Текст книги "Этот, с верхнего этажа (СИ)"
Автор книги: Solter
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
– Я помню не все и не четко. Как в тумане. Это чертовски злит. Имя… ускользает. И лицо его тоже. Зато я помню запах. Сладкий, приторный, как вишневый сироп… Помню, он любил Marlboro Red, сминать пачку, говорить «дорогуша – sweet», кусать губу… У него была дочь, твоя ровесница. Я видел ее пару раз, но… не запомнил. Он просил для нее автограф…
Голос-мысль замолкает, истончается, сходит на нет, как стон бамбуковой флейты. Айзек отрывает от пола руку, подносит ее к лицу, смотрит сквозь, не видя, покрывает ослепшие глаза, на дне которых плещутся воспоминания рябью. Слезы текут тихо и без надрыва, он не замечает их. Пытается пробиться сквозь каменную стену, что возникает всякий раз, как он приближается к самому важному, причине, почему он все еще здесь. Пытается вспомнить убийцу.
Рот Айзека кривит карминной улыбкой. До встречи с Томом ему было на все плевать. До встречи с Томом он исчезал, сам не понимая того. Терял себя, рассыпался на байты и кварки. Перерождался в безмозглого полтергейста, сгусток ненависти и стихии. Просто переставал быть.
Что изменилось?
…Стук человеческого сердца, шум крови в висках, волны страха и любопытства, потеющие ладони…
– Слышишь, Томас? Я обещаю…
…и горькая тяжесть в межреберье, будто внутри – камень, а под ногами воронка-водоворот, тянет, засасывает, накрывает…
…и тянется медленно рука к осунувшемуся в бессоннице лицу, стирая трагичность излома бровей, прогоняя печаль…
– Я обещаю оставить тебя в покое.
«…пока покой не обернулся вечностью».
Айзек молчит еще неделю. Дым на площадке верхнего этажа рассеивается, свет перестает чудить, железная дверь тускнеет, и ручка покрывается пылью. И даже вечно хмурые жильцы подъезда оживляются как-то: чаще улыбаются, не оглядываются между делом через плечо, не вслушиваются в шорохи и скрипы – нет их больше. Вернее, есть, но другие они, не веет от них потусторонним.
Айзек прорастает травой. Вкрадчиво шелестят сухие вересковые колокольчики в переливе ветряных волн, золотистая патина безоблачного неба обволакивает и убаюкивает. Он в сознании и вместе с тем вне его – парит над сущим, более бестелесный, чем душа без плоти.
***
Это был хмурый апрельский день. Айзек допивал последнюю банку пива, когда тишину разорвал звонок городского. Нервная трель – по мозгам, по позвоночнику – оглоблей. Он дернулся неловко, рука метнулась к трубке, не попала, телефон слетел с тумбы и грохнул об пол. Что-то щелкнуло, включилась громкая связь. И Айзека окатила волна ужаса – этот голос, хриплый и прокуренный, он бы узнал из тысячи.
– Алло! Кхе-кхе.. Алло! Меня слышно?
Айзек заткнул уши, зажмурился, мог бы сдвинуться с места, залез бы под стол, как в детстве. Но тело его будто сковало. Он не мог пошевелиться. Не мог вдохнуть, давился воздухом, как водой. И отчаянно молил про себя: «Пожалуйста, прекрати…»
Звонок оборвался. Но голос продолжал звучать, порождая все новых и новых монстров.
Через три дня ему позвонили вновь. Безликая женщина на том конце провода сообщила весть: «Ваш отец скончался, приезжайте».
И Айзек выдохнул с облегчением. Словно с его плеч свалилась гора.
Сутки он думал, ехать ему в Бристоль или все же нет. Страху полагалось смотреть в глаза. Он решился, тем более что глаза его страха теперь были навсегда безжизненны. Собрал дорожную сумку, сгреб остатки денег, вылетел первым же рейсом… Как раз успел к похоронам. Отец в гробу выглядел совсем не так, как запомнил его Айзек: желтое восковое лицо, обрюзгшее от пьянства, большой живот, на котором едва сходился китель военной формы… Айзеку стало противно. К горлу подкатила тошнота, он едва вытерпел, пока святой отец отчитает молебен, и кинулся к ближайшим кустам.
Провожать в последний путь «не самого плохого человека» пришло всего-то человек пять. Он, Айзек, два собутыльника-алкаша, священник и… этот, назвавший другом.
Этот казался хорошим. Веяло от него благородством, манерами, он единственный выразил соболезнования, вроде бы даже искренне, хлопал по плечу, все приговаривая: «Все пройдет, дорогуша, все пройдет». Протягивал пачку Marlboro…
Началась канитель с наследством. Айзек отказывался, но Этот убедил не рубить сгоряча.
А потом… начался ад.
«…по пальцам кровь, на ресницах снег…»
***
Что тебе дела до Томаса, призрак?
Черные остовы вересковых кустов корчатся в пламени, пороша хлопьями пепла землю.
Что тебе за дело до его дел?
Падает с глаз пелена, звоном осыпается. Айзек выгибается телом, скребет пальцами по полу, как в припадке.
Этот, Томас, девочка…
Айзек чувствует – быть беде. Но только вот откуда ждать ее? Откуда?
Голос срывается в крик. Воронье за окном с хриплым карканьем разлетается кто куда.
Он… почти… увидел. Почти… вспомнил.
Томас.
Где ты?
Где ты, твою-то мать?!
========== Том ==========
Всё это, конечно, оказывается не таким уж простым. Никаких объективных причин для переезда у Тома нет, потому что не может он начистоту рассказать матери о произошедшем в квартире сверху: она не поверит и станет только еще хуже. Том уже представляет, как его за руку потащат к психологу, как он будет придумывать что-нибудь, сидя на красного цвета диване, и как ничего у них не получится – ни у психолога, ни у самого Тома. Поэтому все, что остается – это давить на жалость, ежедневно упрашивая то одного родителя, то другого.
– Мне здесь так тяжело, мама. Я хочу жить поближе к школе. Или, может быть, давай лучше купим дом, я буду ездить в школу на велосипеде. Пожалуйста.
Только никто его не слушает, и заткнуть Томаса довольно просто – надо только спросить, почему ему так не нравится эта квартира, и он тут же начинает запинаться, пожимать плечами, выискивать откровенно надуманные причины. Порой ему кажется, что только кот, по-прежнему избегающий его комнаты, действительно его понимает. Пуше здесь тоже не нравится – Том готов в этом поклясться, но чувства кота уж точно не могут стать решающим аргументом для матери и уж тем более отца.
И время идет, Томас все реже заикается о переезде, и вскоре совсем перестает вспоминать об этом вслух. Не просто так, не смирившись – у Тома новый план. Дождаться выпуска, а потом уехать учиться в колледж или университет в другой город. Можно будет жить в кампусе, подальше от этого места, да еще и знакомиться с новыми людьми. С любой стороны выгодно, и все, что только нужно – прожить здесь всего лишь до сентября.
Но до сентября еще так долго!.. Том знает, что время пролетит быстрее, чем сейчас кажется, однако каждый новый день представляется ему маленькой изощренной пыткой.
Пыткой, в которой нет больше образа Айзека, нет его голоса, и даже слабого намека на его присутствие тоже нет. И Том сжимается всякий раз, как выходит на лестницу, подолгу не может заснуть ночью, все время ожидая, что Айзек вот-вот проявит себя – то ли запахом сигаретного дыма, то ли меловыми следами на лестнице, то ли проступающим на потолке образом. Но нет. Ничего не происходит. И даже если в начале, в первые несколько дней, Тому казалось, что внутри собственной головы он слышит голос – теперь уже ничего такого нет. Он даже думает, уж не болен ли, но быстро вышвыривает эти крамольные мысли из головы: если кто и болен в этом доме, то он живет этажом выше, и он давно мертв.
Время и вправду лечит.
Чем больше отделяет нынешнего Тома от событий того жуткого дня, тем спокойнее и легче ему становится. Он даже думает, что его воля достаточно сильна для того, чтобы держать призрака в стороне, не давая ему не только переступить порог этой квартиры, но даже показать нос из-за двери своей. Хочется верить, что все именно так, и парень верит, с каждым днем думая об Айзеке все меньше. Словно избавляясь от тяжелой болезни, он начинает видеть заглядывающее в окно солнце, начинает крепче спать по ночам, свободно дышать на лестничной клетке, и даже Пуша, как Тому кажется, ведет себя спокойнее – прыгает на подоконник в его комнате и подолгу там сидит, хотя по-прежнему не остается спать.
– Ну что, Томми, передумал переезжать? – как-то утром перед школой спрашивает его Санта, с которой последнее время они ходят вместе туда и обратно.
Маме это жутко нравится: она уже раза два успела назвать Санту девушкой Тома, и хотя тот и открещивается от этого титула, как от чего-то ужасного, но ему немного льстит. Что на этот счет думают родители Санты – неизвестно, потому что с ними Том почти не знаком, но иногда ему кажется, что это нужно исправить. Зайти в гости уже без родителей, как в прошлый раз, но не слишком надолго, потому что он понятия не имеет, о чем надо разговаривать со взрослыми.
– Кажется, да, – он пожимает плечами, думая, что глупо было посвящать в свои планы Санту. – Вроде бы там, наверху, все успокоилось, – и еще глупее было рассказывать ей о причине возникновения этих планов. Но Тому уж очень сильно хотелось тогда поделиться своей тревогой хоть с кем-нибудь, и если настоящих друзей у него пока еще не было, то подруга была. Настоящая или нет, а Том думал, что Санте можно доверять: и почти не ошибся, ведь она не стала смеяться над его страхами и над всем произошедшим, хотя и не без сарказма сказала, что ему это все привиделось.
– Да там и было всё в порядке. У тебя что-то не так с воображением.
– Может быть, – Том пожимает плечами, потому что не собирается ни в чем Санту переубеждать. Не верит – и черт с ней. Радуется пускай, что не она была на месте Томаса.
– Завтра у папы день рождения, и он хочет отметить его в воскресенье. Сказал пригласить друзей, ты придешь? – Санта переводит тему неожиданно, и Том изумляется тому, как все это совпадает – его недавнее желание заглянуть к Санте и это приглашение.
– А сколько ему?
– Сорок два, – она взмахивает рукой так, будто сорок два – это приговор и папу можно считать законченным старикашкой, хотя Том так не думает: его собственному отцу уже сорок восемь, и из-за этого он Санте немного завидует. – Придешь? Обязательно приходи! Они соберутся в гостиной, а мы останемся у меня, поиграем в приставку. Обычно он этого не любит, говорит, чтобы на улице гуляли, как они сами в детстве, но в этот раз никуда не денется, разрешит.
Том пожимает плечами, говоря что-то о том, что ему неловко, потому что он совсем не знает отца Санты, но в глубине души он уже согласен, остается только вытащить согласие из-под пластов социальных приличий и показать подруге. Вскоре Томас именно так и делает.
Воскресенье проходит легко, как будто день рождения вовсе не у отца Санты, а у нее самой. Том не чувствует неловкости, общаясь с мистером Эвансом, а под конец вечера даже начинает звать его по имени – Дойл. Он по-прежнему в костюме, как и в прошлую их встречу, но на этот раз без галстука, в честь неофициальной обстановки, и выглядит он почти как кинозвезда. Ведет себя точно так же: обходителен со всеми гостями, ненавязчиво флиртует с женщинами, ни на миг не забывая, которая из них его жена, по-приятельски болтает с друзьями Санты. Томас не отмечает этого, но именно на нем внимание Дойла задерживается больше всего.
Тому немного льстит внимание взрослого мужчины. Немного… совсем немного, но в какой-то момент он ловит себя на мысли, что жалеет о том, что Дойл Эванс – отец Санты, что ему сорок два и что он женат. Сбросить бы десяток лет, кольцо с пальца и дочь с шеи, и шикарный вышел бы мужчина, хотя Том, конечно, никогда не заглядывался на мужчин до этого вечера. Ему ближе парни совсем немного старше его… но все-таки парни. Он с сожалением смотрит на Санту, не представляя, как однажды в этом ей признается.
На прощание, уже после одиннадцати ночи, когда родители Тома ненавязчиво звонят ему на телефон и интересуются, когда же он придет, хотя он всего на несколько этажей ниже своей комнаты, Дойл крепко пожимает Тому руку и говорит, что будет рад увидеться с ним еще. Его улыбка широкая и искренняя, так что у Тома не остается сомнений – действительно, он будет рад.
И когда он уходит, пальцы еще слегка побаливают от крепкого мужского рукопожатия.
Той же ночью Том просыпается, как от удара под дых. Остолбенело смотрит в потолок, потому что уснул на спине, потом переводит взгляд на темное ночное небо. И только тогда понимает, что изменилось.
Атмосфера.
Воздух.
Всё дело в этом.
Он снова, снова, снова чувствует, будто время вдруг развернулось вспять и забросило его на пару недель назад.
– Что?.. – одними губами шепчет Том, уверенный, что ему ответят из пустоты.
========== Айзек ==========
«Том-Том… Если бы все было так просто…»
***
– Слушай, Айзек, ты веришь в бога?
Мари сидит на столе, болтая ногами в воздухе, пока Айзек в очередной, наверное, уже сотый раз, пытается выполнить элемент без ошибок. Он чертовски ненавидит ошибаться. Для него любая погрешность – повод замучить себя нескончаемым повторением до тех пор, пока не достигнет идеала. Это – его эпитимия. А верит ли он в Бога…
– Нет.
Отрывистое и четкое, оно вырывается из легких вместе с хрипом. Айзек сбивается с ритма, почти падает, умудряясь лишь в самый последний момент удержаться на ногах, и злобно смотрит на девушку. Мокрая челка падает на глаза. Грудь тяжело вздымается и опадает. Он на пределе своих сил. Когда он в таком состоянии, он, кажется, готов убить. Причем всякого и без разбора.
– Шла бы ты… домой.
Едва сдерживаясь, чтобы не наорать на Мари, он резко наклоняется к бутылке с водой, буквально вырывает пробку и с жадностью начинает пить. Вода проливается мимо рта, ее слишком много, и Айзек не успевает глотать. Его мучает жажда и боль во всех мышцах и суставах. Но он не сдается. Он. Должен. Стать. Лучшим.
Даже если для этого ему придется довести себя до той степени истощения, когда смерть на сцене перестанет быть метафорой.
– А я верю.
– Что? Вот что ты, блядь, веришь?
Мари ежится от крика, но упрямо остается сидеть на столе. Другая бы уже давно убежала. Айзек лютует не первый час. Другая, но не она. Она – улыбается и тянет к нему свои худые руки, предлагая помощь и утешение, которые Айзек никогда не примет. Они оба это знают. Это – такая игра в любовь.
– Я верю в бога, говорю. Мне кажется, что он действительно существует. Он послал мне тебя… Он сделал так, чтобы этот год стал самым чудесным в моей жизни. Я тут подумала, ты только не злись, то, что я скоро умру, это справедливо. Мне было так хорошо, так хорошо, так… Айзек! Что ты творишь?! Прекрати! А-А-А!
…стекла с дребезгом падают на асфальт, разлетаясь в мелкое крошево прямо перед молоденькой женщиной с грудным младенцем в коляске. Она с ужасом смотрит вверх, еще не понимая, что уже мертва…
…Мари сжимается в клубок, по ее лицу расползается гримаса ужаса…
…Воет сирена…
…Айзек медленно отпускает стул…
– Прости, я… я не хотел.
***
Причина, почему он уехал из Лондона. Причина, почему остался здесь. Причина, почему терпел Его издевательства. Причина, почему позволил Ему себя убить…
«Да, Том, если бы все было так просто…»
Если бы…»
***
А жизнь текла своим чередом. Неделя сменялась неделей. Распустились деревья и расцвели первые цветы. Бурная зелень покрыла город, отгоняя прочь холод и мрак затяжных ночей. Близился выпускной экзамен.
Теперь Том все реже гулял с Сантой, все чаще – с ее отцом. Тот оказался «классным». Понимал шутки, сам умел шутить, где нужно вставлял умные слова. Красиво рассказывал разные истории. Казался добрым и понимающим. Ему Том мог сказать то, что не мог никому больше – ни отцу, ни друзьям. Хотя какие друзья. Уже год почти прошел, а кроме парня с параллельного потока и Санты у него никого не было.
Девочка хотела большего. А Том большего дать не мог. Постепенно, капля за каплей, он влюблялся в Дойла. Тот, казалось, все понимал, но парня не отталкивал. Брал с собой на охоту и в бар – мужчина должен учиться пить, а не ждать пока седина проклюнется – подкидывал занимательные книги, одна лучше другой. Про дальние страны, про обычаи, про людей, про то, как создавался сегодняшний мир.
Том чувствовал себя счастливым. Первый раз в жизни он был кому-то нужен. Кто-то ценил его. Считался с ним. Прислушивался к его мнению.
Все чаще он ругался с родителями, все реже ночевал у себя дома. Иной раз отцу приходилось чуть ли не силком вытаскивать его из квартиры соседа, извиняясь и краснея за поведение своего отпрыска. Тому было плевать. Дойл его не прогонял. Даже после того, как парень рассказал по большому секрету, что он на самом деле любит мальчиков, а девочки его ну совсем не интересуют.
Айзек его тоже не беспокоил, так что Том даже не догадывался, что за ним следят. Денно и нощно. Не вмешиваясь. Но и не выпуская из поля своего зрения ни на секунду.
Айзек строил план. Он играл с вероятностями.
***
– Томми, мне кажется или ты чем-то расстроен? – Дойл, отложив в сторону кухонный нож, пытливо взглянул на «молодого человека» – так он называл Томаса, когда тот был в приподнятом расположении духа, не как сейчас. – Или, может, тебе просто неинтересно слушать про Феллини? Если так, предложи тему, я с удовольствием поговорю о том, что интересно тебе.
На сковородке шипело масло, в котором жарилась куриная отбивная. В кастрюльке кипел рис. Том никогда не видел, чтобы его отец когда-либо готовил, поэтому каждый раз воспринимал это как чудо. Миссис Эванс и Санты дома не было, кажется, они были в гостях, выходные как-никак. Поэтому все, что Дойл приготовит, будет только его. От этой мысли у парня теплело в груди. Он украдкой поглядывал на широкую спину в просторной рубашке-поло, на сильные руки, умело крошащие соломкой красный перец – Дойл, не дождавшись ответа, вернулся к прежнему своему занятию.
– Да нет, все ок.
– Неужели?.. С Патриком проблемы?
Том, потянувшийся за стаканом воды, от неожиданности разжал пальцы. Стекло жалобно тренькнуло об кафель, обдавая всполохом брызг и осколков. Смутившись, он уже было потянулся убрать учиненный им бардак, то Дойл успел раньше.
– Не трогай, порежешься.
Пять минут тишины. Нож мерно стучал по доске. Шипело масло.
– Да не то чтобы проблемы… Просто он говорит, что я деревянный. А я… не знаю, в общем.
Том отвернулся, пожав плечами. Патрик… Ну, Патрик. Он все равно к Патрику ничего не чувствовал. Не то, что к нему. Пусть говорит, что хочет, этот Патрик.
– Не переживай, Томми. Возможно, он просто не нашел к тебе еще подход. Ты совсем не «деревянный», а очень даже живой…
Том не успел и глазом моргнуть, как Дойл оказался рядом. Теплая ладонь накрыла макушку. Парень вздрогнул и задрал голову вверх, понимая, что отчаянно краснеет.
Да, Этот умел соблазнять невинных мальчиков. Вроде бы ничего и не делал, а…
«Ублюдок».
Айзек, не удержавшись, сплюнул прямо в дымящуюся сковородку.
«Гребаный больной ублюдок.
Педофил.
Сукин сын».
– Хочешь, проведем эксперимент? Я докажу тебе, насколько Патрик неправ.
«Руки убрал! Живо!»
По-доброму улыбаясь, Дойл положил руку, досель гладившую по голове, на плечо Тома и выжидающе посмотрел в глаза. Поскольку тот никак не отреагировал, мистер Эванс продолжил.
«Я тебя урою, если ты его хоть пальцем тронешь! Ты слышишь меня? Убью нахрен!»
Впрочем, Айзек мог разоряться сколько угодно долго, едва ли бы это смогло мужчину остановить. Он наклонился и, так и не встретив никакого сопротивления со стороны мальчишки, поцеловал его в губы. Чем ярче становился его поцелуй, тем сильнее сжималась рука. Сначала на плече, потом на горле. Дойл явно не стремился закончить «проверку» быстро.
Что должно было быть дальше, Айзек знал слишком хорошо. Сначала асфиксия, потом веревка. А где-то между – Его извращенное желание подчинить себе очередную игрушку, чтобы потом, когда та поломается, выкинуть на помойку.
«Том… Впусти меня, Том!
Погибнешь!..»
Внезапное пламя занялось едва ли не до потолка, обдало жаром и дохнуло пеплом. Мир завертелся перед глазами. Это злоба Айзека выплеснулась наружу, столь долго сдерживаемая, она трансформировалась в смертоносный вихрь, готовый смести на своем пути все живое.
– Ты. Сдохнешь. Тварь. Ты. Сдохнешь.
«Прости, Мари… Я стану тем богом, в которого ты так верила».
========== Том ==========
– Что? – повторяет Том в ночную тишину, но воздух молчит, мягко обволакивает лицо и руки, как будто хочет убедить его – ничего не происходит, ты проснулся от небольшого ночного кошмара, вот подумай, он был настолько незначителен, что ты даже забыл его суть. Колотящееся сердце постепенно успокаивается, дыхание Тома сменяется на глубокое и ровное. Он сонно моргает, разглядывая потолок собственной комнаты, потом поворачивается на бок и засыпает.
Он смертельно устал. И хотя думал, что уже отучился от привычки постоянно учитывать то, что происходило и происходит в пустой – пустой ли? – квартире наверху, но отголоски этих ощущений по-прежнему выплывают то тут, то там, путая мысли и заставляя бояться. Он все еще не против переехать. Этот город достаточно велик для того, чтобы затеряться на его улицах и в переулках, спрятаться на неизвестный этаж какого-нибудь другого дома, который будет как брат-близнец похож на дом этот, однако где не будет ничего необычного, где можно будет засыпать, не боясь, и подниматься по лестнице так, будто запаха дыма там нет или он не чудится, стоит только на секунду отвлечься.
Иногда Том ощущает себя так, будто ему вовсе не семнадцать, а все сорок, и тогда ему нестерпимо тяжело день за днем ходить в школу, отсиживать занятия, притворяться хорошим приятелем и вообще интересным человеком на переменах и в столовой. Он там обычно не обедает, берет сандвичи с собой и выходит на улицу, потому что свежего воздуха хочется постоянно – как будто иначе он дышит одной только пылью.
Санта постоянно рядом, и это начинает немного раздражать. Том ощущает, что нравится ей и что ей катастрофически не хватает мужского внимания: возраст такой, семнадцать, когда у любой уважающей себя и хоть немного симпатичной девушки должен быть парень. Санта симпатичная, и Тому мучительно жаль, что она не привлекает его.
– Я должен тебе кое в чем признаться, – наконец не выдерживает Том, решаясь завести этот разговор после школы, когда они, как и обычно, вдвоем идут домой. Санта смотрит на него, едва ли не всем корпусом развернувшись, и наверняка ждет чего-то вроде «Ты давно мне нравишься, а я стеснялся сказать». Прости, девочка, придется разочаровать тебя; и Том вздыхает, прежде чем сказать: – Дело в том, что мне не нравятся девушки.
– Оу… – Санта обескуражена, кусает губы и не знает, как реагировать. Томас смотрит на нее искоса только один раз, а потом утыкает взгляд под ноги, на пыльный асфальт – очень давно уже не было дождя. Ему хочется попросить никому не рассказывать, но Санта и так не похожа на сплетницу, поэтому его тайна, скорее всего, будет сохранена. – И как ты это понял?
Он пожимает плечами: как тут объяснишь человеку, который никогда не был в такой же ситуации? Он с минуту подбирает слова, потом признается:
– Ну а как ты понимаешь, что тебе не нравится архитектура Ренессанса, зато ты обожаешь готику? – оперировать этими понятиями Тому неудобно, он даже не уверен, что в период Ренессанса была какая-то особая архитектура, но Санта его понимает. – Вот, короче… Теперь ты знаешь, – он пожимает плечами и засовывает руки в карманы.
Разочарование, которое испытывает Санта, чувствуется за версту.
Она все-таки рассказывает. Не на следующий день, и не через один – проходит целая неделя, прежде чем Том замечает на себе странные взгляды одноклассников, прежде чем начинает прислушиваться к глухому шепоту за спиной. Санта общается с ним по-прежнему, но эту тему они больше не поднимают, однако неловкость висит между ними невидимой стеной и Том не делает ничего, чтобы эту стену преодолеть.
Подростки в школе – опасные люди, Том отлично знает об этом не только по своему прошлому опыту, но и по фильмам и сериалам, так что он заранее готовится отражать нападки и, может быть, драться. Всякий раз проверяет стул и парту, прежде чем сесть, озирается по сторонам перед тем, как зайти в туалет, но… ничего не происходит. Так странно – они пошептались, а потом перестали, как будто нашли себе занятие поважнее и гей в классе – это ничего особенного. Том поначалу не может в это поверить, а потом наконец выдыхает с облегчением. Удача, на которую он даже не рассчитывал.
Еще большая удача подворачивается неожиданно, когда он знакомится с Патриком.
Патрик уже не школьник, он в колледже, здесь у него учится младший брат – еще совсем мелкий, с ним Том не знаком. У Патрика есть друзья из старшеклассников, от них же он и узнал про Тома. Том не знает, как распространяются слухи, не знает, что именно о нем говорят, но ему на это наплевать, потому что Патрик оказывается удивительным.
Впрочем, «удивительность» Патрика долго не держится. Он требует от Тома слишком много, не хочет считаться с тем, что ему семнадцать и опыта у него совсем нет, и Том чувствует себя униженным всякий раз, когда они прощаются по телефону или вживую. Утешает себя тем, что это ничего, это – опыт, без которого попросту не обойтись. К тому же с каждым отрицательным эпизодом у Тома появляется еще один повод поболтать с Дойлом, который новость об ориентации Тома воспринял на удивление нормально. Санта случайно проговорилась родителям, и Том думал, что после этого больше его не пустят на порог этой квартиры, однако вышло совершенно наоборот. Дойл то ли имел образование психолога, то ли просто оказался толерантным, но Томас мог поговорить с ним о чем угодно и достаточно откровенно. Он нашел в Дойле отдушину, которой не было больше нигде – ни один друг Тома не мог выслушать и поддержать его так, как это делал отец Санты. А о родителях и говорить не приходилось: до них слухи пока не дошли. И слава богу.
– Хочешь, проведем эксперимент? – говорит Дойл, заставляя Тома судорожно сглотнуть. Сковорода за спиной мужчины шипит вдвое сильней обычного, и Том боится, что он отвлечется на готовку, уберет руку с плеча, но Дойл этого не делает. И тогда Том краснеет. Ему кажется, что мужчина отлично понимает, какие эмоции парень испытывает по отношению к нему лично.
«О Боже, о Господи…» – Том видит его лицо совсем близко, так близко, как даже представить не мог, чувствует хорошо знакомый запах мужского одеколона, и понимает, что даже шевельнуться не может, потому что боится спугнуть момент. Как он потом будет смотреть Дойлу в глаза и как он будет смотреть в глаза Санте?.. Да какая разница! Их губы встречаются, и Том закрывает глаза.
О, это совсем не так, как было с Патриком. Кто-кто, а Дойл умеет целоваться, знает, что нужно делать, никуда не торопится, и он ни капли не эгоистичный. Его язык осторожно касается губ, погружается глубже в рот, Томас краснеет еще сильнее – стесняется и волнуется, как самый настоящий подросток. Его голова приятно кружится от переизбытка эмоций… или от сжимающихся на горле пальцев – Том не понимает, ему нравятся эти властные прикосновения, и он не собирается заканчивать их… не собирается… не….
Его прошибает как электричеством, сила неожиданно появляется в руках, и Том отталкивает от себя Дойла. Из его рта вырываются какие-то слова, но сам Томас их не слышит, не может услышать. Он ошалевшими глазами смотрит на Дойла, на языки пламени, которыми забытая на плите сковорода объята полностью, на огонь, которые уже перекинулся на обои рядом с плитой. Ему хочется закричать, чтоб Дойл обратил на это внимание, но он не может.
И вместо этого говорит:
– Я всё знаю, урод.
Он подходит на шаг, пока ошарашенный Дойл не пришел в себя, и снова толкает его в грудь. Теперь жар от горящих обоев чувствуется даже на расстоянии, и Дойл наконец замечает пожар. Он оглядывается, начинает суетиться в поисках огнетушителя или чего-то еще, но Том перегораживает собой выход из кухни, сопротивляется толчкам Дойла, не выпуская его. Вернее, это тело Тома сопротивляется, сам он в немом ужасе сжался внутри своей головы и слабо барахтается, пытаясь опять, как когда-то давно, в полузабытом сне, вернуть себе контроль над собой же.
«Перестань! Ну, перестань же! Здесь пожар, ты что, ослеп?! АЙЗЕК!!!»
========== Айзек ==========
Помнишь? В самом начале я говорил тебе: не ищи со мной встреч, не вмешивайся в мою жизнь, не пытайся понять. Помнишь? Я говорил… Но ты – не послушал. И я догадываюсь почему. Когда мне было, как и тебе сейчас – семнадцать, я был таким же. Ну, или почти. Неуправляемым, неуравновешенным, сам в себе и сам по себе. Но, в отличие от тебя, у меня была цель, и я ничего не боялся. Ни черта, ни дьявола, ни господа-бога. Я хотел стать кем-то большим, чем просто парень по имени Айзек Хоровец. И мне было абсолютно плевать на то, что обо мне могут подумать. У родителей была своя жизнь – я никогда не был хорошим сыном. Друзья… Мне они были не нужны. Любая привязанность – это якорь, который тянет тебя назад. Так я думал. Меня ненавидели и презирали, считали выскочкой и справедливо опасались связываться. Я не был против. Меня все устраивало. Слава, деньги и власть – вот то, чего я жаждал. Казалось, у меня на руках были все карты, чтобы уж точно сорвать джекпот. Но всегда есть подвох: судьба раскладывает Таро. В финале мне выпал фул-хаус…
Я был талантлив, почти гениален, я славился своим упорством и упрямством, и я мог найти подход к любому человеку, если мне это было нужно. Да, я вырос отличным манипулятором. Из-за меня мать работала на двух работах, а Китти не пошла учиться в художественную школу, как она хотела. Я убедил ее, что художницей ей никогда не быть, а вот бухгалтером – да. В итоге она бросила школу, вышла замуж, и к моменту моей смерти была беременна уже вторым ребенком. Ей тогда едва исполнилось восемнадцать. Что касается отчима… С ним я вел себя вообще как последняя скотина. Один раз, случайно узнав его секрет, я до последнего шантажировал его им, выуживая солидный гонорар за свое молчание. Этот парень мечтал заниматься политикой, но даже больше политики и моей мамы он любил шлюх. За что и поплатился – в прямом и переносном смысле.
Как видишь, меня едва ли можно назвать достойным человеком. Даже Мари – ну, ты помнишь, я про нее тебе рассказывал – даже ее в итоге я использовал и выбросил за ненадобностью. Хотя с ней все было несколько сложнее. Ее я любил. И одно время даже хотел измениться ради нее, завязать с эгоизмом, начать жить по правилам и по совести… Порыв этот не продлился долго. Меня выгнали из труппы. Где-то с год я постоянно, ежечасно и ежесекундно, ощущал себя ничтожным, опустившимся на самое дно, откуда мне уже никогда не выбраться. Я чувствовал, как превращаюсь в своего отца, человека, которого я ненавидел больше всего на свете. Почему, спросишь ты? Все просто. Он – ничтожество. Со слов матери я знал, что он частенько бил ее, когда напивался, что я сам – плод его насилия, и что я должен был умереть как минимум пять раз, еще будучи в животе, и потом, замерзая на пустыре, который так хорошо тебе известен. Какая ирония. На пустыре я и оказался в итоге. Ну да об этом чуть позже… Итак, я чувствовал, как превращаюсь в него. Я пристрастился к выпивке и наркотикам. Мой скверный характер стал прорываться наружу – я больше не мог себя контролировать. Наверное, дело в генетике. Не знаю. Об этом ты у Мари лучше спроси, она – врач. Вернее, всегда хотела им быть.
