Текст книги "Беззвёздный и святая (СИ)"

Автор книги: starless sinner.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Я так долго тебя ждал.

Алина из настоящего, из плоти и крови, смотря на то, как он прижимается губами к чужому лбу – к её лбу – отшатывается в отторжении. Если бы могла, то споткнулась и об низкий столик, и опрокинула чернильницу, и книги, и испорченное перо – всё, чего не было в её воспоминаниях.

Она взмахивает рукой. Раз, второй, третий, изламывая картинку на мелкие куски, будто варвар нанося раны разрезами один за другим, пока не остаётся ничего, кроме безмолвной черноты.

Пока не гаснет последний луч света.

***

Их связь становится только крепче, прорастает под кожей, оплетает сосуды, мысли. Они притягиваются противоположностями, стыкуются острыми углами, вспарывая мясо до костей, чтобы сростись заново – в агонии, в лихорадке, сквозь абсцесс.

Алина из своего сердца каждый отросший побег тьмы вырвать хочет, выкорчевать с корнями. Только резонирует оно каждым ударом с другим.

Они друг другу так ненавистны и столь же необходимы.

Алина дышать не может, придя в себя на скомканной постели, на черноте покрывала, нагревшегося под ней мерзким жаром, словно Алина металась до того в горячке.

Это было не её памятью. Его.

Дарклинг не отрывается от книги, не обращая внимание на накрывший Алину приступ паники. Она душит, сжимает обручем, вторым ошейником горло, выдавливает кислород и царапает, раздирает лёгкие, разрастается шипами.

Он был там. Был.

Алина считает секунды, прежде чем ужас происходящего обернётся для неё шквалом боли, злости – разъедающей её всю, их взаимоотношения очередной ложью, недосказанностью.

Иногда она задаётся вопросом: есть ли там хоть что-то настоящее, за этими глазами проклятыми, кроме имени, высеченного на сердце? Того, что он ей отдал. Иссушенное, проклятое сокровище, полное не утоляемого голода.

– Я привыкла думать, – медленно и осторожно говорит Алина, как если бы ступила на тонкий лёд, чеканя шагом расползающуюся паутину трещин; как если бы каждое слово впивалось в неё острием клинка, как когда-то иной нож пронзил чужую грудь, – что танцующие тени на стенах были моим воображением. Желанием найти особенность в своей серости.

Мал не верил ей, смеялся и шутил, дразнил безобидно. Почти. Никто не верил ей, сиротке из Керамзина.

Дарклинг не отвечает. Раздаётся шорох переворачиваемой страницы. Книга старая и ветхая, он держит её осторожно, будто она могла быть старше него самого.

Алина свешивает ноги, не чувствуя мягкости ворса ковра. Её всю бьёт дрожь – ознобом, тут же бросая в отвратительную испарину жара.

– Ты был там. Ты держал… святые, ты держал меня на руках!

Она в полушаге от того, чтобы книгу выбить из его рук; в полушаге от того, чтобы эти руки отрубить.

Дарклинг поднимает на неё взгляд.

– Да, я знал твоих родителей, – отвечает медленно, равнодушно, безынтересно. – И знал, что ты предначертана мне с твоего рождения.

Алина не успевает ответить – возгласом, криком, рвущимся рёвом, когда он добавляет:

– От предназначения не сбежать. Я пытался.

И откладывает книгу на высокий столик из стекла и чёрного дерева подле себя. Постукивает по нему пальцами.

Алина не запоминает, не улавливает, как оказывается рядом с ним; как вцепляется в его плечи, в воротник его рубашки. В желании встряхнуть? в шею вцепиться?

– Что ты хочешь услышать? – Дарклинг изгибает брови. – Да, они были гришами. Весьма недурственными, хотя мне до сих пор непонятно, каким образом у них родилась ты.

Это могло значить всё что угодно.

Это могло бы быть оскорблением, и сотней лет ранее Алина, не столь часто ласкаемая чужим словом, подумала бы, что он хочет подчеркнуть её посредственность.

Но Дарклинг никогда так не делал. Не он, неустанно повторяющий и клятвой, и проклятьем: таких, как они, больше нет.

И его слова – лишнее доказательство, различимое удивление в непонимании её происхождения.

Заклинательница Солнца должна была быть дочерью самой звезды, не иначе.

Алина запоздало понимает, что с трудом может говорить: ком в горле не пропускает ни единого слова, то вдавливаясь глубже, то подкатывая тошнотой. Комната, их спальня, перед глазами расплывается, становясь нечётким пятном, одним лишь фоном. Всё внимание концентрируется на Дарклинге.

Всегда.

– Их гибель не была случайностью?

Дарклинг молчит, сжав губы.

– Ответь мне! – Алина вдаливает колено в кресло, меж его ног, нависает сверху – раскатывающимся громом, сверкающими молниями подступающей непогоды, истинного шторма.

Так взрываются звёзды.

– Они отказались отдать тебя, – отвечает Дарклинг, каждым словом попадая в ритм ударов её сердца. – Но их смерть действительно стала случайностью. Они не должны были умереть. Это было ошибкой.

– Ошибкой?

– Да.

Алина хочет его ударить. Взмахивает рукой и снова опускает, вцепляется крепче в ткань, впивается в ногтями сквозь неё в кожу, более желая… чего? Вся её ярость извечно направлена на стремление разрушить совершенство, не запятнанное ни скверной, ни шрамами, ни временем.

Бледные полосы сейчас выделяются острее, сильнее.

– Ты, – говорит она, не зная, что и сказать хочет, – ты… ты забрал у меня всё!

И отстраняется, отходит, в волосы собственные вплетая пальцы, в желании выдрать, кожу с себя содрать – ощутить боль куда более острую и сильную, чем ту, что принесла ей приоткрывшаяся правда.

– Почему ты решил показать мне сейчас? Почему сейчас?! Устал врать? Неужто совесть замучила?

Она сметает с собственного стола многочисленные флаконы из цветного стекла, шкатулку с украшениями – теми немногими, что стали ей дороги; всякую мелочь в жажде разрушения, отдачи той ярости, что разъедает её изнутри. Грохот закладывает уши, но не стучащую в них кровь.

– Решил, что я восприму это спокойно? Говори со мной, чтоб тебя!

Дарклинг поднимается на ноги. Неспешно, слитным, плавным движением.

– Ты должна была быть со мной. Твои родители не ведали, что за сила оказалась в их руках.

– Какой вздор, Александр, – Алина смеётся, громко и зло, зная, как его имя из её уст действует: лаской, ударом. – Ты жаждал своего триумфа. И вырастил бы меня по своему подобию, своей послушной куклой, ты…

Она задыхается, взмахивая руками в попытке его оттолкнуть. Но неизбежно они сталкиваются: взглядами, каждым острым углом своего гнева, телами. Воздух трещит, искрит не между ними, а вокруг, концентрируясь их общей силой.

Алина впивается ногтями ему в щеку, поверх шрамов, оставляя алые полосы – не столь глубокие, как ей хотелось бы. Не заливая кровью лицо.

Дарклинг сжимает её плечи.

– Я не отдавал приказа убить их. Только забрать тебя.

– Это ничего не меняет! Из-за тебя я росла в приюте, брошенная, из-за тебя я не помню даже лица матери! Ты мерзавец, слышишь? Ты мне отвратителен!

– Так давай, убей меня, моя королева, – его голос разливается шипящей волной, лавой, обугливающей плоть. – Взмахни рукой, разрежь меня на куски.

Алина бы рада.

Алина бы давно это сделала.

– Давай же, – Дарклинг понижает голос и делает шаг назад, разводя руки в стороны в щедром приглашении.

Алина вдыхает и едва не захлёбывается спазмом, но слёз нет.

Слёз нет уже давно.

Она на него смотреть не может в этой его оголённой черноте распахнутой души.

И отворачивается.

– Не могу, – говорит Алина тихо. Пальцы дрожат, впиваясь в собственные предплечья. Её всю колотит.

Когда-то у неё была семья. Обрывок воспоминаний.

Когда-то – Мал, чьё имя кануло в летах.

Алина выбрала Дарклинга. Чудовище с ликом прекрасного принца, что многими годами ранее качал её на руках в маленькой гостиной, полной того волшебства, коего больше никогда не увидеть.

И тени танцевали над его головой.

Алина зажмуривается, сжимается вся, когда чужие руки обнимают её со спины. Крепко, надёжно – оковами, ошейником, выдохом в макушку.

Дарклинг забрал у неё всё и отдал ей себя. И подарит ей весь мир или его пепел, стоит только захотеть.

Алина хочет поставить точку, но каждый раз выходит запятая.

Далёкие, сказанные ею же слова впиваются в сердце шипами – вечностью, разделённой на двоих.

– Не могу, – повторяет она. – Иначе у меня ничего не останется.

========== vii. вероломность ==========

Комментарий к vii. вероломность

#soverry_deithwen

тема четвёртая на цитату Паланика от soverryspiration:

«то, что тебе не понятно, ты можешь понимать как хочешь»

вдобавок, это какой-то вбоквел-сиквел-хрен-пойми-что к «Степеням свободы» – тексту, который ещё никто не видел.

вольный перевод с исландского:

helvítis konungur – адский/проклятый король;

helvítis drottning – адская/проклятая королева.

пост: https://vk.com/wall-137467035_2127

Наставленные стройными рядами палатки полнились шепотками, тревожными слухами да звуком обсасываемых косточек подробностями. Поговаривали, что всадник появился на рассвете, на вершине холма, взрезав чернотой силуэта белёсое, полное обесцвеченными тучами небо. Другие упорно твердили, что воочию увидели его на посту в предрассветной мгле: была тень чернее ночи, и – оп! – появился всадник, словно выросший из неё, похожий на саму смерть в черноте своих одежд, а глаза его коня светились алым маревом вальпургиевой луны.

Теории строились разные, одна другой сказочнее, но одно оставалось неизменным: всадник был материален и прогарцевал на гнедом жеребце на территорию лагеря в обескураживающем одиночестве, словно к себе домой. На ворчливое замечание былых вояк, чьи бороды были белее горных хребтов, что следовало наглеца остановить, тем более, в одиночку, нашлись достойные ответы у тех, кто позволил чужаку пройти, словно раскалённой стали сквозь масло. Сбивчивые, угрюмые, они сплёвывали вязкую слюну на сырую землю, месили её ногами да хмурили свои светлые брови – бравые мужи, чьи руки заточены на убийство проклятых ведьм и их отродья.

Все они ощущали гнетущее бессилие – второй раз за последнее время, говоря:

«Ну иди, старик, останови helvítis konungur и посмотрим, через сколько секунд твоя голова полетит в пыль да смешается с грязью под копытами его коня»

И тут даже уже у этих самых бывалых вояк не нашлось ответа; даже когда всадник из тени, всадник-на-рассвете одёрнул поводья подле шатра главнокомандующего великой Фьёрданской Армией, не обращая внимание на направленные в свою сторону штыки, и скинул с головы капюшон, – слова застряли в глотках тех, кто клялся очистить земли от этой не богоугодной мерзости.

Кварцевые, стальные, антрацитовые – каждый увидел свой тёмный, жуткий цвет в этих глазах, осматривающих их, словно скотину на убой, когда раздался голос. Не приветствующий, не ищущий расположения – требующий, приказывающий:

– Я желаю увидеть свою королеву, – сказал он. Король, не знающий пощады.

Дарклинг.

***

В шатре пахнет воском, мехами, немногим – потом и кислым вином, нагревшейся сталью. Запах Дарклинга взрезает действительность морозной свежестью, в противоположность своим шлейфом окутывая, как чем-то неизменно родным.

Для многих дом ассоциируется с запахом пирогов с вишней, горелыми поленьями, садовой малиной и дивными гвоздиками, что растут на заднем дворе. Для Алины дом ощущается морской солью, ароматом холоднейшей из ночей – ещё немногим глубже вдохнуть, и станет различима яблочная кислинка, не замечаемая ею когда-то. Она оседает на губах призрачным поцелуем, который мог бы быть, случись их встреча не при подобных обстоятельствах.

Дарклинг усаживается на резной стул, доселе скинув с плеч дорожный, припорошенный пылью плащ. Тёмные волосы растрепались, а светлеющие розовые пятна румянца на щеках подтверждают, что ехал он, вероятно, не делая привалов; не страшась ни холода, ни возможных опасностей.

«Он – главный монстр, и все это знают», думает Алина, глядя на него, стаскивающего перчатки. Один палец за другим, обнажая светлые запястья. Она знает, что кожа холодная, и, святые, будь ситуация другой, она бы взяла их в свои руки, перенимая холод.

Но Алина едва ведёт плечами, обтянутыми меховой накидкой, на которой водопадом жидкого белого золота рассыпаются её волосы. Северная граница встретила её немилосердными заморозками, но обстоятельства сложились довольно удачно, раз она обзавелась подбитым мехом плащом.

Молчание между ними натягивается всеми струнами – острыми со всех неразличимых граней, разрезающих, словно обсидиановый клинок, всякое спокойствие. Оно напускное, наполняющееся напряжением, совсем как резной кубок – красным вином, который Алина наливает из бурдюка.

На внешней стороне, под скользящими по ней пальцами ощутим выпуклый рисунок. То и волки, и великий ясень, что теперь и вовсе призрак. Алина знает, что у самого обода выгравированы слова.

«Скирден Фьёрда!»

Проклятые, слышимые ею не раз. Будь иной путь, она бы предпочла остаться в Ос-Альте.

Под внимательным взглядом Дарклинга, она делает глоток из кубка, позволяя себе просмаковать вино, прежде чем протягивает ему.

Дурные ассоциации, как и память, не особо меркнут с прожитыми годами, ведь сейчас они оба – на вражеской территории, но по разные стороны. То не договорённость, а въедшаяся под ногти привычка; почти вольность, которую Дарклинг ей позволяет то ли из какого-то внутреннего удовольствия, то ли (и подумать смешно) ради её спокойствия.

– Вижу, ты здесь хорошо устроилась, – произносит он после глотка, убирая кубок на резной стол, с искусно вырезанными на нём картами, с массивными фигурками войск и армий других государств. Десятью минутами ранее в этом шатре, полном какой-то удивительной роскоши, свойственной одним лишь фьёрданцам, вовсю кипел военный совет.

Дарклингу не понадобилось много времени, чтобы своим явлением дать понять: со своей королевой он будет говорить один. Явившийся в волчью западню. Смелый. Наглый. Уверенный. Мерзавец.

Алине бы потянуться к его волосам и поправить свернувшуюся в забавную кудряшку прядь. Но он ей руку откусить может. Сила вибрирует в нём, расползается чернотой прилива; потому и затихли все эти светлоглазые охотники на ведьм, могучие воины да знатные леди, вооружённые ничуть не хуже. Чувствуют.

Чувствуют, что без неё, солнечной владычицы, helvítis drottning, им не справиться. Только ей самой с ним, наречённым самим мирозданием, не совладать. Как и ему с ней. Они подобны змею, что пытается поймать свой вечно ускользающий хвост.

– Ты знаешь, что это вынужденно.

– Вынужденное предательство? Как хороша ты стала в уклончивых формулировках. Скажи ещё, что не знаешь, как это вышло, – Дарклинг расправляет плечи, откидываясь на спинку. Руки на груди скрещивает.

Алина смотрит сверху, но ощущает себя маленькой девочкой – каждый раз, когда в его глазах становятся зримы все прожитые столетия. На Алину смотрит Чёрный Еретик, Беззвёздный святой, генерал Второй Армии и ныне – король, не нуждающийся в регалиях. Иногда слишком тяжело отыскать там, среди всех этих титулов, полученных и взятых самим, завоёванных, мальчишку с простейшим именем.

– Ты подвергаешь людей опасности, – Алина хочет звучать спокойно. Ей нужно, чтобы он услышал её, и, возможно, одним этим разговором они положат конец ещё одному витку кровопролитной бойни и перетягиванию одеял. – Ты снова начал эксперименты с тёмной материей, это плохо закончится.

Дарклинг приподнимает брови.

– И ты решила мне помешать, даже не вникнув?

– Каньон – недостаточное доказательство твоей жадности?

– Какое это по счёту предательство?

Алина замирает. Губы жмёт и отворачивается, упираясь костяшками в край стола. История их взаимных ударов в спину насчитывает слишком много узелков, чтобы начать тягаться собственными достижениями, но Алина знает: она ведёт в этой игре.

– Ты должна была быть со мной.

Дарклинг не избегает отвратительных людскому слуху формулировок. Алина должна. И она это знает, так звучала её клятва – ему и самой себе. Она обещала не оставлять его.

– Я и так с тобой, – Алина глубоко вдыхает. – Я ждала твоего приезда.

– Мне надоели эти игры в прятки.

– Иначе до тебя не достучаться!

Он трёт пальцами переносицу, а не выдержав, с силой проводит ладонью по лицу.

– Послушай…

– Нам нужно договориться, – Алина понижает голос, поморщившись от собственной вспышки. Каждое их слово слушают по ту сторону.

– Они не понимают договорённостей.

– Снова погибнут люди! Простые люди, Александр!

Дарклинг поднимается на ноги.

– И будут гибнуть, у всего есть цена, – он удивительно терпелив, но слишком ощутим край его рвущегося самообладания. Вот-вот вспыхнет, нагнетаемый последними неделями после бегства Алины. Оно могло бы затянуться ещё на несколько десятков лет, не реши она в открытую вмешаться в растущий межгосударственный конфликт.

– Ты звучишь отвратительно.

– А ты лицемерно. Всё это, – Дарклинг обводит рукой шатёр, лагерь, весь Север, а то и мир, – наша с тобой доска для шахмат. Думаешь, они этого не понимают?

– Даже если понимают.

– Мир не изменить красивыми словами, Алина. Я говорил это тебе не раз. Всегда будут жертвы.

Алина неожиданно срывается следом, уязвлённая, как и раньше, его ледяным тоном и различимым высокомерием. Как же эта сиротка с солнцем в венах не может уразуметь!

– Их было бы ещё больше, не сдерживай я тебя всё это время!

Он дёргается. Едва заметно, но словно от удара. От хлёсткой пощёчины, которую Алина могла бы отвесить. Которую ей бы следовало отвесить вместо этих ужасных слов.

Она прижимает ладонь к губам.

– Нет. Я не это имела в виду!

– Так вот почему ты пошла со мной тогда, – Дарклинг на неё не смотрит. И это оказывается хуже, если бы он когда-нибудь поднял на неё руку. – Сдерживать меня, как пса на поводке?

– Это не так.

Она мотает головой. В отрицании сказанных им и ею слов.

– Я не это подразумевала, ты и сам знаешь!

Дарклинг взмахивает рукой. Почти как разрезом, но лишь обрывая её.

– Замолчи, Алина. Я услышал достаточно, чтобы вновь убедиться в том, что спустя многие годы ты так ничего и не поняла, продолжая гнуть свою линию маленькой святой.

Возмущение вытапливает нахлынувший ужас, но лишь на секунду: подсознательно Алина слышит треск плотины:

– Может, это ты не можешь принять иные правила игры, всё так же не чураясь жестокости, потому что она тебе привычна? Люди устали от войны!

– Я тоже устал! – он рявкает, и Алина отшатывается, на мгновение увидев то, что когда-то сделала с ним их общая непредусмотрительность: тьма отступает из глаз, до того затопив их до краёв, едва не вылившись в набухшие чернотой сосуды. – Я хочу мира для нашей страны и места, где гриши смогут жить спокойно без оглядки на таких чудовищ, как дрюскели, что по-прежнему жгут нас, как монстров из сказок; как шуханцев, разбирающих нас на органы, чтобы понять, где же эта сила запрятана: в лёгких, селезёнке или в печени? Без оглядки на то, что им вот-вот придётся снова сражаться. Но ты по-прежнему держишь меня в рамках чудовища.

«Сделай из меня злодея»

Святые, как она ненавидит эти слова!

Дарклинг дышит тяжело, глядя сверху. Алине бы себе язык отрезать, потому что она не решается протянуть к нему руку.

Он берёт плащ. Без резкости движений, возвращая себе контроль – рывками, скрывая всякие эмоции, доказывающее, что он что-то может чувствовать.

– Что ты надумал?

– Оставайся, – отмахивается Дарклинг, накидывая плащ на плечи. – Я напомню тебе о сути вещей, понимание которых ты так яростно отрицаешь. Может, тогда это отучит мою королеву от вероломности.

Алина не успевает подумать, прежде чем разворачивает его за плечо и замахивается: ладонь простреливает жаром от удара по чужой щеке.

Голова Дарклинга отворачивается. Он замирает. Они оба замирают.

– Да как ты смеешь? – Алина шипит, подступая настолько близко, что лишь слои одежды мешают им впаяться друг в друга. Она дышит яростно в своём бешенстве ему в ямку ключиц: – То, что я делаю, так или иначе связано с тобой. Я отреклась от всего, чтобы дать нам иной шанс. Может, это ты не понимаешь сути вещей? И не хочешь меня слышать? Ты хотя бы раз задумался, почему я сбегаю, почему так поступаю? Думаешь, я не устала каждый раз сталкиваться с тобой?

Дарклинг медленно поворачивается.

– Возможно, тебе следовало выбрать своего отказника, а мне протянуть нож, а не руку, – цедит он так холодно, что вся кожа покрывается мурашками. – Любой другой я бы оторвал обе, Алина.

– Так оторви.

– Любая другая – не моя королева, – отрезает Дарклинг. – Ты, видимо, соскучилась по вражде со мной. Найдёшь себе и здесь какого-нибудь верного, словно побитый пёс, отказника?

– Замолчи!

Алина колотит по его груди кулаками и закрывает глаза. Под веками печёт: обидой, злостью, беспомощностью.

– Я никогда… – она спотыкается на собственных словах, но приказывает себе звучать твёрдо, только всё равно скатываясь в шёпот: – Я никогда не жалела о том, что осталась. Я могла убить тебя в любой момент, если была бы вероломна. Но я этого не сделала.

Не нужно видеть, чтобы поймать пробежавшую по его коже дрожь. Дарклинг смотрит на неё. Его взгляд вспарывает ей кожу, эти дорогие, подаренные генералом меха, её всю – насквозь, добираясь до самого сердца, до ткани мироздания, из которой они оба сотворены.

– Услышь меня, – Алина открывает глаза, внутренне страшась одного. Только одного. Что её слова встретит пустота.

Но Дарклинг стоит перед ней, в стане врага, взъерошенный, взбешённый, вымотанный дорогой. В очередной раз явившийся за ней с упрямством, достойным незыблемых гор.

– А ты – меня, – говорит он. Это не звучит примирением. Приказом, требованием. Дарклинг не знает пощады, но его руки притягивают её к себе. Не утешением – жаждой обладания, тоской и той болью, что они причиняют друг другу.

Алина поднимает голову, вжимаясь лицом в его шею на сгибе плеча, в ткань и кусок обнажённой кожи. Горячей, пульсирующей артериями. Гнедым бешенством, предназначенным ей одной.

– Есть кое-что, что не изменится. В твоём понимании или моём – не суть важно.

Дарклинг молчит, не задавая побуждающих ответить вопросов.

Он знает ответ.

Алина поднимает руки, обвивая его шею, зарываясь пальцами в волосы.

– Ты монстр, – отвечает она, чувствуя, как усиливается хватка. – Но ты мой монстр.

========== viii. сопротивление ==========

Комментарий к viii. сопротивление

вообще, тут, скорее, nc17. или что-то между.

в общие предупреждения проставлять не буду, но:

pwp, кинки, чуть нецензурной лексики, немного dirty talk, связывание и Алина наслаждается своей властью как может.

лучшая награда в моей жизни. (с) сол королева

если найдёте нестыковки, постучитесь в пб, а то я опять писал в чужом лс.

Ей нравится лишать его контроля.

Ей нравится чувствовать его беспомощность под губами: каждым прикосновением, дразнящим поцелуем, что вызывает дрожь в этом сильном теле.

Алину ведёт, как не пьянит ни одно вино, стоит увидеть, как вздуваются вены на скованных ею руках; как Дарклинг дышит: рвано, яростно, голодно; как сверкают его глаза.

Из раза в раз он злится, но принимает правила игры, пускай его терпение по швам трещит. Пускай отвратна ему мысль поддаться кому-то, оголиться настолько, чтобы позволить касаться так бесстыдно, так откровенно, не скрывая своей реакции.

Алина посмеивается, седлая его бёдра, напряжённые и твёрдые, словно кремень.

– Неужто ты до сих пор не доверяешь мне? – она улыбается, склонившись, чтобы потереться носом о гладко выбритую щёку: трепетно и мягко, заставляя Дарклинга крепче сжать челюсти, до резко проступающих углов. Идеальных, о которые хочется порезаться пальцем, припасть губами в благоговении.

– Предпочитаю контролировать всё самому, – отвечает Дарклинг сквозь сжатые зубы, на шумном выдохе, пока Алина упирается ладонями в его нагую грудь, пальцы поджимая, как кошка выпуская когти: впивается, оставляя полумесяцы отметин.

Она его не целует, хотя хочется: пока не заболят губы; пока не кончится кислород; пока не наступит конец миров.

– Поэтому будет так приятно заставить тебя просить, – Алина смеётся. Он вздрагивает: ему щекотно.

Кто бы мог подумать, что у великого заклинателя теней такая чувствительная кожа?

– Я не прошу, – цедит он, всё такой же гнедой и упрямый. Алина любит ломать его волю ничуть не меньше, чем то, как он на ней отыгрывается. Так, что после не сходятся колени.

– Это мы ещё посмотрим, – словно за усы хищника тягая, Алина дразнится.

Ей его так хочется: беспомощным, ей принадлежащим, что сводит внутри всё желанием, едкой волной, ошпаривающей, выворачивающей кости.

Язык касается шеи широкими мазками, вылизывая всё так же по-кошачьи. Алина каждое его слабое место знает, от чего глаза кварцевые подкатываются, а пальцы сжимаются в кулаки; от чего Дарклинг голову откидывает, подставляясь под её влажные поцелуи, безмолвно требуя ещё.

Стоит мягко качнуться на его бёдрах, вжимаясь пахом в пах, и прочувствовать, как он легко заводится; как сильно его возбуждение, вжимающееся Алине в промежность.

Она тихонько стонет, когда Дарклинг вскидывает бёдра. Нетерпеливый.

Надо бы приструнить и напомнить правила игры, на которые он сам согласился.

Дарклинг шипит, стоит оцарапать ему соски.

– Не мешайся, – Алина зализывает языком каждый, в том числе не забывая и про бурый шрам; покусывает игриво, чувствуя, как рот наполняется слюной: Дарклинг снова двигает бёдрами. Мягче, одной волной, вжимаясь в неё. И так губу закусывает, что Алина почти ломается. Но не ведётся.

Она приподнимается на коленях под его недовольный, едва слышимый, но стон. Гортанный, полный разочарования. Услада для ушей.

– Веди себя хорошо, мой соверенный, – голос не урчанием вырывается, а рыком: недовольным, но скорее голодным. Это пытка для них обоих, но Алине так нравится мучать того, чья выдержка высечена из самих скал и изламывается только рядом с ней: спустя годы Дарклинг всё так же ненасытен до её тела, до её выходок и того, как она из рук его ускользает, чтобы попасться позднее, когда невозмутимый и всемогущий король теряет терпение настолько, что рвёт на ней платья, усаживая на ближайшую поверхность или вовсе вжимая в стены, не думая о том, что их могут услышать. Алина играет на его чувствах умело, перебирая струны. Впрочем, зная, что он вполне способен ответить: болезненно, волнующе, когда ей хочется или зацеловать его до смерти, или задушить ночью.

– А не то ты оставишь меня одного? – Дарклинг усмехается, сглатывает едва заметно: дёргается кадык. И Алина, не сдержавшись, снова целует его в шею. Влажно, горячо. Как он любит.

– Занятно бы ты разбирался со своей проблемой, – веселье ощутимо щекоткой в её голосе, в сладких поцелуях, коими она осыпает его грудь с довольным урчанием. Стоит прогнуться в пояснице, что совсем не пристало даме из высшего общества, как она ощущает рождающийся в его груди рык. Что не мешает ему захлебнуться выдохом да скользнуть языком по сухим губам.

– Уверен, ты бы хотела на это взглянуть, – он отбивает провокацию почти лениво. Алина бы поверила, не чувствуй она его возбуждение всей своей сутью; не вжимайся он пахом в неё минутами ранее в жажде большего.

Но слова прокатываются яркой вспышкой по всей спине.

Он умудряется обыгрывать её, даже будучи связанным. Беспомощным. Лежащим под ней, расхристанным, почти нагим.

Алину это и восхищает, и бесит до желания, чтобы он потерял голову, чтобы снова застонал просяще, чтобы умолял коснуться его.

– Только если бы ты представлял меня, – произносит она совсем невнятно, но прячет эту неуверенность за укусом. Дарклинг втягивает живот, напрягаясь всем телом: высушенные мышцы его поджарого тела резко проступают чётким контуром, и Алина обводит его пальцами и языком, рисуя неясные самой себе знаки. Наверное, выводя своё имя.

Дарклинг дёргает руками.

– Сплошная услада для глаз видеть твои холёные запястья скованными. Тебе пошли бы цепи, – Алина трётся о его живот щекой, щекочет волосами. Дарклинг чертыхается едва слышно, а затем сгибает ноги в коленях и резко толкает её на себя, заставляя практически упасть, ткнувшись носом куда-то между плечом и шеей.

Алина ругается, выпрямляясь на руках.

– Несносный ты мерзавец, – ругается в самое ухо, кусая: безо всякой игривости, наказывая болью.

– Тебе это нравится, – Дарклинг дёргается и, святые, смеётся, приподнимаясь, насколько может, чтобы вцепиться зубами в ответ в её плечо. Сквозь ткань лёгкого платья. Так похожего на ту земенскую тряпку, которую Алина носила когда-то очень и очень давно. Только ныне ткань дорогая, лёгкая и мягкая. И, в наказание самому Дарклингу, едва ли не стеклянная, не скрывающая изгибов желаемого им тела; позволяя разглядеть в вырезе потяжелевшую грудь.

Алина охает и сжимает его шею, укладывая обратно. Точнее, он позволяет уложить себя обратно. Улыбается сыто и медленно облизывается. Разбей ему Алина губы, он бы облизывался так же.

– Я уже наказан, моя королева, – и дёргает руками, скованными у изголовья кровати. – Но всё ещё не умоляю тебя.

Алина расцарапывает ему шею под его довольный смех.

– А тебе так хочется?

Она приподнимается выше, чтобы коснуться губами изнанки запястий, прямиком над металлом, что оставляет на коже бурые следы: кое-кто слишком рьяно вырывается, не жалея своих рук и не думая о том, что могут подумать те, кто увидит эти метки.

Дарклинг дышит шумно и жарко: она это чувствует своим животом, сквозь ткань.

– Только дай мне выбраться, – он старается звучать спокойно, играя по своим правилам, но, святые, Алина хорошо знает, когда его начинает вести от возбуждения. Ещё немного, и он будет пьянее, чем от всех вин Керчии.

– Конечно, прямо сейчас.

Она обводит языком его вены, целует чувствительное место на изнанке локтевого сгиба и спускается обратно, чтобы замереть столь близко от желанных губ.

Дарклинг приподнимается, но не может дотянуться.

– Алина.

– Что? – она улыбается так лисяво и лукаво, что кожей чувствует, как у него расширяются зрачки: от бешенства и желания. – Это ведь уже почти больно, да?

Он молчит, только дышит загнанно.

Её могучий, её беззащитный зверь.

Стоит склониться и всё же поцеловать его, но не дать прочувствовать, не позволить перехватить инициативу. И, отстраняясь, она срывает долгожданный, ещё один стон.

– Ещё!

Он требует и приказывает.

Алина только смеётся, сползая ниже, устраиваясь меж его ног, чтобы вновь поцеловать напряжённый живот, скользнуть языком вдоль дорожки к поясу штанов. Ладонь накрывает его пах, мягко массируя.

Дарклинг откидывает голову, прогибаясь в спине, подставляясь под её руку.

«Ещё!»

Совершенно блядская картина. Алина никогда этого не произнесёт вслух, да и не пристало так выражаться королеве, но между её собственных ног становится так горячо и влажно, так больно и сладко, что она едва перебарывает желание потереться о его бедро; плюнуть на всё и оседлать его тут же.

– Видели бы тебя таким, – трудно звучать так же насмешливо, когда во рту собирается вязкая слюна. Под ладонью – твёрдо и горячо, даже сквозь плотную ткань. Она мягко оглаживает, навалившись на его ноги и не давая даже двинуться.