Текст книги "Глаза богини (СИ)"
Автор книги: Steeless
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)
Море разбавило воды кровью заката. Или чьей-то чужой – смертной, горькой, пролитой недрогнувшей рукой. Волны пылали – отражением чужих пожаров, несущих страх с именем Старшего Кронида. Несея говорила долго. Левка слушала молча, глядя на сестру потерянно, не пряча своего страха.
– Ты думаешь… – осеклась, потом прошептала: – ты думаешь, он больше не придёт? Совсем не придёт?!
Несея молча уставилась на нее. Развернулась, нырнула в волны, окрашенные жутким багрянцем, оставляя после себя ужас вопроса: вдруг не придёт?!
Но он пришёл. Задержавшись на полвека. Шагнул на мгновенно опустевший при его появлении берег. С застывшим, ничего не выражающим лицом оглядел море.
С гиматия на песок тихо сбегали алые капли, панцирь пропах дымом, а взгляд впервые остановил Левку, бросившуюся с объятиями.
Во взгляде было какое-то селение. Разгул опьяневшей от крови солдатни. Женщины, тщетно обнимающие колени, повинные только в том, что их мужчины решили принять сторону Крона. За селением –город. Еще крепость, еще селение…
– Знаешь, мне нравится, когда они меня узнают, – выговорил хрипло, – в первые годы еще пытались… А теперь, стоит мне появиться – и это ломает любое сопротивление. Лучше армии. Они даже не пытаются спрятаться. И всё реже умоляют о жизни. Просят только, чтобы быстрее.
Сделал тяжелый, неверный шаг, покачнулся, словно был пьян от горечи, от взятой роли, от чужих смертей… Уселся на песок, обхватив голову руками, чтобы не слышать криков, постоянно идущих рядом. Когда Левка попыталась обнять – вздрогнул, скрючился, как от боли, вцепился пальцами в берег, как в последнее, что осталось настоящего и чистого…
– Не тронь меня! Не тронь! Отравишься…
Когда он зарыдал – сухо, без слез, вжимая забрызганную кровью щеку в песок, Левка присела рядом. Гладила вздрагивающие плечи, шептала о том, что все хорошо, и что море сегодня прекрасное, и что нужно было прийти раньше…
– Меня боятся называть по имени.
Она расчесывала ему волосы. Он смотрел на море, жадно, полной грудью дышал – она догадывалась, что после пожаров, но молчала.
– Зевсу нельзя в это лезть. Да и Посейдону.
Его не ждут на Олимпе. Он обронил между делом – «Гестия плачет», и Левка чуть было не разозлилась. Вы толкнули его туда, думала она, орудуя гребнем. Сделали Страхом. А теперь сделали так, чтобы ему некуда было возвращаться. Разве можно возвращаться куда-то, где при виде тебя плачут?! Где о тебе только сожалеют? Где, того хуже, тебя боятся?
– Милый? Ты же еще придёшь? Ты придёшь?
Он кивнул, не отрывая взгляда от моря.
И продолжил приходить и исчезать, как раньше, только сестры теперь смотрели с опаской, но это было совсем ничего, зато она сложила новые песни – о любви к невидимке, и о черноволосом колесничем, и о том, что от моря может тянуть новыми встречами. Красивые песни, протяжные – ничего, что приходилось их петь одной.
Она жалела только, что не было детей. Левка много раз говорила милому, что хочет родить от него – говорила просто так, чтобы показать свою любовь, потому что уже в первый раз он запретил ей даже думать об этом, и в душе она смирилась. Нельзя отдать всего себя войне, когда у тебя есть семья. Наверное, это правильно. А войне приходится отдавать себя до конца – чтобы потом однажды наступила победа.
Победа.
Сёстры в ту ночь пели особенно радостно, переливчато – она слышала их с берега, где на всякий случай ожидала: вдруг? Море было немножко горячим, а небо нависало недовольно, остывало, раскаленное, после неистовости последнего боя, но от этого песни о победе были особенно прекрасны, и волны сами лезли под ладонь ласковыми щенками – они тоже знали, что такое победа…
– Устал?
– Да.
Она смотрела, как он зачерпывает обугленной левой ладонью воду, плещет на ссутуленные плечи. Как со вздохом вытягивается на влажном песке, подставляя тело под ее ладони. Хотелось спросить: а что теперь, раз победа? – но в его глазах она прочитала это сама, увидела три жребия, назначенных на завтра.
Море, небо, подземный мир в соседстве с Тартаром.
– Ты будешь приходить?
Он всё-таки был смешной. Зачем приходить, если можно пойти следом? Неважно, куда, вещий старец Нерей – отец – всегда говорил: обращай внимание только на важное. Важно – за кем, а куда – неважно.
Море дышало победительным спокойствием.
Ананка, – взмолилась Левка в остывающее небо, – дай ему море. Он ведь любит море, я знаю, насколько. Дай ему покой, и ласку глубин, чтобы затянуть раны внутри. Дай отдышаться от проклятой войны, с которой они вросли друг в друга. Мне неважно, я пойду за ним всё равно. Но если всё кончилось – дай ему море…
– Подземный мир, – немного стеснённо сказала Деро. Смущённо дергала себя за волосы. – А у нас – Посейдон… А ты… не знала?
– Знала, – спокойно сказала Левка. Утреннее море было холодным и белесым – притворялось, что не помнило о ночной ласке. – Сёстры поют.
– А-а… попрощаться ждёшь? Да?
Левка молчала. Знала – он больше не придёт. Ни попрощаться. Ни сообщить эту новость. Ни вообще. Чтобы не искушать себя и её, не позвать случайно за собой под землю – говорят, там только смерть, и все воды ядовитые, а жить только чудовища могут.
Сестра с разбегу бросилась в волны – те обдали её брызгами пены. К Левке волны прикатились тихие, бледные, грустные. Она погладила их ладошкой. Сказала:
– Вы очень красивые.
Нужно было непременно насмотреться на море, впитать глазами, ощутить кожей, унести соль на губах. Чтобы потом не жалеть, не скучать. Чтобы не было искушения вернуться.
Сестры тосковали и пели, тянули руки из волн. Чувствовали близкое расставание. Левка фыркала под нос, собираясь в своей пещере: когда идёшь жить в подземный мир, надо к этому относиться очень ответственно. Вот, например, взять сырные лепешки. И хороший гребень. Ожерелья из ракушек пригодятся – дарить подземным. Хитон… а, ладно, один сойдёт, остальными на месте можно обзавестись.
Когда она выглянула из пещеры, море было ласково-бирюзовым, а сёстры качались в волнах.
– Мы проводим тебя до мыса Тэнар, – сказала Несея. – И споём напоследок.
Песни напоследок были дурацкие и смешные: о нереиде, которую суровый Эрот покарал любовью и заставил сойти в мрачное царство теней. Левка не выдержала, на прощанье залепила рот Несее песком – чтобы не сочиняла дурацкие песни. Потом выскочила из воды и зашлепала по скалам с узелком в руке, распугивая тени. А что, ей можно, она вообще-то к своему Владыке идёт. Миновала Амсанкт – черное озеро на пограничье.
На асфоделевых полях она запела – от полноты чувств, радостно, и изумленные тени потекли к ней поближе, слушать.
И вообще, не такой этот мир был ужасный (а что ужасный – то неважно). Гипнос любил сырные лепешки. Нимфы Коцита любили чесать волосы на берегах. Почти все любили песни нереид, а Эмпуса оказалась очень интересной сплетницей.
Правда, море в снах волновалось, стонало и звало, и волны протягивали руки навстречу, и тогда она открывала глаза, смотрела на лицо своего Владыки – напряженное, изнуренное даже во сне – и шептала морю: «У тебя много нереид. А у него – одна. Ему я нужнее».
Какой бой он вёл на этот раз? От нимф она слышала, что мир не признаёт нового царя, что скоро может грянуть бунт, но догадывалась, что битва ее милого – глубже и страшнее. И старалась не мешать.
«Ты так долго не видел штиля, мой милый… Только штормы. Только война. Даже когда не война – все равно война. Разве могу я мешать тебе – домашним очагом на поле брани? Вспомни обо мне, когда твоя война закончится – хорошо? Вспомни, когда наступит штиль».
«Начнётся штиль – и я о тебе вспомню» – откликнулся он тогда. Взглядом. Взглядами они скоро будут говорить в последний раз, на берегу Амсанкта…
Мир замер – копил угрозу несколько дней. Припрятывал, как жадный пёс – кость. Нимфы разбегались и не хотели петь, Гипнос – и то не залетал, Левка бродила по саду из гранатов и черных кипарисов, вслушиваясь в полный нетерпения воздух…
– Бой скоро, – прозвучало тихо и спокойно из-за спины. – Бой скоро, и он проиграет в этом бою из-за тебя. Ты тянешь его назад, в юность, в верхний мир, в море и солнце. Пока ты здесь и заставляешь его жить – он никогда не станет Владыкой, нереида.
– Кто ты? – спросила Левка. И, помедлив, разобрала:
– Та, которая говорила с ним с самого начала. *
– Тогда почему говоришь со мной?
– Потому что ты держишь его. Заставляешь свернуть с пути, который прописан для него с детства. Ты полюбила не того, нереида. Он должен стать Владыкой Подземного мира. Должен был стать им с самого начала. А он всё еще лавагет-невидимка, только из-за тебя.
– Что я могу сделать для него?
Она прикрыла глаза, а когда открыла – под ногами мягко журчала тонкая речушка с ядовитой водой. Амелет, вспомнила она. Кронова речка, неспособная убить бога, но могущая отнять жизнь у нереиды.
Сейчас, – подумала она, опускаясь на колени (голос убаюкивал, нашёптывал, торопил). Нет, не сейчас, я не могу не увидеть его напоследок. Ядовитая черная вода дрогнула в пригоршнях, и голос из-за плеч покладисто согласился:
– Хорошо. Увидишь в последний раз, если успеешь добраться до дворца. Но помни, что о нашем разговоре он узнать не должен.
– Я же совсем не умею врать…
– Не бойся. Я тебе подскажу.
Левка кивнула, поднося к губам чёрную воду. Глотать оказалось нестрашно – холодно и немного горько, и вяжет внутри. Страшно было потом бежать по объятому пламенем бунта миру, по каменистым осыпям – от Амелета к его дворцу, спотыкаясь и падая, чувствуя, как внутри нарастает ледяное жжение, опасаясь не успеть…
– Мне… очень… почему-то… хотелось пить…
Отец говорил: не замечать неважного. Её прощальные поцелуи, его пальцы на плечах: «Ты напилась из Амелета?!», и спины скакунов, и злой воздух подземного мира, хлестнувший в лицо, и хохот бунтовщиков – это было неважно.
Важным оказался берег, на который он её опустил, и лучи солнца – о, солнца! – и соль моря, летящая от мыса Тэнар, и его лицо над ней – лицо Владыки, для которого больше нет преград.
Хорошо, вздохнула Левка. А теперь не задерживайся. Пальцы были сухими и морщинистыми, подлый Амелет отнял у неё юность, но глаза смотрели молодо, она чувствовала. Тебе нужно быть Владыкой. Мне уже никем и ничем быть не нужно. Только вспомни обо мне, когда всё закончится, хорошо?
Владыка понял и стиснул губы на прощание знакомо – как стискивал юноша-бог на берегу у моря.
И она обрела корни, и кору, и серебряные листья, которые вечно опадают, чтобы тут же смениться новыми, и вслед идущему от берега Амсанкта Владыке что-то чуть слышно прошелестело: «Будь счастлив» – но он не обернулся, потому что там, внизу ждала Судьба.
И потому что до штиля было далеко.
Цепляться корнями за иссохшую землю, смотреться в черную однородную воду Амсанкта, ронять листву и ощущать редкие порывы морского ветра, и слушать жалобы теней – это всё очень просто.
Особенно если кого-то ждёшь.
Ветви, которые когда-то были руками, касаются плеч его-сегодняшнего. Тополь заглядывает в озеро и видит там бесконечную память. Рыжую девушку, танцующую на зеленой поляне. Суды над тенями. Интриги. Противостояния.
Листья, когда-то бывшие волосами, касаются других волос – черных. Запутываются в них, прорастают серебром седины. Ранним? Поздним? Какая разница, раз всё закончилось…
– Левка, я вспомнил, – читает тополь по губам. – Левка, всё закончилось. Я удержал. Я – опять невидимка. Хочешь, исчезну, Левка?
А может, он шепчет что-то другое и кому-то другому – тополь всё так же будет обнимать за плечи, печально кивать, нашептывать свое, ободряющее…
«Я не знаю, с какой битвы ты вернулся, но ты молодец. И я тоже помню. Только не надо исчезать, хорошо? Смотри, у тебя даже нет твоего шлема. Лучше иди домой. Она очень красивая – твоя жена, я видела. Я думаю, она там тебя ждёт. Я понимаю, милый: бывают такие битвы, после которых воины не возвращаются. Даже победители растворяются после них в своей боли, в пустоте потерь – потому что они чувствуют себя побежденными. Но пусть сегодня будет иначе, ладно? Пожалуйста, просто иди домой и вспоминай меня изредка, с улыбкой, и будь счастлив, пожалуйста, милый, будь наконец счастлив…».
Тополь щедро дарит серебром, шелестит и гладит ветвями по плечам. Но тот, кто сидит над чёрной водой Амсанкта, глядя в лицо своего двойника-отражения, никуда не собирается.
Может быть, он просто вспомнил не всё.
Или у него нет дома.
Или он не понимает язык тополей.
Комментарий к Тополь помнит (Левка)
* отсылка к роману, соответственно, к Ананке-Судьбе. Извиняюсь, но без неё в этом моменте было не обойтись.
========== Любовь не умеет проигрывать (Афродита) ==========
Йи-хаааа! Диссер защищен, и мы отожжем, как я обещала! Всем огромное спасибо за поддержку и переживания, и – внимание – я обещала “ай л би бэк”, я таки вернулась!
Пы.сы. Лена, с Днем Рождения! Скромный подарочек от скромного автора)
– Капельку на запястье… капельку на шейку. А волосы лучше вот так приподнять, посмотри, как тебе идет с гребнем?
Подземное дитя Макария полагает, что ей больше идет с распущенными и при обруче. Не говорит – мягко, ускользающе улыбается. Но от Афины разве скроешься?
– Оставь её, Афродита. К чему…
Пеннорожденная в притворном ужасе закрывает ушки Макарии ладонями.
– Не слушай ее, дорогуша, ой, не слушай! Она готова надевать пеплос одного фасона целых три дня, можешь себе представить?!
Афина подмигивает, обрисовывает губами: «Да, у меня еще и шлем вместо прически!» – и улыбка Макарии становится более живой и открытой.
Афродита порхает у ларца с драгоценностями, перебирая нитки бус. Прикидывает: что больше пойдет к черным глазам царевны?
Геба украдкой косится на мать. С сожалением: эх, не насплетничаешься, не нахихикаешься вдоволь! Гера замерла у стола с рукоделием, с остервенением втыкает иглу с золотой нитью в платок с вышивкой. Не вышивает – разит иглой ткань.
– Да, да, дорогуша, вот так. Только с черным жемчугом. Ах, не вертись, – Афродита изящно всплескивает руками. – Глаз нельзя отвести! Попомни мои слова: все мужчины сегодня на пиру…
Макария улыбается ускользающе, мягко и таинственно, но не пытается стянуть с шеи нитку черного жемчуга.
– Нерей мне не нужен. Он уже старый.
Афина щурится на племянницу оценивающе: поклясться могла бы, что той не нужен не только Нерей – вообще все олимпийские мужчины. Может, есть кто-то… Но за улыбкой Макарии – подземной, неуловимой – не понять, не рассмотреть, даже проницательным глазам Промахос.
– Старый – не старый! – взмахивает руками Афродита. – Дело не в этом! Дело в искусстве! Заставить их смотреть! Не дышать! Слюни пускать! Заставить воинов и правителей почувствовать себя мягче глины! Владеть оружием красоты и любви в совершенстве – чтобы никто не устоял…
Макария смущенно колупает резной нарцисс на браслете.
– Красотой – этому придется учиться долго. Мне проще мечом… – и смеется, когда Афродита округляет глаза от ужаса.
– Ну-у, куда нам, бе-е-едным, – шутливо блеет Геба, – до тебя, Пеннорожденная! В этом искусстве с тобой ни одной женщине не равняться! Вот уж точно – никто не устоял и не устоит.
– Был один, – едко произносит вдруг Гера. – Хочешь рассказать об этом, Киприда? Но кому охота болтать о поражениях, правда?
И идет к двери, и Афродита прекрасно знает, что сейчас Афина закатила глаза. Промахос всегда так делает, когда мачеха в дурном настроении.
А Гера сегодня явно в дурном настроении: Зевс опять спутался с какой-то смертной…
– Афродита?
Макария просто смотрит с любопытством. Геба замерла – раскрыла рот, как голодный кукушонок из гнезда. Сплетню ловить.
– Да?! Что? Кто один? Чтобы устоял?! Перед тобой?! Да кто бы мог…
У Афины на лице – новая мина. Обозначает: «Сейчас я представлю себя в шумной битве. Или нет, за ткацким станком. Станок жужжит-жужжит, заглушает ваши бабские сплетни…»
Афродита смотрит на эту мину. На дверь, закрывшуюся за Герой. На любопытную мордашку Гебы и таинственную – наследственную улыбку Макарии…
Потом начинает хохотать. Заливисто, разбрызгивая золотистые пряди волос. Красиво – она все всегда делает красиво, изящно прикрывая рукой ротик…
– Да, был! О-о, девочки, был! Афина, не надо такого лица: это история интереснее любой битвы. Впрочем, это и есть сражение.
Может даже – война, – думает Афродита, мимолетом любуясь своим отражением в серебристых гладях. – Несколько битв. Перемирия. Победа одной из сторон. В конце концов: почему эти воинственные девственницы вечно думают, что в любви недостаточно войн? Это они-то, даже мельком не знавшие такого чувства?
Дудки вам, Афина и Артемида. В войне нет ничего, чего бы не было в любви. Осада и взятие крепостей, кровь и предательства, отчаянные атаки и соль поражений на губах… И вечное желание добычи и власти: больше, больше!
Летящие стрелы, переломанные копья… я пережила войн едва ли не больше, чем вы. С золотистыми, не испятнанными кровью волосами. Не надевая шлема, не грязня ручек. И не нам с вами считаться трофеями и победами.
Но вот вспомнить ту войну…
Даже не просто смех. Мурашки по коже – не поймешь, от чего.
Брррр….
*
– Бррр! – капризно сказала она. – Какой холодный дворец! Там, где я родилась, было теплее!
На самом деле, на Крите сейчас вовсю резвился Борей. Но просто приятно было наблюдать, как вокруг нее суетятся два этих… Кронидов, да? В общем, сыновья какого-то там местного царя. Царь что-то там отрубил Урану – а что – совсем не важно! А потом взбилась пена, а из пены и океанских волн поднялась она, и вот это было уже важно.
Руки в каменном зале немножко покрылись мурашками и начали терять нежно-перламутровый оттенок. Зевс подошел – с горящими глазами. Набросил на нее плащ, многообещающе коснувшись щеки.
«Победа», – тихонько пропело внутри…
За первым братом, чуть ли не отталкивая его, спешил второй: накинул на нее леопардовую шкуру. Сам выпятил грудь (сопровождавшие на Олимп Киприду нимфы восхищенно ахнули), заговорил, что вот, ничего, отогреем! И пир устроим в честь прекрасной, и танцы…
«Победа», – гудело внутри, пока она улыбалась второму – Посейдону. Светлый взгляд обежал пускающих на нее слюни кентавров, каких-то мелких божков… Победа-победа-победа…
Третий брат. Взгляд налетел на него с размаху, кубарем полетел дальше, словно путник, запнувшийся о порог.
«Наверное, я совсем синяя, – подумалось в ужасе. – Нет, волосы растрепались. Нет, еще хуже: у меня что-то к губам пристало!!!»
С чего иначе третьему Крониду смотреть на нее, как на ядовитую змею?!
– Бррр, – повторила она жалобно. Вдруг проникнется – прикажет подбросить огня в очаг, плащ свой пожертвует (хотя чего там зариться на обтрепанный хламис!).
Третий зевнул из угла, куда шагнул сразу же, как оказался в зале.
– Ты ее пугаешь, Аид! – прошил неловкую тишину возмущенный голос младшего – Зевса.
Афродита с уважением пронаблюдала, как поднимается черная бровь.
– И?
Грубиян, – подумалось обиженно. Пусть подавится своим хламисом – от него, похоже, и тряпки не допросишься. Все равно – победительница. Зевс повержен – чуть дышит. Посейдон пленен – взгляда не отводит…
Остальные готовы ей сандалии целовать.
А этот еще сокрушаться будет. Может, даже начнет обожать исподтишка – откуда она знала, что так бывает? Любовь знает все. Грубить, не замечать, бросать огненные взгляды…
Ну уж, этот хламис она ему еще припомнит. Уж он-то будет ее просить на коленях и никак иначе. В противном случае ему придется ее похитить.
А пока нечего смотреть на эту ходячую оскомину.
Годы на Олимпе оказывались легкими и бестревожными. Война шла – где-то и чья-то там. Мужчины воевали прилежно, но это было неинтересно. Собственная война – вот что было важно.
Даже жаль, что не было соперниц. Гестия не очень-то и красива, а Деметра… ну, эта вообще корова со своими цветочками и вздохами по Зевсу. Фемида-правдолюбка, потом вот Ата…
Разить было легко. Удар – покоренный взгляд. Мимолетная улыбка – затрепетавшее сердце в ответ. Танец – ворохи цветов от новых почитателей. Симпатичные смертные, смазливые божки, бесконечный шепот сердца, сладкая мука: тебя должны любить все. Все-все-все…
– Нет, ну какой же он бесчувственный, – вздохнула Ата-Обман. Всплеснула руками, щуря хитрые изумрудные глаза. – Подумать… все вокруг! Глаз не сводят! Душенька-красавица!
А этот по подземному миру шастает. Один в один – мой братик. Я рассказывала тебе о своем братике, милочка?
– Только не надо рассказывать о нем на ночь, дорогая, – легкая улыбка скрывает капризное подергивание губ. – О твоем братике наслушаешься… И говорят, что Аид не ценитель… женской красоты.
В конюшне грохнуло. По воздуху промчалось что-то белое, заливающееся дурным смехом. Голос, полный холодной ярости, прогремел вслед: «Если ты, легкокрылая тварь, еще раз…»
Дальше последовал оборот, от которого заикали даже кони.
Явившийся из конюшни Аид удостоил Ату мимолетным взглядом. Афродите попало еще меньше: тень взгляда, легкий отзвук, эхо…
– Ходят слухи, – мечтательно протянула Ата, вглядываясь в спину уходящего, – говорят, он ездит в одну бухточку. К одной нереиде. Влюблен – аж глубже ушей!
– Она влюблена, – сквозь зубы поправила Афродита.
Любовь знает все, и иногда от этого знания устаешь.
– Пояс, – промурлыкала Ата. – Ставлю свой пояс ковки Циклопов. Он как раз подойдет тебе: им можно одурманить и приворожить любого… Ставлю свой пояс на то, что ты не заставишь его полюбить себя.
Наконец-то, подумалось весело. Пояс – это хорошо. Вызов – это еще лучше. Любовь любит вызовы. Даже такие простые.
Он – воин. Что нужно воину? Тихий очаг, вкусная еда, покой… что еще он мог найти в той нереидке?
И вообще, Любовь знает, что путь к сердцу мужчины…
Когда он в следующий раз появился на Олимпе – через три года и после битвы – она торжественно преподнесла ему похлебку своего приготовления.
После первой ложки он наконец посмотрел на нее. Долго смотрел. Не меняясь в лице – лицо у него вообще было невыразительным – зато вот во взгляде мелькало что-то такое…
«Побе…?» – робко шепнуло сердце.
– Так, – выговорил он и отставил миску. – Тартар не так уж страшен.
И прополоскал рот амброзией. Скотина.
Нет, Зевс и Посейдон, конечно, тоже гневались на невоспитанного брата…
Плевались, но гневались.
Афродита улыбалась.
Первое поражение предвещает победу в самом конце.
В новый бой она бросилась нескоро: противнику нужно дать возможность расслабиться. Погулять на свободе, понастроить крепостей, обзавестись знакомствами в подземном мире…
Не подозревая, что на обратном пути из этого самого мира его ждет ловушка.
Бешено несущаяся по воздуху упряжка. Кони храпят, бьют копытами, золотоволосая богиня беспомощно размахивает руками в колеснице… Да, обязательно прорван хитон. На плечике. И сбившееся дыхание, чуть растрепавшиеся волосы, бездонная синь глаз: «Аид, ах, ты спас меня! Какой награды ты хочешь?» Или нет, даже лучше: «Ох, мне так страшно! Может быть, ты меня лучше подвезешь? На своей колеснице?» – а уже потом: «Я совсем не могу идти… ах, как я разбита!»
Или нет, лучше наверняка – всё сразу.
…кони ярились и ржали, и не собирались останавливаться, и у Афродиты начало понемногу замирать сердце. Когда конец этой бешеной скачке?! Возница черной бронзовой колесницы молчал, только выравнивал ход, потом, выпрямившись, шагнул с одной колесницы на другую, перехватил вожжи – и кипенно-белые кони повалились на колени, хрипя от испуга.
Черные разразились издевательским ржанием – они остановились сами.
– Да, дальше не пойдут, – лениво бросил он. – Запрягали идиоты. Со мной?
Покривился, потом пожал плечами. Мол, да, еду мимо Крита. Хочешь – лезь в колесницу. Только не ори над ухом.
– А-а-а-а-а-а-а!!!
Она перестала слышать собственный вопль на полдороги. Колесничий?! Безумец! А эти его чудовища – где таких добыл в упряжку? В мире подземном?
Казалось, она сейчас взобьется в пену, из которой вышла.
На Крите она через силу сумела прошептать о награде. Проклятый Кронид посмотрел на нее – с прозрачно-зеленоватым лицом, хмыкнул: «Да что с тебя взять?» – и укатил воевать дальше.
Битвы, битвы… маленькие сражения. Средние. Крупные. Затишья-перемирия, когда неизбежной казалась победа Крона.
Усмехающаяся Ата: «Я слышала, ты пыталась сыграть на жалости? Разрыдалась у него на глазах. Скажи, какой у него был взгляд? Ну, скажи? Там было про бабские сопли? Хорошо, я не буду требовать невозможного. Он никого не любит. Сделай его своим любовником – и пояс твой».
Пленить тело всегда проще, чем дух. Тело слабое, глупое. Не слушает доводов разума, голоса сердца тоже слушает не всегда. Любовь знает: страсть – проще всего. Одна вспышка, потом развить в привычку, потом… кто знает, что там потом!
Ах, как она ждала его в следующий раз! И ведь как назло – появлялся редко, носился со своим Черным Лавагетством, но потом все-таки явился.
Ворвался во дворец, черным вихрем – не хуже своей колесницы – пронесся по опустевшим коридорам. Грохнул далекой дверью своих покоев.
Когда Афродита, выбравшая убор (нежно-голубой, легкий, многое приоткрывающий и многое сулящий, и пояс – непременно морской волны, пусть помнит про свою нереиду), скользнула в комнату – ей в горло с порога уперлось острие меча.
– Чего надо?
Меча она не испугалась. Знала: Амфитрита ходит в синяках, потому что Посейдон частенько несется по ночам в битву. Зевс просыпался от каждого шороха, тянулся к любимой лабриссе, лабрисса всегда располагалась возле ложа, без нее он не приходил даже к Киприде…
Мягко отвела лезвие, чарующе улыбнулась в мокрое после омовения лицо Черного Лавагета. Пропела слаще кифары любого аэда:
– Тебя давно не было на Олимпе, Ужасный. Ты путешествовал… бился…
– Убивал, – поправил он сухо, недружелюбно глядя на нее. В лицо, хотя должен был – ниже. Мать-Гея, подумалось с огорчением. Он что, каменный?! Афродита подпустила в голос мягкости, и слова полились теплыми струями летнего дождя:
– Убийства – тоже труд. Быть Страхом – тоже битва. После битв воину нужен отдых. Омовение… – она с легкостью покрыла разделявшее их расстояние, положила руки на плечи, встала на цыпочки, чтобы ее губы оказались возле его уха, – пища… горячий огонь в очаге… ложе…
– Угу, – услышала она еле слышно и неопределенно. «Хороший знак?» – усомнилось сердце.
– …женщина на нём, – она теснила противника к победному рубежу. Недовольно отметила, что ложе недостаточно пышное (какой это плацдарм победы?!), устлано какими-то шкурами, ну, ладно, ради выигрыша в этой войне можно потерпеть. – Ты не юнец, Аид. Ты понимаешь, зачем я пришла. Пришла, чтобы остаться…
Ах, как это прозвучало! Пламя в очаге – и то поднялось, зашлось ярко-алым огнем страсти, языки вытянули шеи из очага в праздном любопытстве: вот оно! Противник безмолвствует! Сражен! Отступает!
Он опустился на ложе, не пытаясь снять ее руки с плеч. Пробормотал:
– Ну, оставайся… – и она легко вспорхнула с ложа рядом с ним, изящно повернувшись, сбросила с плеч легкое одеяние, чтобы он мог оценить…
Когда она обернулась, он спал. Мертвенным, тяжелым сном, сжимая в пальцах меч (когда успел уложить его по левую сторону?!), второй рукой вцепившись в одеяло, будто боялся соскользнуть на землю во сне.
– Аид? – окликнула она, переступая с ноги на ногу.
Подлец Кронид отозвался тихим всхрапом.
«Не победа…», – устало вздохнуло сердце. Афродита протянула руку – потормошить спящего – посмотрела на меч, отдернула руку. Подумала мстительно: ничего, голубчик. Утром проснешься – все равно будешь моим. Только устроиться на этом проклятом жестком ложе… да, в соблазнительной позе. Жаль, нельзя пристроить ему голову на плечо. Ну, ничего, главное – проснуться раньше него или вообще не засыпать…
Перед тем, как смежить веки, Афродита явственно услышала хихиканье и шелест крыльев, почему-то показалось – белоснежных.
Разбудило ее встряхивание за плечо. Синяки останутся, – в полусне подумала Киприда, прежде чем открыть глаза и обнаружить над собой лицо Старшего Кронида.
Брррр…
– Посейдон на Олимпе? – вопрос продрал холодом по коже еще больше. Непонятностью. Неуместностью. Какой Посейдон, она же должна ему сейчас сказать, что нужно продолжить ночь…
– Н-нет…
– Сволочь, – выбросил сквозь зубы Кронид. Развернулся, в три шага пересек комнату и исчез за дверью. Только сейчас Афродита поняла, что он стоял в хитоне, при доспехах и опоясанный мечом.
А синяки на плече всё-таки остались – долго сгоняла примочками, по-лавагетски ругаясь сквозь зубы. Думала: ну его, этот пояс. Ну ее, эту Ату. А Кронида – его вообще… в этот, в подземный мир! Правда, толку-то, он же и так туда шастает…
И как это он еще не посватался к воинственной Афине, – истекала ядом Пеннорожденная. Влюбленный в войну чурбан. Солдафон! Его – любовником?! Да один раз с таким… ни за что, да!
– Не получилось, да? – сочувственно кивнула Ата в день победы над титанами. Афродита засверкала зубами, блеснула золотом волос: что?! о чем?! А, об этом, мрачном… который заздравную чашу, как заупокойную поднимает?! Ой, нашла о чем, в праздник-то!
– Дорогуша, мне и Ареса хватает! И… – завела глазки, но не стала перечислять, а то вот, Геба недалеко, а у нее слух ого-го какой, все имена тут же ревнивому Эниалию и выложит. – А с этим… ставка больно высока.
– Правда, – задумчиво согласилась Ата, начиняя оливками пухлый рот, – меняю ставку. Один раз. Одна ночь – и пояс твой. Согласишься, Любовь?
Афродита повела плечами неопределенно, встала с остальными, закружилась в танце, в вихре восхищенных, масленых взглядов.
Любовь обожает вызовы. Преграды. Сложности. Какая радость очаровывать тех, с кем это легко?
А здесь просто не нужно спешить. С таким противником нужны союзники. Поле битвы – получше.
Таланты терпения, гекатомбы хитрости…
Кто сказал, что любовь не умеет ждать? Умеет – когда ей брошен такой вызов.
Союзники прибавлялись один за другим. Нереида Левка – молодец, вовремя ушла с дороги. Зевс – решил, что брата непременно нужно женить.
Безутешная Деметра – настоявшая на том, чтобы дочь вернули ей на восемь месяцев…
Персефона, брезгливо поджимающая губы при упоминании о муже.
Арес на ложе пространно повествовал о кровавых подробностях битв. Афродита щебетала восхищенно: «Ах, какой ты храбрый, какой искусный! Ах, эта Афина ничто рядом с моим Эниалием!» А сама выжидала, готовила удар: подождала, пока Персефона уничтожит Минту – смешное и ненужное препятствие, выждала почти восемь месяцев, чтобы голод тела стал невыносим…
И обрушилась со всем мастерством: ароматом волос, тонкой улыбкой, дразнящими прикосновениями, чувственным шепотом: «Ты разве не соскучился по женской ласке?», многообещающим румянцем на щеках, легким движением обнаженных плеч: «Какой смысл дожидаться ту, которая не любит?»
