Текст книги "Сто оттенков Веры"

Автор книги: Талаssа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Вера при этом заметила, как опущены – и уже навсегда – уголки ее вполне еще сочных губ.

– Итак, если вы еще не устали, – Вера энергично замотала головой: «Продолжайте!», – то

могу сказать вам вот что. Именно обновленная или даже новейшая искренность – это то, что может дать этим мужчинам если не гарантию, то хотя бы возможность жить в согласии не только с двадцатилетними цепкими крошками, которые высосут из них всё, что только возможно и выкинут, но и с собой – и с нами, ровесницами. Существует же ступень, взойдя на которую, можно перестать бояться и от этого ненавидеть друг друга! Ненавидеть – и всё более отдаляться. Отдаляться, всё глубже увязая в непризнаниях, и всё яснее видеть и понимать: это – не удалось, то – упущено, а с ними – больше уже не по пути.

Дама замолчала.

Выдохнула.

Лицо её разгладилось.

Искренняя улыбка благополучно вычла лет десять из её возраста.

– Ну что, не расстроила я вас? – Дама пытливо всмотрелась в Верино лицо. – Не принимайте слишком к сердцу, вам еще далеко до этих частностей и честностей. Однако, – и она быстро стрельнула взглядом за плечо Веры, к двери, – за мной уже пришли. Одно только хочу сказать вам, моя милая, а вы запомните это.

Вера вся подобралась, как на уроке химии: не понимаешь, так будь предельно внимательна, возможно, всё откроется твоему терпению?

– Вы даже не подозреваете, насколько огромный сектор не совсем… – дама чуть замялась, – как бы вам сказать… не совсем привычных потребностей, стремлений и мечтаний людей в данный момент остаётся малодоступным не только для обработки, применения и удовлетворения, но даже – просто для понимания! И это – весьма интересная тема, – выделила она интонацией последнее слово.

Лицо её стало лукавым, а Верино – слегка вытянулось в немом вопросе.

– Однако, мне пора. Очень было приятно пообщаться с вами, Верочка! Не сиди я с вами рядом, вечер просто бы не состоялся, – и благодарно коснувшись Вериного запястья, не дожидаясь ответного комплимента, она встала и пошла к выходу.

У двери стоял и улыбался двадцатипятилетний (никак не старше), яркой красоты, русоволосый молодой человек. Естественно загорелый (по зиме – только горные лыжи или Тай), одетый в светло-серый костюм, рубашку цвета запёкшейся крови и жемчужного оттенка мокасины. Сияющими глазами он смотрел, как дама неторопливо приближается к нему.

Его левая рука бережно держала крупный белый ирис с изысканно вывернутыми шоколадного цвета внутренними лепестками.

…

А еще раньше, до этого всего – было ещё и такое вот.

Были люди как люди, женщины как женщины, тётки-дамы-гражданочки-сударыни. «Вторые половины», к которым некоторое время относилась и она. Такая, как они: присмотреть, купить, обуютить, старшим – угождать, родным – улыбать, друзьям – стол ломить. Ну, и прочее.

Ладно, пойдет.

Ладно, пошло.

Шло-шло, пока на горло не зашло.

А дальше – резануло по живому!

Оказался нарушен сон. Нарушены рефлексы, будь они… неладны ли, накладны? Нарушено обоняние. Нарушено равновесие почти незримых и плохо объяснимых вещей – изнутри и, как следствие, снаружи.

Глухое близорукое обожание – этой второй своей «половины», – потихоньку выпутываясь из потёмков и тенет, расползалось – подобно тонкому кардигану натуральной шерсти, побитому молью маленьких, но чётких прозрений. Они были крохотными, но их было много! Сначала они тыкались вслепую почти, налетая на стройные и довольно уверенные компромиссы. Осыпали на них кристальчатую пыльцу с крылышек, числом – два. Компромиссы прихлопывали их «честными» ладонями, после брезгливо вытирая замаранные руки о ближайшее окружение предметов и людей. Но число крылышек, вместе с числом особей, ими обладавших, росло и множилось, хрустело и пожирало, что твоя саранча. Кормить «это» было уже нечем, бороться – неизвестно как.

Компромиссы, браво кинув взоры через левое плечо и сделав губами звук «п-ф-ф», удалились (впрочем, с достоинством).

Дело заключалось в том, что у Веры Сергеевны Крошлой была надежда прожить, не опускаясь температурой тела (и души в нём) ниже, допустим, 37,8º. Скучные 36,6 её не устраивали. На том с любимым мужем через 3 года и разошлись, так как выводить путаные графики температурных зависимостей она была не в силах, и чёрен становился лик в зеркале, волос же – напротив – бел…

Решение остаться брюнеткой пришло само. Вернее, прикатило серым весенним утром, по пути на работу. Оно, это решение, приняло форму старой, но бодрой чёрной «Волги», что чуть не переехала её, Веру, совершенно побитую вышеозначенной молью! Однако в последний момент, видно, смерть передумала – и только предупредительно, стоп-краном, сорвала боковым зеркалом сумку с плеча за ремень, который, радостно лопнув, сохранил брюнетку в целости и сохранности.

В сухом, но готовом впитать неявно обещанную обновлённую искренность, остатке на сегодня для Веры обозначились 33 года, стройность, незамороченность и несколько нитей седины на висках. Свободными же остались – квартира, сердце, покрой одежды и разворот плеч.

…

Затрезвонил телефон – внезапно обрушился на нее ярким звуком!

Веру будто несильно, но плотно вдели поддых. Дыхание прервалось на несколько секунд.

«Номер не определён».

Ладно, зелёная трубка.

Молчание. Или тишина. Что не одно и то же.

Секунды три ещё. Пять, семь…

Короткие гудки сброса.

Она прикрыла глаза, всё же вдохнув. Но ощутила не привычный воздух своей комнаты, а знакомую (откуда?!) пряную смесь: пот, нечто кожаное, но не кожное, горячее дыхание, что с трудом просачивается сквозь кляп – тускло-красный пластиковый шарик на чёрных, тоже кожаных, ремешках, сурово стянутый сзади на шее. Ей въяве увиделась эта фотография с одного из странных сайтов.

Смесь ужаса и узнавания.

Или ужаса – как раз от этого узнавания?!

Из невключенного диктофона до нее почему-то еще доносился её же собственный голос: низкий, чуть глуховатый, ровный, почти нежный, но со стальной непререкаемой искрой – на самом дне.

Голос, которым тихо приказывают.

Голос, которым спокойно недоумевают.

Голос, которым молчат – но его всегда слышит тот, кто сейчас (тогда? когда?..) стоит на коленях перед ней, со скованными за спиной руками, – он хорошо слышит её голос!

Ну, да, там ведь был и текст, на сайте этом: Вера вспомнила, как выглядела страница, на которую её как-то выкинуло Яндексом. И что там было написано. На чёрном фоне, понятно. Красным шрифтом «Arial» – это она очень хорошо запомнила.

Дама – та, на презентации – ещё ведь кое-что добавила, почти уходя. Нагнулась к Вере и тихо заметила, что, дескать, интернет нам помогает теперь во всём, абсолютно во всём, «по всем темам (запомните, детка) нашей разнообразной жизни».

По всем темам.

Вот Вера и набрала в поисковике «Тема». С большой буквы: как она услышала и поняла.

И стала читать…

###

«Твой “нижний” слышит голос своей Верхней, Госпожи, Хозяйки – даже тогда, когда вы не вместе, и он не прослушивает твоих голосовых сообщений: утром, только пробуждаясь, днём, где-то работая, вечером – в мечтах о тебе, ночью, когда он спит в одиночестве. Но и когда спит, он готов уловить Твоё желание (Госпожа позвонит и скажет краткое “Разденься”), чтобы тут же встать – и сделать это. Ты всё будешь слышать – телефон лежит у его кровати: как он снимает футболку и специально-тесные трусы, как потом выпрямляется, снова берет трубку в уже вспотевшую ладонь, прижимает к уху, быстро дышит, быстро говоря: “Да, я сделал это, Хозяйка” – “Хорошо. Я вижу”. Он знает, что Ты действительно видишь его сейчас: “Эй, а зачем свет включил?”. И он выключит, восхищённо улыбаясь.

Сначала его будет ошарашивать Твоя способность знать всё (или почти всё: ведь если у тебя нет этого дара, Ты не годишься для роли – и всей жизни – Госпожи), после он привыкнет. Нет, “привыкнуть” – невозможно. Он примет это как незаслуженный подарок – давая взамен всё, на что только способен: всё свое терпение, всю искренность, все силы, всё смирение и преданность – Тебе, Госпоже, Хозяйке!».

Почти дословно, да.

И обращение-название «Хозяйка», и местоимения, к ней относящиеся, – с заглавной. А вот «нижний», «саб», раб» (было там еще и «вещь», и «ничто», и кое-что похуже – с Вериной точки зрения) – с маленькой буквы.

С маленькой.

Почему?

Потому что Тематический этикет.

Кодекс.

Много новых слов…

Вера не хотела, чтобы это её странное увлечение длилось и длилось.

Нет, не хотела! Она ведь была хорошей, правильной девочкой – всегда была, спасибо или проклятье семейству (или собственному – наперекор – характеру).

Не хотела и старалась всеми ладонями закрывать от этого все уши и глаза. Но это разворачивалось вширь, одновременно показывая глубину (ту самую – незнаемого колодца), захватывало в свой плотный металлически-кожано-деревянно-верёвочный круг всё больше и больше.

А связывало разум, кажется – уже внутри этого круга. Нет, не круга: Вера уже догадывалась, что это спираль, которая поднимает её и тех, кто понимает, выше и выше! Одновременно показывая, насколько долго и больно потом, возможно, придётся падать. Связывала и держала этих немногих людей, что вышли в реал (и Вера – с ними, вот-вот, со страниц сайтов). Всплыла давно любимая ею фраза: «…я здесь удержан сознаньем беззаконья моего».

(…Вальсингам рывком головы назад отбрасывает потные волосы со лба, выплёвывая в лицо священнику всю горечь этой фразы!)

Возможно, для многих – если не всех – это и стало первым толчком?

Я – вне закона.

Вне привычного.

Вне традиционного.

Вне общепринятого, дозволенного, банального, обывательского, пресно-обычного.

Вне.

А для Веры? Это не было «вне» – это было найденным, наконец, названием того, что всегда было внутри неё.

Всегда!

…

– Жозеф Голоривер, – как-то боком, словно пропуская невидимое вперед, представился

посетитель, что вошёл в приёмную и без приглашения сел у стола, напротив Веры. Она быстро заполняла бланк заказа на доставку воды (новой фирме телефонного звонка в качестве гарантии оплаты не хватило).

– Простите, где? – без тени удивления отозвалась она.

– Да-да… – продолжил, слабо улыбаясь, посетитель, когда увидел, что она дописала и подняла голову. – Я привык, что при знакомстве передо мной сначала извиняются. – Он улыбнулся увереннее. – Впрочем, неважно. Я ведь сюда не о себе пришёл говорить, а вот, – посетитель коснулся отложенного было ею бланка, – о ней…

      Вот это голос!

Негромкий, но звучный, низкий, какой-то объемный – будто не в небольшой комнате говорит, а в просторном храме с поразительной акустикой. Но и мягкий, выстилающий бархатом пространство слуха, спокойный.

Никогда такого не слышала.

– Простите, – снова по-дурацки повторила она. – Но причём здесь…

– Нет-нет, вы меня не поняли, – возразил странный Жозеф. Странный, ибо одет он

был (под потёртым расстегнутым тёмным пальто) в терракотовую толстовку, сразу напомнившую о Маяковском, мешковатые серые брюки, на голове же имел готически-фиолетовую беретку с залихватской «лапшинкой». – Я – лишь о питьевой воде. Чистой воде. Из глубокого чистого источника.

– Простите… – Веру будто заклинило на извинениях перед этим высоким костлявым

человеком. – Так, давайте, по существу.

– Чьему?

– Что – «чьему»? Не поняла вас.

– Чьему существу? Вашему, конечно? Ведь я к вам пришел.

– По какому вопросу? – Верин тон слегка посуровел.

– Прошу вас, не начинайте сердиться только оттого, что пока не понимаете существа самого

главного вопроса вашей жизни. – Очень странный Жозеф улыбнулся почти лучезарно, как старой знакомой, запамятовавшей момент знакомства.

– Гм-м-м… – Вера взяла паузу вместе с тоном терпеливого ожидания. Посетитель молча

ждал. Чего? Приглашения к продолжению разговора, вероятно.

– И… – протянули они одновременно, и вместе улыбнулись.

Ледок был взломан.

– Давайте так: вы ко мне пришли, значит, вам и говорить. Я слушаю.

– Чётко расставляете приоритеты, – ласково сказал посетитель. – Я не ошибся. Вы –

прирождённо доминантная личность!

– Благодарю. Всегда об этом догадывалась, – Вера полуфыркнула.

– Тем легче нам будет общаться дальше, уважаемая Вера Сергеевна.

– Жозеф, не знаю вашего отчества…

– А у меня его и нет! – заключил довольный посетитель и откинулся на спинку стула,

потирая руки с видом «ага, подловил».

– Что ж, обойдемся без него. Далее.

– О существе. Само понятие существа имеет, по крайней мере, два смысла: облик

существующего, его внешность и обозначение, а также внутреннюю сущность всего живого и даже… неживого, – с нажимом на последнее слово ответил посетитель. – Меня, как художника, да, художника, – Жозеф привстал, как бы представляясь вторично, – интересуют оба аспекта. И не смогу сразу сказать, который из них – более и в первую очередь.

На мониторе выскочило окошко внутриредакционного чата. Вера краем глаза глянула – заявка на машину: служба…, время подачи…, время возвращения…, подпись руководителя. Вера, кратко извинившись, быстро вывела ее на печать. (Андрей Андреич был старомоден – любил «вещественные доказательства»: «А то вы там изловчились и в чатике всё исправлять, хулиганьё – потом концов не сыщешь!». Всё-таки его вполне моложавые 67 лет давали себя знать.). Быстро выдернула из принтера лист, чиркнула входящий номер, вложила в папку, папку – на свое место, в стеллаже сбоку.

– Ни одного лишнего движения! – зачем-то восхитился посетитель.

– По-моему, ничего особенного, обычная секретарская работа.

– А вы не замечали, уважаемая, какими бестолковыми – даже в сущих мелочах! – бывают

иные секретари? Сколько совершается ими ненужных перемещений по офису, как теряют они драгоценные минуты и часы? Сколь бесцельны порой их действия, и как долго и коряво делают они то, что вы, например, можете выполнить лаконично и изящно?

– Не знаю, у меня нет времени наблюдать за рабочим процессом других секретарей. – Вера

понимала, что как раз начинает терять своё (и шефа) драгоценное время.

– Нет-нет, прошу вас, не обращайте на меня внимания! Делайте, что запланировали. Ведь вы

превосходно планируете и отлично справляетесь с планами. Умеете одновременно печатать документ (составляя его и попутно редактируя), отмечать нужное в ежедневнике, общаться с начальником, записывая его указания, да еще при всём этом наблюдать за кофемашиной и отвечать на телефонные звонки. Своим голосом, своим удивительным голосом. В нём, позволю себе отметить, – и деловитость, и какая-то даже ласка к пусть и незнакомому человеку, который, однажды вас услышав, захочет слышать снова и снова.

– Вам не кажется, что это уже – перебор? – пока кокетливо спросила Вера. – Мы видимся

впервые, едва ли кто-то из моих знакомых столь подробно описывал вам стиль моей работы, к чему ведут ваши комплименты – не вижу и пока вообще не понимаю истинной цели вашего визита.

– Да-да-да, – будто спохватился посетитель. – Вы ведь привыкли, что если кто-то вас хвалит,

значит, ему… что-то от вас нужно? Начиная от вынужденной ответной похвалы – и заканчивая услугой, которая для вас будет обременительна.

Вера смутилась.

В основном, так всё и происходило, и, вероятно, не только у неё одной. Настоящих друзей, которые «просто так» – и восхищаются, и слушают заинтересованно, и радуются успехам, и помогают без лишних просьб – было мало, буквально двое: москвичка Аглая и Копилкин. Фёдор Копилкин, или просто Коп – сорокалетний, чёрно-юмористический, вечно взъерошенный типус, любитель Вериной стряпни и своих – признаться, занятных – монологов, редкого таланта и периодической запойности композитор-минималист. Насочинял Коп тучу музыки, но даже мизерную её часть, кроме вполне нормальной Веры, да двоих-троих получокнутых друзей Копа, мало кто знал и слушал.

Она вернулась мыслями в офис, быстро «пересчитав» тех, кто хвалил бессребреннически.

– М-да. Правы. Не стану возражать.

– Вот! – Жозеф обрадовался. – Еще одна черта сильной личности: уметь признавать

правду, сколь бы горька она ни была. Признавать спокойно и с достоинством.

– Слушайте, мсье! – неожиданно для себя выдала Вера. – Ой…

– Нет-нет, не смущайтесь. Вы опять же совершенно точно, хоть и подсознательно, угадали

во мне потомка французского дворянского рода. Поразительно! Позвольте, мадам, поцеловать вам руку. – Он быстро разогнул своё, будто свинченное из прямых плоских планок тело, подщёлкнул каблуками (упс!) и протянул руку. Вера от неожиданности – и обращения к ней, и этого вполне естественного, без натяжек, жеста, – послушно положила свою руку на ладонь Жозефа. Он приложился коротко. Губы оказались сухими и прохладными. «Приятно…» – успела подумать она. Он распрямился.

– А берет-то не сняли, батенька! Кто ж даме руку целует, не снявши головного убора? –

Оба понимающе рассмеялись. На этой «высокой» ноте их и прервал тоже повышенный на четверть тона голос шефа из кабинета. Нет, не раздражение, лишь любопытство: «Что это там – и без меня – происходит?». Дверь к нему в кабинет всегда была чуть приоткрыта, когда там не было посетителей. «Ве-ера-а-а!» – протянул голос.

– Иду-иду, Андрей Андреич! Простите, Жозеф, я на минутку, подождите. – И Вера

зашла в кабинет.

Минут через семь (чувство времени – то, что в ней особо ценил шеф) вернулась.

Никого.

Пусто.

Стул для посетителей у её стола придвинут на место. Ни звука не доносилось, пока она была в кабинете (обычно всегда прислушивалась – кто там перемещается), обычно «громкая» дверь не хлопала. На столе лежал жёлтый диск.

Без надписей, в прозрачной коробке. (Как сказали бы на «Пикабу», «Аж олд скулы свело!»: Вера давненько не брала в руки CD – всё давно на флэшках да в «облаке».)

…

В последние месяц-два её начала подмучивать бессонница. Зима, впрочем, и так – не самое любимое время года, однако – это не дело. Что за ерунда – спать по четыре-пять часов?! Ничего после этого хорошего не выходило: и работа начала слишком утомлять (а ведь – не мешки таскала), и выезжать «в свет» стало напряжно, и у себя видеть гостей – влом, а уж самой – к кому-нибудь в гости – и вовсе никаких сил.

«Не провалились, так опухли», – тупо пробормотала она, глядя в глаза зеркалу. Тоже –

зелёные. Тоже – никакие.

Это было произнесено после четырнадцатичасового сна с пятницы на почти воскресенье. И – после рабочей недели, ежесуточный сон которой опять же не превышал пяти часов.

Казалось, Вера не лежала в своей постели, а впиталась в ортопедический суперматрас.

Пыталась встать раньше, просыпаясь, вязко выныривая из толщи дурного – без сновидений, значит, бесполезного («IMAX не завезли? – Механика на мыло!») сна. И не могла. Валилась обратно на подушки, мимо них, под них, под тахту, под ковёр, под дом, под землю – будто не было для неё вообще никакого дна.

– Чёртова баба!

«Это же – травки-травки, всё – экологически чистейшее, наш журнал (шур-шур-шур,

перелистнула) – ах, вот наш президент: правда, какой молодой и милый? Да, добываются они в Альпах, в Непале, в диких амазонках (где?!), ну да, всё – почти святое! Сон нарушен? Вот, держите, на здоровье, инструкция внутри, погодите, денежки пересчитаю».

Потом уж, выйдя на улицу, прочла название и сообразила: ну да, точно! «Рю де ля Пэ» – из воспоминаний всем известного пациента профессора Преображенского, а если по буквам, то лекарство это называлось «пакс», баба так и произносила.

Утром и вечером.

Запить водой.

(Заесть едой.)

И вот теперь пошли уж вторые сутки, как невинно-зелёная капсулка безнаказанно вынула

из нее позвоночник, тихо, но непререкаемо отключила мозги (да-да, именно что «мозги»: это теперь только тушить и давать жрать другим безмозглым – дабы не!), сделала всё вокруг бессмысленно мягким, безвольным, переполненным пустотой и одной-единственной мыслью: «Не заснуть снова!».

Она всё-таки вставала и ходила, ходила, ходила ломаными кривыми по своей небольшой, хоть и трёхкомнатной, квартирке. А больше – сидела тупо, как забытый кем-то тряпичный манекен, причем, забытый в каком-то совершенно для манекенов не приспособленном месте: на ресепшене или за кассой бодрого магазина.

Смотрела в окно.

Серость внешняя – дополнительная к сегодняшней внутренней – заползала и через стекло.

Слонялась.

А жёлтый Жозефов диск не просто манил и звал: он нагло тянул, прямо за руки и за ноги, подтаскивая за ними и мысли с душой, к ноутбуку и почти неиспользуемому дисководу.

– Чёрт возьми! Чёрт-чёрт-чёрт! Всё! Я терпела, честно терпела почти неделю. Я пыталась, и у меня получалось. А теперь – всё. Пора. Плевать, что там записано, хоть кило вирусов! – И решительно (насколько это возможно, находясь в непослушном теле) села к компьютеру. И телефон наконец включила.

Чмок! – дисковод плавно заглотил диск.

И показалась единственная на нём папка с названием «0.txt».

Стала открывать – затрезвонил телефон.

– Веруня, привет!

– М.

– Спишь?

– М-м-м.

– Ой, я не вовремя?

– Мн-ы-ы-ы…

– Прости-прости, не хотела помешать, – голос Серафимы торопливо извинялся. – А что ты

телефон-то не отрубаешь, когда спишь и… вообще?

– Что «вообще»? Куда вообще? Где мне тут вообще найти кусок отдыха?!

Пауза.

– …Ну и? Что ты там замолчала, Серафима?

– Да вот, слушаю. Наслаждаюсь даже, можно сказать!

– Это чем же? – съязвила Вера.

– Да тем, что наконец-то человек продемонстрировал другому человеку свое право на

прайваси.

– На что?

– Английское privacy означает наличие сугубого личного пространства индивидуума. А

также – ненарушение. Например, его свободного времени (ежели оно не занято вознёй с расчленёнкой), его корреспонденции (коли из письма не тикает слишком отчетливо), его телефонных разговоров (буде он – не специальный и весьма тайный агент), и всего остального прочего, которое личное! Ха! Кстати, тут бостонский дружок мой виртуальный – ну, ты помнишь, я рассказывала как-то, Мэтью, – обрушился на меня всеми виртуальными силами. И только за то, что я в мэйле ему поставила «галочку» на «запросить уведомление о прочтении». У меня какая-то древняя версия осталась Аутлука. Орёт, понимаешь, на чистом английском письме: «Ты что, нахалка? Да как ты смеешь на мою прайваси покушаться?! Я что, обязан тебе отчитываться, как мамаше – малолетний, что – да, дескать, маман, получил, да, во столько-то, да, изволите ли видеть – сейчас прямо читать начну и вскорости отвечать!». Кипел так, что у меня аж Opera вспотела!

– Ха-ха-ха! Так тебе и надо, нарушительница. – Вера сразу простила звонок не ко времени, а сердиться на Симочку дольше пяти минут было невозможно: оптимистка хренова, всё равно рассмешит, а там и про любую обиду забудешь. – Ну, а чего звонишь-то?

– Так вот, прайваси нарушаю.

– Ладно тебе. Что-то хотела?

– Хотела. Тебя услышать, душа моя. – Сима порой грешила полудежурными, однако

произносимыми чертовски сердечно, «душа моя», «дорогая», «детка». Вера, впрочем, не одергивала, и та грешила дальше.

– Хе-хе. Ну, услышала.

– И хорошо. И спасибо. И пока.

– Пока, Сим…

Вернулась к папке.

Открыла первый файл.

###

«Рассмотри меня – только очень внимательно.

Попробуй проникнуться: сначала просто формой, всеми ее утайками-тенями-светом-изворотами-изломами-изгибами.

После – проникай внутрь света, рискни понять, что его составляет, какова структура этого света, где он начинается и чем может закончиться.

После – улови ароматы. Ты ведь любишь ароматы, ты разбираешься в них, ты живёшь в них, купаешься и отторгаешь, руководствуешься и вычёркиваешь из своей жизни. Но не навсегда, нет, не навсегда!

После – попробуй развить свои фантазии, касаясь линий: их холодноватой точности, их росчерка, их переплетений.

После.

После…

После ли?

Или – до?!

До того, как разум насытится своей непогрешимой логикой – и расслабится, и уйдёт в область запредельного: касаний-ударов-боли-дыхания-шёпота-сомкнутых век.

До тех пор, пока язык не устанет называть вещи “своими” именами – и умолкнет, поняв, что это – ненужно-недужно-натужно!

До того момента, когда руки не смогут более низать чёрные значки привычных букв, означающих привычные движения привычного нёбу языка, и оторвутся от вечных клавиш, от старенького самопишущего пера, от бумажных обманок – ставши парой крыл, дуэтом страха и страсти, тандемом двойного объятия в тишине, что прерывается лишь хлещущими звуками нагайки.

До времён баснословных, неутолимых, грешных: в поту движений, в попытке не двигаться (так – менее больно!), в черноте подглазий, в глубоком сне, похожем на гильотинирование…

До того, как мы – не узнанные друг другом, обманувшиеся в самых горьких своих надеждах, кающиеся, каждый в своей тесной келье (одежд, желаний, пустоты) – путаясь в новом, только что изобретённом словнике, в загадках – и простых ответах… мы наконец-то захотим ПОЧУВСТВОВАТЬ!

Почувствовать, что всё остальное – ничто.

Что “звук” – лишь содрогание воздуха, когда конец плети на исходе движения перекрывает скорость этого звука и щелчок его становится невыносимым!

Что “вместе” – наша иллюзия, которую мы прямо сейчас воплощаем.

Что “навсегда” – и значит сейчас, “сей же час”, но не позже.

Что время сжирает их, остальных, но не до конца – исхитряясь выплёвывать измочаленное нечто, которое было когда-то всем.

Я слушаю тебя.

Твой голос чуть горчит.»

2.

Пришла уверенность, что вот теперь надо бы поспешить.

Прибавить обязательно: шаг, обороты, громкость. Басов – звуку, контраста – смыслу и яркости – реакциям.

Вера увидела, насколько она медлительна! Поняла, как напрасно замалчивает сама себе то, что должно, наконец, выясниться – так или иначе. Что означали эти самые «так» и «иначе», какую именно степень свободы они допускали – ей никто не объяснял. А значит, стоило поступать так, как она считала нужным. И как, собственно, всегда и было. Сейчас это «нужное» стало сокращающей воздух необходимостью. Нельзя более отмахиваться, отмазываться, делать вид непонимания или фигуру равнодушия.

Он одевалась на работу.

Деловой костюм – серый в тонкую полоску, отливающую сталью. Сталь? «Ага, и стебель – уж всенепременно!», – фыркнула бы верная себе Аглая, любительница и знаток творчества Марины Ивановны.

…Вспомнила вдруг, как они с Аглаей в прошлом году, в февральской Москве, пошли гулять по Китай-городу, под редкостно красивым снегопадищем: густым, привольным, казалось, неотменяемым! Занесло узкие московские переулочки, и подруги (а они таковыми себя и считали, да и смотрелись – когда стройная Аглая скрывала седину краской) спокойно шагнули, под ручку, на проезжую – да и почесали по ней. Шага не прибавляя нисколько. Говоря то с паузами, то бойко. Смеялись. Подкидывали ногами рассыпчатую белизну. Сбивали её друг у друга с шапочек и воротников. Снова смеялись. В том числе и когда бесшумно подъезжали – вплоть почти, до касания бампером подолов их шубеек! – два «мерса» и одна «ауди». И все беззвучно дожидались – пока весёлая парочка не отступала на тротуар, шутливо пугаясь и пропуская их.

– Ха, они нас боятся!

– Да они даже боятся сигналить!

– Боятся, что мы испугаемся и… к-а-а-к напр-р-рыгнем! – И снова хохот.

Лиц у встречных не было: невозможно разглядеть через сплошняк снега. Начали подмерзать, кружа и рискуя перед машинами, рисуя следами и опять смеясь. Зашли в церковь Федора Стратилата. Почти никого – среда, полшестого вечера. Свечки, понятно, поставили. Постояли. Помолчали. Возможно, помолились, хоть и обе точно не знали – как.

Стали выходить. Аглая включила телефон, брякнула коротко сыну, Никите – сказала, чтобы рано их не ждал.

И тут возник рядом невысокий такой мужичок. Аккуратный. Даже благолепный. Но без противного елея этого неотмываемого – когда видишь: святоша хочет денег и прямо сейчас! Нет, вполне без. Услышав концовку вопроса Веры, с которым она повернулась к Аглае («А что бы значил этот самый Стратилат? Федор – понятно, хе-хе»), не педалируя, вписался плавно:

– Вас, барышни, что именно интересует, позволю себе вопрошать? – Обращение вполне светское.

– Да, в общем, отчего это он – Стратилат? Я, например, про Елоховскую знаю: там раньше рынок был, на площади, и он ольховыми ветками выстилался, чтобы не скользко, не грязно и кислородно, типа. А «елоха» значит «ольха», – похвасталась как ребёнок Вера.

– Интересно, а «Стратилат» с «архистратигом» как-то коррелируют? – лениво вставила Аглая.

– Так же примерно, как и помплимус с палимпсестом, дорогая, – парировала невозмутимая Вера.

Мужичок отмолчался с минуту, воззрясь на нахальных барышень.

– Похвально, что интересуетесь происхождением названий, – он, в слабом освещении из открытой двери церкви, уже почти выйдя с ними на улицу, улыбнулся. – Итак…

Никакой «итаки» для новоявленных пенелоп не произошло.

Потому что прямо на них, из тёплого нутра кадящей и покачивающейся огоньками церквушки, выпрыгнула… здоровенная собака! За доли секунды все трое бросились на все четыре стороны, давай – именно Бог! – ноги. Аглаша – вскрикнувши придушенно, Вера – ойкнув на такой высокой ноте, что сама себя не узнала, а мужичок – с отменным вкусом крякнувший, не ошибившись, «сука!». В непосредственной, понятно, близости от врат храма Господня.

Когти лап (четырех – или всех шести?!) громко процарапали по звонкому (каменному!) крыльцу. Чёрный (или серый? белый? пёстрый?) выкатился клуб шерсти. Какой-то кривой, но обширный красный оскал (пасти – или великих глаз страха?) пролетел снарядом прямо меж ними всеми!

И скрылся.

Не оставив следов.

На пухлом слое свежего снега…

###

REC:

«Что же дальше? Вот так и лежать – не спя, угасать – не болея и разламываться на разновеликие куски – оставаясь абсолютно целой?!

Везде и всюду – светотень.

Свет и тень.

Не “свет” и “мрак” – это разное (по звуку, да и по существу, которое есть одна из ипостасей звука).

Именно свет и тень.

Свет и… Тема?

Плотно связаны они этим тёплым “т”, цвета подпалой шёлковой борзой. С двух сторон от “т” – две наперсницы, две чистенькие, чуть продлённые, тихим голосом спрашивающие “е”: пола женского, здоровья деревенского!

Свет и тень.

Тень и свет.

Дни крутятся, как цепочка на пальце. Хорошо, если цепочка – на кольце, кольцо на пальце – и великовато слегка. Крутится цепочка, кольцо трёт пальчик, тень несётся натянуто по замкнутому кругу света. Из “теперь” смотришь на “тогда”, которое было “до того, как”, “позже”, а может, и “никогда” – мечталось лишь.

“Порвалась дней связующая…” цепь! Но кажется, что связаны были не дни вовсе, а те самые определения времени: нечто, которое последовательно называлось “раньше”, “сейчас”, “потом”. В свою очередь, эти ничего не обобщающие словечки, как слюда ногтем, расслаиваются, становясь всё тоньше, прозрачнее, призрачнее.

Можно расслаивать на дни и ночи.

Можно – на часы: наручные, песочные, биологические, всепоглощающие. Знаки цивилизаций, ход времён, что, кажется, неуловимым.

Как сможешь, терпя, так и расслаивай! И расслаивая – расслабляй эту сведённую мышцу: спасибо, если голени – это мы проходили при дальних заплывах, а теперь ведь – сердца!