Текст книги "Беззвёздный и святая (СИ)"

Автор книги: starless sinner.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Алина не замечает, что не двигается всё то время, пока Дарклинг опускается в ванну. Её глаза примерзают к его спине.

На этой коже не было шрамов, кроме тех, что оставили когда-то лёд предательства и сама Алина – когтями волькры, полоснувшими по лицу. Если бы это могло что-то испортить в его противоестественной красоте.

Иногда у неё глаза режет при взгляде на него, на чёрное солнце его глаз – полное затмение.

Шрамы – те, другие – появились недавно.

С новым оружием их противников, что оставляет метки, неизлечимые даже лучшими из равкианских целителей. Резаные, пулевые, колотые – они украшают его спину и грудь, и живот метками. Алина знает каждую наизусть: взглядом, руками, губами. И ныне ей предстоит выучить новые.

Их не так много.

Но они служат напоминанием, прежде всего, ей самой.

– Ты подозрительно тихая, – Дарклинг укладывает руки на бортики, откидывает голову с шумным выдохом. Довольный.

Алина подходит ближе, присаживается на тот же бортик, вцепляясь в него руками до боли. Чужие глаза ласкают ей плечи и вырез на груди.

Когда-то это заставило бы её зардеться и спрятать взгляд, но теперь от этой откровенности внутри разливается расплавленным золотом удовольствие.

– Мы становимся уязвимее, – пальцы смыкаются на мочалке. Алина пропитывает её водой и мылом, прежде чем тянется, чтобы обмыть его плечи. Шею. Грудь. Ей нравится касаться его. Нравится интимность подобных моментов, пускай эта усталость и ленца не обманут её.

Дарклинг ловит, как она смотрит на его плечо. Рубец грубый, всё ещё красный. Не заживший до конца, чтобы остаться бледным напоминанием о том, что Беззвёздный Святой, проклятый король – всё же уязвим как человек. Алина проходится по этому месту мягче, аккуратнее, хотя порой ей чудовищно нравится распалять его болью.

– Это тело знало куда больше шрамов, чем те, что ты видишь сейчас.

Алина кусает губу, пока не сдирает зажившие корки. Ранки саднят, кровь щекочет кончик языка сталью.

– Но никогда они не были такими явными, – произносит она, упуская мочалку, чтобы пройтись самыми кончиками пальцев по его груди, ощутить биение сердца. Подняться выше и прощупать пульс на шее.

Дарклинг кивает. Вода расходится волнами, разбиваясь о волнорезы стенок, когда он садится.

Ладонь Алины привычно оказывается в плену его хватки. Дарклинг уводит руку выше.

– Здесь было калёное железо. Когда-то я был очень самоуверен и не настолько силён. И попался в руки тем, кто клеймил гришей, как животных, – голос становится тише, но глубже; в нём различимы нотки прожитой вечности. – Смерть они встретили под стать своему занятию.

Алина знает. Дарклинг отвечает большим злом на причинённое зло. Большей агонией на ту, что пережил его народ и он сам.

В груди не сжимается – поднимается волна ярости при мысли о том, что кто-то мог причинять подобную боль осознанно.

– На моей спине когда-то было свидетельство более грубого ранения, – Дарклинг ведёт плечами, и наверняка мышцы мягко перекатываются. – Сдирали кожу, стреляли, пронзали. Как ты знаешь, однажды я сам себе нанёс достаточно серьёзное увечье.

Чтобы спасти себя, Багру и помнить о предательствах. Алина знает. Шрам на бедре всё ещё зрим, хотя от него можно было избавиться. Это не когти волькры. Не ярость ничегоев. Не оружие противников Равки.

– Я понимаю, что ты прошёл через худшее. Через многое, – Алине бы задохнуться, когда он прижимается губами к изнанке её запястья, чтобы после сомкнуть зубы на костяшке большого пальца. Почти игриво. Вся война для него – одна большая партия, и Алина – тоже часть этой спирали под именем вечности.

– Но это не значит, что однажды они не смогут тебя достать.

В этих словах предупреждение не для Дарклинга – для всех их врагов, спящих и видящих их пеплом после триумфального костра.

А он смеётся. И хочется его поцеловать и утопить тут же.

– Ты правда считаешь, что смерть станет мне препятствием? – ответ разливается мягким рыком, вода шумит, беспокойная от того, что Дарклинг тянется к Алине и её к себе – тянет, чтобы поцеловать укусом и укусить поцелуем, и с ужасающей до дрожи в самих костях нежностью запечатать губами губы.

Алина сжимает пальцы в его волосах, натягивает.

– Даже ты не настолько безумен, – фыркает смешливо и встревоженно, и зло.

Дарклинг трётся о её предплечье щекой. Лживым послушанием.

– Я достаточно могущественен, чтобы не беспокоиться о чём-то вроде своей погибели, – и Алина стынет от этих слов; от этой древней силы и того, что услышит далее: – Я всегда найду обратный путь, будь то чужестранный берег или загробная жизнь.

Горячие ладони обхватывают её за талию, обжигают до костей сквозь ткань одежд, собирают дрожь.

– Всегда, – повторяет Дарклинг. – Потому что всё это принадлежит мне.

Что-то тёмное и опасное мелькает в его глазах. Будоражит. Алина знает, что каждого монстра в этом сердце отловит и приручит к своим рукам.

Алина знает. Но каждый раз дрожит и дышит тяжелее, и ей хочется сжать пальцы на чужой шее, и чтобы дышал только с её разрешения – её воздухом; ей хочется в его руках свернуться ласковой кошкой и растерзывать когтями и без того отмеченную кожу. Ведь главнее её оставленных ею шрамов не будет ни одного.

– И ты, – Дарклинг улыбается мягко. Склоняется и целует оголённое колено. Щекотно. – Ты тоже моя.

– Есть ли предел у твоей жадности? – Алина плечами передёргивает с охотой проучить его, но даже встать не успевает: Дарклинг резко утягивает её к себе, не обращая внимания ни на вскрик, ни на брыкания.

– Ты сама знаешь.

Алина так его ненавидит.

И смеётся. Становится мокро, жарко и невыносимо дышать в его тисках. Правильно.

Вода выплёскивается за край, выливается на пол, чтобы остынуть противными лужицами, пока Алина устраивается на чужой груди, хватается за широкие плечи. И смотрит гневно. Ей так хочется думать.

– Когда-нибудь я придушу тебя во сне, чтобы проверить через сколько же ты вернёшься мне назло, – шипит и царапает, и кусает словами.

Дарклинг всё-таки хватает её за подбородок. Все известные миру чудища, страшные и зубоскалые, пляшут в его глазах. Только одной королеве принадлежащие.

И он целует её. Мокро, глубоко, заявляя права. Вода обнимает их обоих, но Алина плавится от иного.

Дарклинг прикусывает её губу. Дразнит.

– Непременно, моя падшая.

========== xiii. море пылает ==========

Комментарий к xiii. море пылает

часть, в которой Алина узнает о шуханской лаборатории, где продолжают проводить опыты на гришах. и, не послушав Дарклинга, срывается туда.

Волны омывают прибрежные пески мягким шёпотом. Барашки белеют на чёрном полотне, перекатываясь, чтобы разлиться шипящей пеной.

Линия горизонта зыбкая, нечёткая, несмотря на отсутствие полуденного солнца и его раскаляющего воздух жара, и кажется, что морю, этой зияющей пасти на лице суши, нет конца, как растянутому одеялу. Вдали небо алое, лиловое, смешивающееся с водой сплошным маревом.

Волны ласково, словно преданный пёс, омывают босые ступни, пока Алина вглядывается в нескончаемую бездну. Внутри неё – тот же штиль, раскатывающийся спокойствием и умиротворением стихии.

Ногам тепло, словно море долго-долго млело под солнцем или вскипало, как вода на кострище в котелке.

Алина вдыхает глубже: соль и свежесть, такая знакомая; заставляющая глотать воздух, как желанную после засухи воду.

И ей так хочется остаться среди этого покоя, среди этого мира – столь желанного и необходимого.

Алина закрывает глаза, погружаясь в шипение волн, в их настойчивый шёпот, липнущий к нему белыми следами морской соли, словами повторяемой песни.

Останься.

Останься с нами, королева королев. Под нашей толщей, раздели с нами силу.

Останься, останься, останься.

Вода становится горячее, щиплет кожу сквозь кафтан, такой тяжёлый, гнущий её к земле. Ко дну, ведь море ей уже по пояс.

Алине жжёт руки.

Вода слишком горячая. От воды больше не пахнет солью и мокрым песком.

Вода, морская, неукротимая стихия, воняет гарью и дымом.

Алина открывает глаза. Алое марево вдали оказывается совсем близко, распахивает раскалённую пасть.

Море пылает.

***

Веки поднимаются с трудом, будто накрепко сшитые. Мнимая суровая нить лопается с одной сплошной агонией, отзывающейся в костях, в ноющих мышцах – нарастает пузырём в голове.

Во рту солоно и горько, и вязко. Воняет дымом и кровью, и жжённым мясом.

Её мутит до рвоты, и хочется снова провалиться в удушливое забытье, где море горит багряным, где вода – шипит и сдирает кожу. Но там не было больно.

Там было никак.

Пробуждение встречает её призрачными воспоминаниями. Они хрупкие, как тонкие льдинки, переламываются в пальцах. Алине никак не открыть глаза полностью, не ухватиться за нить. Запоздало она чувствует всем своим больным телом, что лежит на ком-то; чужие пальцы на своём лице.

Каждое прикосновение отзывается песней, вспышкой света.

– Нет, не засыпай.

В голосе – не просьба, не мольба к умирающей. Не то, что можно услышать на поле боя; в голосе нет слёз – один обнажённый во всей сути приказ. Так велят стоять до последнего, звезду с неба сорвать и разверзнуть землю.

«Не засыпай», – велит голос. И Алине хочется расхохотаться этой властности, но в горле дерёт. Дым вливается в лёгкие удушливой, гадкой волной.

Она всё своё тело ощущает с каким-то опозданием: тяжестью пудовой, корками на губах и сжатыми кулаками, что судорогой пальцы сводит. Словно Алина свой свет призывала – сокрушением и гневом небесным. Но не успела.

Она не успела.

Мощь трепыхается где-то внутри пойманным зверем. Сдирает с шеи ошейник.

Ей вдруг становится необходимо коснуться своего.

Алина с трудом подавляет стон. Но он бы потонул в треске пламени, в эхе чьих-то криков и неясном ей рёве. Или её воспалённому сознанию это мерещится?

Она заставляет себя открыть глаза.

Дарклинг – ну а кто ещё смог бы так нахальски приказать хоть самой смерти катиться к волькрам? – склоняется над ней. Его запах, неперебиваемый даже здесь, дарует мнимое облегчение, как и лёгкие прикосновения к лицу и волосам. Алина вдруг чувствует себя ужасно поломанной.

Взгляд цепляется за его лицо фрагментами, словно откусывая. Глаза аспидные, что ни разглядеть кварцевого моря; пламя, пляшущее за его спиной, такое далёкое и безобидное для них, делает их ещё чернее.

Алина прикипает глазами к царапине на его щеке. К бурым пятнам на другой. Его? Не его?

Она сглатывает снова, понимая, что Дарклинг сидит прямиком на бетоне, а она – на его коленях.

Память накатывает теми же волнами, провонявшими гарью, жестокостью.

Алина вспоминает, как сбежала, ослушавшись, поддавшись эмоциям, порыву и собственной горячке, которую не мог разделить предначертанный ей мрак.

Алина вспоминает шуханскую лабораторию.

Алина вспоминает гришей. Измученных, изувеченных, молящих лишь об одном избавлении.

Алина помнит, как чьи-то маленькие пальцы впивались в решётку.

– Дети? – хрипит она, тянется рукой, чтобы уцепиться за воротник кафтана. За что угодно.

Дарклинг берёт её руку в свою, прижимается губами к костяшкам. Запоздало Алина видит, что его собственные – эти идеальные запястья, вожделённые и сотворённые силой вовсе не земной – в копоти и засохшей крови.

Ей дурнеет. Тошнота подступает к горлу, но вовсе не тем отвращением, какое должно было развернуться змеиными кольцами в её груди.

– Мы вытащили, кого успели, – Дарклинг касается её волос.

Дарклинг держит её, как проклятое им же сокровище.

– Я думала, ты не придёшь, – Алина шепчет, не чувствуя, как из уголков глаз стекают первые слёзы. Боли и отчаяния за тех, кого спасти не успели. Кто умер в этих клетках, среди истинных чудовищ.

Её зовут падшей святой.

Его – равкианским монстром. Фьерданцы слагают о них страшилки, пугают детей и сами боятся, прячась за спинами своих личных монстров. Златоголовых, голубоглазых инквизиторов.

– Ты кричала, – Дарклинг прижимает её к себе. Голос его спокоен и полон умиротворения, как то море, которое не пылало в её сне. – Я ощутил твою ярость на половине пути сюда.

Алина смежает веки, дабы не показать ему своей уязвимости.

Он пошёл за ней.

И пусть позднее она услышит упрёк в его словах, словно обнажённое лезвие, вонзившееся под рёбра; пусть он скажет, что ей следовало прислушаться.

Что ей следует вообще его слышать, а не поступать наперекор.

Алина не хочет думать об этом. О жизнях, которые она не спасла. Которые не спас Дарклинг.

О жизнях, которые он отнял. Обледеневший в своём гневе, Алина знает, как он чудовищен в расправах. Никакого милосердия.

Дарклинг пошёл за ней.

– У тебя кровь на щеке, – Алина облизывает губы и более всего хочет спрятать лицо, ткнувшись в чужой кафтан, пропахший железом.

Её ладонь вздрагивает, когда Дарклинг прижимает её к своему лицу.

– Она не моя, – и целует основание её запястья, трётся носом. Ужасающе человечно для тех, кто видит одно только зло. – Всё закончилось, Алина. Мы поедем домой. Ты будешь в порядке.

Нет, она никогда не будет. Как и он сам, изломанный чужой жестокостью, чтобы взрастить свою на костях.

Они не будут в порядке, пока с их народом так поступают.

– Ты лжец, – она смеётся хрипло, лающе. Прижимается к нему, маленькая и изломанная. И хочет взмолиться, чтобы он забрал её прочь. Чтобы вынес из царствия смерти, пускай и не видит изувеченные трупы вокруг, упавшие словно какие-то замысловатые узоры в темнейшем из ритуалов.

Пускай она никогда не узнает, как Дарклинг был беспощаден; как ничегои разрывали шуханцев на части и их рык взрезал само небо над обваленной лабораторией.

Пускай не увидит кровавого шлейфа среди догорающих останков.

Алина слышит шум волн, когда Дарклинг поднимает её на руки. Тьма клубится вокруг. Море нарастает в её голове, подступает горящим, неистово пламенеющим приливом, но прячется, словно трусливый зверь, заслышав голос Дарклинга:

– И всё равно ты мне веришь.

========== xiv. чудо ==========

Комментарий к xiv. чудо

предупреждение: ф л а ф ф.

зимнее-ау в отдалённом будущем.

пост: https://vk.com/wall-137467035_2737

Иголки покалывают кончики пальцев, заставляя резко одёргивать руки, улыбаться своему же ойканью почти неловко и снова тянуться к пушистым ветвям, приговаривая, чтобы красавица-ель не упрямилась.

Алина поднимается на носки, чтобы повесить хрупкий прозрачный шар. Напоследок она вглядывается в маленький, искусно вырезанный фабрикаторами домик, на крохотные оконца с небрежно выкрашенными золотой краской рамами. На пальцах остаются следы от словно присыпанного сверху на шарик снега, похожего на разлитую по свежей выпечке помадку.

В животе тянет едва-едва, но Алина отмахивается. Ей совсем не хочется разрушать эту дивную магию, неподвластную ни одному гришу; магию зимы и подступающих празднеств, когда все проблемы прячутся под выпавшим снегом, как засыпающие цветы, и замерзают причудливыми узорами на заиндевевших окнах. Остаётся лишь томление в груди – и дивное волшебство. Истинное, необъяснимое наукой: оно переливается в ёлочных украшениях, лежащих в обитых красным бархатом коробках; в изящных фигурках зверей, искусно вытянутых из расплавленного стекла, медленно вращающихся на металлических крючках. Магия таится в тепле и рыжем свете, расползающимся по полу и стенам из камина, словно разлитый мёд.

Алине нравится тишина и уединённость, пускай с не меньшим восторгом она помогала наряжать куда большую ель перед Большим Дворцом, среди скрипучего снега и колющего лицо мороза, пока не защищённые перчатками пальцы не перестали её слушаться, а она сама не охрипла от смеха, следя за детворой, приносящей и приносящей самодельные игрушки: бумажные шары, вырезанные зверушки и дамы в помпезных платьях, сшитые куклы, одетые по погоде в вязаные шапочки и шарфы, и склеенные детскими руками фонарики. Королева превратила простую идею в традицию: наряжать одну из елей в дворцовой крепости детскими украшениями. Это означало, что ворота в эти дни оставались открытыми. Традиция процветает третий? пятый? год – Алина не считает их, запоминая лишь лица счастливых детей. Тех, кто поначалу её опасается, а затем заливисто смеётся, когда солнечные зайчики бегают по снегу, а само солнце загорается вовсе не на сером, затянутом словно куполом туч небе, а среди людей.

Королеву любят, вознося молитвы за её здравие, за бесконечное тепло в глазах и ярких улыбках.

(и им лучше никогда не знать гнева сжигающего света, но ему совсем не место в этом спокойствии.)

Но истинное волшебство таится здесь, в царских покоях, где Алина, не королева, не заклинательница Солнца, а просто Алина остаётся наедине со своими мыслями и скромной, пушистой елью в увесистом горшке. Разноцветное стекло переливается в приглушённом свете и мерцает, пока она бездумно оглаживает пальцами хрупкие часы (совсем как настоящие, с вылезающей из них кукушкой!), и осыпающиеся с них блёстки остаются на кончиках. Алина уверена, что она вся уже в них, мерцая безо всякого света, что загорается под кожей.

На ёлке почти не остаётся места, и она обходит её кругом, хмуря брови и кусая нижнюю губу. Запоздало Алина замечает, что ходит на носках, словно вот-вот кто-то услышит её и войдёт, чтобы разрушить момент.

Под ноги попадает разбросанная ею же бумага и мишура всех цветов. С губ рвётся оханье, ведь годы идут, а королева Равки всё так же не отличается ловкостью; она чудом не роняет часы и не падает сама прямиком в колкие объятия ёлки, лишь кажущейся пушистой подругой.

Чужие руки подхватывают её, тянут назад одним движением. Алина выдыхает запоздало, уткнувшись носом в крепкую грудь. В лёгкие ударяет мороз, свежесть ночи и та нота, которую ей не разобрать и за все следующие столетия, наматываемые ими на палец, словно тонкая красная нить.

– И давно ты за мной наблюдаешь? – она поднимает голову, так и замерев. С ёлочной игрушкой, прижимаемой к груди, и в кольце рук Дарклинга. Говорить громче, чем шёпотом, не выходит.

Он смотрит на неё, и ей мерещится, как наледь в серых глазах, в эту секунду почти антрацитовых, расходится трещинами. Черты лица, что вызывает в ней который год слишком много противоречивых чувств, в приглушённом свете становятся мягче, стирая прожитые века и всю горечь, и всю испитую боль. Мгновение тянется карамелью, нанизываемой на ложку. Горячей, тягучей.

Алина не хочет, чтобы оно заканчивалось. Впереди балы и разливающееся по бокалам шампанское, и головокружительные танцы, и яркие фейерверки. Алина знает, что ночь будет долгой и полной чудес, созданных гришами.

Но прямо сейчас чудо таится в этих стенах. В горле почему-то встаёт ком.

– Достаточно, чтобы убедиться, что вечность над тобой не властна, – ответ Дарклинга расходится мягкой вибрацией в груди. Алина прижимается к ней щекой, не решаясь более пошевелиться. Он выглядит уставшим, извечно погруженный в благополучие их страны, словно в слабое здоровье медленно взрослеющего ребёнка. Будь Алина более дурна и взбаламошна, то имела бы глупость приревновать его.

Сколько бы времени ни прошло, связь Дарклинга и Равки не ослабевает.

Алина учится с этим мириться и ловить моменты их единения, хрупкого и лишённого противостояния. Все эти мгновения похожи на тот ювелирно-крохотный дом в стеклянном шаре.

– Больше нравится, когда я тебя ненавижу? – она огрызается беззлобно, по привычке, едва не морща нос. Он качает головой, забирая из её рук часы. Уверенно, зная, что пальцы разожмутся.

Алине не хочется думать, что когда-то он так забрал нечто большее. Не спросив разрешения, зная, что она ему по праву, им самим возведённому, принадлежит.

– Как и нравится то, что ты делаешь, – отвечает Дарклинг, сдвигая её в сторону ели.

Алина задерживает дыхание, следя за тем, как он тянется и вешает часы на одну из веток. Словно делал это сотни раз.

(Алина знает, что не делал, но всё дело в этой уверенности, в непоколебимости и силе, которую он сам в себе взрастил.)

– А что я делаю?

«Я противостою тебе, уравновешиваю и задыхаюсь, когда ты так меня обнимаешь, словно мы можем быть обычными, мы можем быть счастливыми»

Он вновь смыкает руки, смотря на украшенную ёлку. Алине чудится, что его сердце пропускает удар. Конечно, чудится.

Но её собственное позорно предаёт, когда Дарклинг прижимается губами к её макушке и говорит:

– Напоминаешь, каково быть просто человеком.

========== xv. в городе без имени ==========

Комментарий к xv. в городе без имени

зимнее ау, в отдалённом будущем. [2]

пост: https://vk.com/wall-137467035_2793

В городе без имени узкие улицы, нагромождённые каскадом выстроенных домов, чьи укрытые снегом крыши и горящие тёплым, медовым светом окна превращают безликие стены и облезающую черепицу в пряничные хижины. Такие Алина видела на витрине тележки кварталом ниже. Глазурь на них была немногим смазанной, а линии – неумело грубоватыми, но от этого в них стало только больше праздничного очарования.

В городе без имени снег валит хлопьями, цепляется за ресницы, путается в волосах, утяжеляя их; он скрипит под ногами, ложится на плечи белоснежным плащом и прячет её от чужих глаз, как одну из своих снежинок, позволяя затеряться среди прохожих, стеклянных витрин и перекатывающихся на массивных колёсах экипажей.

Заводные маленькие поезда катятся по железной дороге на фоне аккуратно выструганных игрушечных деревьиц. Тащимые локомотивом с медленно прокручивающимся ключом, вагоны круто сворачивают на резких поворотах рельс. Из дымовой трубы то и дело выплёскивается облачко, словно где-то внутри в топку то и дело подкидывают лопатами уголь. Или же то дело рук волшебства, в которое так хочется верить, когда год отсчитывает свои последние часы? Своим представлением чудо-поезд собирает возле витрины кучу ребятишек в ушанках набекрень, размотавшихся шарфах и покрасневшими от мороза лицами. Алина останавливается за их спинами, впитывая полный энергии восторг; вглядываясь в то, как поезд замедляет свой ход, прежде чем вот-вот из-за декораций покажется игрушечных дел мастер и снова подарит своему детищу жизнь.

Она уходит прежде, чем кто-то заметит девушку, чьи волосы под капюшоном серебрятся, словно воды в лунном свете; под чьим шарфом прячется величайший из усилителей во всём их беспощадном мире, который в эту снежную ночь прячет свои когти, как вечно хлопочущие матроны спешно закрывают ставни с уходом солнца. Но ныне все окна открыты, ведь год стоит на пороге и надобно его впустить.

На городской площади сверкает всеми цветами дивная ель, и Алине бы стоило отправиться туда, окунуться в омут хороводов, заразительного счастья, зимних песен и забав, которые превращают угрюмых взрослых в резвящихся детей.

Но пустеющие улицы, полнящиеся тишиной и скрипом снега, ей милее; как и то, что она вся как-то быстро промерзает, несмотря на тёплое пальто и оббивающий воротник мех. Ворсинки на нём слепляются в крупные сосульки, покрываются инеем, словно с каждой секундой зимняя ночь заявляет на неё всё больше прав, дабы спрятать солнце под снежным покровом.

В огне фонарей падающие снежинки кажутся сплошным водопадом. Хочется, как в далёком, столь давнем детстве встать и высунуть язык, ловя одну, вторую и пятую, чтобы после запивать боль в замёрзшем горле горьким, но горячим чаем.

В городе без имени ей свободно и одиноко, и в какой-то миг хочется остановиться. В какой-то миг ей хочется обернуться. Очередной побег должен был послужить уроком, но почему-то зимнее волшебство разливается внутри не тихой радостью, а тёплой тоской и безмолвным ожиданием.

Алина собирает в покрасневшие ладони пригоршню снега, лепит снежок, который тут же в пальцах крошится. Холода она почти не чувствует из-за того, что руки немеют без перчаток.

Улицы петляют, заводя её то ли всё глубже в сердце города, то ли желая поскорее избавиться, но Алина не замечает: взгляд прикипает к теням от фонарей, от могучих сосен и костлявых веток дремлющих осин.

Тени идут за ней, оживая.

На лицо просится улыбка, и Алина кусает щёки изнутри, неизменно шагая вперёд, в узкие улочки, чтобы на очередном повороте безошибочно найти глазами выученный до каждого штриха силуэт; он стягивает в себя весь мрак ночи, неизменно-узнаваемый.

В иной день городу без имени стоило бы напрячь свои мышцы из кирпичей, подобрать каменные мостовые, ведь когда встречаются две силы, столь огромные, что всяк мир для них мал, стоит ждать беды. Но не в этот час.

Дарклинг отходит от стены, и тени следуют за ним, не полные угрозы – являющиеся его частью, как иней является частью мороза.

Алина пропускает момент, когда они оказываются друг напротив друга, и чужие руки тянут её к себе, замёрзшую, найденную.

Этой игре столько лет, что ей бы приесться, но Алина не может остановиться, скрываясь и исчезая в десятках городов, лишённых имён, затерянных то ли в Сикурзое, то ли под пятой Джерхольма. Она запрещает себе думать слишком явно и громко, потому что корни обоюдоострой связи слишком глубоки; Дарклинг слишком хорошо её слышит.

А ей иногда хочется напомнить ему о чём-то более важном, чем войны и вся Равка в целом; сколь бы эгоистичной он её не посчитал.

(Он не посчитает.)

(Наверное, поэтому она чувствует облегчение, когда он находит её. Всегда находит.)

– Признаться, я сбился со следа, – голос у него хрипнет, раскатывается где-то в груди, и Алине как никогда хочется прильнуть к ней лицом, но она не в силах отвести взгляда от снежинок в тёмных волосах; от них же, оседающих на кончиках ресниц.

Волшебство концентрируется между ними, в облаках выдыхаемого пара; в тенях, что окутывают их вовсе не подступающей опасностью.

Оно – в снежной ночи, последней в году, прежде чем время обнулится и начнёт свой ход с чистого листа.

Прежде чем они вновь станут старше, не желая помнить, сколько этих лет уже прошло.

– Я умею теряться.

– Особенно когда обижаешься, – он фыркает, но беззлобно. Расслабленный, не подгоняемый гнётом долга перед собственной же клятвой стране, как если бы весь этот груз остался в Ос Альте, под сводами Большого Дворца, где в эту секунду непременно танцуют вальс.

Они бы тоже танцевали.

Дарклинг убирает волосы от её лица, немногим отодвигая капюшон.

Румянец проступает на его бледной коже слишком контрастно, слишком явно, словно насильно напоминая, что он – из тех же костей, плоти и крови; что Дарклинг, при всей своей силе, – тоже может быть одной из множества снежинок.

А Алине так порой необходимо стать именно такой – одной из множества, скинув с плеч всю тяжесть обязанностей.

– Но ты меня нашёл, – она касается его щеки ладонью. Кончики пальцев покалывает едва-едва. – И даже оставил столицу в столь знаменательный день.

– Когда-то я тебя по заколкам нашёл, – замечает Дарклинг. Воспоминание колет застарелой болью, но всё же утихшей, чтобы не хотелось ныне ковырять зарубцевавшиеся раны. – Бал может пройти и без нас.

Алина поднимается на носки, пряча лицо в воротнике, дыша рвано и глубоко, пока Дарклинг переплетает пальцы их рук, а второй – крепко прижимает к себе, обнимая за не столь изящный в пальто стан. Она теряет момент, когда начинает мягко покачиваться, а он, святые, поддерживает её. И бал, и все обязанности, и долг, и вся их взаимная злость блекнет, растворяется, как льдинки в ладонях, превращаясь в капли талой воды.

Город утопает в тишине, в их дыхании, вырывающимся волной тепла. Город застывает, в ожидании коллапса или же – отсчитывая последние секунды.

Алина жмурится, желая запомнить этот момент до последних мелочей, пока они танцуют на пустой улице, ведь где-то на дворцовой площади и шумно, и ярко, и радостно, и всем этим глотающим счастье людям нет никакого дела до двух вечностей, нашедших друг друга в ночной тиши. Но даже они замирают, когда железные стрелки на огромном циферблате отсчитывают последние секунды.

Звон колоколов взрывается в ушах вместе с салютами, врывающимися в небо, словно рождающиеся звёзды, пока все друг друга поздравляют с наступившим новым годом, пока пьют, смеются и плачут от этого всеобъемлющего счастья и радости, и ожидания грядущих чудес.

Алина поднимает голову, но не для того, чтобы взглянуть на яркие искры и загадать желание; в глазах Дарклинга собирается вся беззвёздная ночь.

– С новым годом, – шепчет тихо-тихо, закольцовывая момент лишь между ними двумя. – Не обещаю, что не сбегу в нём снова.

– Но ты ведь знаешь, что я всегда тебя найду.

Сказанное звучит чем-то гораздо большим, нежели клятва.

Алина улыбается. И тянется к нему первой, смешивая дыхание, слетающее с замёрзших губ, пока снег продолжает окутывать их своим волшебством в городе без имени, чьи улицы петляют улочками и паутиной дорог – лабиринтом, который не станет преградой.

Ведь какими бы ни были пути вечностей – они всегда ведут их друг к другу.

========== xvi. в здравии маловероятно ==========

Комментарий к xvi. в здравии маловероятно

ну что, не ждали? (с)

ВНИМАНИЕ: ФЛАФФ.

таймлайн, когда Алина и Александр оставили Равку и взяли таймаут после войны.

присутствуют отсылки к «Степени свободы».

буду рад, если найдёте ошибки и неточности и тыкнете мне в пб, потому что я дописывал судорожно (как всегда).

пост: https://vk.com/wall-137467035_3291

– Раз так вышло, что я не знаю ни своего дня рождения, ни твоего, а единственной значимой для нас датой является… – Алина запинается, ловит своё отражение в зеркале, большом, во весь рост, на причудливых кованых ножках, и чертыхается: – Никуда не годится!

Пальцы впиваются в бархат коробки, которую она никак не может оставить в покое: открывает, закрывает, открывает-закрывает, водит по ней самыми кончиками, рисуя на поверхности то тёмные, то серые полосы.

Коробка небольшая, красивая, сделанная на заказ, как и её содержимое, дабы отдать дань тому, что ныне так далеко и в следующие несколько десятков лет станет ещё дальше, прежде чем придётся вернуться; прежде чем чёрное и золотое затопит, ляжет тяжестью на плечи. Прежде чем собственное имя, которое в это мгновение кажется чужим, вновь прилипнет к коже, впаяется в оленьи рога.

Цвета коробки – всего лишь напоминание. Но её содержимое кажется ужасающе неуместным, глупым, самой себе надуманным. Сентиментальным.

Вышагивая по комнате, мечась от стены к стене под беззаботное пение птиц, Алина пытается успокоить собственное грохочущее сердце. Она останавливается прямиком в центре комнаты, со странной беспомощностью оглядываясь на кровать без балдахина, так не похожую на ту, что осталась в Большом Дворце; на оставленную на столе подле окна чашку с витиевато изогнутой ручкой.

Мир за пределами Равки кажется совершенно иным, перевёрнуто-вывернутым, гипертрофированным, ярким и в то же время зовущим столь трепетно, что Алина, случись ей вернуться на шесть лет назад, согласилась бы на безумную авантюру снова.

Пятьдесят лет покоя.