Текст книги "Мой врач (СИ)"

Автор книги: sindefara

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Откуда ты знаешь, что мне нужно?

– Верни мне сына, Майрон! Я прошу… прошу тебя… Я сделаю для тебя всё, что попросишь… всё, что захочешь… – Финьо не отводил взгляда от унизанных камнями пальцев, обвивших его дитя. – Майрон… я нарушу своё обещание отплатить только тем, что принадлежит лично мне… я готов отдать тебе всё, что угодно, я открою тебе ворота любой крепости, отдам тебе любого из своих подданных, – и да, мысленно он произнёс «включая Майтимо», – только позволь мне взять сына и уйти…! Пожалуйста…

Майрон вновь положил ребёнка на столик; в свете пламени бриллианты на его руках искрились так, что, казалось, маленького сына Фингона окружает сияющий звёздный нимб. Затем он подошёл к Финьо, окинул его взглядом.

– Я на всё согласен… Я… я сделаю для тебя всё, что хочешь…

– И чего, как ты думаешь, я хочу? – Финьо почувствовал прикосновение сухих пальцев и тёплый металл перстней на своей окровавленной коже.

– У меня сейчас идёт кровь… но в остальном – всё, что угодно… или потом… Майрон, я прошу тебя… – его руки бессильно вцепились в покрывала, выжимая из них кровь и влагу.

Майрон наклонился над ним; ему показалось, что он хочет омыть в его крови концы своих золотисто-рыжих волос; Финьо не сводил с него глаз, когда он вернулся к ребёнку и снова взял его в свои руки. Всё было настолько чудовищно, что Финьо на мгновение забыл, что именно видит – так был прекрасен Майрон – резкие, тонкие черты белого, как воск, лица, огненные жёлтые глаза, сверкающие, тёплые медные локоны, искрящиеся камнями пальцы, заботливо – заботливо! – державшие мальчика.

Финьо не знал, почему он сказал то, что сказал, но его слова разбили это неземное видение.

– Если ты такой умный, почему ты не сделаешь того же для себя?

.26.

Огонь в очаге потух мгновенно, словно на него вылили воду. Свет погас совсем; вокруг была полная тьма. Потом рядом с Финьо на полке вспыхнула плошка с жиром. В комнате стало очень холодно.

Майрон буквально швырнул в него плащ одним движением левой руки, потом подошёл – и вложил маленький свёрток во влажные, дрожащие руки Финьо. Не сказав ни слова.

Финьо, дрожа, завернулся поплотнее в мех. Он жадно смотрел на крошечное личико ребёнка – кто знает, сколько времени дал им двоим Майрон? Может быть, это последние мгновения? Он тихо поцеловал сына в лобик. Финьо почувствовал, что Майрон на него смотрит, но не в силах был поднять глаз. Оба молчали. Через несколько минут жир в плошке догорел, и кругом опять стало темно; Майрон распахнул окно. Была ночь, но казалось, звёзды сияли ярче обычного.

Майрон смотрел на небо – на мгновение Финьо не поверил, что это он. Его лицо и фигура изменились, светившееся мягким жемчужно-белым светом лицо казалось совсем юным, на плечи и спину спадали мягкие волны очень светлых, почти розовых волос.

– Мне нельзя, Финдекано, – наконец, ответил Майрон на его вопрос, – если я попробую, мне не жить. И я не могу… не могу… Если нет возможности, чтобы… Совсем… – Он явно уже говорил с кем-то другим, смотря в окно. – Всё это ни к чему не ведёт. Ни к чему. Никогда. – Он замолчал.

Всё тело Финьо горело от счастья; сейчас он понимал, почувствовал, что Майрон отпустит его и ребёнка. Он вновь поцеловал сына и прошептал ему на ушко:

– Мой Гил-Галад… мой «звёздный свет» … я даю тебе твоё материнское имя, мой сын …

====== 11. Наконец ======

Комментарий к 11. Наконец Здесь повторяется последний кусочек “Моего лекарства” (https://ficbook.net/readfic/3634244/9645952#part_content), поскольку самая-самая последняя сцена происходит уже после него, и мне показалось, что как-то глупо отсылать читателя к другому тексту, а потом обратно.

Это окончание фика как такового, но ещё будет эпилог с тем самым альтернативным персонажем, и да, ещё в конце будет, как всегда, пьеса, объясняющая, как случился идиотизм из второй половины эпилога)))))

.27.

Когда он поднял свои лучившееся счастьем глаза, перед ним стоял Майрон в том облике, к которому он привык; огонь снова горел в очаге, переливаясь в чёрно-красных кристаллах на воротнике и плечах одежд Майрона.

– Отдохни пока. Потом я тебя помою и доставлю домой. Завтра во второй половине дня. И положи ребёнка сюда, – Майрон подвинул столик к кровати (Финьо увидел, что в него врезано углубление и дитя не сможет упасть). – Ты можешь задавить его во сне. Не смотри на меня так, я его трогать не буду. Глупый ты, как не знаю что, а ещё нолдо.

Финьо провёл рукой по своей груди; она заныла, и он, стесняясь, спросил Майрона:

– Я не должен пытаться его кормить?

– Я думаю, что ты не сможешь; я ничего не предпринимал специально, чтобы обеспечить это. А если твоё тело действительно к этому готово, и ты начнёшь, то тебе будет очень трудно отказаться от кормления. Ребёнок может подождать до завтра. Дома ты найдёшь кого-нибудь.

.28.

Эмельдир кормила Гил-Галада из бутылочки; так захотел Верховный король – никакой кормилицы. Бедный малыш.

Когда несколько месяцев назад ей удалось привести часть своих людей под защиту Верховного короля Фингона в Дор-Ломин, король пригласил её ко двору, и её ещё тогда поразил его вид: сонный, блуждающий взгляд, бледность, опухшие руки. Она подумала, как ужасно было для него потерять отца, с которым Фингон был вместе больше четырёхсот лет – ей трудно было себе такое представить. Мысленно она приготовилась к худшему и решила, что король умирает от горя. Когда он объявил о своём решении уйти, это только подтвердило её предположения: она не представляла, как эльдар умирают сами по себе (если не от оружия или огня), но ей подумалось, что видеть кого-то рядом с собой в эти некрасивые последние часы Фингон не хотел бы.

Когда король внезапно появился перед ней на снежной тропинке, он сказал ей то, что нужно было знать ей и всем остальным – что у него на руках – его ребёнок, что это его наследник, что его зовут Эрейнион, его имя на квенья – Артанаро, его материнское имя – Гил-Галад, а матери у него больше нет. У него есть только его отец – верховный король нолдор. Супруга Барахира поняла, что Фингон никогда ничего не расскажет ни ей, ни кому-то ещё.

Она не удивлялась тому, что он несколько дней оставался у себя в покоях. Туда заходила только она, чтобы покормить ребёнка и помочь помыть его и поменять пелёнки; она знала, что всё время, пока её там нет – она не подпускала никого даже к лестнице, которая вела в комнату Фингона, – он плачет, то держа малыша на руках, то сидя у окна и глядя на озеро. Она подозревала нечто такое… какое? Она не хотела знать; только чувствовала, что произошло что-то страшное, такое, что никому на свете не надо было знать.

.29.

Маэдрос приехал один, обогнав своих спутников; ему сказали, что Верховный король в саду за домом. Финдекано сидел на земле, играя с маленьким Эрейнионом; он распустил волосы, и малыш то дёргал его за тёмные локоны, то пытался повязать на них одно из украшений. Финьо, исхудавший и бледный, выглядел совсем юным; косы стали заметно короче.

– Финьо, – сказал Маэдрос; он потянулся к кузену, и они сомкнули руки; ребёнок испуганно придвинулся к отцу, во все глаза глядя на высокого незнакомца.

– Не бойся, – Финдекано положил руку Маэдроса на темноволосую головку сына, – это твой дядя Майтимо…

Маэдрос погладил его по мягким, каштановым с пепельным отливом волосам. Если Финьо был просто похож на Финвэ, то Эрейнион был просто его маленькой копией.

– Я сейчас был так счастлив… он, мой Эрейнион, мой Гил-Галад, мой Звёздный Свет и ты… мне больше ничего не нужно… – сказал Финьо. Майтимо видел, что он с трудом сдерживает слёзы. – Пожалуйста… когда меня не станет, позаботься…

– Не надо так говорить, Финьо.

Лицо Финдекано потемнело; он смотрел куда-то в сторону.

– Нет… не позаботься. Просто обещай мне одну вещь.

– Что?

– Если мой сын встанет на пути твоей Клятвы, я требую, чтобы ты пощадил его. Обещай мне это.

Маэдрос оцепенел.

– Я не могу этого обещать.

– Можешь.

– Такого никогда не случится…

– Ты должен мне обещать, Майтимо.

– Я… – Майтимо посмотрел на свою искалеченную руку и прикусил губу. – Хорошо, я обещаю.

Но неприязнь к ребёнку, которую он всеми силами подавлял с тех пор, как узнал о его существовании, вспыхнула с новой силой. Финдекано пристально посмотрел ему в глаза, словно отражая от сына его злобный взгляд и тихо сказал:

– Мой отец перед тем, как погибнуть, взял с меня клятву, что я произведу на свет наследника. Я ничего не мог с этим сделать.

К ним подошёл один из дворцовых служителей, Финьо кивнул ему и сказал:

– Малышу пора поесть. Я должен побеседовать с братом наедине, оставьте нас.

Служитель протянул руки и Майтимо передал ему ребёнка; когда он взял его на руки, его сердце мучительно заныло. Он понял, что не может испытывать ревности, неприязни к сыну Финдекано – только беспредельную любовь.

– Я чувствую… – начал Финдекано, – я… хочу отослать моего Эрейниона отсюда подальше, на остров Балар, где он будет в безопасности… У меня сердце разрывается, но я понимаю, что дольше нельзя тянуть… Я очень за него боюсь.

– Но ведь, по крайней мере, его мать сможет поехать с ним? – спросил Майтимо.

– Нет… – покачал головой Финдекано. – Нет… её… её нет.

Он опустил голову и, отвернувшись, сказал:

– Нельо… этот ребёнок был самой большой жертвой в моей жизни. Но теперь… теперь всё позади… я не знаю, как много ещё осталось… пожалуйста, не злись на меня больше… Давай просто будем вместе – столько, сколько это возможно.

– Финьо, – тихо сказал Майтимо, – ты же знаешь… я… я знаю, что ты… что ты всегда был готов на всё для меня… И я, что бы ни было, остаюсь твоим, я предан тебе полностью; я тебе верен… всегда, и любую твою жертву и страдание я готов разделить, как некогда ты – мои.

Они обнялись и поцеловались, уже не думая о том, что их могут увидеть.

.30.

После обеда Маэдрос снова надеялся найти Фингона с ребёнком в саду, но на этот раз тут были только маленький Гил-Галад и его няня, с которыми он перекинулся несколькими словами. Он присел рядом с ними на камень; ребёнок оглядывался на него с недоверием; его пугал и строгий вид высокого, рыжего нолдо, и то, что у него не было руки, и то, что для любимого отца «дядя Майтимо» был (он не мог этого не чувствовать), видимо, очень-очень важен.

Майтимо в глубине души ждал, что, как только они увидятся, всё немедленно выяснится, Финьо ему всё расскажет; он надеялся, что Фингон объяснит, что это не его ребёнок, что произошла какая-то нелепая случайность, ошибка, – но нет, никто не спешил ему ничего рассказывать. Он спросил у маленького Гил-Галада, когда у него день зачатия – тот ответил «шестидесятый день зимы». Если это была правда, то получалось, что он был зачат в тот самый день, когда они с Финьо так мучительно расстались. Он гадал, как это могло случиться: то ли Фингон в справедливом негодовании от его отвратительного поведения в тот же день нашёл себе кого-то или что кто-то воспользовался беспомощностью короля так же, как некогда пользовался он сам (ему казалось, что в тот день были пьяны они оба).

Взглянув вверх, Маэдрос увидел на самом верху, в окне башни, то, что ему показалось золотом в волосах Финьо. Он мысленно снова почувствовал под своей ладонью его мягкие волосы, тёплую шею и его сердце сжалось от тоски. Он не помнил, как взбежал на самый верх, под крышу – и действительно, Финьо был там. Опираясь рукой на одну из балок свода, Финьо, наклонившись, смотрел на улицу, он смотрел на Гил-Галада – и пытался снова разглядеть там Майтимо, не заметив, как тот ушёл из сада. Фингон обернулся, смущённый, будто его застали за чем-то плохим.

– Финьо… Финдекано… – он не знал, что хотел сказать ему; не мог отвести от него глаз; сам не зная, как это получилось, рухнул перед ним на колени и склонился к его ногам:

– Прости… прости, пожалуйста! Я очень виноват! Очень! Прости меня, Финьо… ты… я просто хочу знать… когда я приехал, ты меня поцеловал… сказал «давай будем вместе» … Это же само собой, ты знаешь, что я никогда тебя не оставлю, что бы ни было, что я твой друг, брат, союзник, что я друг и твоему сыну тоже. Я просто хочу знать: я… после всего, что было… я окончательно отвергнут или для меня ещё найдётся место в твоём сердце? Я любил и был любим все эти годы, я знаю; даже если я больше не твой избранник… – дальше он не смог говорить.

Фингон долго смотрел на него, ничего не отвечая; Майтимо поднял глаза, и ему стало не по себе от этого взгляда. Он заплакал от растерянности. Слова любви мешались у него в груди с горькими упреками; ему хотелось сказать – «Как же так? Все эти годы я пылал к тебе искренней, супружеской любовью, я чувствовал жажду, которую никакой другой источник не мог утолить, я до сих пор её чувствую, а ты? ..». Майтимо подумал, что оказался наказан именно тем, что было всегда для него горше всего – безысходной ревностью, которую теперь ему придётся терпеть и изживать до конца своего земного существования.

– Конечно, Майтимо, – Финьо, наконец, опустился рядом с ним на пол и обнял. – Не надо так… Не плачь… Я люблю тебя, как же иначе? – сказал он и подумал:

«Ну что же делать, в конце концов, он ведь отец моего ребёнка, правда?».

Он ничего не хотел и не мог рассказать Майтимо, и думал, что теперь ему будет тяжело остаться наедине с ним, раз между ними останется эта недоговорённость (даже при том, что по его просьбе Майрон вернул его телу прежний вид). Но оказавшись в его объятиях, он вдруг с облегчением понял, что так тоже можно, что можно принадлежать ему, можно впитывать его любовь, ничего не говоря; что можно быть молча благодарным ему за невольно подаренное счастье, что можно прощать его не словами, а прикосновениями губ к длинным мокрым ресницам и рыжим прядям на висках.

Майтимо целовал его руки, лоб, целовал шею, расстегнув расшитый жемчугом тяжёлый воротник рубашки; его сердце тяжело забилось, когда он почувствовал, что Финдекано крепко, как раньше, обнял его; он чувствовал лёгкий ветер в небе вокруг них, слышал голоса птиц на крыше башни, голос ребёнка внизу, в саду. Когда он вспоминал об этом, ему всегда казалось, что надежда есть – не для него самого, все свои надежды он утратил, принеся клятву вместе с отцом, – но что она просто есть.

– Он будет крепким. Никто не знает, как был зачат этот ребенок, Мария. И никто никогда не узнает.

Мои руки вдруг отяжелели, стали неловкими. В голове промелькнуло – колдуньи, заклятья, чем еще она воспользовалась?

– Он будет величайшим принцем, которого знавала Англия, – продолжала Анна тихонько. – Потому что я дошла до врат ада, чтобы заполучить его.

Ещё одна из рода Болейн

– Фред, – сказала она вдруг, по-прежнему прижимаясь щекой к его груди, – как, по-твоему, можно быть влюбленной в двоих сразу, если в тому же один из этих двоих… не человек, а неизвестно кто?

Уильям Моррисон. Лечение

КОНЕЦ

====== 12. Эпилог (Двадцать пять лет) ======

Комментарий к 12. Эпилог (Двадцать пять лет) Эпилог, в общем, продолжает вторую часть восьмой главы :)

I.

Майтимо сразу увидел, что няня Гил-Галада играет здесь важную роль, но не мог понять, какую. Через несколько дней он уже знал, что часть приближённых короля уверена, что именно она – мать Гил-Галада, но никаких подтверждений этому предъявить никто не мог. Заметил он и другое: этот слух ходил в основном среди эльфов; люди же в основном или отказывались обсуждать этот вопрос, или говорили, что это личное дело Фингона, или же уверенно утверждали, что мать Гил-Галада умерла. Всё, что ему могли рассказать определённого – это что она пришла в Хитлум через два-три месяца после окончания королевского траура (и появления здесь Гил-Галада), и что Фингон сделал её главной няней ребёнка.

Больше всего Маэдроса раздражало, что она называла Финдекано просто «Кано».

Он заглянул в комнату Фингона. Гил-Галад спал в своей маленькой постели; Пиокка сидела рядом; на голубом небосводе уже исчез солнечный свет, но комнату продолжало заливать мягкое сияние неба.

Маэдрос пристально взглянул на неё. Она обернулась; он стоял в дверях, высокий, злой, с потемневшим лицом, опираясь искалеченной рукой на косяк.

– Я тебя не видел раньше в Хитлуме, – сказал он. – Ты кто такая?

Пиокка повторила ему всё, что уже рассказала о себе Фингону.

– И где же раньше ты жила? – спросил Майтимо.

– На севере, у горы, похожей на спящего медведя, которая видна с восточной вершины горы Рерир, – сказала она.

– Я бывал там, – Маэдрос вспомнил, что однажды во время охоты они с Карантиром и Келегормом увлеклись и заехали очень далеко (с ними был Хуан, а то они повернули бы назад гораздо раньше); с вершины холма они увидели вдали эту вершину далеко за Синими Горами – большую, тёмно-зелёную, с рыжими прожилками и с покрывалом снега вверху. – Это на дальнем северо-востоке. Теперь там всё засыпано пеплом и углями; как же тебе удалось бежать оттуда?

– Я знала дорогу, – просто ответила Пиокка.

– Ты нянчишь наследника нашего короля. А у тебя самой есть дети?

– Был у меня сын. Теперь нет.

– А где же твоё брачное ожерелье, женщина?

– А где твоё? – спросила Пио. Она подошла к нему и тронула за воротник. – Ведь ты не женат? Что это тогда ты носишь на шее? – Она дотронулась до серебряной цепочки, на которой висела синяя сапфировая звёздочка, и до другой, медной, обвивавшей его шею. – А если это твоё брачное ожерелье, то где твоя жена?

Это случалось с ним очень редко, но Майтимо почувствовал, что его лицо горит.

– Я не… я не… я… – Он хотел сказать «я не женат», но не смог. Внимательные серые глаза Пиокки изучали его, и он отвернулся и выбежал из комнаты. В коридоре он столкнулся с Эмельдир, которая пришла к Эрейниону, которого тоже считала своим воспитанником.

– Эмельдир… – Майтимо почувствовал, что у него перехватило дыхание. – Я говорил с ней… с Пио сейчас. Я, наверное, наговорил ей лишнего… Она мне уже ничего не скажет. Но ты должна знать… она… она действительно мать Эрейниона? .. Это правда?

Эмельдир покачала головой.

– Ты думаешь, что имеешь право это знать?

Маэдрос смутился.

– Нет, это неправда, она не его мать, – ответила, наконец, Эмельдир. – У нас с ней был об этом разговор. Она уверила меня, так, как только могла уверить одна из вас, что она не его мать.

– Она говорила, что у неё был сын, и я подумал…

– Её сын умер, – ответила Эмельдир. – Она – не мать Эрейниона.

Эмельдир хорошо помнила этот разговор. Многие нолдор были похожи друг на друга – высокие, тонкие, темноволосые; такими были и многие авари, и поэтому сходство между сыном Фингона и его няней казалось вполне естественным, но сейчас, когда они вместе укладывали ребёнка, ей подумалось, что сходство между юной эллет и сыном короля слишком велико. Она не знала, как спросить, но, в конце концов, сказала прямо, так, как умела. Внешность эльдар часто бывала очень обманчива, и она так и не научилась определять их годы на глаз, но она сочла, что Пиокка всё-таки находится в том возрасте, когда у эльфов бывают маленькие дети.

– Послушай, как ты… как ты… неужели ты отказалась от своего ребёнка, чтобы он стал королём? .. Я это могу понять, но как же… Ведь он никогда не назовёт тебя матерью. Разве он сможет уважать тебя?

Пиокка резко встала и обернулась к ней. Она говорила тихо, чтобы не разбудить Гил-Галада, но она была разгневана, и её глаза горели такой яростью, как у самого Фингона или Финголфина перед сражением. Эмельдир отшатнулась.

– Как ты можешь такое говорить? Мы не бросаем своих детей. Никогда. Что бы ни случилось. Они могут оставить нас, уйти… такое бывает, но отказаться… нет, никогда! Я могу тебе поклясться памятью моего мужа, что я не рожала этого ребёнка.

– Но ты ведь что-то об этом знаешь, так ведь? Ты… видела, как он родился? – Эмельдир подумала, что она может быть сестрой или ещё какой-то родственницей настоящей матери Гил-Галада.

– Это не то, что тебе или кому бы то ни было, следует знать, – ответила Пио. – Я… я видела его мать беременной, вот и всё. А ты, женщина, могла бы уважать Кано, если ты зовёшь его своим королём. – Она успокоилась, села и добавила:

– Он вот мне не король, я и то не стала бы стараться про него разузнавать, если бы была на твоём месте.

– Но ведь… – Эмельдир могла бы честно сказать «но интересно же», но не сказала. Вместо этого она сказала другое, о чём тоже часто думала. – А мать его не объявится? Не захочет его… забрать?

Пиокка отрицательно помотала головой.

– Не объявится. И Кано никому не отдаст его. Никогда. А если хочешь знать моё мнение, то я ни Кано, ни отца его Нолофинвэ за желание продолжить род судить не буду, но я бы так не поступила, вот и всё. Про Кано не думай плохо, он никому ничего не сделал дурного, только себе.

Майтимо пришлось удовлетвориться тем, что он услышал от Эмельдир, которая отчасти (лишь отчасти) передала ему свой разговор с Пиоккой. Даже после этого Майтимо не смог преодолеть своей неприязни к эльфийке.

За несколько дней до отъезда Гил-Галада Майтимо, наконец, решился; утром он зашёл в комнату Фингона. Гил-Галаду ещё не исполнилось семи, но он был эльда, и для человеческого ребёнка он выглядел лет на девять-десять. Здесь были Пиокка и Фингон.

– Но ты же поедешь с Гил-Галадом? – спросил Фингон у Пио в очередной раз, всё ещё не в силах поверить, что отпускает сына.

– Конечно, дорогой мой, – отвечала она и погладила Финьо по руке. – Я никогда не брошу его.

Майтимо посмотрел на неё. Ему хотелось попросить её оставить их наедине, но он понял, что это невозможно. Ему не хотелось говорить при ней то, что он хотел сказать, но он подумал с горечью, что ему могут понадобиться свидетели.

– Финдекано… – сказал он, – и ты, Артанаро Гил-Галад… я передал вашему отцу и деду верховную власть над нолдор. Но я сейчас должен признаться вам, что сделал это не полностью. Есть нечто, Финдекано, что я должен был отдать твоему отцу ещё тогда, но я просто не смог заставить себя это сделать, хотя я отказался от нашего первородства. Я хочу отдать это тебе, Гил-Галад, как старшему из наследников Финвэ.

Майтимо снял с шеи тонкую медную цепочку; на ней висел костяной полумесяц (хотя какой «месяц», подумал Майтимо, – когда это сделали, не было ещё ни месяца, ни солнца).

– Ты говорил, что это память о Средиземье, – сказал Фингон, присмотревшись, – я думал, что это подарок от кого-то из Дориата. В Амане я не видел это у тебя…

– Я получил её от моего отца здесь, перед тем, как его не стало; к счастью, я побоялся взять эту вещь с собой, когда вёл переговоры с Морготом; поэтому она не пропала. Отец получил её от Финвэ после того, как тот последовал за ним в изгнание в Форменос, а так Финвэ всю жизнь носил её на себе, не снимая. Финвэ получил эту вещь здесь, в Средиземье…

Майтимо протянул левую руку и, стесняясь, как всегда, когда ему приходилось иметь дело с маленькими детьми, погладил Гил-Галада по волнистым кудрям. Пиокка тоже протянула к нему руку; они коснулись его одновременно. Он надел цепочку на шею Гил-Галада.

– Теперь оно твоё, – выдохнул Майтимо.

– Теперь оно твоё, – сказала она.

Она сняла с себя и надела на Гил-Галада вторую половину украшения.

Это был такой же костяной полукруг-подвеска; лучи звезды, уходившие за край на подвеске Майтимо, продолжались на той, что носила она.

Фингон оцепенел. Майтимо первым справился с потрясением и спросил:

– Откуда это у тебя?

– Сын оставил мне вторую половину, когда покинул нас, – грустно сказала она.

– Неужели… Финвэ…? – спросил Фингон.

– Да, – ответила она.

– Ты… ты сказала, что твой сын умер, – с трудом выговорил Майтимо.

– Да, он умер. Я всё это время надеялась, что он вернётся.

– Значит, ты… – сказал Фингон. Он взял её руку. – Ты не говорила мне, как тебя зовут… ты та, которую называют Второй из Пробуждённых – Татиэ…

– Да, меня называют так и ещё много как, – ответила она, – но я сказала тебе правду: у меня нет имени – муж всегда называл меня просто «женой», а Финвэ… Финвэ всегда просто «мамой». А вы уж называйте как хотите, «Пиокка» мне тоже нравится.

Фингон встал перед ней на колени и с благоговением поцеловал её руку; то же сделал и Майтимо.

– Бедные дети, – сказала она и обняла их обоих.

Вечером она, наконец, спросила Фингона:

– От Майтимо, что ли, у тебя этот ребёнок?

– Да, – признался Фингон.

– Хорошо, хоть Гил-Галад в тебя пошёл, не рыжий. А твой кузен почему у вас рыжий такой, не тёмный, как все? – спросила Пиокка у Фингона.

Фингон рассказал про Нерданэль и про Амраса с Амродом, заверив Пиокку, что все остальные феаноринги, а заодно и его собственный брат Тургон темноволосы – «как все».

– А эта самая Нерданэль хорошая хоть женщина? – неожиданно поинтересовалась Пио.

– Тётя очень хорошая, – заверил её Фингон, немного растерявшийся от такой постановки вопроса. – Просто она такая… задумчивая, что ли. А так она добрая.

– А что говорят, что этот, который собачищу держит, Тьелкормо, золотоволосый? – с подозрением спросила она. – Этот-то в кого?

– Так он же красит волосы, – пояснил Фингон. – Он всегда хотел быть в точности похожим на Оромэ. Чтобы золотые волосы, белая собака и белые лошади, и всё такое.

Пиокка рассмеялась:

– Ну, до Оромэ ему далеко! А я уже думала, вдруг кто из них в эту пошёл, – сказала она не без раздражения, и Фингон понял, что эта – её невестка Мириэль. – Финвэ такой уж уродился. Всё бы ему светлые волосы. И чем светлее, тем лучше. Своих, что ли, девушек мало было? И эта, Галадриэль, тоже вся как соломенная. И вторую Финвэ, значит, светлую взял. Ты не обижайся, что я так про Индис, она же мать твоего отца. Но вы с Гил-Галадом уж точно мои. И на Финвэ оба похожи, и на мужа моего.

– Спасибо, – Финьо рассмеялся и поцеловал её руку. Он почувствовал, что ему всё время так недоставало таких семейных разговоров. Действительно, ну кого ещё сейчас могла порадовать такая простая вещь: его сын похож на прадедушку!

– Это и есть твоё брачное ожерелье? – спросил Маэдрос. – Значит, оно у тебя было?

– Нет, Майтимо, подвеску для меня сделал муж, когда родился Финвэ. А брачное ожерелье… Оно было из цветов и ягод, и я носила его всего один день.

– Так значит… значит Озера Пробуждения теперь нет? – вздохнул Маэдрос. – Я мечтал его увидеть… спрашивал отца, но, к сожалению, когда мы прибыли сюда, он слишком мало успел мне сказать, и я так и не понял, как его искать.

– Нет, его больше нет, – она покачала головой. – Там ничего не осталось. Я бежала в чём была. Это украшение всегда на мне, ну и ещё несколько вещей… Под озером было много пещер с реками и водопадами. Я бежала, как могла. Вход засыпало… там был пар, я еле дышала… нашла какое-то место, куда не тянуло жаром сверху… я думала, я оттуда не выберусь… Наверное, прошло много дней. Я потом вышла наружу где-то в лесу, среди скал, даже не знаю где; наверное, уже в Синих Горах и пошла дальше на запад.

– Я думал, что всё это сказки, – вздохнул Маэдрос. – Детские сказки про счёт, про трёх первых Пробуждённых…

– А Финвэ часто рассказывал про своих родителей, про Озеро… и мне, и отцу, – признался Фингон. – Финвэ мне как-то жаловался, что дядя Феанор не желает слушать рассказы про старину: дескать, о чём там говорить, жили в лесу, ни городов, ни книг… Но ты ведь будешь рассказывать Гил-Галаду, правда?

– Конечно, Кано, я буду рассказывать – и твоему сыну, и твоим племянникам, и их детям; и про Майтимо, и про Нолофинвэ, и про тебя тоже расскажу.

– Но ведь ты расскажешь не всё, правда? – рассмеялся Финьо.

II.

Когда-то во Вторую эпоху

Ammenya…

Мамочка…

Фингон несколько раз позволил Гил-Галаду назвать его так, когда никого рядом не могло быть.

Фингон рассказал сыну всё о его рождении, когда тому исполнилось четырнадцать. Он приехал навестить Гил-Галада, уже зная, что ему предстоит этот разговор, и, как это ни было тяжко, мысленно приготовился к тому, что после такого признания сын его отвергнет или почти отвергнет. Но держать его дальше в заблуждении Финьо больше не мог. Больше всего королю не хотелось, чтобы сын узнал об этом от кого-то другого и тем более – чтобы у Майрона или его хозяина появилась возможность шантажировать этим Гил-Галада, когда его родителей не станет.

Финьо не подозревал, насколько сильно страдает его сын от того, что не знает ничего о своей матери. Позже Гил-Галад годами переживал из-за того, что он, четырнадцатилетний мальчик, отчаянно старался сдерживать себя даже в этот момент и не сказал всего-всего, что хотел. Но Фингон на самом деле был абсолютно счастлив, потому что после нескольких минут первоначального недоумения, непонимания и шока на него обрушилась волна восторга и счастья, которую он почти физически мог ощутить; мучительные месяцы беременности сейчас окончательно стали для него счастливым воспоминанием.

Сын спросил его об отце; Фингон нехотя объяснил. Гил-Галад отнёсся к этому без особой радости, но, к счастью, не стал расспрашивать, почему именно Маэдрос стал его отцом и как это произошло. Сын относился к Маэдросу прохладно, и эта новость, с огорчением понял Финьо, отнюдь не заставил его думать о нём лучше.

– Ammenya, – почти беззвучно шепнул сын ему на ухо.

Tatanya…

Папочка…

Даже мысленно Гил-Галад так не называл Маэдроса. Никогда. Он осознавал, что рядом с ним находится его отец, тот, плотью от плоти которого он является, но воспринимал это всегда как-то отстранённо, сухо; он понимал, что это какая-то часть его существа, но любить его для него было всё равно, что любить собственные глаза или волосы – ну есть и есть. Во время одной из последних встреч Маэдрос дал Гил-Галаду понять, что догадался (хотя не сказал, как именно), кем он ему приходится. Гил-Галад односложно подтвердил, что и ему всё известно, и не стал продолжать этот разговор.

Но этим вечером, слушая беседы других о давно прошедших временах, где не упоминались ни Маэдрос, ни Фингон, Гил-Галад стал тосковать. Может быть, это было потому, что сейчас, когда Элрос ушёл из жизни, Элронд стал откровеннее с ним и иногда делился отрывочными воспоминаниями о Маглоре и о Маэдросе; рассказал, что однажды, упав с коня, сломал запястье и чуть не потерял сознание от боли. (Эрейнион припомнил, что Фингон тоже когда-то так сломал руку). Маэдрос легко подхватил Элронда, будто бы тот ничего не весил и сказал: «Не бойся, hinanya, дитя моё, другие ломают, и ничего, это пройдёт». Эрейнион словно увидел Маэдроса рядом с собой, его высокие скулы, резкие черты и волосы, рыжие, блестящие, яркие… Может быть, сейчас он навоображал всё это себе, но он вдруг ощутил, что Маэдросу, наверное, хотелось взять на руки не Элронда, а его, своего сына, сына, похожего на того, кого он любил и назвать его «дитя моё»…

И посредине чьей-то реплики Гил-Галад резко встал, пошёл к выходу; потом он остановился и резко сказал вслух, ни к кому не обращаясь: