Текст книги "О чем не рассказал Победоносец (СИ)"

Автор книги: Течение западных ветров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Гедвика перечисляла кушанья с таким удовольствием, что даже зажмурилась. Катержинка посмотрела нее внимательно и тоже зажмурилась, подражалка.

– А в карцер запирали?

Гедвика уставилась на меня так, будто решала, не опасно ли сидеть со мной в одной комнате.

– С чего ты это все взял?

– Так… Говорили.

– Никто нас не бил, ты что, если бы меня кто ударил, мой папа бы от него мокрое место оставил.

– Так у тебя папа есть?

– Да, – она опять обрадовалась, заулыбалась. – Он замечательный. Только он болен, серьезно болен сейчас, поэтому я попала в интернат, а потом сюда.

Мне захотелось сказать ей что-то утешительное:

– Ну… не грусти. Поправится твой папа.

Она тряхнула своими рыжими волосами, и зря, Катержинка собралась запустить в них ручки, но я был начеку:

– В кресло садись и ничего не трогай!

– Я тоже надеюсь, что он поправится, – вздохнула Гедвика, пересаживая Катержинку в большое кресло. – А она… она очень красивая, правда? – и шепотом добавила: – Как звезда.

– Кто?

– Мама.

– Моя мама? Ну да.

Она правда красивая, просто в комнате от нее светлее становится – вошла, подхватила с кресла Катержинку:

– Она тут не шалила? У меня сегодня просто сумасшедшее утро. Звонили из ателье, потом…

Появилась Валери с подносом. Мама усадила Каську за стол и повязала ей нагрудник.

– Гедвика, а ты будь хорошей девочкой, иди за Валери, она… ну, в общем, займись чем-нибудь. Потом нужно записать тебя в школу. Ты же в девятом классе?

Ничего себе, ей сколько лет? На целых три года старше меня?

– В восьмом, – с готовностью ответила Гедвика. Я перевел дух на одну треть.

– А ещё нас там музыке учили, я немножко умею играть на пианино, – продолжала она.

Вот дурочка! Если бы я попал в другой дом, и там не знали, что я умею играть на пианино, я бы под пытками не признался! Заставят же!

– И песенку подобрать могу, любую!

Может, это и хорошо, что она об этом сказала, может, нас бы по очереди заставляли бренчать на этой ерунде? Но мама нахмурилась:

– К пианино нельзя подходить и трогать его, оно стоит дорого, можно расстроить звук.

Да. Похоже, мне так одному за всех и отдуваться. Но Гедвика, похоже, огорчилась. И ресницы свои рыжие опустила, и губы у нее слегка дрожали – не так, как у Катержинки, когда она собирается зареветь, а как у человека, который не хочет, чтобы посторонние догадались, что он плачет. Ну разве можно хотеть на пианино играть и из-за него расстраиваться!

Тут Валери взяла ее за руку и увела, а другая горничная принесла завтрак. Каська уже хныкать начала – не от голода, по утрам у нее аппетита обычно нет, а от скуки.

Я так тоже с утра есть не хочу. Как правило. Сегодня все как-то особенно вкусно пахло, особенно жареная ветчина.

– Сегодня мы втроём, – весело сказала мама, накладывая Катержинке омлет, – отцу в департамент нужно было к восьми, а вашему дедушке позвонили с утра, он решил вернуться домой, тоже уехал пораньше…

Да, у деда до сих пор дела. Иногда мне немного жаль, что это так, хотелось бы, чтобы он сегодня сидел с нами за завтраком, шутил и рассказывал разные истории…

Тут я вдруг сообразил – Гедвика! Ее никто не собирался кормить завтраком. Поэтому и лежал перед ней этот несъедобный паёк из интерната, привезенный ею вчера. Отец скуп, я знаю, но мама-то добрая! Неужели она так его боится, он же не будет считать яйца и кусочки ветчины. Сказать ей, чтобы позвала Гедвику назад? Но мать расстроится, это же отец взял девочку из детдома, чтобы заслужить место на своей работе, а он не любит, когда лезут в его дела.

Это так бы он собаку согласился взять и голодом бы ее морил?

– Марек, почему ты не ешь нормально? – мама посмотрела на меня с упрёком, а Катержинка – с превосходством. Перед ней уже стояла пустая тарелка.

Я свою отодвинул.

– Извини, мама. Что-то совершенно нет аппетита.

Аппетит у меня был, прямо волчий или чертовский, как говорит дед. Под ложечкой сосало. Только я вспоминал этот сиротский завтрак из галет и заветренной колбасы, и мне кусок в горло не лез.

– Ты заболел? – она приподнялась, дотронулась до моего лба и села на место. – Это было бы некстати, в гимназию уже скоро.

Я заверил, что честно не заболел, просто нет аппетита, и ушел в комнату. Когда-то, лет пять назад, я собирался сбежать из дома. Недалеко, конечно, сбежать, дойти до гор, посмотреть там на гномов и вернуться. Не побежал – во-первых, было жаль маму, а во-вторых и в-главных, у меня под кроватью нашли запас сухарей и предотвратили побег. Даже жаль, что сейчас я уже слишком взрослый, чтобы сухари запасать. Хотя конфеты же у меня были!

Пошуровал в ящиках стола и нашел. Они были надёжно запрятаны за чертежными инструментами, чертить я не очень люблю, зато в готовальне можно поместить много чего, а в папку с листами положить журнал или дневник… нет, дневник я не веду – некогда. Под папкой-то и лежали конфеты. Мне их бабушка, мамина мама, подарила ещё на окончание пятого класса, в начале лета, и подмигнула – конфеты были с ликёром. Мама бы сказала, что мне рано, поэтому я их и спрятал. Одну попробовал, конечно, она мне не слишком понравилась. Но теперь, когда хотелось есть…

После пяти конфет я сказал себе – хватит, заначил остаток по карманам и пошел пройтись по дому.

Гедвики нигде не было, ни в столовой, ни в гостиной, ни в одной из комнат. Спрашивать горничных я не стал. Я и не ищу никого, так, подумалось, что она голодная… Но мама собиралась записать ее в школу, может, она туда и поехала и взяла Гедвику с собой?

Няня с Катержинкой гуляли в саду, мама уехала в город. Мы вообще тоже в городе находимся, просто это квартал частных домов, он обособлен от других. Тут, как говорят родители, приличная публика. На улице между заборами можно гулять совершенно спокойно, только скучно. Тут ты всегда на виду, вот он тротуар, вот дорога, по которой иногда проезжают автомобили, и дома все известны. Рядом с нами высокий сплошной забор, за которым всегда захлёбывается лаем злющий пёс. Чуть дальше узорчатая решетка, и за ней такой же идеально ухоженный сад, как и наш, в нем белые скульптуры, на мой взгляд, довольно нелепые. Потом дом, в котором живут братья Каминские, они ребята славные, годом старше меня, и у них в гостях многое можно, не требуется по струночке ходить. А через прутья решетки высовывается львиный зев с фиолетовыми цветами, похожими на перевёрнутые колпачки. Стручки с семенами скоро созреют, их сожмешь – и они взрываются под пальцами.

Но братья сейчас были в Греции, даже на занятия собирались выйти только через неделю. Короче, на улице была зелёная тоска, и я повернул к дому. И тут мне попался ещё один наш сосед, мой одноклассник Юлек, или, как мы его зовём, Юлька-коммерсант. Он из семьи крупного промышленника и хватка у него соответствующая – постоянно у него появляются всякие уникальные вещи, и он их обменивает или продает. В младших классах это были значки или монеты, сейчас Юлька-коммерсант стал промышленником не хуже своего родителя. Я ему сказал «привет», он мне кивнул, почти совсем мимо прошел и произнес негромко:

– Есть «Паттерсон».

Я остановился, подумав, что ослышался:

– Чего есть?

– Кольт. «Паттерсон». Девятнадцатого века, – когда Юлька-коммерсант знает, что заинтересовал, он информацию выдает коротко, как досье. Не уговаривает, не хвалит свой товар, до этого он не опускается.

– Настоящий?

– А какой же?

– Откуда он у тебя?

– Ты кольт хочешь или знать, откуда он? Там больше нет.

– Кольт хочу, конечно.

«Паттерсон»! Старинный, красивый, тяжёлый! Это же за счастье: подержать, посмотреть, разобрать и собрать обратно. Взвесить его в руке, прицелиться, помечтать о тех настоящих временах, когда его сделали. Когда мир был полон опасностей…

Я опомнился:

– Сколько ты за него хочешь? Или что?

Юлька поправил галстук. В гимназию нам только послезавтра, но галстук он носил всегда. Даже в жару.

– Вот ты, Марек, говорил про кольты, – начал он издалека и туманно. Значит, дорого он оценил свой «Паттерсон».

– Когда?

– Когда в мае книгу приносил в класс, и пан Новак у тебя ее отобрать грозился.

Цену набивает, коммерсант!

– Ну да, говорил, – согласился я. – И что?

– И ты тогда говорил, что за старинный кольт тебе ничего не жалко. Говорил же?

– Допустим.

– Тогда сколько тебе не жалко?

– А сколько ты хочешь?

Он назвал сумму, от которой у меня глаза на лоб полезли, да там и остались.

– Юлька, ты с ума сошел? У меня столько нет.

Он опять галстук поправил и сказал так снисходительно:

– Ну да, старик твой скуповат. А что ж ты тогда говорил, что тебе ничего не жаль за кольт?

– Ты же понимаешь, что это такое выражение? – я в уме подсчитывал, где взять денег. Копилку я растряс на ту самую книгу. Карманные мне выдавали, дед настоял, да и отец считал, что «мужчина должен уметь обращаться с деньгами». И даже, наверное, не такие маленькие были эти карманные, только копить ту сумму, которую Юлька хочет за кольт, надо несколько лет.

– Сколько ты ждать будешь?

– Не слишком долго, сам понимаешь. Ценная вещь. И редкая.

– Хочешь сказать, еще покупатели есть? – усмехнулся я. У нас в гимназии я один чокнутый в плане оружия, это Юлька прекрасно знает. Он в ответ высокомерно хмыкнул, но мы оба поняли – конкурентов у меня нет.

– Посмотреть можно?

– Ты скажи, берешь или нет. А просто смотреть зачем? Буду знать, что деньги ищешь, тогда покажу.

– Вдруг подделка.

– Не подделка. Не хочешь, буду искать, кому сбыть.

– Буду брать, – я поневоле заволновался, хотя и знал, что Юльке интереса показывать нельзя. – Но сейчас пока таких денег нет.

– За сколько соберёшь? – спросил он деловито.

За сколько! Если собирать из карманных, проще дождаться, пока я стану взрослым. Сейчас заработать никак, сам Юлька хвалился, что у него работает двоюродная сестра, у которой свое модное ателье в пятнадцать лет. Только все знают, что у Юлькиного дядьки несколько фабрик по производству тканей, а будь это не так, не было бы у той сестры никакого ателье. И продать кому-то свои вещи я не сумею, нет у меня коммерческой жилки, как у Юльки. Но на Рождество мне обычно деньги дарят, в любом случае, можно будет поторговаться.

– До Рождества подождёшь?

Теперь он поразился:

– Сколько? Да ты с ума сошел? Ты ещё год бы попросил срок!

А что я сделаю, ближе крупных праздников просто нет!

– Так я попросил не год и даже не полгода!

– Ненамного меньше, – проворчал Юлька-коммерсант. – А что у тебя есть, что бы ты мог поменять?

– Ничего особенного. Я ж не девчонка, побрякушки иметь. Это сестра у меня в куклы играет.

– И спортивного ничего, например?

– Отец все наизусть знает.

Он почесал в затылке.

– Ну, мой тоже, допустим. Но он сам меня хвалит, если я что-то удачно меняю.

Мы ещё немного потолковали (наверное, это называется «договариваться о цене»), и в конце концов решили, что он зайдет ко мне на днях, и мы посмотрим, вдруг у меня отыщется что-то ценное, чего дома не хватятся. А если нет, то подождем до зимы, все равно за такие деньги Юлька любителя на кольт не найдет. Я хотел позвать его в гости сейчас, но он хлопнул себя по лбу и сказал, что к нему придет учитель, заниматься накануне учебного года. Юлька в классе первый ученик, и трясется, чтобы, не дай Божья Матерь, не опуститься с этого уровня. Я вспомнил, что ко мне тоже придет учитель, не ради уровня, а потому что так положено, настроение у меня слегка испортилось, я попрощался с Юлькой и побрел домой. Да и есть снова захотелось, как, наверное, антилопе в Африке во время засухи, когда трава высохла на многие километры.

Погода была не похожа на африканскую – так, один из последних летних деньков, в тени даже прохладно, а вот на солнце посреди улицы стало жарко. По пути мне встретился наш садовник, он катил тачку с разным хламом, вроде вчера только вывозил и сегодня опять набралось. Мусор он вез на свалку далеко за кварталом, иногда его вывозили оттуда, а иногда прямо там и сжигали, тогда горничные закрывали наглухо все форточки, а отец шипел: ” И это называется привелигированное жилье!»

Садовник и летом не расставался с потрёпанной ватной курткой, так что ему явно было жарко. Я предложил помощь, но он отказался:

– Лучше свой черный хлеб, чем калач взаймы. Ступайте домой, вас там наставник уже дожидается.

Я припустил к нашим воротам. По дороге меня снова облаял из-за огромного забора злющий соседский пёс. Наверное, ему тоже было скучно. С ним же не играли и не ласкали его, как Заграя, про которого рассказывала интернатская девочка.

Эх! Кормили нормально, не били, не запирали, собаку держали, ребят полно, ну и почему она там не осталась?

========== Хлебы и рыбы ==========

Разбудили меня рано. Очень рано. А сон, как назло, снился какой-то необыкновенно интересный, я стремился снова ускользнуть в него, чтобы запомнить все до мельчайших деталей, но меня тормошили за плечо:

– Просыпайтесь, пан Марек! Нехорошо заставлять отца ждать!

И я сразу проснулся от этих слов и расстроился, потому что забыл сон.

– Воскресенье, – буркнул я недовольно, увидел черный костюм на вешалке и сразу вспомнил.

Отец ждал внизу. Мне кажется, он и не ложится в такие дни. В руках у него были свежие белые цветы, на этот раз – розы. Он терпеливо ждал, пока я спущусь, разделил свою охапку на два букета и протянул мне один:

– Осторожно, не уколись.

На улице было холодно. Я поежился от свежего и прозрачного утреннего воздуха. У отца покраснело от холода лицо, он чуть вжал голову в плечи, но букет свой держал двумя руками.

– Сейчас в машине согреешься, – сказал он.

День был и правда очень зябкий для сентября. Я перестал чувствовать холод, только когда мы выехали к мосту. Шофер сосредоточенно молчал. Над Вислой стояла лёгкая дымка тумана – совсем невесомая, такая же стылая и прозрачная, как и это утро. Река поблескивала, как стальное полотно, будто и не текла никуда, будто не вода это была, а лёд. Варшава тоже замерла. Она ещё не проснулась, но такие большие города не умеют быть сонными, они умеют быть вымершими. Казалось, что люди за окнами не дремлют в кроватях и не собираются на воскресную службу, а просто все куда-то делись…

У ворот кладбища мы вышли. Было все так же холодно, хотя солнце и поднялось повыше. Небо выглядело светлым-светлым, хоть и безоблачным. В такие ясные осенние дни оно бывает ярким, даже не голубым, а синим. Отец закашлялся, изо рта у него шел пар. Он не нашел шляпу и даже не поднял воротник. Я сделал было попытку стянуть шапку, но он заметил и поморщился:

– Марек, переохладишься и заболеешь. Не надо. Это мой крест.

Мы прошли в ворота на самое большое и старое кладбище Варшавы – Повонзки. Аллеи между могильными рядами здесь почти такие же широкие, как улицы, и надгробия тоже немаленькие. На какой-нибудь некрополь посмотришь, а он размером чуть не с одноэтажный дом. Поэтому, а ещё из-за могил знаменитостей, здесь часто бывают туристы, но в холодное воскресное утро мы тут брели одни. Шли по главной аллее, потом свернули, впереди протянулась боковая дорожка – очень длинная, исчезающая в тумане, и не такая ухоженная, между брусчаткой то здесь, то там торчали пучки травы. В другое время отец бы обязательно разворчался по этому поводу, но он просто шел вперёд, прижимая к груди цветы и ничего не замечая.

Было очень тихо. Иногда наверху, в кронах деревьев, кричали птицы – большие, черные. Грачи или галки, я никогда в них не разбирался и путал их между собой. Здесь тумана было больше, чем на открытом пространстве, будто его удерживали ограды или кусты и деревья. Мрачное и печальное место? Да. И я бы на кладбище сам ни за что не пошел, а друзья бы страшно удивились, увидев меня тут. Как же так, сказали бы они, Марек, ты же в городе лавки с похоронными принадлежностями десятой дорогой обходишь! А тут идёшь чинно и благородно со своим стариком, ты же все на него дуешься…

– Ну вот, – отец толкнул калитку и я спохватился, – пришли…

Белая ограда скрывала две могилы. На одной стоял обелиск с изображением распятия, другую украшал ангел, распахнувший крылья, словно он готовился улететь в небо, туда, где кричат грачи.

– Ну вот, – снова выдохнул отец, – преклоняя одно колено. – Двадцать лет, Анна…

Анна – это имя его первой жены. Она умерла от родов, и их дочка тоже умерла, прожив всего один день. Ее успели только окрестить. Раз в год отец обязательно бывает у них на могиле, в остальное время платит сторожу за присмотр. Раньше, пока дед мог ходить, они посещали кладбище вместе, но вот уже четвертый год отец ходит сюда со мной. Как он мне объяснил:

– Это была твоя старшая сестра, Марек, больше кровных родных у нее нет. Твою бабушку и прочих родных мы можем помянуть в День всех святых, а у Анны родных не было, она рано осиротела. Меня не станет – только ты будешь помнить, что были они на свете, Анна и Златушка.

Он и сегодня повторил мне это. И всё ещё стоя на коленях, прямо в чистых брюках на холодных камнях, начал читать молитву:

– Вечный покой даруй им, Господи, и да сияет им свет вечный…

У него в такие моменты другое лицо. Мне кажется, он вообще становится другим человеком, и это так редко бывает – в праздники иногда, в особо мирные дни… И поэтому я охотно езжу с ним на кладбище. Именно в эти поездки у меня нормальный отец, такой, как у братьев Каминских, например. Не сыплющий постоянно замечаниями, не выглядывающий недовольно, к чему бы придраться. С ним можно говорить, правда, очень увлекаться тоже не стоит – однажды я признался в том, что испортил клумбу, а через день он мне её припомнил.

В День всех святых отец обычный – мы ездим всей семьёй на центральное городское кладбище, и там отец следит, чтобы все было идеально, чтобы одежда ни у кого не помялась, а лица были скорбны, и чтобы никто не дал повод под него копать. Он отдает распоряжения, суетится, раскланивается со знакомыми и вручает нам с Катержинкой по мелкой монете, чтобы мы подали их нищим.

– Из глубины взываю к Тебе, Господи, услышь голос мой…

Жаль, что эта Анна умерла, если он с ней был другим. Правда, тогда он не женился бы на маме, и не было бы ни меня, ни Катержинки.

А все же иногда мне хочется, чтобы не было таких дней. Чтобы он всегда был обычным – недовольным, занудным. Потому что видеть, что он может быть нормальным человеком, и знать, что вечером он станет прежним, тяжело. Потому что, когда он злится на меня, а я в ответ на него, я вспоминаю эти наши поездки и чувствую себя виноватым.

– Взрослая уже была бы, – это он говорил про свою дочь, про неизвестную мне Златушку. – Могла бы уже замуж выйти, представляешь, Марек? Вот…

Он коснулся мраморного крыла ангела. Белые глаза с намеченными зрачками смотрели равнодушно. Холодная гладкая фигура казалась вылепленной из снега. И мне, как всегда в такие моменты, стало пронзительно его жаль. Мраморная скульптура не утешит и человека не заменит.

Мы постояли ещё немного. Туман стал гуще, птичьи крики вверху – пронзительнее.

– Пора, пожалуй, – сказал отец.

Мы пошли обратно. Он, как всегда, хотел посетить церковь Карло Борромео, а я спросил, можно ли мне посмотреть могилу Яна Килинского, я и сам до нее доберусь. Сегодня он был совсем в настроении, кивнул, потом спохватился:

– Не заблудишься?

– Нет! – я уже несся к аллее, где стоял его кенотаф. Заблужусь! Да могилу Килинского я с закрытыми глазами найду! Камень с надписью “Не мир, но меч”, барельеф со сражающимися воинами, плиту, на которой высечены даты и события Варшавской заутрени. А между брусчаткой пробивается трава. За историческими памятниками на кладбище ухаживают так себе, потому что за это платит муниципалитет и делает это тоже так себе.

И камень пожелтел, и буквы выглядят стертыми. У меня возникла мысль ходить сюда почаще и за эти ходки привести могилу в порядок, но разве дома поймут, если я буду мотаться в Повонзки? Мне скажут: “Не выдумывай”. Да и вообще… я представил объем работы и решил, что герой Варшавской заутрени уже тысячу лет лежит где-то там и ещё полежит. Так что ограничился тем, что вырвал несколько особенно наглых пучков травы и кинул на дорожку.

Повыше ограды, на ветке дерева, сел ворон, посмотрел, наклонив голову, и каркнул, словно расхохотался. А сверху кричали галки, там, на огромной высоте, в самых кронах сосен, между небом и землёй.

Под их крики я постоял ещё немного, рассматривая плиту, а потом пошел к церкви. Людей все не было. Туман становился реже, но все равно казалось, что город где-то далеко, может быть, вообще остался в прошлом. Не опоздал ли я? Может, отец уже ждёт и злится.

Он не злился, он только вышел из двери все с тем же печальным и мечтательным выражением на лице.

– Все же служба теперь не та, – сказал он. – Раньше в церквях молились по-настоящему. Сейчас люди скептики и циники, а в церкви все сделано для их удобства, чтобы хоть какие-то прихожане были… И все забыли, что к Господу мы становимся ближе только через страдания…

К нему сунулся нищий, единственный нищий здесь. Старик, хромой и в фантастических лохмотьях, вряд ли он так ходил по городу, наверняка это у него была такая одежда, чтобы подавали больше. Только лохмотья не помогли бы ему, сунься он к отцу в другой день. Но сейчас тот, не глядя, высыпал ему в подставленную драную шляпу весь кошелек.

Пока мы шли к выходу, я думал, что, наверное, есть люди, которые родились по ошибке не в своем времени. Вот говорят же иногда на уроках истории про какого-нибудь изобретателя, что он опередил свое время. А может, не опередил, а где-то там напутали и отправили его в средневековье, а он должен был родиться позже? И тогда есть те, кто живёт себе поживает в наше время, а на самом деле принадлежит другому.

Я про себя всегда знал, что родился не тогда. Ни белых пятен на Земле, ни путешествий, ни открытий. Все тихо и тухло, как застрявшая вода в пруду. Да на спортсменов, которые ходят в Татры, смотрят как на дураков – и охота им по горам лазить, хотя Татры высотой тьфу, в них разбиться невозможно… Если бы можно было выбирать, я бы точно выбрал век пятнадцатый или даже раньше. Даже просто из-за красоты. Как здорово выглядела шеренга римских легионеров, например! Или наши крылатые гусары! А нынешние полицейские? Разве в них хоть что-то красивое есть? Идёт человечек в мундире, сам тощий или даже пузатый, на брюхе нечищеная бляшка, и всей доблести, что усы.

Так и отец, наверное, родился не в свое время. Ему бы тоже в средневековье, в католическую Испанию или Италию, бороться с инакомыслием, жить по строгим-престрогим правилам, вот тогда он был бы доволен…

Этими своими мыслями я, как говорится, накаркал все дальнейшее. Уже у автомобиля у отца исчезла из глаз печаль, а лицо опять стало раздраженное. Когда я плюхнулся на сиденье, он посмотрел так, будто у него заболели сразу все зубы.

– А ноги вытирать тебя учили? Машину сам не чистишь, потому ценить не умеешь, – сказал он. Да, конечно! Я по дороге пару раз оступился и прошел просто по земле. Теперь считается, что у меня грязные подошвы. Да, быстро с ним сегодня произошла обратная метаморфоза…

“Метаморфозы” – это книга Овидия. У нас стоит в библиотеке, сейчас она мне уже не так интересна, потому что слишком похожа на сказку. Вроде взрослый человек был этот Овидий, а писал про чудеса. Хотя время было такое, потом люди в его возрасте уже становились серьезными. Какой-нибудь восемнадцатый век однозначно лучше первого, потому что огнестрельное оружие уже появилось…

И я опять начал мечтать о кольте. Юлька мне только один раз показал, все было так, как я и представлял – тугой курок и гладкая деревянная рукоятка. Если бы у отца так быстро не испортилось настроение, можно было бы сказать ему, что мне не хватило карманных. Но сейчас… Я покосился на его профиль, на сжатые в нитку губы – нет, бесполезно. А про кольт и вовсе заикаться нельзя, его же удар хватит.

Мы ехали по Варшаве. Столица просыпалась, туман почти рассеялся и стало значительно теплее. Осенью мы иногда проводим выходные за городом, но для этого нужна погода получше.

Отец, будто подслушав мои мысли, заявил:

– В ту субботу после обеда поедем в Кобилку.

Я молча кивнул. Раз уж он сделал мне замечание из-за обуви, лучше ничего не говорить. Но он все равно покосился раздражённо:

– Ты сегодня словно воды в рот набрал.

Я не ответил, только плечами пожал. Вспомнилось, как четыре года назад я целое лето жил в Закопане, у родных бабушки. Отец тогда считался больным и “поправлял нервы”. Вот в Закопан я бы сбежал с удовольствием.

Он посмотрел на меня с подозрением, словно мысли подслушал. И дальше до дома никто из нас не произнес ни слова.

У дверей отца ждал посыльный, он с лёгким поклоном передал телеграмму.

– Вам звонили, пан министр. Вас не было. Вот, просили срочно.

Отец прочитал текст, сразу стал собранным и деловым:

– Надо ехать! Марек, иди в дом, передай матери, что к обеду меня не будет.

Он сел обратно в машину. Я посмотрел ему вслед, дождался, пока автомобиль скроется за поворотом и тогда уже открыл дверь.

Нет, я честно был рад обеду без отца. Обычно он следит за манерами: не так ложку, вилку клади аккуратно, приборами не стучи, когда станешь дипломатом, ты тоже будешь еду руками хватать? И попробуй ему ответить, что дипломатом я не буду ни за какие коврижки.

В последние недели он переключился на Гедвику.

Сначала, когда он стал делать мне меньше замечаний, я было обрадовался. И горничные вздохнули свободней: отец обязательно придирался к сервировке. Но потом я заметил, что он буквально наблюдает за бедняжкой Лисичкой.

Может быть, он это делал и не нарочно, но всякий раз, стоило ей звякнуть ложкой об тарелку, он поднимал голову и провожал ложку глазами. А когда Гедвика отправляла ложку в рот, он сглатывал сам – честное слово, у него шея вытягивалась как у гуся, а кадык поднимался и падал. На выбритой коже это особенно заметно.

Конечно, она тоже это видела и начинала нервничать. Да и попробуй не нервничать, когда так откровенно считают куски у тебя во рту. Она роняла ложку, начинала кашлять, пыталась делать глотки поменьше или, наоборот, есть быстрее. А он злился в своей обычной манере:

– Вас что же, воспитатели есть не учили? Или ты пропустила этот урок?

Бедняжка давилась едой и в конце концов бросала ложку. Мама нервничала, комкала салфетки, подхватывала Катержинку и уводила ее, или сидела с каменным лицом, иногда тоже срывалась:

– Но что же мне делать? Скажи, что мне тогда делать?

Пару раз отец подскочил и убежал в свой кабинет, рявкнул, чтобы ему подали есть туда. Иногда командовал Валери:

– Примите у барышни тарелку, она уже сыта.

Спорить с ним было бесполезно. В первый раз, когда он хлопнул дверью и оставил нас в столовой, я попробовал заикнуться маме:

– Но он же на нее смотрит. Она и нервничает.

Гедвика посмотрела на меня с благодарностью, а мама сказала срывающимся голосом:

– Ах, Марек, не спорь с отцом, ты ведь ни за что не платишь в этом доме…

И расплакалась, закрыла лицо руками, запричитала:

– Разве я кому что сделала? Господи! Разве я кому что сделала?

После этого неудивительно, что мы все только радовались, когда отца не было на воскресных обедах. И в этот раз все должно было пройти нормально, без цирка. Хотя кому цирк, а кому издевательство…

Я подумал про цирк, и сразу вспомнил деда, который говорил:

– Я в цирк не ходил и тебе, Марек, не советую. Потому что это на самом деле замаскированная вивисекция. Знаешь, как издеваются над животными, чтобы они выполняли трюки? Поэтому я не поддерживал это жестокое мероприятие ни единой монеткой. И надеюсь на тебя.

У нас с классом как раз был запланирован поход в цирк на конец сентября. Благородно ли дома сказать об этом, взять деньги на билет, а потом заявить классному наставнику о своих принципах? А деньги отложить на кольт? И поступил бы так Ян Килинский?

Но у Яна Килинского просто не могло быть ни кольта, ни походов в цирк с классом, а ещё наставник непременно сообщил бы отцу о моем отказе, так что я решил, что это неблагородно, и вообще не надо торопиться, тихая вода рвет берега, как говорит наш садовник. Лучше я буду копить медленнее, но наверняка. Тем более, после обеда Юлька-коммерсант обещал навестить меня и поглядеть, нет ли у нас в доме чего в уплату за кольт. Я знал, что нет, и сказал ему об этом, но он все равно собирался зайти.

До обеда я делал уроки, нам с начала учебного года грозили задавать разные творческие задания, потому что образованный человек, мол, должен чувствовать красоту и быть гармоничной личностью. Кое-кто из моих одноклассников даже заранее приуныл, потому что к красоте можно придираться до бесконечности и снизить оценку на балл. Ну а я заранее пугаться не люблю, да и балл этот важен не для меня, а для отца, так что пусть снижают.

Обед прошёл нормально. Никто не наблюдал за другими, не смотрел, ровно ли лежат салфетки и не считал куски. Гедвика, по-моему, уже освоилась. Скучновато ей тут, наверное, но девочек у нас тут нет, подружек ей можно завести в школе. Ее отдали не в женскую гимназию, а в обычную школу, по утрам мы выезжаем вместе, потом шофер ее высаживает, ей остаётся пройти ещё один квартал. Гимназия напротив моей, как сказал отец, слишком для нее сложная. И добавил, когда думал, что его слышит только мать:

– Это же лабильность, совершенная лабильность, я не удивлюсь, если там какой-то отягощенный диагноз. С директором я поговорю.

А вот что такое лабильность – надо посмотреть в словаре. И как это люди такие мудреные и ненужные слова запоминают? Мама тогда вся красными пятнами покрылась и ничего не сказала. Наверное, она тоже не поняла.

Под конец обеда пришел Юлька-коммерсант. Валери привела его в столовую, он сел на углу, такой весь на все пуговицы застегнутый, с аккуратной прической, даже щеки от свежего воздуха не раскраснелись. Вежливо поздоровался и от еды отказался, хотя мама и порывалась его угостить. Мама, отчаявшись заставить его что-то съесть, попросила Валери принести ещё одну чашку чая и приступила к расспросам: как мама? Как папа? Как здоровье бабушки?

Всю его родню перечислила. Юлька сидел на стуле необыкновенно прямо и вежливо отвечал:

– Все хорошо, пани Вера, благодарю. И здоровье хорошо. Автомобиль да, новый. О нет, об этом вы с родителями поговорите, я никуда не езжу, у нас столько уроков… Я с вами совершенно согласен, пани Вера, наша первоочередная задача – достойно учиться.

Мама сияла и радостно кивала головой. У Юльки талант производить на чужих родителей хорошее впечатление. Когда он уходит, мама всегда закатывает глаза и восторженно ахает: “Какое воспитание! Я так рада, что вы дружите, Марек, Юлиус из очень приличной семьи!”

А если соседи или чужие родители смотрят на меня, они будто мысленно говорят: ага, это тот самый Марек, который чуть не устроил пожар на пустыре (и вовсе не устроил), и у которого змей улетел и застрял на крыше у председателя финансовой палаты (так ветер унес), и который на улице хохочет, как ненормальный.