотаться туда-сюда по будням. Уроки, ответственность, элитная гимназия! Хотя я эти уроки успеваю за час-полтора, а что-то можно вообще не учить.

В конце, когда мы поговорили и про гимназию, и про кладбище, и про Катержинку, он спросил:

– Марек, а как Гедвика? Обживается? Не обижаешь ты ее?

Я возмутился, конечно:

– Дедушка, ну что ты! Разве я когда-нибудь девочек обижал?

– Освоилась она? Как у нее в школе, подружки есть?

– Ну, точно я не знаю, есть какие-то, наверное…

– А родители как к ней? Отец?

Я растерялся, не сразу сообразил, что делать. Потому что правильно было бы сказать про зоркий взгляд в ее тарелку, про падающий отцовский кадык, про скандал чуть не в каждый обед. Ну и про то, что к чужой девочке родители относятся не очень. Но рассказать об этом за спиной нехорошо, это ябедничество получается, даже отца нехорошо выдавать, а про маму и и говорить нечего. В телефонном разговоре получилась пауза, пусть короткая, но дед понял, а я тоже сообразил, что ему все ясно. Вот этим своим молчанием я родителей уже подставил. И опять не знал, что сказать, только глядел на обе трубки.

– Вот что, Марек, – донёсся голос деда из слуховой. – Завтра я собираюсь вас навестить. Мне вроде как получше стало, врач разрешил поездки, так что я у вас побуду несколько дней, сам на все погляжу, пообщаемся нормально. Договорились?

– Ага!

Мы попрощались, я положил трубки в гнезда и пошел по дому. Просто так. Гедвики нигде не было видно, я даже не знаю, какая у нее комната. Все это время мы встречались только за столом. Не в детской же ее поселили, и не в родительской спальне, и не в гостиной, не в столовой, и не в кабинете, и не в библиотеке, и не в приемной, и…

Я спустился на первый этаж и шел мимо кухни, когда заметил внутри ярко-рыжее пятно.

Пахло оттуда, как всегда, всякими вкусными вещами – выпечкой, ванилью, мочеными яблоками. Кухня у нас пестрая – сюда же гости не ходят, и шкафчики покупали разные, – но очень чистая, пол блестел, кухарка Марта скользила по нему, как кок на корабле по свежевымытой палубе. А за столом с края стояла тарелка, а перед ней сидела Гедвика. Она повернула голову и посмотрела на меня растерянно, чуть ли не со страхом.

– Приятного аппетита! – пробормотал я, отступая к дверям. Тут наша кухарка уперла руки в боки и воинственно вскинула подбородок:

– Вот что я вам скажу, пан Марек. Я тут сорок лет работаю, с тех пор, как мне шестнадцать стукнуло и я сюда пришла девчонкой на побегушках. Батюшка ваш тогда в вашем возрасте был, и при его отце, при господине Петре, слышите? – так вот, при господине Петре никогда не было, чтоб кого-то голодом морили. Взяли ребенка, так уж не мучайте и не гоните от стола, когда она и поесть-то не успела. Можете говорить, кому хотите, а только это все не по совести! Остатки для поросят сдавать, когда в доме люди голодные остались…

– Да я не скажу! – возмутился я. Она чуть смягчилась:

– Ну вы не скажете, а батюшка ваш как узнает, крик будет стоять до небес! Только мне что, я старуха, мне много не надо! Уйду, и пусть говорят, что пан старуху из дому выгнал, ему это, что ножом по сердцу.

Я заверил, что никому не скажу, и выскочил вон. Вот как! Толстая Марта, которая и книг не читала, и не мечтала ни о чем, заметила неладное и нашла, как поправить положение. А я нет.

Вечер прошел совершенно сумбурно, отец вернулся очень поздно, ужинали мы без него. Мать беспокоилась, Гедвика, кажется, тоже, я старался ни на кого не смотреть. Завтра опять начнется крик, что под отца копают, ну ничего, приедет дед, с ним будет легче и спокойнее.

Только утром, когда я собирался в гимназию, позвонили из Пражского госпиталя, и сообщили, что господин Пётр Северин поступил к ним ночью с тяжёлым сердечным приступом.

Отец уронил газету, горничная Валери принесла успокоительные капли, Гедвика, которой тоже надо было в школу, готова была где-то спрятаться. Мать повела себя спокойнее всех. Она решительно скомандовала:

– Дети, быстро в машину, и пусть шофер скорее возвращается. И не грусти, Марек, – это она сказала уже мне, – он пожилой человек, в его возрасте такое случается… Господи, никто не следит за порядком в этом доме!

На полу лежала оброненная отцом свежая газета. Ее всегда приносили в семь утра. В глаза бросился заголовок: “Коррупционный скандал в правительстве. Главе министерства науки предъявлено обвинение”.

Комментарий к Хлебы и рыбы

Могила Яна Килинского выглядит не так, как в описании, верно только то, что тела там нет – из-за многочисленных разорения кладбища место точного захоронения неизвестно. По мотивам событий Варшавской заутрени пан Жулавский писал вторую часть своего произведения.

Кобилки – район в пригороде Варшавы.

Искушение сатаны – произведение самого Жулавского. На русский не переводилось. А жаль.

========== Смоковница с горькими листьями ==========

Сборы в Кобилку всегда похожи на домашний конец света. Всегда в последний момент отец выясняет, не забыли ли дома чего важного, перечисляет это важное, пока не дойдет до пункта, на котором мама виновато ахает.

– Ну вот… Я говорил! – трагическим тоном замечает отец.

– Нет, Север, ты не говорил, я такого не помню! Хотя, может быть…

На поиски бегут горничные, Катержинка начинает хныкать, шофер сообщает, что машина не заводится, отец выскакивает на улицу, смотрит на небо и восклицает тем же трагическим тоном:

– Дождь! Будет дождь! – даже если в небе ни облачка.

А в самом загородном доме ещё хуже. Там и дом, и сад небольшие, отец не в кабинете, а везде прохаживается, мы все постоянно у него на виду, он и следит. Ходить по дорожкам! С участка не отлучаться! Лучше всего сидеть в кресле или летом на площадке в шезлонге и ничего не делать. И это ещё добраться туда надо, а в машине действуют те же правила – во время движения нельзя есть, пить (даже Катержинке), говорить и просить остановить машину.

Сегодня мы собирались почти спокойно. Горничную никто не гонял за забытыми лекарствами или перчатками, на небе не было ни облачка, и вообще – потеплело. Шофер вывел из гаража шестиместный «Бугатти», потом няня привела Катержинку и Гедвику. Можно было ехать.

– Моя папка с документами! – вдруг возопил отец. – Ты мне не напомнила, Вера!

– Но, дорогой, – мама занервничала. – Ты же не предупредил, что будешь работать!

– Я не могу бездельничать, – гордо заявил отец. – Тем более, когда в любой момент может случиться несчастье…

Это он про деда. Я разозлился, увы, молча, с отцом спорить трудновато, ты ему слово – он тебе десять. А врач, между прочим, сказал, что у деда хорошие шансы и светлая голова в его возрасте, это очень важно. И что он ещё поборется. Поэтому мы сегодня и поехали, что опасность вроде как миновала. У деда в больнице дежурят две сиделки, слишком часто навещать его все равно не разрешают, от Кобилки до госпиталя расстояние такое же, как от нашего дома до того же самого госпиталя, и родители решили, что «нужно использовать последние теплые деньки».

За папкой побежала многострадальная Валери. Я хотел сам пойти, но отец поморщился:

– Ты не найдешь.

В ожидании папки Гедвика тихонько придвинулась к «Бугатти», посмотрелась в его блестящий бок и восторженно вздохнула:

– У нас и такая машина есть?

Отец скривился и раздражённо сказал:

– Да, у нас, мы пахали…

Гедвика посмотрела на него испуганно и отошла. Я-то понял, мы эту басню во втором классе читали или в третьем, и учительница объясняла, что так говорят о людях, которые присваивают себе чужие заслуги. Я это помню. А она такую басню проходила или нет? Надеюсь, не проходила и не поняла, потому что отец просто хотел ее обидеть.

– Куда, на отдых? – окликнули нас из-за ограды. Это был пан Анджей, отец братьев Каминских, ректор университета и вроде как родительский друг. То есть он ходил в гости к нам, мы ходили к нему, и они с отцом часто разговаривали о своем. Вот и сейчас Каминский поздоровался со всеми, спросил, «как здоровье батюшки», а потом начал:

– Север, вы позволите на пару слов?

Отец нервно оглянулся, кивнул и пошел к воротам, навстречу Каминскому. Они говорили тихо, хотя обрывки фраз все равно можно было разобрать:

–… вот по поводу тех денег, что шли в федеральное казначейство…

– …его я бы никогда…

– …да говорю же вам, Север, его я бы никогда не подозревал, это ошибка!

– Это выяснится, выяснится. Понимаю ваши чувства, но тут только следствие разберётся. Я ничего не сделаю, под меня тоже копают!

– Я уверен, что на ваше министерство и тени подозрений…

– Благодарю, – перебил его отец. – О, вот и мои бумаги. Мы можем ехать!

Все подошли ближе к машине, Каминский пожелал нам счастливого пути, со мной попрощался за руку, похвалил Катержинку:

– Она похожа на вас, Вера, будет такая же ослепительная красавица! Я гляжу, у вас ещё одна юная барышня? Настоящая златовласка! Волосы, словно солнце! Счастливого отдыха, привет старому пану Петру!

Я заметил, как родители переглянулись.

– Все, садимся, а то до вечера провозимся! – заторопил отец. Я обречённо вздохнул. Катержинка посмотрела на меня и шумно втянула воздух. Конечно, она только подражает, но в нашей машине-тюрьме ей тоже ездить не нравится.

Загородный дом хорош, когда он чем-то отличается от городского. Наш особо не отличался. Да, он был белый, а не бежевый, одноэтажный, с большой верандой, в саду имелась беседка, и везде, куда ни сунься, рос шиповник. В качестве ограды. Вот захочешь с одной дорожки на другую перейти, через шиповник же продираться не будешь?

А ещё летняя кухня и бассейн. Только сейчас, в октябре, они просто для красоты.

У меня здесь одна, своя небольшая тайна. Только я о ней подумал, как услышал крик матери:

– Куда же ты, Господи!

Обрушилась она на Гедвику. Бедняжка Лисичка сошла с дорожки, по краям была не трава, а дёрн, и она решила, что по нему можно ходить.

Отец возвел глаза к небу. Катержинка захныкала. Мама беспомощно оглянулась на меня:

– Марек, расскажи ей правила, будь добр! Папе нужен покой, а я не могу, я занята…

Ладно! Я даже тайной готов пожертвовать, не думаю, что Гедвика выдаст.

– Пошли! – я махнул ей рукой и она засеменила позади меня по дорожке.

Мы завернули за дом, обогнули одну шиповниковую стену, другую. Гедвика не спрашивала, куда ее ведут, молча брела по колючему лабиринту. Может быть, она и меня побаивалась?

В дальнем углу сада мы вышли к забору. Тут он был не решетчатый, а деревянный, но высокий и с колючей проволокой поверху.

У Гедвики расширились глаза, когда я отодвинул в сторону одну широкую толстую доску:

– А разве так можно?

Я просто вылез наружу. Нельзя, конечно, но что толку об этом говорить, они напридумывают разных правил, а ты мучайся.

– Разве можно?

Она шла за мной по тропинке. Сразу за оградой кустарники, не шиповник, но тоже можно руки наколоть, зато потом – раздолье!

Она пробиралась позади, ойкала – видно, наткнулась на острые ветви.

– Аккуратнее надо, эх ты, голова!

Заросли кончились, мы вышли на открытое место. Слева дорога вела в гору, справа – вниз, к озеру. К пляжу надо тащиться в обход, а мы спускались к противоположной стороне озера, дикой и необустроенной, ни скамеек, ни топчанов. И хорошо! Просто отлично! Сверху, издали, озеро маленькое, зато подойдешь к нему, и оно кажется большим и настоящим.

– Туда идём!

Гедвика похлопала своими рыжими-прерыжими ресницами:

– А можно? Сердиться не будут?

– Да пусть! Как будто этот буйвол хоть когда-то не сердится!

– Какой буйвол?

И глаза у нее такие непонимающие, как будто это не к ней он вечно придирается!

– Да отец…

– Отец? Марек, но ведь про родителей так нельзя!

Гедвика это настолько поучительно сказала, что я неожиданно для себя расхохотался. Она посмотрела слегка обиженно, но потом у нее тоже включилась улыбка, именно включилась, как бывает, когда лампочка моргает-моргает и наконец загорается. А у Гедвики сперва дернулся уголок рта, потом губы растянулись в улыбке, и она тоже засмеялась.

– Бежим!

И мы понеслись вниз под гору к озеру. Бежали, хохоча и не глядя под ноги, я один раз упал и катился дальше кубарем, бог уж с ней, с одеждой, все равно влетит!

У озера склон стал совсем пологим, мы затормозили, она тоже шлёпнулась на траву – негустую, но все равно мягкую.

– Ох, – вздохнула Гедвика и снова рассмеялась, – как же мы бежали! Я даже забыла, что мне нельзя…

– Что, падать? У тебя немаркая одежда, отряхнуться можно, – я вдруг сообразил, где видел эту ткань. Точно! У отца раньше были такие клетчатые брюки.

– Нет, бегать.

Я уставился на нее в изумлении.

– Чего?

– У меня порок сердца.

Я подскочил:

– То есть как?

– Обыкновенно, – она слегка пожала плечами.

– Как обыкновенно? Ничего в этом обыкновенного нет! У одного моего одноклассника старшая сестра с пороком сердца, она только лежит, ездит в кресле, как мой дедушка, и капли принимает. А ей двадцать лет.

– Да, мне тоже говорили быть осторожнее. Но меня в интернате берегли, а я, знаешь, тоже хотела со всеми бегать и веселиться. Нянечка отвернется, а я тихонько выскользну и к остальным.

– И что?

– Ругались, конечно.

– Нет, я не о том. Какие-нибудь последствия были? Сердце болело, например. Или усталость.

– Да, усталость, – она легко и даже радостно согласилась. – Но я редко так бегаю.

– Тогда и не бегай. Давай отдыхать.

Гедвика кивнула и принялась крутить головой, с восхищением оглядывая все вокруг. Я вспоминал все, что знал о пороке сердца. Перетруждаться нельзя, а ещё вроде под носом синеет… но у нее синевы нет, просто она очень бледная, особенно по контрасту с веснушками. И совсем не похожа на рыхлую, важную, полную сестру моего одноклассника.

– Здесь хорошо, – вздохнула она, глядя на озеро и небольшую рощу рядом. – Очень хорошо. Слушай, а что такое «пахали»?

– Это? Это когда землю рыхлят, ну, плугом или специальной машиной…

Мне не удалось притвориться, что я не понимаю. Она проглядела на меня укоризненно.

– Я знаю, что такое пахать. Я спрашиваю, почему твой папа так сказал.

– Да не обращай на него внимания! – вырвалось у меня. Так всегда взрослые говорят, когда на что-то жалуешься. Но это не действует, просто сам привыкаешь давать такие советы.

– Я не могу не обращать, – грустно ответила Гедвика. – Он когда смотрит, я вижу, что он недоволен.

– Так он всегда недоволен. Думаешь, он мной доволен, или хоть кем-нибудь? К Каське не придирается, потому что она ещё маленькая. Ему надо, чтобы все сидели на своих местах и не дышали. Тогда он доволен будет. Я однажды целое лето жил у родных, это так здорово было, правда, по маме скучал.

Она внимательно смотрела и так же внимательно слушала.

– Тогда отец болел, что-то у него врач нашел, какое-то расстройство… Они поехали его лечить, на Средиземное море, знаешь? Каська была совсем маленькой, ее взяли с собой. А меня отправили в Закопан. Меня дедушка обещал забрать к себе, а потом так подмигнул, и мы поехали к родственникам моей бабушки. Папиной мамы. Она умерла уже, а там у нее родной брат. Мой двоюродный дед, он очень хороший.

Не знаю, чего я с ней так разоткровенничался. Наверное, потому что ей было интересно, и она не делала такое выражение лица, когда понятно, что тебя слушают лишь из вежливости.

– Не скучно было?

– Нет! Это было лучшее лето, хоть потом мама и охала, что это просто деревенский дом. А он не просто деревенский, это старая усадьба, там чего только нет, на чердаке мы сделали штаб…

– Мы – это с кем?

– С моим кузеном, то есть он мой троюродный брат. Его зовут Яцек, он страшно умный. То есть очень. Он даже книги не читает, у него справочники и учебники для высшей школы, он их читает, как я обычные. А ещё там просто раздолье – и читать можно, где хочешь, а не за столом, и гулять где угодно, и речка там настоящая, и поле. Мы все змеев пускали. Яцек их усовершенствовал.

– Как это?

– Рейки деревянные к ним приклеивал, узлы перевязывал. Ты что, никогда змеев не пускала?

– Никогда, – она огорчённо покачала головой. – Я сначала даже подумала, ты про змеев говоришь, которые с чешуей.

– О, значит, ты много пропустила! Надо купить змея и запустить его хотя бы здесь. Это так здорово! Мы вместе их запускали, Яцек узлы завязывает, я со змеем бегу.

– Это так хорошо, когда у тебя есть брат! – Гедвика сияюще улыбнулась. Совсем как мама.

– Яцек-то? Ну да, хорошо.

– А змея когда можно будет запустить? Скоро?

– Эм, не знаю, – ох, не вовремя я расхвастался. Родители мне сейчас точно змея не купят, по их мнению, это глупости. Из карманных купить? А кольт? Я и так из графика выбился, собрал меньше, чем рассчитывал. – Сейчас уже осень, октябрь, я боюсь, мы сюда больше не поедем… Давай весной! Весной хорошо, ветер, солнце! Только ты смотреть будешь, не бежать, раз тебе нельзя. Хорошо?

– Хорошо, – она легко согласилась.

– А сейчас мы не быстро идём?

– Нет, мне хорошо.

Конечно, хорошо – папаши рядом нет. Вокруг простор, сбоку роща, впереди – озеро и мостки. Понестись бы к ним вприпрыжку, да через пять дощечек – раз-раз, и озеро за спиной. Но рядом Гедвика, а ей бегать нельзя… Вот когда Йозеф Каминский сломал ногу, его брат Стефан не соглашался играть ни в футбол, ни в теннис.

Но невозможно же просто идти чинно и спокойно, когда никто над душой не стоит. Я не выдержал и запел «Первую бригаду»:

Легион – судьба солдата,

Наша гордость с давних пор,

Это сила и отвага,

Это жертвенный костёр.

– Красиво! – одобрила Гедвика.

– Это очень старая песня, ее пели в Европейскую войну. Меня дед научил. Он ее раньше часто пел про себя.

– Я имею в виду, ты красиво поешь. Мы в интернате тоже старые песни пели… Только они такие, для девочек.

Она откинула волосы назад и запела высоким голосом. Даже, наверное, слишком высоким, я подумал было, что она дурачится:

На дубу высоком

Жёлудь уродился,

Повенчаться милый

Обещал, да скрылся!

Но даже таким тонким голосом она довела песню до конца и ни разу не сфальшивила. Сама повеселела, порозовела, веснушки перестали казаться черными. И ни в какой порок сердца мне сейчас не верилось. Может, она что-то не так поняла? Больные обычно какие – вялые, кислые, ноют и говорят только о своих болезнях, а она же совершенно нормально себя ведёт.

– Хорошая песня? Эту у нас девочки чаще всего пели.

Разве девочки что-то стоящее могут петь! Но я сказал:

– Да, хорошо, – чтобы ее не огорчать. – Только грустно.

– Я не знаю, все народные песни почему-то грустные. А моя любимая знаешь, какая? Мы ее пели на Рождество.

Она снова тряхнула головой, откидывая волосы, хотя теперь они в лицо не лезли, и затянула на полтона ниже, чем в прошлый раз, звучно и печально:

В сырую темную ночь бродил человек без сил,

И никто не хотел ему помочь, как бы он ни просил.

– Очень уж она мрачная.

– Да, мрачная. Но я не люблю веселые песни. Когда я их пою, мне кажется, что надо мной посмеиваются. А ещё… – она совсем погрустнела, – ещё у меня папа болен… тоже… Только его ни на какое море никто не повезет. Он в больнице. В Творках.

– В Творках?

– Ну да. А что?

– Ну э-э… – она что, не знает, что в Творках психиатрическая больница?

– У него нервы не в порядке, – строго сказала Гедвика. – Он не сумасшедший, у него просто не в порядке нервы. И все.

– Да-да. Я понимаю.

Она опять оттаяла, осторожно улыбнулась.

– Он хороший, правда. Он меня навещал, пока был более-менее здоров. Он бы меня забрал, только у него работа трудная… а воспитатели мне говорили – частичная ответственность, что-то такое. Но он каждый месяц приходил, и мы гуляли! Даже в кафе ходили.

– Почему – даже? Это ведь самое обычное дело, кафе.

– Это тебе, – вздохнула она, – а у него не было свободных денег…

– А-а, понятно.

– Я бы хотела ему написать. Или поехать навестить. Только у меня марок нет, и денег на билет тоже. У меня даже конверта нет.

– Ну, конверт я тебе найду. И марку найду. Будешь делать уроки и напишешь, только и всего.

Теперь я уже совсем ничего не понимал. Может, поэтому отец так и придирается к Гедвике, что у нее такой папа? Но зачем он вообще её брал из интерната?

Мы подошли к озеру. Издали трава казалась зелёной, вблизи видны стали все проплешины и выгоревшие места, зато вода была чистой-чистой, все дно видно, до последней песчинки. У противоположного берега расположилась стая уток. Они сидели неподвижно, чуть покачиваясь на воде. Гедвика ахнула, будто видела подобное в первый раз:

– О, какие!

– Они тут могут быть до ноября. Могли бы и зиму просидеть, если бы их кормили. Им улететь легко. Знаешь, я бы тоже хотел улететь.

– Почему?

– От папаши…

Впервые сегодня я его так назвал. Обычно я даже мысленно говорю «отец». Это Юлька-коммерсант своего отца называет стариком или папашей. Как-то получилось, что с появлением Гедвики он стал ещё неприятней. И мысли у меня возникали уже, не чтобы мне убежать из дома, а чтобы он куда-то делся. Нехорошие мысли, прямо скажем, вот я и назвал его папашей, уже второй раз за сегодня, будто это не я говорю, а кто-то другой. Кто-то, уж точно злей меня.

А ещё у меня настроение слегка испортилось, потому что дома начнется выяснение отношений. Когда бежишь или катишься с горки, о плохом думать не успеваешь, но мы так чинно и благородно шли, что поневоле в голове крутилось всякое.

– У всех настроение портится, когда он рядом, у всех. И у мамы тоже. И ведь знаешь, что обидно? Он может быть нормальным. Он просто не хочет… пошли по мосткам?

Летом, когда тут купаются дачники, мостки скользкие. Сейчас они были совершенно сухие, бежевого цвета, словно и не из дерева. Гедвика наступала на бревна поначалу с опаской, убедилась, что они неподвижны, и успокоилась.

– Здесь красиво, лучше, чем в том доме.

– Свободнее, – поправил я.

– Да. Мы сюда часто ездим?

– Летом часто, только летом тут и несвободно, народу полно. Обязательно кому-нибудь на глаза попадешься и визг поднимут. Тут лучше всего ранней весной и поздней осенью.

– Я испугалась, ты тоже скажешь «мы пахали». Ну, когда я сказала, что мы часто сюда ездим.

– Что? – я чуть на брёвнах не поскользнулся. – С чего ты решила так?

– Так езжу же не я, а вы. А ты сейчас похож… на своего папу. Такая же ухмылка.

– Это потому, что я говорил, что тут полно народу, – проворчал я обиженно. – Похож, тоже мне.

– Ну прости! – она схватила меня за руку. – Я подумала, что и вправду похвастались, я же сюда ещё не ездила.

– Да хватит за все извиняться! Знаешь, что? Я деда попрошу, может, он снова устроит каникулы в Закопане? Тебе и мне. Каська же маленькая ещё. Только бы он скорее поправился.

Она кивнула. Лицо у нее стало серьезным, но было понятно – она верит в выздоровление деда. Мать обычно скороговоркой произносила: «Конечно, мы надеемся на лучшее, но на все воля Божья», а папаша шипел, что вот он-то – самый большой страдалец на земле, потому что, во-первых, под него копают, а во-вторых, у него умирает отец.

Мы обогнули озеро. На сегодня, пожалуй, было достаточно, скоро нас начали бы искать и обнаружили, что мы не в саду за домом, а удрали. Сегодня нам везло. По дороге нам встретились только два-три человека, которые не обратили на нас внимания – слишком уж вдохновенно они щурились на последнем октябрьском солнце.

Калитка была приоткрыта. Я решил рискнуть и не огибать дом, мы прошли через главный вход, как все нормальные люди. И нам очень повезло, потому что нас никто не заметил, только через минуту на крыльцо вышла мама и возмутилась: