Текст книги "Страсти по Казимиру (СИ)"

Автор книги: Старки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

      Время слилось для Казимира в непрерывную череду ночных оконных дежурств и дневных пряток. Но в этот раз что-то шло не по сценарию. Накануне ругаться начали рано, не дожидаясь глубокой ночи, и теперь чуть свет каблучки Манон уже сновали по квартире во всех направлениях, вколачивая в паркет раздражение. Пространство искрило нервозной суетой, из прихожей тянуло стылым уличным воздухом, несколько раз хлопала дверь. Казимир видел, как валятся на пол вещи, как они подлетают вверх и снова падают. Видел он и несколько больших дорожных сумок – дома бы он непременно их обследовал и свил гнездо в самой удобной, – но те наполнялись и без помощи кота, раздувались от разноцветного тряпья, а тот сидел тихо и не показывал носа. Казимир видел, как давешний неудачник-танцор прошлёпал в центр комнаты прямо в грязных уличных ботинках, Манон разразилась серией ругательств, но засеменила ещё чаще.

      Одна за одной стали исчезать чёрные сумки, кот еле успевал следить за калейдоскопом событий во внедиванном пространстве, как вдруг со стороны входа в его пещеру замаячили и настойчиво потянулись к нему когтистые руки. Казимир попятился, Манон истово закискискала. Казимир уже упёрся спиной в дальнюю стену и встал свечкой, а Манон подбиралась всё ближе, отодвигая диван бедром. Казимир решил не сдаваться, Манон тоже не отступала, интонации её сменились с просящих на требовательно раздражённые. Казимир зашипел, дамочка зарычала. Неожиданно сверху кота накрыло чёрным пластиковым пакетом, и крупные мужские руки схватили его поперёк туловища. На секунду Казимиру показалось, что он ослеп, а чужие прикосновения сразу стали сильнее и бесцеремоннее. Кот сопротивлялся самозабвенно, вспарывал полиэтилен и кожу, как отчаянный ассасин. Но тяжёлая рука схватила его за загривок и, скинув прорезанную черноту пакета, тут же окунула в тесную и неподвижную черноту сумки на молнии. Казимир не мог больше ни двигаться, ни дышать, он только с ужасом пытался понять, что происходит по ту сторону реальности. Его несли, потом перестали, потом снова несли, вокруг всё хлопало и рычало, сперва было холодно, потом нестерпимо жарко, пару раз молния, что удерживала его, распластанного на вещах, раскрывалась и странный свет ослеплял в образовавшуюся щель. Казимир даже слышал где-то голос Манон, но пугался так, что пятился обратно в глубину своего плена. Ужас пробрался в большую дорожную сумку и в сердце серого кота. От этого ужаса или недостатка кислорода Казимир почти терял сознание. Всё закончилось внезапно. Уже к вечеру...

      ...Уже к вечеру был готов ещё один портрет Тимура. В этот раз Илья изобразил сидящим в кресле, как на троне, подобно повелителю Орлиных гор достопамятному Ашен-Шугару, только без фэнтезийного костюма. Вместо дракона – драпировка одеяла, вместо головы королевы эльфов на копьё нанизана голова, удивительно похожая на самого Илью.

      – Та-а-ак, узнаю картинку, – весело протянул Тимур. – Только вот почему тут твоя головушка на копье? Что за фальшивый символизм?

      – Значит, ты понял тогда, что этого персонажа я с тебя срисовывал? – улыбнулся в ответ Илья.

      – Конечно понял. Я и заинтересовался тобой после того, как мне из редакторского отдела принесли эту иллюстрацию, захотел с тобой встретиться. Непонятно только, как ты нарисовал персонажа, такого похожего на меня, не с натуры? Или это совпадение?

      – Я видел тебя однажды в коридорах вашего центра. И сразу же подумал, что хотел бы взять твой образ для иллюстраций. Нашёл фотографии в Интернете и накалякал.

      – Ты меня увидел таким беспощадным и вероломным?

      – Н-н-не знаю… Но твоя внешность такая царственная и такая подходящая…

      – Ты не ответил на вопрос – зачем свою голову нарисовал на копьё?

      – Считай, что это признание: потерял я голову.

      – Иди ко мне, безголовый ты мой, – Тимур откинул одеяло, совсем оголяясь, игриво подёргал бровями, – голову нанизывать на копьё мне как-то не хочется, а вот что другое…

      Наверное, Илья никогда так самозабвенно и долго не занимался сексом, как в эту неделю. Он даже иногда ловил себя на ленивой мысли о том, что он превращается в похотливое животное, в красноглазого кролика, которому всегда мало. Но мысль отгонял, принимаясь за очередной портрет своего любовника. Признавал свою зависимость и старался не мечтать о большем, чтобы не испугать судьбу. Подспудно он понимал, что такое безудержное счастье не может продолжаться долго.

      Утреннее впрыскивание алкоголя обусловило очередной сонный день. Только около шести вечера Илья пробудился от холода, так как одеяло улетело на пол, а окно было приоткрыто, впуская неумолимый ноябрьский холод. Продрогший Илья на цыпочках подбежал к окну, чтобы захлопнуть коварную щель. Но не захлопнул. Он увидел, как Бегич открывает ворота и в небольшой двор дома, освещённый ажурными фонарями, въезжает грязная, простывшая «тойота». К ней выбегает Тимур, уже одетый не по-домашнему. Он учтиво открывает дверь и помогает выйти пожилой даме. Такую, пожалуй, трудно назвать старухой. Тонкие ножки обтягивают брюки клёш, на сухих плечах латексная красная куртка с богатым мехом, на голове шариком-одуванчиком уложенные редкие волосы, на сморщенном лице красуются тяжёлые квадратные тёмные очки. Дама опиралась на палочку, хотя и была на высоких каблуках.

      Тимур что-то говорил, но было не слышно, что именно. Несколько раз приложился губами к руке. Очевидно, дама была важной особой. Она плотоядно улыбнулась, предъявляя белоснежный фарфор, который только подчёркивал её старость, и крикнула в машину:

      – Вольдемар!

      Со стороны водителя вывалился молодой человек, чуть пухлый, с удивительно смазливым, кукольным лицом чебурашки, но с приличными ушами и набриолиненной чёлкой. Он суетливо открыл багажник и вытащил оттуда зелёную папку. Илья, невольный зритель галёрки, непроизвольно открыл рот. Он бы узнал эту папку из тысячи. Потрёпанный сгиб, синие завязки и выпуклые буквы «ИЛиЯ Комакадемии, Ленинград».

      Трое прошли в дом. Бегич закрыл ворота и по-хозяйски оглядел двор. Скривился от вида грязной «тойоты», как будто от наследившего гостя. Охранник вдруг увидел человека в окне третьего этажа. Того самого, сопляка с хвостиком на башке, который оккупировал ту комнату для утех хозяина. И Бегич чутьём охотника уловил, что этот голый парень в окне увидел то, что не должен был увидеть. Может, предупредить хозяина?

Часть 5

      Предчувствие непоправимого и чего-то мерзкого охватило Илью. Он оглянулся, в который раз убеждаясь, что прикрыться особо нечем, даже простыня на кровати особая – на резинке. Схватил лёгкое одеяло мятного цвета, обернулся им и на цыпочках побежал из комнаты, прислушиваясь и озираясь. Илья спустился по лестнице, пересёк оливковую гостиную. Звуки исходили из кабинета Тимура, где за особой витриной находились серебряные и золотые изделия авангардной формы. Дверь кабинета была приоткрыта. Илья бесшумно подошёл к ней вплотную.

      – …конечно, это просто бомба!

      – Я понимаю.

      – Вольдемар, подай мне документы. Cам Кашевич посмотрел, и, конечно, никакой ошибки, это подлинник. Вольдемар, отойди, загораживаешь свет!

      – Отлично. Давайте рассчитаемся за экспертизу.

      – Нет-нет, Тимур Раисович…

      – Для вас просто – Тимур.

      – Для меня это большая честь исследовать эти эскизы. О какой плате может быть речь! Лучше расскажите мне правду: откуда у вас столь дивные картоны?

      – Я сказал вам правду, Гертруда Ивановна, получил в наследство от одной милой старушки.

      – Ах, сударь, позволю усомниться! Слишком часто такие ухари, как вы, обманывают нас, бедных старушек…

      – Что вы, Гертруда Ивановна, какая же вы старушка?

      – Вольдемар, не тормози, огня! – Щелчок зажигалки и сладковатый табачный аромат. – Не играй лицом, Тимур Раисович! Я про свои года всё хорошо знаю. Развлекал, поди, бабульку на старую жопу? Послушного котика изображал? Мяукал под артрозными пальцами? Ну не красней! Я же не осуждаю! У тебя есть бумажка о праве собственности? Завещание? Дарственная?

      – Нет. Работы ведь были не зарегистрированы. Хранились в безвестности. Она просто мне их передала. Вот я и занялся экспертизой.

      – Хм… Тимур Раисович, мы всё оформим безукоризненно и быстро. Но… Услуга за услугу! Я не буду разыскивать старушку-шалунью, но ты продаёшь мне пилота и футуро-человека. Заметь, на самое ценное я не покушаюсь!

      – Гертруда Ивановна… Вы же знаете, я и сам одержим картинками…

      – Ничего, я тебе предложу такую цену, что одержимость ослабеет…

      – Мне нужно подумать.

      – Вольдемар! Подай-ка ручку. – Пауза. – Например, столько.

      – Э-э-э… Нет, Гертруда Ивановна, это цена сомнительных открыток Дали.

      – Ах ты, пройдоха! Тогда так…

      – Я сохраню этот листочек, дело в том, что у меня есть уже покупатель на костюмы…

      – Тимур! Ты же не испортишь наши прекрасные отношения? Я дам больше!

      – Гертруда Ивановна, я вам доверился, и, безусловно, вы претендент номер один. Вы же знаете, я дружбу не предаю…

      И на этом самом месте на голое плечо совершенно оглушённого и растоптанного Ильи, что столбом застыл около дверной щели, легла крепкая рука. Илья даже не вздрогнул: ведь столбы не реагируют на прикосновения.

      – Тимур Раисович! – громко раздалось над ухом, это был Бегич. Вовсе не немой. Он толкнул дверь и следом впихнул в кабинет незадачливого шпиона. – Вас тут слушали!

      От неожиданности Илья выпустил из рук одеяло, да ещё и запнулся о его мягкие волны. Чуть не клюнул носом в пол, зацепился за пухлого нарцисса Вольдемара. Тот брезгливо стряхнул с себя руку странного растрёпанного человека. Илья предстал перед двумя изумлёнными людьми и одним человеком-хищником в жалком, нагом виде. Более того, Илья готов был позорно расплакаться, горло сдавливал горький спазм, в груди невыносимость пустоты. Он смог только мелодраматично выкрикнуть:

      – Как ты мог?

      – Простите великодушно! – мгновенно отреагировал Тимур. – Бегич, отведи его наверх! – и как-то по-особому, многозначительно поднял бровь.

      – Ах, как интересно! – сладострастно улыбнулась эксцентричная старуха, сидевшая в кресле, манерно вытянув руку с сигаретой в длинном мундштуке. – Какой милый мальчик! Это твой питомец?

      – Бегич!

      Охранник поднял с пола одеяло, накинул его на жертву, словно мешок на добычу, и поволок куда-то бесполезно упирающегося Илью. По коридору, по лестнице – видимо, обратно. В комнату для утех, где вдоль стены были расставлены портреты человека-хищника, который спал, улыбался, восседал на троне и лгал.

      Вроде не холодно, но Илья замёрз. Кутаться в одеяло он не хотел. Сидел, подтянув к себе коленки, сжимая себя судорожно, вокруг портреты Тимура и разлитая по комнате тоска. Тоска по себе свободному, никому не нужному, беспечно пьяному. Тоска по убогой квартирке, по Казимиру, который ошибочно считал себя хозяином своего хозяина, по вонючим клубам, спасающим от депрессивного нетворчества, по Варьке Малышкиной, которая совсем не приживётся на таком уныло-правильном скандинавском берегу. На полу стояла недопитая бутылка очередного сицилийского развлекалова, но Илья не хотел забытья. Он безжалостно кромсал себя по живому, упивался тоской и болью от обрушившихся надежд...

      ...Болью от обрушившихся надежд отзывался в маленьком кошачьем сердце каждый километр, что наматывался на внутренний счётчик. Казимира увезли оттуда, где оставил его хозяин. Откуда тот должен был совсем скоро его забрать. Кот с трудом дышал, жмурился и как мог запечатлевал карту своего перемещения. Он заметил две недолгие остановки, слышал голоса, пытался запомнить запахи, но всё перебивала затхлость полотенец, к которым его припечатало. Потом снова начинались гул и качка, ему снова становилось труднее дышать, снова рот наполнялся слюной, а живот сводило спазмом, похожим на голод...

      Через несколько часов пути тёплый бескислородный кокон лопнул где-то над головой, вжикнув застёжкой-молнией. Кот пятился, прятал морду в чёрную глубину сумки и отказывался выходить. Темнота душного плена давала временное спокойствие и была лучше, чем новый ужас вокруг. Всё та же грубая рука, что поместила его сюда, теперь вышвырнула наружу, ухватив за шкирку.

      В новом доме всё было по-новому. Здесь Казимир не мог найти себе места. Он понимал только одно – здесь его не найдёт его человек. Кот пометался немного по комнате, в которой его вытряхнули, но никаких безопасных укрытий не нашёл. Были тут и стол, и несколько стульев, и большая, обмазанная посеревшим мелом кирпичная печь, и старый грохочущий холодильник, щель за которым оказалась слишком узкой, и воняющая газом плита, по обе стороны от неё громоздились помутневшие от времени пластиковые фляги с водой. Казимир нырнул под низкую скамью, стоявшую вдоль стены напротив входа, и принялся наблюдать. Бояться он почти перестал, в дебрях необъяснимой реальности, что окружила его и уводила всё дальше от привычной жизни, страх уже не помещался. Совсем скоро Казимиру, притаившемуся под скамьёй между ведром и веником, явилась знакомая картина: здешний стол собирал людей вокруг себя с не меньшим успехом. Манон, ещё не успевшая разобрать пузатые сумки, лишь затолкала их за одну из дверей и уже кружила, накрывая нехитрую поляну. Входная дверь тут распахивалась сама собой, впускала всё новых людей, приоткрывая Казимиру кусочек ещё неизведанного пространства и обдавая холодным, странно пахнущим сквозняком.

      Новоселье затянулось до самого утра, а беспробудный похмельный день дал Казимиру возможность обследовать место. Из комнаты со многими дверьми не было выхода. Два маленьких окна, в которые первым делом выглянул кот, говорили о том, что и из всего этого мира выхода нет. Несмотря на новый шок, Казимир смог сохранить своё особенное зрение, он вглядывался в кусок низкого серого неба и восстанавливал почти было утраченную за время пути связь со своим человеком. Он безошибочно определял стороны света и сторону, в которой находился Илья. Тонкая световая линия, тянувшаяся от него, полыхнула непривычным, болезненно-пунцовым. Ещё недавно Казимир знал, что его человек доволен и здоров, теперь же что-то изменилось, и кот не мог понять что. Может, человек пришёл за ним и увидел, что место, где он оставил своего кота, опустело? Может, его человек теперь один, среди деревьев, как те, потерявшиеся, не знает, куда идти, чтобы вернуть своего Казимира? Может, он заболел или это демон-повелитель Орлиных Гор перекусил ему хребет? В сердце Казимира родилась новая тревога, и она была страшнее всех предыдущих – его человек попал в беду.

      Едва заслышав пробуждение людей, кот вернулся в своё ненадёжное укрытие под скамейкой. Принялся с новой силой тревожиться, пытаться понять, что происходит, и уже к вечеру не мог понять даже, сколько он просидел здесь...

      ...Сколько он просидел здесь запертым, неясно. За окнами было уже темно до черноты и тихо до немоты. Факт, что гости Тимура уже давно убрались восвояси. И даже Бегич не шумел во дворе. Но время, что обычно нещадно несётся, образовало вакуум из пустоты и бесконечно повторяющихся слов: «Это твой питомец?» Рыдать и терзаться не было сил, и разум словно отказывался работать здраво, запинался об это неприятное слово – «питомец». Илья даже Казимира так никогда не называл, но в этом пространственно-временном континууме комнаты для утех он чувствовал себя именно так: жалким и глупым питомцем. Он ждал: когда же появится этот самоуверенный хозяин – повелитель Орлиных гор – и что он скажет?

      Он появился очень поздно, когда ночь пропитала собой всё вокруг холодом и одиночеством. Зашёл бесшумно, возможно полагая, что питомец спит или умер от стыда и от предательства. Увидел сидящего на полу Илью и даже застыл на месте. И всё же прикрыл дверь и прислонился к стене, сложив на груди руки и рассматривая с высоты своего любовника в горестной позе зародыша. Илья поднял глаза, в стылом лунном свете его взгляд казался слепым.

      – Это всё из-за Малевича?

      Тимур молчал.

      – Зачем такие сложности? Зачем нужно было всё это? – Илья расцепил свои руки и показал на постель и портреты. – Нанял бы специалистов, те бы залезли и вынесли всё. Я бы и не узнал никогда, кому ты продал, не в музей ведь… Мог бы подменить, я не собирался к экспертам идти. Мог бы купить у меня, в конце концов. Много способов…

      – Я выбрал наиболее приятный. – Тимур улыбался. – Ты мне нравишься, и это правда. Разве нам было плохо здесь? – Он повторил жест Ильи, медленно подошёл, присел на корточки рядом и взял за подбородок. Почти с нежностью, но всё же больше с осторожностью.

      – Верни мне одежду, Малевича, я ухожу. – Илья вывернул голову из пальцев и сказал это со всей твёрдостью в голосе.

      – Нет, не уходишь! – прошипел Тимур и вновь схватил за подбородок, но в этот раз крепко, больно, железно. – Я тебя не отпускаю! И Малевич теперь не только твой! Через пару дней будет готова дарственная, я оформлю картоны как собственность. Ты ничего не сможешь доказать, но лучше если ты и не будешь пытаться, а просто останешься здесь, будешь моим, пока сильны чувства… – Тимур всем весом вжал голое тело в кровать, впился в губы, пытаясь их раздвинуть, разжечь подобие страсти. Но никакой страсти: Илья стал отталкивать бывшего любовника, изворачиваться, пинать.

      – Я ухожу! – выкрикнул он как манифест и даже смог встать и ринуться к выходу.

      – Нет! – Илья был остановлен ударом кулака в челюсть. Он полетел назад, на постель. От удара натурально звёзды зелёные и голубые поплыли в глазах, соскочить не успел, как на него запрыгнул Бахтияров. Оскален, зол, жесток, прижал его, пригвоздил своими ручищами. – Зачем эта сцена? Тебя же всё устраивало! Успокойся! Ничего не изменилось, я не гоню тебя, я рядом, я по-прежнему тебя хочу. Ты останешься у меня!

      – В качестве питомца? Нет уж!

      – А не нужно думать, в качестве кого! Это всё слова и бабские комплексы! Ну… успокойся, хочу тебя, хочу такого, буйного и агрессивного… хочу… – Тимур пытался целовать, но не получалось, всеми силами упирался Илья, вертелся, махал руками, попробовал ударить лбом, даже кусался. Он твёрдо решил, что уйдёт и никакого секса больше не будет. Он с хищниками не спит. Несколько минут борьбы, пыхтения, мата утомили Бахтиярова, и он просто каким-то особым ударом ладони в висок – хлесть! – вырубил Илью. Тело безвольно плюхнулось на постель, рот приоткрылся, и выражение лица стало спокойным и умиротворённым. Тимур медленно слез с него, подтащил тело на подушку, повернул голову набок, заботливо укрыл одеялом. Нежно провёл по щеке и по шее.

      – Глупый. Разве можно уйти от меня? Ты смиришься, если только не захочешь уйти без Малевича. И ты, и я – лишь приложение к великим картонкам. А его я тебе не отдам. Так что… придётся смириться… Хм… Питомец…

      Он вышел из комнаты, раздался звук запираемой двери, где-то вдали залаяла собака гулко и протяжно, словно жаловалась...

      ...Гулко и протяжно, словно жаловалась, завывала в остывающей печке вьюшка. Входная дверь, как и многие разы до этого, когда гости, шатаясь, уходили под утро, не была заперта и иногда приоткрывалась от сквозняка. Казимир был благодарен ему за то, что выдувал из проходной комнаты перегар, запах жареного лука и человеческой несвежести. День за днём Казимир готовился к пробному выходу на крыльцо. Днём двери, что вели на улицу, и те, что отделяли сени от жилой части дома, постоянно были в движении, то суетливо хлопали, подгоняемые пинком ноги, то протяжно подвывали, закрываясь плавно от становившегося всё сильнее сквозняка. Кот вычислял их амплитуду и собственную скорость, с которой он должен был незаметно скользнуть за порог, в пугающий и пока неясный мир.

      Из того, что Казимир наблюдал из окон, он знал только то, что здешний мир окружён щербатым выцветшим забором, составленным из старых досок и кривых листов железа, что земля вокруг дома грязна и вытоптана, а в дальнем углу двора, где у косого сарая сгрудились отжившие свой век некогда белые, а теперь осыпающиеся облупленной краской оконные рамы, находилось ещё более старое и убогое сооружение, служившее собачьей будкой. От будки через весь двор тянулся длинный трос, по которому день и ночь курсировала, вытоптав колею, пристёгнутая на цепь, никогда не знавшая ласки и ухода и оттого злобная и брехливая псина. Обычно ложилась она прямо на рыхлую грязь у входа в своё жилище, без подстилки, её коричневая шерсть топорщилась слипшимися иголками, с ошейника свисали куски перетёртой давно верёвки, и весь вид её, даже спящей, говорил о том, что приближаться не стоит. Когда же псина замечала движение, будь то неожиданно белая в этом антураже курица, глупо дёргающая шеей, или человек, идущий от калитки к крыльцу, она мгновенно срывалась с места, неслась, покуда позволяла цепь, и повисала на ней, захлёбываясь сиплым лаем, грозясь сорваться и царапая землю.

      «Злая. Опасная. Бессмысленная. Жалкая и не жалеет никого. Она принадлежит цепи, и у неё нет человека, который её любит. Ей не на что надеяться. Она мой враг. Она не видит меня. Но слышит запахи и звуки. Я пройду тихо. Я не должен пахнуть», – и кот принимался вылизываться по новому кругу, смывая с себя запах дешёвых папирос, жареного лука, резиновых сапог и старых банок из-под солидола, с которыми он уже практически сроднился, неделю прячась в холодных сенях.

      Раньше Казимир никогда не видел собак. Тех, что он мог наблюдать ещё дома, с высоты своего подоконника, он причислял к какому-то иному виду существ. Они степенно семенили рядом со своими человеками или восторженно нарезали круги, гоняясь друг за другом, источая светленький ореол благополучия и довольства. Здешняя же псина фонила тёмными рваными потоками зла и отчаяния. И зло это казалось Казимиру самым страшным из того, что он собирался преодолеть на пути к своему человеку. Отчаяние выстилало пространство враждебного двора, тянулось мутными дымными нитями к притаившемуся за двумя дверьми коту и не давало ему совершить первый шаг к побегу.

      Он почти перестал видеть едва различимый световой след, ещё тянувшийся к хозяину, и боялся, что если его остатки совсем рассеются, то идти будет уже некуда. Всё последнее время свет был совсем нехорошим, сиреневым, иногда темнел и становился синим, вился в дымной темноте и истончался, а Казимир жмурился, стараясь изо всех сил восстановить связь. Ненадолго ему это удавалось, и он точно решал идти сразу, как упадут сумерки, как затихнет во дворе позвякивание цепи, день и ночь напоминавшее коту, что его враг не спит.

      Выскочить за дверь оказалось совсем не трудно, никто и не собирался ловить беглого кота, который наконец решился сделать шаг на улицу. Местные кошки, даже те, что жили в домах, были полудикими и вечно голодными, они сновали по чердакам и сараям, перебиваясь мышами и кузнечиками, пропадали на несколько дней и возвращались без доклада, так что Казимир вполне мог рассчитывать на беспрепятственный выход. За порогом привычный прохладный сквозняк вдруг превратился в ошеломляющий порыв ветра. На кота сразу обрушился шквал новых звуков, запахов, и то, что раньше видно было только мельком в щёлку, окружило его с трёх сторон. На мгновение Казимир оказался сбит с толку и инстинктивно припал на брюхо. В следующий миг непобедимый страх затопил кошачье нутро и загнал Казимира обратно в дом.

      За время, проведённое в доме, кот почти освоился, научился забираться на печку, её топили теперь всё чаще, и в укромном углу на лежаке было всегда тепло. Привычного корма, что Манон насыпала в старой квартире на пол к дивану, больше не было. В углу у холодильника стояло грязное блюдце, куда сваливали куриные кости, рыбьи головы или наливали холодные капустные щи. Только через несколько дней вынужденной голодовки Казимир догадался, что так здешние хозяева проявляли о нём заботу.

      Он был не единственным зверем в этом доме. Беззвучная кошка Катя с большими пугливыми глазами, ещё несколько дней назад глубоко беременная, приносила и укладывала на порог мышей. За это ей не полагалось ничего, кроме возможности считаться теперь домашней и ночевать в сенях. Пробираясь иногда в жилую часть дома, Катя сидела в углу и ждала, что ей перепадёт что-то со стола, но чаще перепадало тапком. Катя убегала, но снова возвращалась и приносила мышь. Вероятно, в этом было её кошачье предназначение, как она его видела. Она приносила людям пользу, за это они соглашались её «держать». Зайдя однажды в дом, Катя почуяла пленительный запах – блюдце с Казимировой едой стояло нетронутым. Не сделав и пары шагов, она поймала на себе изучающий взгляд самого Казимира и замерла, готовая ретироваться. Но незнакомый серый кот вдруг отступил, освобождая дорогу, и Катя, не сводя глаз с чужака, почти прижавшись к полу, достигла кормушки. С тех пор Казимир уступал Кате свой обед, а та укладывала рядом с опустевшим блюдцем задушенных мышей. Кот и кошка не приближались друг к другу и ни разу не разговаривали между собой, у них сложился свой безмолвный ритуал, который принёс плоды: люди решили, что Казимир начал промышлять мышей, и ему теперь перепадали кусочки побольше и повкусней, он освоил и колбасу, и рыбьи плавники, и кашу.

      Вот уже два дня Катя не появлялась, и Казимир почти не притрагивался к еде. Он не знал, что Катя ушла на чердак и окотилась там шестью разноцветными, почти лысыми слепышами. Она не отходила от них, забыв о собственном голоде, она кормила и вылизывала котят, пока человек в больших грязных ботинках не услышал наверху тонкий писк, пока он, стукаясь головой о косые балки и матерясь, не пробрался на чердак к её гнезду, не собрал горячие комки в полиэтиленовый пакет и не скрылся на дворе, гремя ведром. Ещё день Катя металась в узком просвете под крышей, звала детёнышей и прислушивалась к тишине, спускалась в сени и снова бежала на чердак надрывно звать свой выводок.

      На пороге в просвете приоткрывшейся двери сидела снова безмолвная Катя, положив перед собой окоченевший мокрый комок. Казимир пригляделся – то была не мышь, а ярко-рыжий котёнок. Катя нашла их всех в компостной куче за забором, вылизала, пытаясь согреть, и перетаскала по одному в дом. Она не плакала, не умела...

      …Он не плакал, не умел, но всё теперь казалось пошлым и фальшивым: и необычная огромная кровать с весёлым шёлковым бельём, и вкус сицилийского культового пойла, и мрачно стареющая осень, подсматривающая сквозь витражные окна, загримированная жёлтым и красным стеклом, и свирепого вида охранник, что борется с ноябрьской грязью и защищает гордое уединение орлиного гнезда. Всё казалось невероятной декорацией дешёвого водевиля. «Как я в это вляпался?» – спрашивал себя Илья, стоя возле оконца и раздумывая, как вырваться отсюда. Он осознал, что вряд ли сможет помешать Тимуру выдать эскизы Малевича за собственное открытие, взорвать мир искусства неизвестными ранее артефактами и прославиться. Как доказать, что картоны принадлежали бабуле Ильи? Нужны свидетели и свидетельства, нужны смелость и связи. Он знал, что бабушка эскизы получила от какого-то репрессированного артиста на хранение, поэтому никогда не считала себя вправе регистрировать, оформлять, заявлять как собственность. Но и артист, и вся его семья канули в безвестность – по-видимому, были перемолоты сталинским режимом в крошку, а Малевич бережно хранился сначала в бабушкином комоде, потом на антресолях родительской квартиры и в конце концов в шкафу, рядом с работами молодого художника, так бездарно попавшего на крючок к охотнику за шедеврами.

      Илью возмущал даже не тот факт, что Малевич вдруг поменял собственника и кто-то рассчитывает получить немалую выгоду благодаря этому. Внутри всё болело от того, что предали его, а вместе с ним и всё искусство: идеализм сумасшедших мечтателей революционной поры испохабили корыстью, вероломством и мелкобуржуазным интриганством. Тимур пытался поговорить с Ильёй ещё раз. Принёс марсалу и лоснящийся розовый бекон, хотел вновь обаять пленника, но тот упёрся: «Я ухожу, отдай Малевича!» Тимур сожалел. Но не о том, что в глазах любовника он превратился в предателя и меркантильную сволочь, а о своём удовольствии. Его питомец из ласкового, милого зверька превратился в угрюмую, бьющуюся в клетке птицу. Конечно, жаль, что период слепого обожания длился так мало, что теперь приходится силой удерживать Илью, так как документы пока не готовы, нужный человечек тянет, старая грымза – Гертруда Ивановна – заинтересовалась этим «славным пупсиком»: «Не он ли та мифическая старушка?» Выставлять вон Илью сейчас означало бы отдать его в лапы этой дряхлой нимфоманке, а та уж постарается, чтобы Малевич не остался у Тимура. Вот и приходится прятать этого недотёпу. Тимур – не дурак – быстро понял, что изображать влюблённость уже ни к чему, а жаль…

      Через три дня своего заточения Илья попытался сбежать, тем более что получил, наконец, комплект одежды. Он тупо выбил разноцветное оконце, с трудом протиснул тело сквозь образовавшийся проём, чуть не порезавшись. Оказался на скользкой круглой крыше, покрытой модной черепицей, проехался по ней задом, чуть не навернулся с высоты, зацепился за водосток и спрыгнул – почти Бэтмен – на сыру землю в мягких домашних тапках. Но супергеройского исчезновения из адова гнезда не получилось: Илья сразу оказался в лапах Бегича. Тот абсолютно тихо и неожиданно возник рядом и подхватил беглеца паучьей сцепкой. Потащил парня в пижаме через главный вход докладывать ханычу об ослушании и причинении ущерба. Тимур впал в ярость – некстати эти попытки бежать, когда гламурная старушенция расставляет сети и затягивает оформление документов. Ярость была всамделишная, без экивоков и рисовок: врезал в челюсть, потом под дых, потом ещё раз по лицу – да так, что разбил бывшему любовнику нос и губы. Бегич невозмутимо держал жертву.

      – Не хочешь по-хорошему? Будет по-плохому, но будет так, как я хочу! Ты хочешь, чтобы я тебя в подвале запер? Тварь… – ядовито цедил в лицо Илье совершенно изменившийся Тимур. И где то величие, красота и благородство? Только ярость вперемешку с брезгливостью.

      – Малевич не будет твоим!

      – Ты прекрасно понимаешь, что если Бахтияров взялся за это дело, то оно выгорит! Поэтому лучше бы ты смирился и знал своё место! Кто услышит твой писк?