Текст книги "Этот, с верхнего этажа (СИ)"
Автор книги: Solter
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
========== Том ==========
– Не торопись, Томас, первым в дом войти должен кот! И ключи все равно у меня, – маму Том уже не видит, они с отцом все еще топчутся у лифта, когда он сам уже завернул за угол и теперь рассматривает новенькую дверь в незнакомую пока квартиру на предпоследнем этаже. Дверь черная, матовая, с хромированной ручкой и тремя замочными скважинами, с тяжелыми петлями и не совсем ровно наклеенным номером «114».
В руке у Томаса кошачья переноска, где совсем недавно притих Пуша, до того яростно голосивший на весь трейлер из-за того, что внутри тесной сумки ему совсем не нравилось. Выпустить его в трейлере Том пытался, но мать не разрешила – подерет еще обивку, а им потом за это расплачиваться, потому что трейлер Батлерам не принадлежал: его взяли в аренду, как и грузовик, в котором позади ехал отец и большая часть вещей. Взяли практически все, кроме массивного книжного шкафа, вместо которого папа удумал прикупить легкие уголки на половину стены, и кухонного гарнитура – все равно уже старый был.
– Это дурацкая примета, потому что вы с папой уже были внутри, – отвечает Том, но все равно ставит переноску на пол и достает оттуда Пушу.
Руки у Томаса сплошь покрыты мелкими царапинами – следами Пушиного внимания. Большинство из отметин уже не красные, а рубцевато-белые, и мать постоянно причитает, мол, не сойдут, на всю жизнь останутся. Тому все равно: даже если бы Пуша в порыве злости отхватил ему палец, это не помешало бы ему всякий раз ловить кота и тискать, наслаждаясь мягкостью короткой шерсти и ощущением живого существа, так похожего на мягкую игрушку.
Мама наконец-то подходит, вставляет ключ в верхний замок, открывает его, потом гремит связкой, отыскивая следующий ключ. Том топчется с одной ноги на другую, ему не терпится увидеть, где теперь предстоит жить, хоть он и знает, что квартира полностью пуста и смотреть там пока что некуда. Томаса волнует сам факт: вот он сколько отмотал по стране, чтобы уехать из одного небольшого города и приехать в другой, такой же небольшой, но все равно отличающийся.
Городок был так себе, но Том, очарованный духом авантюризма, предрекавшим серьезные изменения в жизни, того не замечал. Для него все было в новинку, и он, глядя в пыльное окошко трейлера на проплывающие мимо поля с границами из полосатых столбиков, почти чувствовал себя героем книжного романа, стоящим в самом начале главы.
Вот он, никому не известный Том, появляется в этом городе, начинает с чистого листа. Никто не знает его здесь, и он может прикинуться кем угодно. Кем угодно! Быть загадочным, быть интригующим, быть привлекательным для всех тех, кого рано или поздно придется назвать здесь друзьями. Самому построить себя.
Главное, подходящий момент не прозевать.
Том думает об этом, разглядывая полутемную лестницу на последний – пятнадцатый – этаж. Лестница, как и, в общем-то, весь дом, выглядит не такой уж новой, по ней явно ходили не единожды, держась за стертые перила и опуская сумки на пыльный пол. У застекленного окошка в пролете часто останавливались то ли передохнуть, то ли покурить – даже от двери видны стертая краска там, где люди опирались о подоконник локтями, и след от пепельницы. Самой пепельницы там нет, зато в свете слабых солнечных лучей видны нити дыма, будто кто-то ушел оттуда совсем недавно.
– Не люблю, когда в подъездах курят. Для чего людям в квартире окна?
– Даже не смей и думать о сигаретах, Томас, – строго обрывает мать, игнорируя вопрос. – Мы с отцом обязательно заметим, а ты знаешь наше к этому отношение. Все, ну-ка, выпускай Пушу.
Том поворачивается к уже открытой в темный коридор двери и ставит кота на пол. Кот не торопится, разворачивается и сует голову в раскрытую переноску, тянется к знакомым и привычным запахам, так что Тому приходится слегка подтолкнуть Пушу в нужном направлении.
– Ну, давай, чего ты?
Наконец кот заходит, продвигается всего на полметра вперед и садится у стены, совсем не выказывая желания обходить новую квартиру и отыскивать уютные места. Папа за маминой спиной закатывает глаза, и Том, прыснув смехом, нетерпеливо входит в квартиру.
Ритуал соблюден.
Вид из его комнаты – на спальный район, пустынные дворы и дороги, малоэтажные дома и, в самом конце, пустырь. На пустыре кое-где растут кусты и валяются кучи древнего строительного мусора; иногда там катается группа подростков на спортивных велосипедах и с собаками. Если окно открыть – почти ничего не слышно, только звуки проезжающих мимо автомобилей и громкие крики, но даже ими городок особо не балует.
Тому до школы – полчаса пешком, но он ездит на велосипеде, хотя в двух местах приходится с него слезать и переносить через дороги, которые так просто не преодолеть. Школьный автобус он опережает минут на пять, и до перекрестка, где он останавливается, от дома рукой подать, но Том не чувствует себя уверенным. Ему не хочется ни с кем знакомиться, и у него не получается стать ни загадочным, ни каким-либо еще. Он оказывается самым обычным.
Поэтому из школы Том приходит сразу домой. Здесь, в квартире, еще пахнет новизной, она кажется необжитой и оттого неуютной. Том красит стены своей комнаты в синий, вешает на них книжные полки, которых неожиданно оказывается слишком много, так что добрая половина пустует. Томас расставляет там дурацкие безделушки, которые можно купить в городских киосках, лишь бы заполнить эту пустоту.
Ему хочется кровать в виде кабриолета – хотя из детского возраста Том уже вышел. Ему хочется меловую доску на стену и плакаты любимых групп на потолок, беда только в том, что любимых групп у него нет и клеить нечего. Пуша в эту комнату почти не заходит, он облюбовал себе балкон с солнечной стороны и западную часть гостиной.
В комнате Тома нет телевизора, поэтому он часто слушает музыку, только очень тихо, потому что не любит слишком громких звуков. Еще он читает книги и спит с раскрытым окном, и лунный свет падает на его лицо – шторы здесь до сих пор не повесили. Да что там, их даже не купили, потому что у матери работа, а отец должен закончить кухню, чтобы не приходилось каждый вечер ужинать заказанной из кафе едой.
Он часто просыпается ночами: то ли из-за луны, то ли сам по себе. Проснувшись, включает музыку – вообще на грани слышимости – и пялится в потолок, пока не начинает казаться, что музыка прерывается, удаляясь и приближаясь, а иногда и вовсе замирает, будто играет не с флешки, а с потертой старой пластинки. Как только это начинает происходить, Том выключает проигрыватель и переворачивается на другой бок.
Иногда он слышит голос во сне. От голоса по спине пробегается холодок, но как только Том открывает глаза, все умолкает.
***
– Слушай, пап… Как ты думаешь, привидения существуют?
Отец поднимает голову и облизывает ложку, смотрит на Тома из-под оправы очков. Рассматривает его, будто Том не сын, а образец под микроскопом. Это в нем от биолога, хотя мистер Батлер уже давно работает бухгалтером. Проходит пара секунд, а Том уже понимает, что зря задал этот вопрос. Он пожимает плечами и возвращается к еде, но отец все-таки отвечает:
– Мы с твоей мамой когда-то были в одной крепости, на юге Испании, и совершенно точно видели там привидение.
Том вскидывает голову и пристально смотрит на отца – от него ничего подобного юноша почему-то не ожидал.
– Экскурсовод говорил, оно живет там с пятнадцатого века. И всегда появляется перед тихими туристами… потому что иначе я не понимаю, за что мы заплатили такие деньги в этой крепости.
– Пф, – Том улыбается шутке, но на самом деле чувствует разочарование.
Ладно. Он разберется со всем самостоятельно, хотя лучше бы у него, конечно, был в этом городе друг, с которым куда проще поделиться болезненными подозрениями, что мучают на протяжении уже… недели? Восьми или девяти дней? Около того. Но ни друга, ни более-менее верного приятеля у Тома до сих пор нет, и каждый раз, когда он вечером возвращается с улицы, ему приходится переживать это в одиночку.
«Это» – на лестничной клетке. Том пользуется лифтом, но лифт часто ломается, доезжая только до четырнадцатого этажа, откуда приходится идти пешком. На лестнице курят, но Том никогда не чувствует запаха – только замечает висящий под потолком дым. Дым этот дыбится, когда Том пытается разогнать его рукой, но почти не исчезает. Может, он и воняет, там, наверху, но Томас слишком низкий, чтобы даже в прыжке суметь его вдохнуть.
Кроме дыма там нет ничего, нет никого. По крайней мере, Томасу так кажется. А еще ему кажется, что все-таки там кто-то ходит. Стоит только замереть в углу у окна и затихнуть на несколько минут: шорох шагов, шуршание одежды… или ветер между стеклами?..
– А ты чего спрашиваешь, Том? – отец пытается поддержать беседу, но невооруженным взглядом видно, что статья в газете интересует его больше. – Читаешь что-нибудь?
– Нет, только думаю. Посоветуешь какие-нибудь книжки, па?
И отец что-то там советует, но Том лишь синхронно кивает головой, мыслями возвращаясь то в свою комнату, залитую лунным светом ночами, то к старой лестнице. Неожиданно эти два места сходятся в его воображении, и Тому становится интересно, исчезает ли дым тогда, когда все спят.
Именно за ответом на этот вопрос Том тихонько крадется ночью через гостиную, без скрипа открывает входную дверь и, взволнованно ступая босыми ногами по бетонному полу, ступает на лестницу.
========== Айзек ==========
«Мое имя Айзек. Мне двадцать пять. И я мертв».
Точка.
Рука, держащая обломок цветного мелка, безвольно повисает. Парень раздумывает, не добавить ли ему еще что-нибудь интересное к этой незатейливой надписи. Что-нибудь этакое. Например, схематичное изображение мужского полового органа. А что, тут много таких художеств. Вся стена – в «граффити». Последний этаж, две пустующие квартиры, перегоревшая лампочка – уже чертову дюжину дней – перегоревшая. И за что только дворникам платят, спрашивается? Сюда частенько поднимаются пацанчики, дабы порезвиться, пока родители на работе. Курят сигареты, рисуют, ругаются матом, пьют пиво, лапают девчонок и сосутся. До потрахаться дело пока не доходило, но это только пока. Ведь известно, какие взрослые, такие и дети, а чтобы научиться дурному, и ходить далеко не надо: в соседнем подъезде на двенадцатом этаже – притон. Айзек часто видит, как в ночи перед домом собираются шлюхи, красятся, мажутся, и, весело гогоча, идут на поиски приключений и легких денег. Некоторые из них даже красивые, но большинство – страшны как вся его жизнь. В этой профессии главное – уметь вовремя раздвигать ноги, а красота – так, бонус-трек, приятное дополнение к прочим услугам. По крайней мере, так думает он, который презирает этот город и всех населяющих его людей без исключения. На это у него свои причины.
Айзек знает все и про всех. Он живет на пятнадцатом вот уже два года. С того самого момента, как умер его отец и Айзеку перепало наследство: двухкомнатная квартира, где ремонт не делался с девяностых – именно тогда и был построен этот дом. Отца Айзек практически не знал. Родители развелись, когда ему было три. Мать переехала в Лондон, где очень скоро нашла себе второго мужа. Потом родилась Кэт, его сестра. Китти-Китти-Кэт, так называл ее Айзек в детстве: уж больно была похожа эта белокурая девочка на маленького котенка, любознательного и смешливого.
В пять – Айзека отдали в балетную школу.
***
– Почему ты начал танцевать? – спрашивала она, выглядывая из-под тяжелого пухового одеяла. После секса она была чудо как хороша – эти розовые щечки, пухлые губы, влажные глаза… Айзек смотрел на нее, жадно глотая воду из бутылки, и думал только о том, что надо бы это повторить при случае.
– Действительно, почему? – Как так случилось, что раньше он не задумывался о столь очевидных вещах. Начал и начал. – Не знаю… Отчим был против того, чтобы я брал уроки танца. А мама брала подработки и оплачивала занятия.
Мама у него была хорошая, добрая. Совсем как Мари. Наверное, именно поэтому он выбрал ее на той вечеринке, куда его пригласил школьный друг. Хотя какой это был друг? Вместе сидели за одной партой… раз в месяц, потому что у Айзека было слишком много дел помимо школы. Многие ему завидовали. А сам он считал подобное в порядке вещей. Выступления, гастроли, музыка… Это была его жизнь. Другой он просто не представлял. Теперь, правда, все изменилось. И теперь ему смешно вспоминать те времена, когда он был конченным мудаком. Самовлюбленный эгоист, Айзек Хоровец.
– Так ты с детства занимался современным танцем?
«Ну вот пристала-то…»
Вздыхая, Айзек заваливался в постель, тянул к Мари руки, но поскольку та не отвечала на его попытки сменить тему на нечто более приятное, смирялся, брал сигареты с тумбочки, щелкал зажигалкой, наблюдая, как тянется сизый дымок вверх и влево – окна в квартире были распахнуты настежь – и начинал говорить то, о чем говорить совершенно не хотел. О прошлом.
– Нет. Сначала был классический балет. Основы одинаковы. Потом… – щурил глаз и загибал пальцы на вытянутой вперед руке, паясничая, – джазовый танец, хип-хоп, испанский танец, современный танец. Я много чем занимался.
Мари смеялась ему в плечо, от ее теплого дыхания было щекотно, по коже бегали мурашки. Айзек отворачивал голову, чтобы не курить ей в лицо. Курил быстро, глубоко затягиваясь, словно опаздывал на поезд, но не мог отказать себе в удовольствии. Он вообще был такой – быстрый. Во всем. Спешил жить.
– В семнадцать лет ты выиграл конкурс – приз Лозанны. И начал стажироваться в Германии. Ты знаешь? – она поднималась на локте, смотрела сверху вниз, ее волосы падали светлым каскадом, и у Айзека перехватывало дыхание. Он криво улыбался, кивал, мол, да, знает, это же все-таки про него история, и рывком подавался вперед, в попытке поцеловать, но Мари ускользала, запрыгивала на него сверху и продолжала развивать тему.
– Я выучила. Ты стал солистом «Фортуна» в Дрездене. Потом взял главный приз международного конкурса…
– …и был уволен летом прошлого года. Все, Мари, хватит.
***
Айзеку совершенно нечем заняться. Он успел перечитать все отцовские книги, хотя читать никогда раньше не любил, нашел под кроватью коробку с письмами и старыми фотографиями, прочел и их, а фотки разложил на полу – по годам. Много раз переставлял мебель, все пытался понять, как ему удобнее. Удобнее всего было вообще без нее. Поэтому он даже был рад, когда пару месяцев назад к нему нагрянули воры. Поначалу. Забрать-то им было нечего. Денег у Айзека не водилось, драгоценностей тоже. Только чемодан с вещами и отцовская форма в шкафу.
Воры очень расстроились.
И не иначе как от расстройства утащили старый ламповый телевизор и радиоприемник.
После этого жить стало совсем скучно.
Поначалу его развлекали соседи, но скоро те переехали в более благополучный район, или еще куда, Айзека никто не посчитал нужным уведомить, куда именно. Потом какое-то время его развлекали подростки с их наивными надписями на двери и на стенах. Но после одного случая, когда кто-то не особо умный решил намалевать красной краской нечто совсем уж непотребное, и Айзек не выдержал, напугав малолетних вандалов до усрачки, больше никто к его дверям не совался. Так, изредка, да и то, одним глазком.
***
– Эй…
– Да тихо ты!
– Ты точно уверен, что нам ничего за это не будет?
– Зассал, да?! Пацаны, слышьте, он зассал!
Громкий хохот. И одно невнятное оправдание в какофонии звуков, грязных мыслей, страха и злобы.
Айзек стоит и смотрит на них, двенадцатилетних, крадущихся по лестнице вверх. Ну уроды же, ну. Достает из кармана пачку сигарет, прикуривает, оглядывается по сторонам – куда бы ему примоститься на лестничной клетке, чтобы, как говорится, занять лучшее место. И не находит ничего лучше хлипкой лесенки на чердак. Садится прямо на ступеньки, не обращая внимания на грязь и окурки, смотрит, интересно же, что дальше будет.
А дальше… Тот, кто кричал «зассал!», макает в банку с краской кисть, протягивает ее «проштрафившемуся» и пинком подталкивает к двери айзековской квартиры. Свита главаря улюлюкает и подсказывает, что написать. Пацана трясет, но он пишет. И когда Айзек понимает, ЧТО именно он пишет, его просто срывает с катушек.
Айзек – неудачник.
Айзек – пидр.
Сдохни!
Тело парнишки катится вниз, и он слышит, как ломаются с хрустом шейные позвонки.
Чувствует ли он себя отомщенным?
Айзек заходит в квартиру, берет тряпку, мочит ее в раковине и идет оттирать надпись.
Ему – абсолютно плевать.
***
«Мое имя Айзек. Мне двадцать пять. И я мертв».
Но все это не важно.
Недавно на четырнадцатом поселилась семья. Мать, отец, сын и кот. Кота зовут Пуша. Айзек уже строит планы, как его приручить. Когда-то у него тоже был кот – точь-в-точь как этот. Но Пуша его боится. Может быть потому, что видит больше остальных.
***
Сегодня Айзеку не спится. Может быть, оттого что полнолуние. Он не знает, куда себя деть. В квартире тесно и душно, но окна открыть он не может. Зато – может открыть дверь и выйти на лестничную клетку, чтобы полюбоваться незатейливым граффити. Оно, хоть и написано мелом, светится в темноте странной зеленью. Как фосфор. Может, это его душа? Когда-то давно он слышал по телевизору, что после смерти, если человек уходит в иной мир не по своей воле, его душа становится заложником обоих миров. И все, до чего она касается, оставляет свой отпечаток, обречено сгинуть в скором времени.
На стене образовалась трещина. Раньше он ее не видел. А может, просто забыл, что видел. Всякое бывает.
Айзек фыркает от смеха: тоже мне, мистика – и прикуривает.
Тихо-тихо.
Дом спит.
Люди спят.
Завтра кто-то может не проснуться в своей постели. И это будет точно не он.
Зажимает в зубах сигаретный фильтр, раскидывает руки и дает первое па, немного резкое. Айзек чертовски давно не танцевал. Он чувствует себя неуклюжей коровой, или глиняным истуканом – непонятно, что хуже. И тут…
– Кто здесь? Здесь кто-то есть?
========== Том ==========
Там наверху точно есть какое-то движение. У Томаса перехватывает дыхание, по плечам сползает морозное прикосновение страха и ночи, а кончики пальцев бешено пульсируют, будто вся жизнь только там и сосредоточилась. Парень медлит несколько мгновений и потом все-таки поднимается на пару ступенек выше. Твердые крупинки пыли впиваются в босые ноги, но Том не обращает на это внимания, голова его занята совсем не этим. На пятнадцатом темно – не горит лампочка, а свет из подъездных окон до верхней площадки не достает, освещая только промежуточную. Том прислушивается изо всех сил, он сам весь превращается в слух, неожиданно думает, какая нелепая получится ситуация, если это просто сосед сверху решил выйти и покурить. Том слушает, ожидая различить скрип поворачиваемого ключа или гудение лифта, и вместо этого будто обухом по голове голос:
– Кто здесь?
За голосом тянется шлейф из шепота и эхо, ненормальные отзвуки, которые акустика лестничной клетки ни в коем случае не могла бы допустить. Том прирастает к месту, лишившись возможности говорить и двигаться, и только неотрывно смотрит в темноту, которая неожиданно быстро светлеет, выцветая до человеческого образа. Сразу за ним – дверь, идеально-ровная, идеально-черная дверь, прорезанная меловыми штрихами. Том не успевает рассмотреть их, кровь в его теле леденеет, он круто разворачивается и в два шага слетает со ступенек, рвется к своей собственной двери так, словно за ним гонятся.
Он врезается в дверь, не успевая остановиться, и замок предательски щелкает – да так оглушительно, что будит, кажется, всех соседей. Том остервенело дергает ручку, но та не поддается, и он начинает с паническим постоянством вдавливать кнопку дверного звонка, уткнувшись лбом в дверной косяк. Ему страшно оборачиваться, ему кажется, что кто-то стоит прямо за спиной, в десяти сантиметрах, но не может прикоснуться к нему, пока Томас не взглянет в его глаза.
Наконец с той стороны слышатся шаги и щелчок выключателя. Наконец проворачивается замок и открывается дверь – за ней сонный отец, нацепивший на лицо злое выражение. Том прошмыгивает под его рукой и утягивает за собой дверь, захлопывает очень громко, категорично.
– Томас? – голос папы звучит шокированно, но парень не слушает его, он приникает к дверному глазку, чтобы убедиться – там никого нет. Пусто. Темно и пусто.
– Ой, пап… Мне показалось, что там кто-то… зовет на помощь, – Тому не нравилось лгать, но говорить правду было как-то глупо. Что тут скажешь – повелся, как ребенок, на выдумки о призраках? Да чьи еще выдумки – свои собственные. – Я вышел глянуть, но дверь случайно захлопнулась.
Отец, кажется, не поверил, но Том совсем не хотел убеждаться. Пожелав во второй раз ему спокойной ночи, он ушел в свою комнату, тут же включая музыку и сворачиваясь под одеялом в клубок. Страх остался в прошлом. На его место пришло сожаление – о том, что Томас поддался эмоциям и не нашел в себе сил задержаться на лестнице немного дольше.
Повторить ночной эксперимент Том хоть и хотел, но не пытался. С него и так было достаточно – луны в окнах, звуков наверху, странных снов, значения которых он не понимал. С родителями приходилось вести себя как обычно, ведь они не то чтобы не поняли, что он имеет в виду – не стали бы даже слушать такие глупости. Взрослый мальчик должен думать о взрослых вещах – о старшей школе, о клубе по регби, куда Тома пока не брали. И не возьмут никогда, но отца разочаровывать не хочется, поэтому Том выдумывает, мол, команда полная, как только освободится место, так тренер его и запишет.
На самом же деле Том почти не может сосредоточиться ни на чем. Ему попеременно то страшно, то любопытно, и день ото дня оба этих чувства возрастают. Ширятся, заставляя Тома рыскать в интернете в поисках информации, множатся, понукая его обсуждать свои мысли с теми, кто побывал в подобных ситуациях.
«Я зажигала свечу и читала заклинание, тогда ждала, и призрак появлялся напротив стены».
«Она жила у нас в подвале. Думаю, кто-то приковал ее к стене и оставил умирать. Это очень старый дом».
«Мама один раз меня застукала, разоралась и вызвала священника. Никогда раньше не видел такой глупости, как то, что он делал. Типа изгонял демона».
«Я общалась с ними через доску Уиджа. Кладешь пальцы на указатель, произносишь имя умершего, и тщательно прислушиваешься. Воспринимаешь его. Он начинает двигать твои руки. Так… жутко».
Ничего полезного там не было, кроме одного – Том ощутил уверенность. Может, и голос, и движение, и силуэт привиделись ему, но он точно способен проверить это. Только на следующий раз возьмет с собой ключ от входной двери.
Со школы он возвращается на этот раз в четыре. Родителей дома нет, и Том, бросив рюкзак в коридоре, сразу покидает квартиру, подымается на пятнадцатый этаж. При свете дня тут совсем не страшно – стены точно такие же, как и везде, слегка потрепанные, но в целом ничего; ступеньки такого же плана. Три двери, коробка лифта с расписанными маркером стальными створками. Это Тома не интересует, он подходит к центральной квартире, той самой, что лучше всего просматривается с лестницы, той, что находится сразу над квартирой Батлеров.
«117».
На ней – тоже надписи, но их почти не видно. Настолько стершиеся, что Том щурит глаза, чтобы прочесть, а когда все-таки удается это сделать, он озадачено трет лоб. Не слишком лестные слова. Почему владельцы, если не смогли стереть, не поменяли дверь или не закрасили это краской? Ради интереса Том вглядывается в остальные две двери, но они – чистые и опрятные.
Том приближается к сто семнадцатой, приникает ухом к стыку между дверью и косяком и вслушивается в тишину.
«Раз, два, три, четыре… Что, никого?..»
Тяжелый звук заставляет его отпрыгнуть назад. Словно книга упала с полки – совсем рядом. Словно кто-то столкнул ее нарочно. Словно кто-то… бил кулаком по двери? Но Том был точно уверен, что дверь не сдвинулась ни на волосок.
Не сводя взгляда с замочной скважины, он отступает вперед спиной, сходит по лестнице и запирается в своей квартире. И только тогда выдыхает.
– Мам… а кто живет над нами? – Том решается на этот разговор через несколько дней, когда эмоции не так ярки.
Мама жарит куриную печень на сковородке, тщательно следя за процессом, поэтому даже не оборачивается на слова, так и отвечает, занятая своими делами:
– По-твоему, у меня время есть с соседями знакомиться? Я все время работаю, Том.
Она чем-то огорчена, и Томас молча кивает, перебирая вилкой салат в глубокой миске. Что ж, он вполне может с этим вопросом разобраться и без помощи. Вернее, без помощи семьи. Он уже прикидывает, как сформулировать вопрос гуляющим днем во дворе мамочкам, когда его собственная мать неожиданно добавляет:
– Риелтор говорил, там кто-то умер. То ли отец, то ли сын… Может, и отец, и сын. Я не спрашивала особо, а он не уточнял, просто перед фактом поставил. Потому цена на квартиру была ниже – многих такие вещи, знаешь, настораживают.
– А-а-а, ясно, – он изо всех сил изображает скуку, но при первой же возможности убегает к себе.
Значит – не показалось.
Что же ему предпринять теперь?..
========== Айзек ==========
Айзек сбивается с шага. Замирает, по-птичьему склонив голову вбок. Опускает руки. Первое мгновение они кажутся ему совсем чужими и непослушными: в голове все еще звучит безнадежно испорченный танец, то, каким он мог бы быть, не нарушь некто наглый его покой. Некто, кто, похоже, ничего еще не знает про Айзека.
«Как интересно… Ну и чего ты пришел, малыш. Скучно тебе? Или просто заняться нечем?»
Айзек засовывает руки в брюки и выходит из сумрака, навстречу. Вернее, как – медленно перетекает из тени в свет, наивно полагая, что ни один из ныне живущих на Земле не в состоянии его увидеть.
Он так развлекается уже не в первый раз. Подходит к человеку, напряженно что-то высматривающему на этаже, близко-близко, наклоняется вперед, вглядываясь в его сосредоточенное лицо. Улыбается едко. Пьет дыхание.
Иногда – просто смотрит, наблюдает. А иногда – не совсем. И вот когда случается это «не совсем», человек или пугается до усрачки (один, помнится, даже наложил в штаны с испуга), или теряет нечто важное. Покой.
По ком звонит колокол? – неправильный вопрос. Спрашивать надо – кто звонит?
Звонит Айзек. И крысы разбегаются по норам. Боятся, трясутся или… просто не замечают. Последнее – чаще всего.
Но этот – другой. И в глазах Айзека проскальзывает интерес. Мальчишка, кажется, его… видит? Чувствует? Или что?
Это настолько необычно, что Айзек против обыкновения не хочет, чтобы тот уходил. И уж тем более, не хочет его напугать. Но, видимо, поздно.
Сосед снизу срывается в бег, только пятки сверкают. Айзек чувствует, как бешено бьется в его груди сердце, перекачивая кровь. Как бьет в мозг адреналин, подстегивая нервную систему. Как работают мышцы. Как хрустят суставы. Он чувствует липкий страх. Но помимо страха, есть что-то еще. Что именно – Айзек пока разобрать не может. Все происходит слишком быстро.
– Эй, тихо ты! Шею не сверни!
Но куда там. Парнишка перескакивает через ступени. И бежит, бежит…
Айзек ловит себя на мысли, что любуется им.
И вот это – действительно странно.
«– Призраков не бывает.
– В твоем воображении – нет, но если в них кто-то верит, то они есть».
Неужели?..
Айзек срывается следом. Он быстрее, он не обременен тяжелой человеческой плотью, но он – не успевает. Дверь с громким звуком захлопывается прямо перед его носом. Несколько мгновений Айзек тупо смотрит на нее. Неверяще. Удивленно. Как так вообще? Кладет ладонь на гладкую железную поверхность. И… ничего.
Этот дом под надежной защитой. Пуша знает свое дело.
Айзек качает головой, посмеивается. Уходит. Растворяется в воздухе.
Ему надо подумать.
***
Что это вообще было?
Он мечется по квартире, буквально не находя себе места. Разговаривает вслух, активно жестикулирует, спорит сам с собой и сам же с собой соглашается. Он очень возбужден. Он хочет встретится с ним еще, поговорить. Хотя бы просто поговорить. Айзек так давно ни с кем не разговаривал, что теперь при одной мысли об этом ему становится больно. И это тоже – так по-новому.
Что же делать? Что делать?
Внезапно он останавливается. Запрокидывает голову и начинает хохотать.
Он явно сошел с ума.
Но почему бы, собственно, и нет?
***
С момента его смерти прошло полгода. Он бродит неприкаянным призраком по кладбищу, вернее, по тому жалкому клочку земли, который стал его кладбищем. Пустырь возле дома. Сюда выводят гулять собак. Здесь, в овраге, собирается молодежь потусить. Жжет костры и несет всякую пубертатную ахинею. Иной раз даже трахается. Но Айзеку-то какой с этого толк. Он прикован к своей могиле. У него на ноге – тяжеленная цепь, похожая на те, которыми удерживают особо норовистых лошадей. Он ничего не может сделать. И в жару, и в холод, и в дождь, и в снег. Он здесь. Ему очень одиноко. Ему очень страшно. И если бы он был способен умереть еще раз, он с радостью бы умер, но…
– Эй, ты. Да-да, я к тебе обращаюсь. Сопли жевать не надоело?
Сначала Айзек думает, что это опять кто-то пришел, кто-то из живых, и пропускает слова мимо ушей. Лежит себе на земле, свернувшись в клубок, смотрит в небо. Но после того, как в него летит пинок – прямо под ребра – мир делает кульбит. Айзек вскакивает, ошарашенно глядя на него.
Высокий, полный, с всклокоченной бородой и рваной раной поперек рожи – лицом назвать это язык не повернется. Рожа смотрит прямиком на Айзека и скалится провалами зубов.
– Ну слава Господу, признал. А я уж думал, что буду век тут с тобой торчать.
Его начинает корчить. До Айзека не сразу доходит, что тот просто ржет. Над ним. И на своей «тонкой» шуткой.
– Проваливай…
– Ну уж не-е-ет. Знаешь, я тут частенько гуляю, по старой памяти. И вот все думал, что за олух тут валяется, как прикованный. А это ты. Не узнаешь? Не узнаешь… Хм. Ну и хрен с тобой. Пойдем, покажу кое-что.
– Я не могу.
– Не можешь или не хочешь?
Рожа снова начинает ржать. Только на этот раз закатываясь еще сильнее, так, что из пробитой башки начинает вылезать нечто, подозрительно напоминающее мозг.
К горлу подкатывает тошнота. Айзек качает головой и отворачивается. На глазах выступают слезы. Ему так жалко себя, а еще этот… хрен с горы.
– Упрямый осел! Ты хочешь порвать цепь? Пиздец, правда, что ли? Ну приплыли… Ты! Ты продолжаешь считать себя живым. А это хуйня. У тебя нет тела, сынок. Все-е-е в твоей засранной голове… Хочешь что-нибудь сделать – сделай это силой мысли. Соберись, хуйло мелкое! Или оставайся тут навечно. Ха-ха-ха!
***
Айзек закрывает глаза. Представляет себе Томаса, таким, каким он его видел там, на площадке. И… просыпается во сне другого человека.
