Текст книги "Этот, с верхнего этажа (СИ)"
Автор книги: Solter
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
Принять себя – значит стать почти непобедимым.
Айзек заходится смехом, его корчит, ломает, выворачивает наизнанку, кожей вовнутрь, костями наружу. Легкие выплевывают сгустки крови, свистят, хрипят, отказываются работать, как когда-то давно, одну жизнь назад. Голос в его голове твердит: «Вспомни, вспомни, вспомни. Это – важно. Вспомни, кто ты есть». Но Айзек не в состоянии думать. Сейчас – он никто. Сейчас – он нигде. Сейчас – его просто нет. Слишком много пустоты вокруг и пустоты внутри. Она слишком близко, так близко, что хочется дотянуться… В своем полубезумном видении, пахнущем сладострастной ежевикой и морской солью, он медленно протягивает вперед всего себя, с какой-то застывшей неопределенностью, в попытке ухватить что-то, чего просто не существует.
«Страшно…»
– Никому не скрыться от своих страхов, потому что они живут в нас, малыш, – Айзек не видит лица, но почему-то точно знает, кто это. Его мать, улыбчивая, с удивительно теплыми руками и добрым сердцем. – Но настанет время – и ты перестанешь бояться темноты. Того, что она скрывает… Темнота – это не более чем темнота, но в тенях может прятаться что угодно. Уж тебе-то это известно как никому. Загляни в свое сердце, малыш, – тихо, почти шепча, говорит она, касаясь губами впалой щеки. – Разве там не прячется пустота? Ты… одинок… – пальцы медленно очерчивают линию бровей, стирая их трагический излом. – Ты всегда будешь одинок… пока не обретешь самого себя. Я помогу. Я покажу путь. Но пройти его сможешь только ты сам.
Слова – мягче бархата, прикосновения рук – легче пуха, и смех… Вокруг кружатся легкокрылые феи, рассыпая в стоячий воздух золотую и серебряную пыльцу. Творится волшебство. И бездна, недовольно ворча, отступает прочь, сплетаясь своими черными ошметками с золотом и серебром, чтобы породить совершенно новый оттенок. Надежду.
Айзек успокаивается, замирает. Его подхватывает течением. Волны захлестывают с головой, но это скорее приятно, чем наоборот. Его уносит прочь, в глубину, туда, где нет места терзаниям, нерешительности, сомнениям; туда, где нет боли; туда, где хорошо.
Странно, да? Очень странно…
Мы думали, что мы люди…
Оказалось, что океаны…
Время идет по кругу. Айзек – повторяется.
***
Из постановления известно: «неизвестный труп с видимыми признаками насильственной смерти предположительно 1986-1990 года рождения обнаружен 06 февраля 2015 в 17:20 часов по адресу […]»
Труп доставлен на исследование завернутым в покрывало из смесовой ткани коричнево-желто-сине-белого цвета. На трупе надеты: синие джинсы, кеды марки Converse, бордовая толстовка, нитка с деревянной подвеской. Длина тела 183 см. Кожный покров отсутствует. Трупное окоченение сильно выражено во всех группах мышц. Волосяной покров частично в норме. […]
Повреждения: […] на передней поверхности грудной клетки слева от левой ключицы расположены две колото-резаные раны, диаметром пять сантиметров, предположительно и ставшие причиной смерти. При вскрытии выявлены повреждения внутренних органов, исходя из характера которых, можно судить о том, что труп ранее систематически подвергался насилию.
Возбуждено уголовное дело, ведется следствие.
***
Чертова дверь издает протяжный вой, будто ее принуждает к групповому сексу с десяток маньяков-извращенцев. Так, по крайней мере, кажется Айзеку, которого очень беспардонным образом выдергивают из состояния неги. Тепло и покой разбиваются вдребезги, синий кит, на прощание махнув своим фосфоресцирующим хвостом, всасывается в бетонную стену, не обещав вернуться, ощущение невесомости и сочувствующей глубины пропадает намертво, и, что самое мерзкое во всем этом деле – Айзек снова понимает, что он Айзек.
– Блядский род…
Для него, привыкшего все-таки считать себя человеком в большей степени, «пробуждение» на потолке не проходит бесследно. Как только к Айзеку более-менее возвращается сознание и он становится хоть на сколько-нибудь способен определить где право, где лево, где верх, где низ, мир делает кульбит, возвращая дань поруганной силе притяжения. Барахтаясь руками в воздухе и неистово матерясь, Айзек кулем валится на пол, ощутимо так впечатываясь в паркет. Со всей силы. Лицом. И другим не менее интересным местом.
Конечно, Айзек не чувствует боли. Но первые секунд пять он об этом просто не помнит. В голове та еще каша – какие-то крылатые твари, огромные осьминоги, киты, коты, мама… Даже после наркоты его так сильно не накрывало, а тут – получи и распишись.
Айзек трясет головой и медленно пытается встать сначала на колени, а потом уже и во весь рост распрямиться. Получается не сразу – призрачное тело никак не хочет подчиняться приказам провинившегося во всех грехах разом мозга – но, когда все же получается, Айзека ждет неприятный сюрприз номер два.
Том.
Том-том-тили-тили-том.
Навязчивый, настырный парень, который просто не понимает слова «нет», или «уходи», или «пошел вон». Инстинкт самосохранения отсутствует полностью. И мозги, видимо, тоже. Как вид.
– Кис-кис-кис, иди сюда, котик, я покажу тебе кое-что удивительное. Только потом – не плачь. Я ненавижу детские слезы.
Шаг, очень осторожный, мягкий, хотя, казалось бы, чего таиться, он и без того невидим. Еще один, потом еще… Айзек прислоняется плечом к дверному косяку, ведущему из коридора в гостиную и наблюдает. Ждет, когда же тот испугается и свалит к чертовой матери. Но Том пока вроде бы никуда не собирается. Оглядывается по сторонам своими большими оленьими глазами, не делая в равной степени ни единой попытки как пройти вперед, так и выйти назад.
«Интер-р-ресно, интер-р-ресно. Что же ты хочешь увидеть здесь? Мой труп? Забрызганные кровью стены? Ну, так я тебя разочарую, ничего ты не увидишь. Ни-че-го».
Айзек, не сводя насмешливо-любопытного взгляда с лица Томаса, протягивает к стене руку и несколько раз с силой проводит ногтями по деревянной поверхности, извлекая из косяка мерзотный скрежет – очень явственно слышимый в тишине абсолютно пустой квартиры. А затем – делает настоящую гадость. Ломает замок. Для Айзека это просто, стоит только пожелать.
– Ну вот, котик, ты и попался. А ведь я тебя предупреждал, не суйся ко мне.
На душе становится как-то очень легко и радостно. Айзек счастлив. Настолько, что его губы сами по себе растягиваются в улыбке, а кончики пальцев начинают подрагивать в предвкушении. Что бы еще сделать такого этакого? Перемещается чуть вперед, к запыленному временем зеркалу, склоняет голову на бок, раздумывает. Наверное, стоит все-таки поздороваться для начала. Как-никак, гость пришел. Ха-ха. А уже потом – можно и напоить, обогреть, спать уложить… вечным сном.
Со стороны кажется, что буквы появляются сами собой, сами собой складываются в слова, походя приобретая особенный почерк, немного витиеватый, резкий, стремящийся вверх.
«Дорогой Томас, я тебе не рад. Но раз уж ты решил заглянуть на огонек, гнать я тебя не буду. Располагайся, чувствуй себя как дома, и да пребудет с тобой Бог, если ты, конечно, в него веришь. Если нет – нам обоим будет значительно проще.
Неискренне твой Айзек».
С секунду-другую Айзек любуется своим посланием дитю человеческому, после чего брезгливо отряхивает руки. Он искренне ненавидит пыль.
Первый пункт плана выполнен успешно. А вот насчет второго Айзек не уверен. В его холодильнике уже два года висит мышь, бар пуст. А предлагать гостю хлебать воду из-под крана – как-то неэтично. Что же делать? Что делать?
Айзек весело смеется и подскакивает к Томасу, кружит вокруг него, пританцовывает, стряхивает с его плеч несуществующие пылинки, развлекается, одним словом, как может. Впрочем, может он и еще кое-что. Вопрос только в том, выдержит ли это Томас. Выдержит? Или нет? А, плевать. Рано или поздно все там будут.
Он замирает за спиной Тома, медленно вдыхает его запах, вкусный, к слову, и… проваливается в него. Непривычно жарко, запредельно страшно и как-то по-особенному восхитительно. Айзека накрывает чужими эмоциями, очень сладкими и очень живыми. А уж ощущение тяжести, веса тела, биения сердца в груди – так вообще что-то за гранью фантастики.
– О-о-ох, как же все-таки хорошо жить. Слышишь, Том? Хотя тебе, судя по всему, не очень долго осталось. Просто так я в человека вселиться не могу. Мм… ну да ладно. Давай, Том, развлекаться. И начну я… с чего же я начну… а! С вопроса из ряда глупостей. Как ты думаешь, кто я?
Говорить чужим голосом было несколько необычно. Но Айзек предпочел не заострять на этом внимание. Лишать Томаса возможности двигаться он не стал, а вот голос его позаимствовал. Надо же как-то коммуницировать в этом непростом мире. Как-то – надо. А этот вариант – не лучше и не хуже, один из немногих доступных.
– К слову, Том, если я тебя буду сильно раздражать, скажи. Эмоции надо показывать людям, в этом залог успеха, ахах. И популярности. Но, ты, видимо, ни черта про это не знаешь, не так ли? Знал бы – да-а-а-авно заполучил этого… веснушчатого. Не помню, как его зовут, ты уж прости.
Совет начинающим призракам: что надо сделать, чтобы по-настоящему испугать человека? Самую малость…сорвать маску.
Самый страшный убийственный кошмар – это ты сам.
«Том, познакомься, это Том».
========== Том ==========
Тому самую малость страшно. Но боится он вовсе не призрака, который, по мнению Томаса, днем показаться никак не может, а того, что кто-то из соседей Айзека все-таки видел, как Том вошел в эту квартиру и теперь за ним уже едет полиция. Жутко представить, что скажут родители, если его застанут здесь, с ключом, появление которого он никак не сможет объяснить. И почему только он не подумал об этом раньше?
Да и что он хотел найти здесь? Квартира выглядит вполне обычной, только давно заброшенной: почти нет мебели, остались лишь самые базовые вещи типа кровати и пустого шкафа, узкого зеркала, кухонного стола, край которого виден сквозь дверной проем, да несколько запыленных рамок на стенах – пока не разглядеть, что именно в них вставлено.
Принять решение о том, чтобы развернуться и пойти назад, Том не успевает – неожиданно справа раздается скрежет, который бывает, если провести чем-нибудь относительно острым по некрашеному дереву. Звук, в общем-то, обычный, сам по себе ничем не примечательный, но когда он раздается в пустой квартире, где, возможно, обитает призрак… Том ощутил парализующее влияние страха – вместо того, чтобы кинуться к двери и убраться отсюда подальше, его приковывает к месту и он не может шевельнуться. Странное оцепенение затягивается на несколько секунд, которые кажутся длинными минутами, и только потом Том наконец выдыхает и в пару шагов преодолевает расстояние до входной двери.
Он дергает за ручку и толкает дверь, но она не поддается, только бестолково опускается и подымается в дрожащей руке Тома. Тогда он вставляет в замочную скважину ключ, решая, что замок автоматически захлопнулся, но металл будто натыкается на что-то, не дает ключу полностью войти в отверстие. Том пихает его снова и снова, переворачивает и вновь запихивает – все без толку.
– Ох, черт…
Очень медленно до Тома начинает доходить, что сунуться сюда в одиночку, никого не предупредив и не поставив в известность, было большой-большой ошибкой. Он стоит у двери, не решаясь от нее отойти, и мысленно старается себя успокоить – ну же, Томас Батлер, возьми себя в руки, просто чертов старый замок сломался, это случается. Он почти себя убеждает, что дело именно в этом, но потом, когда все-таки находит силы отойти, замечает слова на зеркале, написанные словно пальцем по толстому слою пыли.
«Дорогой Томас, я тебе не рад».
Кажется, дальше можно даже не читать, но Том все-таки скользит глазами по строчкам, стараясь не вдыхать порхающую вокруг пыль, потом дочитывает, но не отвечает. Ему нечего сказать, потому что он ничего не понимает, кроме одной простой вещи – мертвых лучше не трогать. Не обращать на них внимания, не придавать значения странностям, не пытаться с ними пообщаться. Жаль, что шанс на то, что Том сможет поделиться своим откровением с кем-нибудь другим, ничтожно мал.
По затылку проходится холодок, как это иногда бывает, когда сзади кто-нибудь пристально смотрит. Том не успевает обернуться, как его прошибает холодным потом, а губы начинают двигаться сами по себе и изо рта вырываются слова.
Ощущения… необъяснимые. Голова взрывается болью, он хватает себя за шею, но не может остановить собственную речь, и тогда он закрывает рот руками, что немного помогает.
– Что ты…
– К слову, Том… – свой собственный голос кажется парню чужим, нереальным. Ему становится так страшно, как никогда в жизни еще не было и как не было даже в том сне о колодце, которого Том, впрочем, почти не помнит.
– Оставь меня в покое, – неуверенно говорит он, когда снова чувствует, что может разговаривать. – Я ничего тебе не сделал. Убирайся… – он делает небольшую паузу, чтобы набрать в грудь побольше воздуха. – Оставь меня, мать твою!
Он почти не понимает, что именно говорил ему Айзек, поэтому не может отреагировать, да и не хочет, если быть честным. Все, что сейчас нужно Тому – вернуться в свою комнату, закрыться там и наконец выдохнуть, и больше никогда даже не смотреть на лестницу наверх. Если бы только все было так просто…
– Я отлично знаю, кто ты, – он прислоняется спиной к стене, потому что не уверен, что удержится на ногах. Голова болит уже не так сильно, но зато начинает кружиться, и из-за этого очертания предметов, находящихся на периферии зрения, кажутся размытыми и нечеткими, будто в тумане. – Ты – Айзек Хоровиц… Два года как мертвый, слышишь?! Потому оставь меня в покое и убирайся туда, где тебе положено быть!
Он переходит на крик, не заботясь о том, что соседи могут услышать, или даже именно этого желая. Пускай бы забеспокоились, пусть бы вызвали полицию, или кого там вызывают в таких случаях, тогда кто-нибудь взломает эту дверь и Том наконец сможет выйти отсюда. Сейчас вокруг входной двери и ее заклинившего замка вертятся все желания Тома, и он больше не может понять, зачем решил подняться в эту квартиру. Поступил так, как поступают самые глупые персонажи из фильмов ужасов, и по закону жанра Том бы умер первым, если бы только не был в этом импровизированном фильме единственным персонажем. Единственным положительным персонажем, то есть.
Вместе с криком выходит и часть страха, и у Тома что-то резко меняется в сознании – наверное, так начинают сходить с ума, – и поэтому он добавляет:
– Давай так… Я уйду отсюда и не буду… тебе мешать… что бы ты там ни делал. А ключ оставлю здесь. Никто больше не войдет к тебе, ты, наверное, будешь в восторге.
========== Айзек ==========
Эмоции… Такие знакомые и такие… человеческие? Как будто совершенное безумие стремится себя упорядочить через какие-то рамки разума, но стоит лишь только ослабить хватку, и все, маска вынужденного хладнокровия треснет, разлетится на миллиарды светящихся осколков, готовых в клочки разорвать все, что только попадется им на пути.
Чувствовал ли Айзек себя странно, находясь в теле Томаса? Чувствовал ли Айзек себя собой после того, как столь бесцеремонным образом вторгся на чужую территорию, враждебную, готовую сопротивляться всеми имеющимися боеприпасами, которые только значатся в арсенале? Скорее да, чем нет. Но все это ровным счетом не имело никакого смысла. Быть живым – слишком пленительное удовольствие. Пусть даже и так, взаймы.
– Ты ошибаешься, – сразу и на все.
Надтреснутый в крике голос звучал отвратно. Но другого нет, а дареному коню, как говорится, в зубы не смотрят. Да он и не смотрел – впитывал в себя, как губка, все то, чего был лишен по воле злоехидного рока. Восприятия, ощущения – слишком резкие, как каленым железом по языку. Теперь, благодаря Томасу, он мог дышать, слышать и видеть. В полной мере, в полную силу. Ради такого «подарка» можно было и потерпеть все эти его подростковые экзальтированные выкрики, не имеющие под собой никакого логического обоснования. Томас вопил, что его, козла, обижают, а Айзек… дышал.
Пахло страхом, пахло иссушенным и совершенно безжизненным воздухом, какой бывает только в гробницах, пылью, мятой одеждой, лекарствами, немытыми волосами, человеческой кожей, приправленной тонким ароматом дезодоранта, сквозь который пробивается пот… Почему-то в те времена, пока он был жив, все эти мелочи оставались далеко за кадром, незамеченными и невостребованными. А теперь… Он наслаждался. Каждой минутой, каждой секундой. Совершенно не в его интересах было отпускать Томаса, сейчас или когда-либо вообще. Превыше всех эмоций стояла жадность. Еще немного, еще чуть-чуть, а может быть навсегда? Ведь это так просто – оборвать чью-то жизнь.
Он зажмурился, сквозь веки пробивался свет, тусклый и серый, как этот их общий день на двоих. Улыбнулся. Коснулся пальцами лица, как слепой, читая кожей. Прикосновение… Жар и не жар, боль и не боль – жизнь, одним словом, других Айзек подобрать не мог.
Быть – или не быть. Идти – или не идти. Биться о землю, кричать, чтоб его вернули туда, где было если не хорошо, то спокойно. Или – не кричать, а просто плыть по течению, как он всегда и делал по большей мере. И что выбрать в итоге: шанс или благородство? Трудный выбор, о котором Айзек сейчас совершенно не хотел думать, а уж решать его тем более.
– Успокойся. У меня от твоих воплей голова раскалывается… – с ним, действительно, творилось что-то странное. Как будто посреди треклятого коридора он стоял «втроем». И Айзек все пытался понять, как так вышло, что он одновременно смотрит сам на себя и сверху, и изнутри, и снаружи, но в то же время совершенно ясно – разум един, это он, Айзек и никто другой… Только сердце в груди бьется чужое.
– Твоя бессмертная душа мне ни к чему, только твое тело, да и то… на время. Не бойся, мальчик, все будет хорошо.
И сам же ответил себе – «Врешь». Хорошо не будет. Как минимум для двоих, для Томаса и его… убийцы.
На с трудом гнущихся ногах Айзек-Томас подошел к зеркалу, всего два шага, но каким трудом они дались. Тело сопротивлялось, тело не хотело слушаться, но Айзеку, казалось, было просто жизненно необходимо увидеть свое лицо и чужое отражение. Одеревенелая ладонь неровно смахнула пыль, а вместе с ней и часть ехидного послания с того света. Глаза, подслеповато щурясь, сфокусировались далеко не сразу, выхватывая картинку по кускам. С непривычки мир выглядел… как на картинах импрессионистов. Чем ближе подходишь, тем меньше понимаешь, что видишь. Только – буйство цвета и неровные мазки линий, которые постепенно начинали складываться в силуэт.
Глаза в зеркале были разными…
Один светло-серый, почти голубой. Другой – цвета хорошо выдержанного виски.
Айзек криво усмехнулся. Отражение пошло рябью, выхватывая поочередно фрагменты двух разных лиц, соединяя их причудливой мозаикой. Серые глаза и темные волосы, карие с блондинисто-рыжими, тонкие губы и губы полные, нос с горбинкой и слегка вздернутый. А потом все замерло. Движение прекратилось. Рябь улеглась. Из глубины зеркала на Томаса смотрел Айзек. Такой, каким он помнил себя при жизни. Ироничный и самоуверенный.
«Все это просто сон. Сон, который ты видишь в своей запертой комнате. И как это часто бывает со снами… В конце тебя ждет чудовище».
– Вот теперь – здравствуй.
…И мгновение остановилось. Вернее, нет, не так. Мгновение остановилось только для них двоих, и только на долю одной отдельно взятой человеческой жизни, подобно остановившемуся сердцу. Остановка сердца – доля секунды. А за ней – бесконечность времени, громада которого не в силах уместиться в голове несчастного создания, которое за это мгновение успевает потерять весь свой рассудок, чтобы окунуться в иной разум, постичь иные горизонты. Так было с Айзеком, он вспомнил, так будет и с Томом, если Айзек, который все это время смотрел сверху, позволит ему сорваться. Да вот только планы у него несколько иные. Ему не нужна очередная и глупая смерть, ему нужна… помощь.
Холодные руки оплетают застывшее в пространстве и времени тело, губы прижимаются к уху, нашептывая слова, идущие откуда-то извне.
«Теперь ты видишь? Ты меня видишь? Это хорошо. А можешь увидеть еще больше. Мысли, желания, все, что скрывается под человеческой оболочкой. Ты будешь знать, что от тебя хотят, чего хотят с тобой. Ты поймешь, что охранник на входе – довел свою жену до самоубийства. А тихий мальчик за фортепиано прячет у себя под кроватью коробку с девайсами. Я могу все это тебе дать. Взамен – помоги мне. Тебе всего-то и надо… позволить иногда пользоваться твоим телом. Не во зло. А потому что…»
…Толстый мужчина с потными складками кожи, ты сосешь его член, прикидываясь, что слаще его нет на свете, потому что умеешь прикидываться. Голубые глазки, ах, сладкий мальчик…
…Наручники натирают кожу, у тебя уже нет сил пытаться вырваться, да и бесполезно. Сталь крепка, а ключ – только у него. Да и кричать смысла нет, голос сорван, во рту грязный кляп…
…Входная дверь скрипит, ты вжимаешься в батарею. Знаешь, это опять он. Но скрыться-то некуда. И не сбежишь. А он подходит к тебе, шипит что-то злобно, размахивается и бьет кулаком в челюсть. Уж лучше бы убил…
Вскрикнув, Айзек отшатнулся от зеркала. Воспоминания, свалившиеся на него, были очень уже реалистичными. И неожиданными.
– Черт… Блядь… Какого?..
Но кто бы мог ему ответить? Томас? Парень был в отключке. Живой, но в глубоком обмороке, как сказали бы веке этак в девятнадцатом. И что с ним делать – непонятно. Единственное, что Айзеку пришло на ум в сложившейся ситуации, это ледяной душ. Говорили, помогает. На практике, правда, он никогда этого не применял, но… Ну, а какие у него еще были варианты? Никаких, правильно.
Тело с «уснувшей» душой шевелилось несколько охотнее, он даже разбил всего-то два стакана, пока не додумался достать кастрюлю, в которой за годы неиспользования несколько пауков свили себе уютное гнездышко. Пауков Айзек принудительно выселил, кастрюлю наполнил до краев водой, а затем… мысленно пожелав удачи им обоим… опрокинул ее на голову парню, ну и себе, заодно.
– И вот только попробуй мне не прийти в себя… Нахера я вообще все это затеял?
Айзек, который сверху, от комментариев воздержался. И правильно сделал.
========== Том ==========
Тело сковывает уже не страхом, а настоящим ужасом, тем самым, что заставляет людей совершать самые глупые поступки в своей жизни, о которых они потом без конца жалеют. Том не может даже сбежать, он не может вообще ничего, ему хочется просто шевельнуть пальцами, но ощущения такие, словно пальцев у него больше нет, словно рука превратилась в гранитный монолит и сдвинуть ее с места хоть на сантиметр так же невозможно, как толкать в одиночку Статую Свободы, уперевшись плечом в ее фундамент. Примерно так должны чувствовать себя паралитики, и Том сейчас ничем не отличается от любого из них, разве что они лежат в электронно-механических кроватях, которые при желании трансформируются то в кресло, то в шезлонг, а он стоит на ногах посреди коридора. Ноги вроде бы принадлежат ему, и он сам – вроде бы! – принадлежит себе, но от его ничтожного «я» осталось настолько мало, что оно не способно больше даже произносить слова.
Том может только смотреть, слушать и думать. И то – зрение шалит, как будто он неожиданно стал близоруким и косоглазым дальтоником, и от странного ощущения смазанности пространства Тома начинает тошнить. Вернее, ему кажется, что его тошнит, потому что тела он больше ни капли не чувствует. Фантомные боли, фантомное ощущение, сложившееся из прежней памяти. Жалкие остатки того, что когда-то было настоящим.
«Я не хочу!» – Том не может произнести этого вслух, но полагает, что Айзек слушает его мысли. Айзек, которым Томас так опрометчиво заинтересовался, Айзек, одетый в белое, выхваченный из темноты сцены лучом прожектора, Айзек, оказавшийся вовсе не таким, каким Том представлял его. Мертвый Айзек, неожиданно вернувшийся к жизни.
«Я не хочу на тебя смотреть!» – он чувствует, как жизнь вытекает из него, растворяется в воздухе и исчезает, бестолково растраченная Айзеком. Он правда не хочет смотреть, ни на него, ни на себя, и потому Том собирает все оставшиеся силы в кулак, и этого хватает только на то, чтобы зажмурить глаза.
Наступает темнота, и в этой темноте Том один: нет никакого Айзека, нет вообще никого рядом, он плывет в одиночестве, только это и не одиночество вовсе, а покой, долгожданный, теплый, как пуховое одеяло, такой же мягкий. Покой обтекает Томаса слева и справа, стелется под ним и накрывает сверху, и ему невыносимо хорошо, потому что вокруг тишина, мягкость, спокойствие, и Том неожиданно думает – пока он еще может думать – что плывя по реке покоя, можно и самому стать покойником.
Ему не хочется. Но мысль эта такая вялая, что раз шевельнувшись, сворачивается клубком на дне сознания и умирает.
Темная река прерывается порогами воспоминаний, их всего три, но они четкие, как картинка на большом экране, они противные и омерзительные, и Тому хочется поскорее от них избавиться. Словно угадав это желание, воспоминания уходят, оставляя только послевкусие.
А вместо них появляется колодец. Тот самый колодец, в котором парень уже бывал, но который забыл – и вот теперь он вернулся, пробуждая память. На этот раз Том стоит сверху и заглядывает внутрь. Выбеленная солнцем веревка уходит вглубь колодца, пресекаясь тенью ближе к началу, превращаясь из лунно-белой в такую же лунно-темную. Там она покрывается плесенью, ржавчиной и гнилью, достигая самого дна, Том смотрит на нее, и вот уже веревка – не веревка вовсе, а белесая песочная тропинка, а колодец – не колодец, а темный лес с гигантскими мшистыми стволами, между которыми гуляет ветер.
«Я не хочу!»
Всплеск.
Том будто выныривает на поверхность, вечность проведя на глубине, не доступной человеку. Сначала он чувствует себя отвратительно мокрым, а потом ощущает безумную радость от того, что снова может себя чувствовать. И как только Томас это понимает, во всех мышцах образовывается томительная слабость. Он садится на пол, в лужу ледяной воды, упирается ладонями в грязную светло-зеленую плитку и тяжело выдыхает.
Голова кружится.
В груди колет.
На языке ощущается привкус крови.
Но Том – снова Том.
– Боже мой… Хоть кто-нибудь в этом городе может остаться окончательно мертвым?.. – еле ворочающимся языком спрашивает в пустоту, так же тихо, как если бы говорили голоса в его голове.
Поднять взгляд он боится, словно Айзек из плоти и крови может стоять тут рядом. Том по-прежнему ощущает его присутствие, но не хочет видеть, не хочет слышать и знать ничего больше не хочет. С него хватит! Пара вдохов, чтобы вспомнить, каково это – дышать через легкие, и надо подняться на ноги, не оборачиваясь выйти вон, и больше никогда… Больше никогда…
Он поднимается на ноги. Придерживается за стену по пути к выходной двери. Забыв о том, что замок был сломан, дергает дверную ручку и почти вываливается наружу, в коридор с извечным запахом сигаретного дыма, раньше отвратительного, но такого живого и приятного сейчас.
На негнущихся ногах Том спускается по лестнице, и распахнутая настежь дверь за его спиной со скрипом закрывается. Звук жуткий в своей неожиданности, но Том больше не способен воспринимать ничего, что выходит за рамки обыденной жизни. И он доходит до своей квартиры – ему кажется, что прошли годы с тех пор, как он был здесь в последний раз, – идет, оставляя влажные следы, прямиком в ванную, а по пути встречает Пушу, расслабленного Пушу, лежащего пластом на полу, который неожиданно вскакивает и с громким воем уносится прочь.
***
– Томас, ты себя хорошо чувствуешь? – мама заботится, кладет руку Тому на лоб и невольно отдергивает, потому что кожа у него обжигающе-ледяная. Том через силу улыбается, стараясь успокоить ее, даже пожимает плечами, едва снова не начиная дрожать от холода.
– Просто немного замерз.
Совсем немного. Тому теперь постоянно холодно, как будто мороз поселился внутри него, нескончаемый, как антарктические пустыни. Он держится из последних сил, чтобы притворяться нормальным: не вздрагивать от неожиданно резких звуков, не пугаться хитрого переплетения теней, не реагировать на похожий голос или внешний вид.
Все в порядке, Томми, все в порядке.
Просто тебе удручающе холодно.
Просто Пуша не подходит к тебе ближе, чем на три метра.
Просто ночью ты не может сомкнуть глаз, чтобы не провалиться в бездонный колодец.
Просто ты ступил на белый путь безумия и теперь по нему идешь.
– Мам, мне не нравится эта квартира, – наконец говорит Том, и это едва ли не первые его слова, сказанные по собственной воле. – Давай переедем?
Сначала мама смеется и говорит ему не глупить, потом то же самое говорит отец, но Том не сдается, и он знает, что будет просить об этом завтра, и послезавтра, и каждый следующий день, и в конце концов они соберут вещи, запакуют дюжину картонных коробок и вызовут фургон.
И это все закончится насовсем.
========== Айзек ==========
«Перешедший черту, не все ли тебе равно: что полынь-трава, что жаркий дурманный мед?»
Он лежит на полу, раскинув в стороны руки, глаза его обращены вверх, стеклянные и неподвижные. От нижнего века по щеке тянется узкая дорожка слез, высохший ручей, горчащий на языке как поцелуй первой любви, как поцелуй – последней. Руки его по локоть в крови, ногти вырваны, вместо них – гнойная рана, и споры растений уже пробили мертвенно-белую кожу белесыми стебельками и листьями,навстречу солнцу и жизни.
Он – Айзек. Имя – хлесткий удар наотмашь. Имя – приговор. Имя – память, нырнешь, да не вынырнешь.
Айзек… Белый в белом.
В волосах его запуталось время. Усталое, оно змеей обвило шею, придремалось, пригрелось, притихло, да так и осталось там – позолоченной чешуей на неподвижной грудной клетке, всполохами в рыжеватых прядях, даруя и пророча страшную – в обоих смыслах своих – участь: быть тебе творцом никем не виденных образов, воспевать тебе никем не слышанные мелодии, хранить утерянное, быть тем, кого не принято замечать. Черту перейти. Умереть и назад воротиться.
– Знаешь, Том… А ведь я помню, – губы Айзека плотно сомкнуты, не дрогнут, не шевельнутся, а звук идет сам по себе будто бы. Из пустоты, тишины, из того вакуума, которым он окружен вот уже вторую неделю. Вакуум рождает слова, ветер разносит их; тьма, из врага превратившись в подругу, напитывает словами клетки кожи и атомы стен. Тонкая изморозь на стекле, синеющие пальцы, резкая боль под левой лопаткой, такая, что не вздохнуть – ее творение. Айзек молчит, но голос его, многократно усиленный отчаянием, гонгом бьет в барабанные перепонки того, кто единственный может его слышать. Тот, у кого в груди черная дыра навылет, тот, чья душа трепещет на заржавленной цепи и вот-вот сорвется, тот, кто заглядывал в бездонный колодец и был вместилищем его духа, во веки веков проклятого. Томас.
