Текст книги "Беззвёздный и святая (СИ)"

Автор книги: starless sinner.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Алина закусывает нижнюю губу, ощущая себя глупой девочкой-картографом, которая когда-то глядела вдаль уезжающей карете и мечтала об иной жизни: ярких кафтанах, дивной красоте и роскоши.

Тогда глупая девочка-картограф не знала, что высшей наградой является покой – столь недостижимый за последние лета.

Наверное, разменяв свою душу на истрепавшую её агонию, именно поэтому она решается на нелепую шалость. Словно пробный шаг по тонкому льду. Порой ей кажется, что Дарклинг – А л е к с а н д р – именно из него и сотворён, а вовсе не из глубокой тьмы каньона, текущей в его венах вместе с обычной кровью. Человеческой – горячей, вырывающейся пульсирующим потоком и залившей когда-то ей ладони.

Алина почти не дышит, глядя на него спящего спустя, казалось бы, прожитую вечность, в тишине их общих покоев. Она смотрит на заострённые измождённостью нескончаемой борьбы скулы и глубокие тени, отбрасываемые ресницами. Ей кажется, что попробуй она согреть его своим теплом, этот лёд не растает. Он треснет и изрежет ей пальцы осколками.

Плечо ноет от старого шрама, но Алина не ощущает былого страха – только какой-то нелепый трепет от слишком глупого желания коснуться волос Александра, скользнуть ниже и очертить линию челюсти, обвести невесомо каждый белёсый шрам, словно прикасаясь к изваянию – чему-то неживому, но неизменно прекрасному.

Но Александр дышит, и грудь его медленно вздымается.

Алина сильнее закусывает губу и поднимает руку. Свет щекочет кончики пальцев, вспыхивая – разлетаясь солнечными зайчиками, которые тут же собираются на бледном лице.

Тонкие веки, испещрённые сеткой сосудов, вздрагивают. Тени тают вслед за приподнимающимися ресницами.

У Алины в груди вдруг щемит от осознания их общего одиночества, разделённого на двоих на ближайшую вечность – ту, с которой Дарклинг играл слишком долго.

С губ рвутся не банальные слова, столь им не подходящие; разрушающие всю природу тех ненавистных чувств, что свойственна им обоим – желанию обладать друг другом, несмотря на сжигающий орел ненависти.

Алина совсем её не чувствует, накрываемая волной какой-то нелепой для неё чуткости и нежности.

Она хочет позвать его, продолжая играть солнечными зайчиками на его лице.

Тёмный принц.

Дарклинг.

Александр Морозов.

Они мертвы – увековечены на страницах книг в своём противостоянии. Они живы – продолжая вести борьбу. Александр бьётся за Равку, Алина – за его душу, сдерживая, сжимая крепко вожжи в пальцах, до проступающей крови на стёртой коже.

Алина играет с солнцем на его лице, ловя слухом шумный выдох. Он приоткрывает сонные глаза, лишённый всех масок. Свет серебрит хромовую сталь, словно бы зажигая мириады звёзд.

Алина облизывает губы. И наклоняется, чтобы провести носом по его скуле. Позднее от этой нежности не останется и следа, а утро сотрётся в столкновении их характеров – тьмы и света, вечно противостоящих друг другу.

Но она хочет запомнить этот миг. Выдох Александра. Руку в своих волосах. И солнечных зайчиков, играющих на его лице.

Алина совсем не дышит, произнося:

– Просыпайся, мой беззвёздный святой.

========== ii. лето ==========

Сладость разливается на языке, щекочет кончик лёгкой кислинкой, и Алина жмурится. Как пригревшаяся на солнце кошка, разомлевшая и позволившая погладить себя между ушами.

Клубника – сплошь алая, как самоцветы, сложенная в вазу, кажется предвестником чего-то волшебного, тёплого и несомненно летнего.

Годы идут, а Алина не теряет искры восторга, встречая лето, как давнюю и всё ещё лучшую подругу. Солнце встречает солнце, как поговаривают в народе, начиная со дня равноденствия.

Урожай в этом году поспел удивительно рано, и множество повозок потянулось ко дворцу, дабы дать вкусить королевской чете плоды своих трудов. То было традицией, установившейся с годами, создающей иллюзию того, что правит ими не тьма, сдерживаемая светом.

Они оба – не самые хорошие люди, с той поправкой, что совсем не хорошие, но достойные правители. Цена мира – жестокость и крепкая хватка на горле.

Смотря на заливающий купола Большого Дворца свет, Алина понимает, что она не так уж и велика. И съедает ещё одну клубнику.

Она ощущает себя девчонкой, а вовсе не королевой, которой перевалило уж точно за семьдесят, сидя на краю чужого стола отнюдь не величественно, не в своих лучших кафтанах и расшитых платьях, кои иногда жмут ей в груди недостатком не кислорода – свободы.

Чужой взгляд скользит по её лопаткам, просвечивающимся сквозь тонкую ткань возмутительно короткого белого платья – самого обычного, подходящего тем, кто живёт не во дворце и не режет маленькие куски на ещё более маленькие кусочки серебром, потому что так велит этикет.

Алина чувствует, как на неё смотрят, будто ощупывая выглядывающие плечи и отодвигая волосы. Ей почти чудится материальность прикосновения.

Оборачиваясь, она обнаруживает Александра, всё так же занимающегося своими несомненно важными делами. Царские постановления, приказы, помилования и – наоборот – указы о казнях, всевозможные исцарапанные пером бумажки – всё это забирает у неё Александра день за днём.

Он уедет через пару дней на месяц и дольше, Алина пропадёт в своих многочисленных обязанностях, а затем поменяются местами. А до того им обоим предстоит провести бал, знаменующий начало лета: Алина знает, что Александр будет учтив, обаятелен и лёгок на тонкие, едва уловимые улыбки, которые никогда не касаются глаз. Сталь в них становится ощутимее при взглядах мужчин на Алину – всё такую же юную, сверкающую своим внутренним светом с величием принятой ею тьмы.

И он всегда замечает, как леденеет её улыбка при млеющих от него дворянках. Ох эти скулы, ох эти глаза и глубокий, сильный голос.

Его боятся и проклинают; боготворят и молятся во славу Беззвёздного. Просят здравия для заклинательницы Солнца, ибо если и есть сила, сдерживающая чужой ненасытный голод, то принадлежит она Алине.

Как и он весь. От черноты волос до последнего слова.

Алина требует большую цену и отплачивает тем же, тем не менее периодически играя на его ревности с тем изяществом, когда не доходит до кровопролитий – только до следов на шее от зубов на следующее утро.

Её яростный, жадный монстр.

Алина поворачивается к нему, замечая короткий взгляд, брошенный на чуть больше оголившееся при движении бедро.

– Не попробуешь?

Александр качает головой, не отрываясь от чтения очередного сверх важного предложения, просьбы, требования – их страна похожа на ребёнка с вечно вытянутыми руками и одним только словом.

«Дай! Дай! Дай!»

– Не хочется.

– Она вкусная.

– Я не сомневаюсь.

Алина кривит губы в величайшем проявлении своего острого скептицизма.

– Ты отказываешь мне?

Звучит смешно. Она замечает, как вздрагивают уголки губ Александра. Он, наконец, отрывается от бумаг, чтобы взглянуть на неё: немногим взлохмаченную, в нелепо-простом платье. И с клубникой. Ни дать ни взять капризная муза, нашедшая себе строптивого художника.

Алина почему-то вспоминает о Жене и Давиде, пусть память о первой всегда отзывается уколом в груди. Есть вещи, которые она никогда не сможет простить Александру. Равно, как и он ей.

Но застарелая злость меркнет, тает свечой в том тепле, которое Алина ощущает каждой клеткой, пусть солнечный свет и не заливает весь кабинет.

– Спустя несколько веков начинаешь относиться к пище, только как к источнику энергии, – поясняет Александр, пока его взгляд пригвождает Алину к краю стола. Он всегда так смотрит.

Она не может найти верные слова, чтобы охарактеризовать этот взгляд, но каждый раз он вызывает какую-то сладкую дрожь внутри неё. Но затем давление ослабевает, потому что Александр возвращается к бумагам. Работа царя – это не только красиво сидеть на троне и отдавать приказы.

Алина кусает нижнюю губу, в какой-то мере ощущая колкую ревность. Самую малость.

– Неужели нет ничего, что для тебя важнее Равки? – спрашивает она. – Что вызвало бы в тебе сильные эмоции?

Ей было не так сложно найти что-то подобное – в сладости ягод, рассветах и закатах, быстрой конной езде и всех тех местах, что захватывают своей красотой. Она слишком юная для вечности и прекрасно это осознающая.

Но верить в то, что со временем всё приедается, не хочется.

Дарклинг едва двигает плечом – призрак самого движения, не более.

– Есть, – отвечает он, сминая печаткой перстня сургуч, ставит рядом размашистую подпись. – Ты.

Он никогда не говорит о своих чувствах. Но Алина ловит их в крупицах, как и проявление эмоций – с ней он открывается чуть больше, чуть сильнее. Алина знает, что таится за этими дверьми, слышит царапанье когтей. Она всех этих монстров поимённо знает, как и то, что они искусают и вылижут ей все руки.

Александр глядит на неё искоса, когда Алина придвигается на ближний к нему угол, свешивая ноги.

Её пальцы ловят его за подбородок, поднимая, оглаживая кончиками по острой линии челюсти. Когда-нибудь она перестанет подмечать все эти мелочи в этой зачаровывающей её красоте.

– И всё же, – произносит Алина очень тихо, будто кто-то может нарушить равновесие между ними. Раздаётся тихий шорох: Александр откладывает перо.

И нечто, придавливающее Алину к столу, к самой земле, вновь появляется в его взгляде – чернотой вокруг кварца, выбивая дыхание.

Она кусает изнутри щёку, сдерживая улыбку, когда подносит алую ягоду к его губам. Обводит верхнюю и нижнюю, как иногда делает пальцами, прежде чем они размыкаются: Александр позволяет.

Позволяет накормить себя с рук.

– Вкусно?

Он не отвечает, медленно прожёвывая, будто смакуя каждую секунду.

Алина не может перестать смотреть ему в глаза и охает, когда горячее дыхание опаляет кончики пальцев вместе с дразнящим прикосновением языка.

Александр наклоняется, чтобы прижаться губами к основанию её запястья, сжать зубы на чувствительной коже – лаской и болью прошибая всё тело ударом молнии.

Алина почти стонет, когда его рука ложится на бедро – так дразняще выставленное в своей невинной обнажённости, ибо она не устаёт играть на чужих нервах, словно струнах, вытягивая жилы терпения.

Эта игра не надоест и спустя вечность, предназначенную им двоим.

– Нравится? – она переспрашивает глухо, не уверенная, что не расплавится от лёгких прикосновений пальцев, вырисовывающих на коже узоры. Они сменяются откровенной жадностью, от которой останутся следы.

– Ты нравишься больше, – отвечает Александр низко, гортанно. Голос садится, выдавая с головой, вместе с блеском в глазах.

– У тебя ведь были дела.

Фраза слетает с губ в губы, потому что Александр поднимается, нависает, заключая в ловушку между собой и столом. От него пахнет клубникой и морозом. Алина не знает, что захватывает дух больше. От воспоминания собственных пальцев, обхватываемых его губами, ласкаемых ими – становится жарко.

Александр с нарочитой нежностью убирает волосы от её шеи. Следующим движением он, очевидно, порвёт на ней платье и овладеет прямо на этом столе, на всех постановлениях, требованиях и просьбах.

Равка замолкает в своём извечном капризе, отступая перед жадностью двух бездн.

– Подождут, – отвечает Александр и целует. Ненасытно, властно, будто черпая недостаток воздуха – того, что заставляет шире раскрывать глаза и дышать, дышать жизнью.

Алина стонет ему в рот, обнимает и тянет ближе к себе. Ближе, в самые кости.

И осознаёт, что таится в этом взгляде, пригвождающем её из раза в раз к земле, словно пойманную бабочку, подстреленную птицу. Пойманную у самой земли.

Александр смотрит на неё так,

будто

ему всегда

будет мало.

========== iii. волны и скалы ==========

– Что ты хочешь знать?

Дарклинг глаза щурит, пока промозглый ветер безжалостно треплет и путает его волосы, швыряет стихию в лицо.

Алина тщательнее кутается в свой кафтан, поправляет капюшон, пока снаружи и внутри грохочут волны, разбиваемые о берег и собственные рёбра. Из раза в раз.

Но голос Дарклинга она слышит чётко.

Связь между ними крепнет с каждой войной; с каждым перемирием.

Алина привыкает к замкнутому кругу быстрее, чем хотела бы. И не может мыслить (дышать не может) иначе.

– Всё, – отвечает она, сжимая и разжимая промёрзшие ладони. Чёрные пески встречают их отнюдь не благодушно. Алине чудится, что сейчас из волн покажется неукротимый дух, чтобы поглотить, обглодать каждую косточку.

«Нет, – думает она. – Нет в мире силы, равной нам»

– Шестьсот лет долгий срок. А я почти тебя не знаю.

«Я тебя до корней волос выучила, каждый выдох и вдох, но этого мало. Мало, чтобы привязать; мало, чтобы сокрушить; мало, чтобы сберечь»

Дарклинг дёргает углом губ. Профиль у него точёный, вырезанный из вековых скал острыми гранями. Алине нравится им любоваться и почти резаться пальцами, губами о линию челюсти, как если бы он весь был обсидием – острым, рассекающим.

– Ты знаешь меня лучше, чем кто-либо, – его руки находят её, сжимают запястья крепче, чем можно было бы при проявленной нежности? трепете? властности?

Алина никогда не знает, хочет ли он припасть к её пальцам в поцелуе или же их сломать.

Дарклинг никогда не делает второго.

Ему всегда хватает слов, дробящих на осколки. И не всегда их можно собрать.

Алина учится этому. Слишком быстро для способной ученицы. Слишком медленно для бессмертия.

– Но я расскажу тебе, – отвечает Дарклинг, пряча её замёрзшие руки под свой кафтан. Алина ощущает, как ровно бьётся его сердце, удар за ударом.

Ей хочется сжать пальцы, выдрать его, забрать себе и тут же – укрыть и сберечь. Оно только её.

И он, чудовище из чудовищ, принадлежит только ей.

С именем, со всем своим голодом и полуулыбками, которые Алина хочет запечатать прикосновением. Пылким и трепетным, призраком поцелуя.

Дарклинг успевает первым и шепчет прямо в губы: жарким обещанием.

– На это у нас есть вся вечность.

Она закольцовывается между ними, пока мир рождается; пока мир умирает в их войне, в их единении. В его имени, произнесённом на выдохе, клятвой – ненавистью и большим, чем может вынести мироздания ткань.

Волны разбиваются о берег и скалы, не касаясь их.

Комментарий к iii. волны и скалы

пост: https://vk.com/wall585133190_105

========== iv. ночь ==========

Постель отвратительно холодная. Алина кутается в простыни, поджимает заледеневшие ноги и шумно дышит, укрывшись по самый нос.

Не помогает.

Внутренне она знает, что причина в ином, но, повернувшись на другой бок, всё равно укоризненно смотрит на пустую половину кровати.

Тянется рукой, чтобы провести кончиками пальцев по холодной подушке, не смятой тяжестью чужой головы. Алина знает, что наволочка и пахнет отвратительной свежестью после стирки, потому что Александр не спит в этой постели с того момента, как она сбежала после их очередного, почти привычного разлада.

Комната кажется совсем чужой, пусть и окрашена их цветами, их общим знаком – она их. Но совершенно чужая.

Отсутствие Александра ночью после возвращения Алины не должно её внутренне царапать, но этот жест отдаёт какой-то гулкой обидой.

Вздохнув и сосчитав до десяти, она резко садится на кровати, свесив ноги.

Ночью дворец словно умирает: вместе со бдящей стражей, вездесущими фрейлинами, звонко стучащими каблуками служанками и звонкими голосами гришей. Эта тишина звенит сквозь стены, хотя Алина знает, что где-то на кухнях гремят тарелки.

Ей нравится бродить по дворцу ночью, заваривать совсем не по-королевски чай перед самым рассветом. Иногда среди плит и пустых кастрюль её находит Александр, чаще всего только вернувшийся. Без парада побед, поставивший очередной шрам своего триумфа на теле мира. Пахнущий гарью, пылью. Войной – нескончаемым витком.

Но сейчас путь Алины в разы короче – не через длинные галереи и раскинувшиеся волнами лестницы. Буквально в следующую дверь, ведущую в кабинет, что залит светом расставленных по всем поверхностям канделябров.

Александр не поворачивает к ней головы, сидя за широким столом. Алина оглядывает многочисленные стопки бумаг, нетронутый ужин на подносе. Содержимое тарелок заветрилось, а остывший чай покрылся противной плёнкой.

Она прикрывает за собой дверь и безмолвной тенью подходит ближе, вслушиваясь в шорох царапающего бумагу пера и пытаясь уловить звук чужого дыхания. Как когда-то, просыпаясь глубокой ночью, накрывала рукой чужую грудь, чтобы почувствовать биение сердца.

Бьётся. Всё ещё бьётся. Не остановилось, как в очередном кошмаре.

Александр перекладывает бумаги, едва поведя затёкшими плечами. В иной раз он бы уже подал голос, спросил, почему Алине не спится. Без толики заботы, без какого-либо участия, но она знает, что каждое её слово наматывается на палец.

Но сейчас он молчит.

Они никогда не просят друг у друга прощения: его запасы вычерпаны десятилетия назад, а каждое слово слишком тяжело, чтобы бросаться ими зазря на ветер.

Алина всякий острый угол своего характера чувствует и знает, что годом ранее оставила им царапину. Глубокую, не заживающую, как Каньон на теле Равки.

И Александр всё ещё злится. Глухо, затаенно.

Злится, потому что не отправился следом, не разыскал, не устроил бойню.

Такая злость её пугает куда сильнее, чем потеря Александром контроля; чем полчища созидаемых им монстров. Но вины, глубокой вины, которая заставила бы раскаяться – Алина её не чувствует.

Только усталость от их постоянного, нескончаемого, бесконечно-выматывающего противостояния вдруг давит на плечи – надгробными плитами тех, кто погиб во время всех их игр, где ареной служат государства, а пешками – простые люди.

Их история вовсе не о достойных правителях. Она о чудовищах.

Алина обходит его со спины, останавливается позади кресла и не сразу, отмеряя секунду за секундой, накрывает чужие плечи.

Ткань рубашки под пальцами гладкая, легко сминающаяся. Тонкая, от чего Алина легко собирает жар кожи Александра кончиками. Замёрзшая под теплейшими из одеял, она согревается сейчас.

Под ладонями – кремень, сталь и сгустки напряжения. Она ждёт, что Александр вот-вот дёрнется, сбрасывая её руки, как необузданный жеребец, но он по-прежнему безмолвствует, окуная перо в чернильницу.

Это хороший знак.

Ткань и вправду сминается, когда Алина начинает растирать его плечи, раскатывать мягко задеревеневшие от усталости мышцы. Ладони печёт жаром, ползущим по рукам и выше.

Он – всё ещё её усилитель, от чего всякое прикосновение из раза в раз пробивает каждый нерв молнией, открывает второе дыхание.

Перо по-прежнему царапает бумагу, но куда медленнее, будто промахиваясь. Алина кусает изнутри щёку, чтобы не улыбнуться, когда Александр замирает – её пальцы обхватывают его шею, массируют точки за ушами.

Он шумно выдыхает.

– Чего это ты вдруг?

Голос хриплый, просевший. Вымотанный.

– Я не могу уснуть, – Алина скользит пальцами выше, сквозь волосы, чтобы помассировать виски.

– Какая жалость, – он фыркает и, точно, закрывает глаза. Едва откидывает голову, не позволяя себе расслабиться слишком быстро. Не разрешая сдаться, млея почти прирученно.

– Разве так встречают свою королеву?

– У меня много работы.

Алина шипит и едва не царапает ему глаз.

– Меня не было год!

Александр поворачивается, всё ещё в кольце её рук. Не вырываясь. От его прямого взгляда прошибает не дрожью, не мурашками – Алина никогда не сможет привыкнуть к тому, как внутри неё всё трепыхается.

– Мою маленькую солнечную королеву задевает моё равнодушие? – слова чеканит, по-звериному скаля зубы. – Может, не следовало сбегать в очередной раз, оставляя меня одного?

Он учит её. Приручает.

Будь проклят, умри, умри, иди ко мне.

– Всего год. В прошлый раз было тридцать шесть лет.

– Тридцать семь, – поправляет Александр, хмыкая. – Предпочёл, чтобы этого не было вовсе.

Алина не отдаёт себе отчёта, как вплетает пальцы в его волосы, сжимает и тянет.

– Может, так и будет, когда ты перестанешь быть такой сволочью.

Александр смеётся, послушно откидывая голову и глядя на неё снизу вверх. Веки опускает, прекрасно зная, как действуют эти чёрные ресницы, эти проклятые тени на его скулах, эти блеклые шрамы. Как он весь на неё действует – сын ведьмы, привороживший, проклявший на всю вечность.

– Чего ты хочешь от меня, моя сол царица?

Алина бы с ним сыграла и сыграет непременно, но не в эту секунду и не в эту ночь, когда непривычно жаждет перемирия и передышки.

Ей хочется ударить его, сбить эту спесь горделивого мальчишки, который разменял вечность.

Ей хочется прижаться губами к его щекам, лбу, носу и глазам, запечатать его губы, словить каждую тень.

Ей его хочется. Не в низменном из смыслов, не в горячке похоти.

– Побудь со мной этой ночью.

Четыре слова, уместившие слишком много.

Прости меня.

Я ненавижу тебя.

Прижмись же ко мне.

Проснись со мной утром.

Александр шумно вздыхает, открывая глаза.

– И завтра ты снова будешь искать повод, чтобы сбежать.

Алина склоняется, соприкасаясь с ним лбами. Стекает руками обратно к плечам, чтобы обнять.

(распять)

– Буду. Если бросишь меня одну.

Он точно возводит горе-очи. Вся вселенная в теле мальчишки, (не) покорённая ею.

Холод отступает, растворяется, когда Александр накрывает рукой её лопатки, будто ловит призрачные крылья. Тепло расползается не искрой – пожарищем.

Алина выдыхает ему в губы. Ловит вдохом ответ и умирает, возрождается из раза в раз, когда слышит:

– Моя жизнь принадлежит тебе.

========== v. хищник ==========

Иногда он бывает почти расслабленным, что принять бы и за игривость. Только не ту, что была бы свойственна деревенским мальчишкам с бронзовой от солнца кожей и озорными улыбками. У таких жадные, огрубевшие руки и слишком выразительные взгляды.

Нет.

Это что-то звериное. Свойственное острозубым хищникам.

У Алины всё время мира, чтобы изучать его наяву и в написанных строках, и она когда-то читала о животных, похожих на больших котов, чья шерсть лоснится, словно мрак, а глаза мерцают в темноте. Янтарным, изрудным, сапфировым. Наверняка, там где-то есть и кварц.

Расслабленность Дарклинга в её восприятии – этот зверь, лежащий в тени, подальше от разморяющего солнца, дабы не терять бдительности и оттяпать потянувшуюся руку. Но так и тянет провести пальцами против шерсти.

Он становится немногим мягче, и иной бы подумал, что причина в привезённых ко двору винах. Но Алина знает, что пьянеет равнодушный ко всякого рода увеселениям Дарклинг от иного.

Иногда (очень часто) от неё. И его одержимость становится только острее и терпче.

Алине нравится в такие моменты ловить его за руку, прикасаться, попадая под прицел серых, почти антрацитовых глаз.

– Чего ты улыбаешься?

В голосе сквозит глубокая усталость с ленным любопытством. Под этой изнанкой он почти доволен, но Алина знает, что этой ночью Дарклинг заснёт и проспит до утра, не шевелясь. Возможно, до полудня, и она не позволит его разбудить.

Сама разбудит.

– Твоё самодовольство слишком заметно.

– Да неужели?

Алина бы десятками лет ранее самой себе оплеух надавала за подобную смелость? дерзость? Этого ей всегда было не занимать, да только чтобы в пустых проходах Большого Дворца прижимать короля к стене – тут нужен особый сорт нахальства.

Позволительного только ей.

И ему самому, дабы в тенях пить её громкие, судорожные, полные желания выдохи. От необходимости разгрызть ему артерии до ломки прижаться кожей к коже.

Дарклинг любит её провоцировать.

Алина всегда возвращает долг.

Он прижимается лопатками к стене – чёрным пятном на пастельных тонах расписанных картин, и чуть шире расставляет ноги, позволяя Алине подойти (впаяться) ближе.

Есть нечто правильное в том, как руки Дарклинга устраиваются на её талии и соскальзывают ниже, поглаживают большими пальцами ощутимые даже под тканью платья тазовые косточки. Алина всё ещё хрупкая, пусть и кости у неё – крепче и острее всякой стали. О них немало желающих королеву умертвить зубы обломало.

Алина почти кошкой к нему льнёт, наслаждаясь едва слышными выдохами, этим взглядом из-под ресниц и рисующейся улыбки на губах. С ней он целует Алину в висок. С ней же обещает уничтожить всякого, на кого она взглянет дольше положенного да с очередной мыслью сбежать и поиграть на его ревности в ту игру, которая неизменно заканчивается разрушениями.

– Неплохо тебя знаю, – выдох в открытую шею, мазнув губами по не сошедшей, ещё заметной отметине. Её зубы, её губы на нём – он весь её.

Дарклинг крепче сжимает руки, тянет к себе.

Пальцы Алина соскальзывают ниже, рисуют узоры на его груди.

– Ты прям млеешь, уверенный в своей победе, – она почти целует его, голову задрав, но не позволяет. Отстраняется, накаляя между ними воздух.

Их и увидеть могут, застав в столь неприглядном положении. Алина знает: понадобится секунда, прежде чем Дарклинг вернёт свою маску. Под неё заглядывать никому не позволено. Алина не сразу нашла и подцепила край. Буквально стены разнося всей мощью своего света.

– Считаешь, что знаешь меня? – Дарклинг углом губ дёргает. Улыбка у него шальная. Опьянённая. Ею, властью, их общей силой. Каждое прикосновение друг к другу – молния, вспарывающая кожу восторгом, клыками порождённой им скверны.

– Считаю, что да. И могу тебя сокрушить при желании.

Дарклинг посмеивается. Рукой выше тянется, по её спине скользя. Слишком собственнически и интимно, чтобы сбиться в своём же дыхании, ударах сердца. Окунуться в волну жара, стекающую вниз. Алина чувствует физически, как расширяются зрачки.

– Нет, моя сол королева, – его голос разливается приходящей штормовой волной. До мурашек. – Не можешь.

Она возвращает Дарклингу улыбку, губами в губы, поднявшись на носках.

Ногти впиваются ему в грудь сквозь слои одежды.

Улыбка Дарклинга почти теряет свою редкую ленность, заостряясь теневыми клинками.

Алина осознаёт, что не успеет и до покоев дойти, но азарт захлёстывает с головой желанием поиграть с хвостом сонного зверя.

– Ошибаешься, – шепчет Алина, скользя поцелуями по идеально-высеченной линии его челюсти, чувствуя, что тает и разгорается тут же восковой свечой. Плавится в его усилившейся хватке: требовательной, оскалившейся пастями всех его ненасытных чудовищ.

Она только сильнее впивается ногтями, ниже скользит с нажимом, зная, что даже ткань не спасёт от розоватых полос поверх тех, более глубоких, что только подживать начали.

Алине нравится его метить. При всех взглядах знатных леди она чувствует себя спокойнее, видя, как Дарклинг исцарапанными ею плечами ведёт, пусть и обтянуты они кафтаном. Её ярость только подкармливает их общее вожделение, оставаясь теми же отметками на теле Алины, ладонью на бедре в самый неожиданный момент – напоминанием, что она вся ему принадлежит, предначертана и подарена самой вселенной.

Его проклятье и величайший дар.

Несносная девчонка, играющая с вечностью.

– И ты это сам знаешь, – так сладко всей собой прочувствовать его сбившийся выдох и отстраниться, ускользнув из рук, заслышав вдалеке шаги.

Алина улыбается ему через плечо.

– Как и то, что этот раунд за мной, – она голос понижает и произносит одними губами: – Александр.

Алину незримой дрожью прошибает от его взгляда. Она закусывает губу, пряча улыбку.

Ведь хищник

выходит

из тени.

========== vi. правда ==========

Комментарий к vi. правда

au, с предназначением, в котором Дарклинг знал родителей Алины и отдал приказ забрать её, но всё как всегда пошло не по плану.

(впрочем, ему плевать.)

нездоровые отношения мои нездоровые отношения.

пост: https://vk.com/wall-137467035_2074

Память играет с ней, как тени на стенах: они танцуют, складываются в фигуры зверей, перетекают в асимметрию узоров; оживая, сгустки темноты плетут безмолвную сказку под звонкие вскрики, полные чистейшего восторга.

Алина вспоминает.

Из обрывков пытается картину собрать, сшить воедино куски рваной ткани небольшую гостиную, окрашенные в жёлтый, оранжевый лихорадкой пламени стены; аккуратную, словно кукольную резную мебель и низкий столик между креслами, в мягкости которых, кажется, можно запросто утонуть; изящное зеркало на подставке и стопки книг, открытую чернильницу, пятна на бумаге и разлохмаченное маленькими, неуклюжими пальцами перо.

Огонь потрескивает в камине, сыплет фейерверком искр, что тают в черноте одежд нежданного, но несомненно важного гостя.

Алина вспоминает.

Её мать стоит в дверях. Бесконечно красивая в тёмно-бордовом платье из плотной ткани, отнюдь не кафтане; ниспадающими мягкими волнами волосами – бронза сверкает, на кончиках выцветая из металла в блестящий мёд. Но пустоту её лица ничем не заполнить. Алине не хватает ткани, изношенной и дырявой, словно решето.

Она будто со стороны всё видит, украдкой подглядывая, как неумелый вор, скрипя каждой половицей: за домом, которого у неё не было; на себя смотрит, маленькую, завёрнутую в свёрток расшитого синим и золотым одеяла.

Смотрит на себя – на чужих руках.

На слишком знакомых до узора вен на изнанке запястий – руках, чьи прикосновения день ото дня поднимают в ней волну уверенности, волну гнева, волну жажды.

Алина своего лица, полнощекого, румяного, с пуговками тёмных глаз, обрамленных голубоватыми склерами и веером ресниц не видит, только вообразить может. И взглядом впаивается в черноту фигуры; в то, как Дарклинг, не изменившийся ни чертой, качает её, маленькую Алину Старкову.

Тени пляшут над его головой, рисуют невиданных ею, малышкой, зверей. Они путаются нитями, живыми чёрными змейками вокруг его длинных пальцев, за которые она цепляется да кряхтит, издавая подвластные только детям звуки.

И вся светом загорается, ломая что-то внутри самой Алины: сила была ей подвластна с самого рождения.

Обнаруженная Дарклингом, его даром, предназначенным для усиления других; проклятым для него самого.

– Как её зовут?

Его голос такой же, как и семнадцать лет спустя. Останется таким же спустя и сотни, сотни сотен лет.

Ответа не различить, потому что в этих воспоминаниях нет голоса матери. В них ничего нет, кроме блюдца с нарезанной свеклой, чужих крепких плеч и теней. Живых теней, пляшущих зверьми на рыжем, золотом полотне стены, словно то дикари ведут свой обряд вокруг костра.

Святые, она считала себя безумной! Мал говорил, что она выдумщица, грезящая о том, что никак не могла увидеть.

– Алина, – вторит Дарклинг не различимому голосу, поднимает руку и наверняка касается щеки ребёнка.

Алина не решается подступить ближе, приподняться на мыски и заглянуть в свёрток через его плечо, чтобы наткнуться на пустоту, словно она сама – порождение скверны.

Свет разгорается ярче в детских ладошках, играет с тенями солнечными зайчиками, и красота, и ужас происходящего изламывает кости разбушевавшейся внутри непогодой. Лучи подсвечивают глаза Дарклинга – хромовой сталью, серостью морского штиля.

– Ты мой ключ, Алина, – добавляет он тише, и принять бы его, бессмертное чудовище с ликом прекрасного принца, за другого человека, что с таким трепетом покачивает на руках ребёнка. Брат, которым ему никогда не быть. Отец, какого бы Алина никому не пожелала.