Текст книги "Мой врач (СИ)"

Автор книги: sindefara

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Дело не в этом, Финдекано. Извини за откровенность, но когда он будет тебя иметь, у него в любом случае будут другие ощущения. И лучше всего было бы, если бы ты затащил в постель другого мужчину, который тебя совсем не знает. Да не дёргайся ты так, – сказал Майрон. – Я понимаю, что ты не сможешь этого сделать, и что ты затеял это всё именно ради того, чтобы не подпустить к себе никого другого. Но всё-таки постарайся не вызвать подозрений. Может быть, надо попробовать сделать всё это очень быстро, буквально на ходу. Или напоить его как следует. И давай-ка я ещё раз перед тем, как ты уйдёшь, посмотрю, что получилось.

На этот раз прикосновение рук Гортаура показалось ему особенно мерзко, поскольку сейчас он почувствовал в нём тень, призрак того чувства, которое мог бы дать ему возлюбленный, если бы он позволил ему то, чего позволять было ни в коем случае нельзя.

– Знаешь что, – сказал Гортаур, – я не очень уверен, что тебе удастся забеременеть, даже если вы переспите. По всему, что я знаю, у вас, эльдар, для беременности нужно желание, и, видимо, желание обоих родителей. На самом деле мне очень хотелось бы знать, так это или нет, но поскольку все браки у вас добровольные, проверить это трудно. Ладно, приходи, как договорились, посмотрим, что будет…

====== 4. Истёртые нитки, мелкие бусинки ======

.8.

Всё время, оставшееся до приезда кузенов, Фингон провел в тревоге и сомнениях. Почему-то ему думалось, что Майтимо может в этот раз не пытаться искать свидания с ним, раз он, Фингон, теперь король: по крайней мере, самому Фингону такая мысль пришла бы в голову. Начинало казаться, что Гортаур почему-то мог знать, что между ним и Майтимо больше никогда и ничего не будет, и что он так и останется вечно с этим уродливым, неправильным телом, живя в одиночестве и в постоянном страхе, что кто-нибудь узнает об этом. Он с болью вспоминал о том, как тело его отца унесли с поля боя посланники Манвэ, дабы оно не было осквернено врагом; ему самому вряд ли будет дарована подобная милость. Его называли «Отважным», но он был живым существом, всю жизнь мучительно боровшимся со страхом. Через несколько дней после той встречи с Гортауром, когда шок и боль прошли, он осознал своё положение и провёл бессонную ночь, сжавшись в комок в углу кровати. Он понимал, что если его убьют, он уже ничего не будет чувствовать и слышать, но у него перед глазами навязчиво сменялись картины то того, как враги, сорвав с мёртвого тела драгоценные одежды, высмеивают его уродство, то как свои выбрасывают его отвратительные останки в полотняном мешке в ров среди гниющего мусора.

…Когда Майтимо опустился перед ним на одно колено и прикоснулся губами к его руке, сердце так сильно заколотилось в горле, что Фингон не смог выдавить ни слова, не смог даже посмотреть на него. Больше всего на свете хотелось упасть ему в объятия, прямо сейчас сесть ему на колени, обнять ногами и руками. Майтимо встал; Фингон, почти не глядя, протянул руку, коснулся его тяжёлого красного плаща, огромной золотой броши на плече, почувствовал кончиками пальцев звенья кольчуги, которые показались ему горячими.

Уже потом, через несколько часов, когда рядом никого не оказалось, он почувствовал, что Майтимо подошёл к нему сзади, коснулся локтя, потом рука его спустилась ниже и прикоснулась к шраму на запястье, лаская тонкую кожу над венами. Фингон повернулся к нему и понял, что беспокоиться можно было о чём угодно, только не о том, хочется ли Майтимо уединения. Он рад был сейчас чувствовать на себе этот блестящий, голодный взгляд, но в то же время словно бы увидел его в первый раз.

Уезжать куда-то вдвоём сейчас не было ни времени, ни возможности. Фингон утянул его в дальнюю комнатку в углу коридора с большими, забранными ставнями окнами. Здесь сидели только летом, и сейчас тут было очень холодно. Да и вряд ли они когда-то ещё воспользуются этой летней верандой, когда кругом так небезопасно.

– Нас могут тут застать, – обеспокоенно сказал ему Майтимо.

– Не бойся, Нельо, тут никого не бывает, – беспечно ответил Фингон. – Я так соскучился…

– Я тоже страшно скучал по тебе… – Майтимо обхватил его, пылко сжал в объятьях и начал целовать, усадив на столик у окна; его злость и усталость растворились тут же, как только он провёл рукой по тёплым тугим косам. Его рука привычно потянулись к поясу кузена – развязать шнурки.

– Нельо, не беспокойся, я сам всё сделаю, у нас так мало времени… – Финьо отодвинул его руку и прижался губами к его губам, мягко проводя кончиками пальцев по шее.

Он не получил совершенно никакого удовольствия ни от самого свидания, ни от прикосновений любимого, ни от нового способа заниматься любовью (хотя втайне ожидал этого); всё, что он чувствовал – это холод и страх быть застигнутым. К тому же он обнаружил (Нельо, как он и ожидал, торопился и, к счастью, видимо, этого не заметил), что сам уже не может возбудиться и получить удовольствие, как мужчина; это были те самые изменения в его теле, о которых говорил Майрон, и его опасения по этому поводу начали оправдываться. В последний момент он услышал отдалённые шаги в коридоре; он не был уверен, слышит ли их Майтимо; если даже слышал, то в любом случае остановиться он уже не мог бы. Финьо быстро, заботливыми движениями поправил ему одежду и сказал:

– Давай ты выйдешь первым, если встретишь кого-то, скажешь, что заблудился тут.

Кузен послушался. Финьо остался один в тёмной комнате с заколоченными окнами. За тонкими ставнями громко свистел ветер. Он знал, что никогда не покидавшим его детским мечтам о семейной любви, близости, детях с Нельо не суждено сбыться; эти мечты всегда были «не тут» и «не сейчас»; и теперь, когда главное препятствие, казалось, было устранено, мечты стали ещё более несбыточными, поскольку сказать любимому о своём новом теле, полученном от Гортаура, он не мог. Но… Финьо с горечью подумал, что-то, что было сегодня – скорее всего, ещё не всё. У него не могло быть уверенности в том, что удалось зачать ребёнка сейчас (не было и уверенности, что вообще удастся, как не было её и у Майрона). Всё-таки он должен был попытаться хотя бы ещё раз.

.9.

Фингон продолжал наливать ему хмельное. Он сам никогда раньше не видел Майтимо совсем пьяным (в отличие от Келегорма или даже Карантира), но теперь его окончательно разобрало. Майтимо положил голову на стол; заколки – золотые звёзды с рубиновой сердцевиной – выпали, и сияющие рыжие волосы рассыпались по скатерти, ложась на липкие пятна и жирную тарелку легко, как лучи закатного солнца.

Наконец, Фингон обнял его за талию, с трудом подняв тяжелое тело. У него подкашивались ноги и от усилий, и от страха; Фингон боялся упасть и разбиться самому или причинить боль кузену. Фингон повёл его в свою комнату, по дороге отвергнув помощь Маглора. Он должен был втащить Майтимо на небольшую, ступеней десять-двенадцать, лестницу; невольно он вспомнил тот жуткий момент, когда снимал Майтимо со скалы. «А теперь я сам стал как то чудовище: тащу его к себе, чтобы взять от него то, чего он отдавать не хочет», – с ужасом подумал Фингон.

Он закрыл за собой дверь, на ощупь опустил брата на кровать и зажёг свечу. Когда он стал снимать с него сапоги, Майтимо на мгновение очнулся, сказал что-то бессмысленное и снова уснул. Фингон раздел его и лёг рядом. Несмотря на тепло лежавшего рядом тела, ему было всё время холодно и страшно; так хотелось прильнуть к Нельо, пожаловаться, поделиться пережитым, – но нельзя. Он вздохнул, погасил свет, неловко закинул ногу ему на бедро и стал расчётливо, быстро ласкать его; добиться своего оказалось совсем просто. «Какой ты… мягкий», – пробормотал Нельо в полусне и их губы на мгновение встретились.

.10.

Утром его разбудил злой голос Майтимо.

– Финьо! Проснись!

– Да? ..

– Ты меня привёл к себе в комнату?

– Да…

– О чём ты думаешь? Ты потащил меня в спальню при всех?

– Но… не оставлять же было тебя спать за столом! ..

– И что, я должен просыпаться в твоей постели? – Он вытащил свои рыжие пряди из-за ворота рубашки, резким движением воткнул в них заколки, которые Фингон вчера положил на стол возле кровати. Финьо почувствовал, как его опять затопляет с ног до головы безрассудная любовь к нему, совсем как вчера, когда Майтимо целовал ему руку.

В этот момент, казалось ему, они оба – он сам, раздетый, и его одевавшийся любовник – действительно выглядели непристойно. Сам Фингон был в одной рубашке и не мог себя заставить начать одеваться при нём, хотя разумом и понимал, что даже если Майтимо увидит его совсем голым, он, скорее всего, не сможет ничего заметить, если ему не показать этого специально. Он сжал колени и ещё сильнее натянул одеяло.

Майтимо уже был совсем одет и двумя резкими движениями натянул сапоги.

– Моя… моя комната ближе к залу, чем твоя. В конце концов…

– Так почему же ты меня поставил в такое дурацкое положение? – сказал Майтимо.

Фингон сдержался, чтобы не нагрубить в ответ.

– Руссандол, прости меня, я ведь не видел тебя уже с тех пор, как… – Фингон хотел сказать, «как погиб мой отец», но решил, что это будет звучать как-то слишком жалко и упрекающе. – …Давно тебя не видел, я думал, что если…

– Майтимо, ты тут? – спросил из-за двери голос Маглора.

– Да, я тут, и мы сейчас уезжаем, – ответил Майтимо.

– Но я надеялся, что ты и Кано останетесь хотя бы до завтра, – сказал упавшим голосом Финьо.

– Мы с тобой вчера днём уже обо всём договорились, и нам пора возвращаться в Химринг. Нас там ждут; сам понимаешь, что сейчас происходит.

– Я понимаю, – тихо ответил Фингон, – я знаю, я недостоин места, которое я сейчас занимаю, недостоин своего титула; ты наверняка так думаешь. Но ведь по крайней мере, я… – он хотел сказать «я тебя люблю», но не успел.

– С чего ты взял; для тебя, как для своего короля, я сделаю всё, что в моих силах. – Майтимо накинул свой алый плащ, казавшийся особенно ярким в свете утреннего солнца – и свет этот был таким радостным, ласковым и обычным, как будто бы не было всего этого горя и смертей кругом. Увидев, что Фингон собирается ещё что-то сказать, он резко бросил:

– Всё! – и вышел из комнаты.

– Финдекано, послушай, ты… мы ведь подождём уезжать, пока ты не выйдешь? – спросил Маглор через дверь.

– Нет, прости, я вчера выпил много лишнего, мне плохо.

Он отвернулся и смотрел в стену. Он лежал, вцепившись зубами в порезанное запястье, пока не понял, что уже бесполезно было бы пытаться догнать Майтимо, пытаться мириться…

«Я всё ещё король», думал он.

.11.

Бессонная ночь после отъезда Майтимо была худшей в его жизни. Он не мог уже утешать себя любовными мечтами, воспоминаниями, потому что любви в этих встречах не было: он действовал холодно и расчётливо, возбуждая телесное желание в том, кто любил его. Раньше он тешил себя мыслью (теперь он понимал, что именно тешил, что эта мысль приносила ему извращённое удовольствие), что их с Майтимо близкие отношения являются проявлением искажения Мира, отражением того, что в их жизнь проник Враг. Но теперь он осознал, что настоящая чернота вступила в его жизнь лишь сейчас, когда он два раза отдался ему с расчётом, не любя. Ему казалось, что в их отношениях раньше он видел какую-то удивительную картину, гобелен, похожий на чудесное, сине-бело-золотое окно в родной дом, в счастье; теперь же его словно ткнули носом в то, из чего состоит эта вышивка, и он видел истертые нитки и мелкие бусинки вместо воды, медные бляшки вместо пятен света.

Он видел холодный тёмный коридор, тусклую похоть в серых глазах любимого, переживал какие-то его жесты и прикосновения, которые на самом деле были ему не очень приятны, но на которые он не обращал внимания раньше, поскольку они были частью любви – которой сейчас не было. Ему было совсем не с кем поговорить, просто, без объяснений сказать, что ему очень плохо; боль от потери отца вспыхнула с новой силой. Он переживал связанную с любой потерей иллюзию, что при отце ему не было бы так больно; что Финголфин понял бы его, пожалел, нашёл бы выход. А он не мог даже пойти на его могилу – отца похоронили в Гондолине, далеко-далеко отсюда…

====== 5. Почти не больно ======

.12.

Майрон не стал даже раздевать его, лишь провёл рукой по его животу.

– Да, ты ждёшь ребёнка, – подтвердил он. – Любопытно, что твоего желания на это хватило. Очень интересно.

Фингон сейчас почему-то понял, что Майрон неправ, но не стал ему этого говорить. Собственно, он всегда это знал, знал уже давно – что Майтимо в душе желает этого, безнадёжно желает каждый раз, когда они вместе, и что это желание не покидает его даже во сне (он был уверен, что зачатие произошло ночью, в его постели).

– Значит, у меня всё-таки будет наследник?

– Да, это мальчик, на этот счёт можешь не волноваться. Но имей в виду, что осенью перемены в твоей внешности станут заметны. Проще говоря, станет виден живот, и подумай, что ты с этим будешь делать.

– Но откуда ты можешь знать, что это мальчик? – удивился король. – Он же ещё не родился.

– Да, но он уже мальчик, – ответил Майрон.

– Но он же ещё там, внутри, – Фингон покраснел, – а уже когда он родится, то будет мальчиком или девочкой. Разве не так?

Выражение лица Майрона описать словами было невозможно.

– Знаешь что? – наконец, сказал он. – Я знаю, что это мальчик, потому, что я майа. Так понятнее? Ты решил, как его назвать?

Вопрос был неожиданным, но Фингон решил, что ответ никак не может повредить ни ребёнку, ни Майтимо.

– Я хочу назвать его Артанаро, – ответил он.

– Ох, какая пошлость, – фыркнул Гортаур. – Может, вы, нолдор, и различаете друг друга, но пожалейте хоть бедных синдар и авари, не говоря уж о людях. Артанаро, Артакано, Феанаро, Финдекано, Канафинвэ…

– А как по-твоему?

– Назвал бы ты его ну хоть «Эрейнион» – «потомок королей», – ответил Гортаур, пожав плечами. – Это на синдарине и будет всем понятно, и к тому же это отражает действительность: ведь и его мать, и его отец – короли. Хотя как хочешь, мне-то что за дело?

Он уже взялся за ручку двери, как Гортаур сказал:

– А ну-ка, постой. Постой. Подойди ко мне.

.13.

Майрон дёрнул Фингона за пояс.

– Подними рубашку. И давай-ка ложись сюда. Ложись, я сказал, мне нужно ещё кое-что посмотреть.

К счастью, совсем раздеваться было не нужно; Майрон ощупал его обнажённый живот обеими руками, всё больше и больше хмурясь. Наконец, он сел в кресло и бросил ему:

– Оденься. Не хочется признавать, что я что-то упустил, но, к сожалению, это так. Тогда, в первый раз я думал только о том, как именно я это сделаю. Поскольку ты не человек, я считал, что ты заведомо ничем не болен. Конечно, как эльда, ты и не можешь быть ничем болен, но ты ведь можешь быть ранен, не так ли? Вот этот порез сделал прошлый раз я, а ожог выше, над локтем – это после сражения с драконом?

– Да, – ответил Фингон.

– А это? – Саурон указал на левую руку. – Расскажи-ка мне, что откуда.

Фингон, недоумевая, к чему этот разговор и при чём тут его шрамы, ожоги и сломанное ещё в Амане при падении с коня запястье, перечислил всё, что смог вспомнить. Тогда Майрон встал, подошёл к нему и прижал два пальца к его боку:

– Ну хорошо, а вот эта трещина в ребре и то, что под ней?

Фингон опустил глаза.

– Это ведь очень давно было… – наконец, сказал он. – Это даже не рана. Просто синяк, наверное. Ушиб. Это было там, в Альквалондэ.

Тогда один из тэлери схватил лежавшую в доках рядом с кораблями доску и с размаху ударил ей Фингона. Удар пришёлся по животу и по боку. Доспехи тогда мало у кого из них были, и в спешке не все успели их надеть; на Фингоне была учебная броня для фехтования – стеганая куртка; она смягчила удар, но ненамного. Он почувствовал адскую боль в боку, согнулся, задыхаясь; подбежал Аракано и убил противника одним взмахом меча. Доска упала Финьо на ногу, и сейчас, вспоминая об этом, он почти ощутил тот удар по ноге, как недавнюю боль, хотя он был мелочью по сравнению с тем, первым ударом.

– Тебе ведь после этого было больно, не так ли? Как сильно и как долго?

– Сильно, – признался Фингон. – Несколько месяцев. Особенно плохо было в следующие два дня, потом стало чуть полегче…

Чуть полегче…

Он поддерживал других под руки, когда они скользили на льду, вытаскивал – или безуспешно пытался вытащить – тех, кто упал в трещины или полыньи, нёс на руках детей. Засыпал при свете вонючего костра, в котором горел плавник, кости и подсушенные водоросли – и почти при каждом движении было больно…

– Ребро, конечно, ерунда, а вот то, что эльда может не умереть от такого удара по печени – любопытно, – покачал головой Майрон. – Но я не был бы уверен, что, если ты будешь рожать, как мы предполагаем, естественным путём, то это всё не порвётся снова окончательно. Риск слишком велик, и я могу тебя не спасти. Если хочешь, я могу избавить тебя от ребёнка сейчас. Это почти не больно. Несколько капель крови – и всё.

– Нет! Нет, я не хочу. – Он не доверял Майрону, хотя, вспоминая всё, что тогда пережил, понимал, что тот может быть прав. И даже если он был прав, сейчас Фингон окончательно осознал, что готов дать жизнь сыну даже ценой собственной.

– Тогда подумай о том, что будет с ребёнком, если ты умрёшь.

– Подумаю, – ответил Фингон.

– А скажи мне вот что, – Майрон смотрел на него, улыбаясь. – Вот сражаешься ты за своего дядю и двоюродных братьев, в результате получаешь этот чудовищный удар, чуть не умираешь, ходишь несколько месяцев с чудовищной болью (мне не надо рассказывать про «полегче», я прекрасно вижу, что с тобой было), идёшь через льды, потом являешься сюда, в Средиземье – и первое, что ты делаешь, это находишь своего двоюродного брата, а потом ещё и спишь с ним? Тебе тут ничего странным не кажется?

– Но тогда же уже почти перестало болеть, – искренне ответил Фингон.

Майрон расхохотался и даже спрятал лицо в ладони; по крайней мере, Фингону не приходилось видеть, чтобы он так смеялся.

– Совсем ничего странного. Я люблю его. Почему ты смеёшься?

– Ну, а что же мне, плакать, что ли? Я не умею. Хоть посмеюсь.

Комментарий к 5. Почти не больно Во время написания этого раздела у меня произошёл примерно такой диалог с каноном:

КАНОН: Алло, канон на проводе! Говорит канон, кой-чего показывает какой-то [censored] из Новой Зеландии. Сейчас мы возьмём много-много оружия неизвестно где, поедем и убьём непонятно как много-много каких-то непонятных персонажей, а потом поскачем дальше прямо через Северный полюс. У нас будет ещё много приключений на свою… своё… свой… непонятно на что, поскольку головы ни у кого из нас явно нет, а во мне, каноне, «задница» есть только у какого-то левого эльфа из Дориата. Раненые? Кто не умер, тот со временем выздоровел. Врачи? Где-то были, но точно не там. Обезболивающие? Нет, не слышал.

ФЭНДОМ: Ооо!!! Какой эпос!!! Как трагично!!! Давайте запилим ангст на 120 страницах под названием «Их не надо жалеть, ведь они никого не жалели»!!!

Я: …

====== 6. Траур ======

.14.

Следуя совету Майрона, Фингон отказался от выездов на охоту и других опасных развлечений, объясняя это тем, что теперь, став королём вместо отца, он не должен попусту рисковать жизнью. Охватившие короля апатию и вялость приписывали горю, о котором раньше ему помогали забывать дела – и царившей в то лето чудовищной жаре. В последние недели боевые действия приутихли, но у всех было чувство, что готовится что-то ужасное.

Фингон старался вести себя, как прежде, но чувствовал, как исподволь меняется тело, и как вынашивание ребёнка отнимает не только физические, но и душевные силы, – как притупляются разум, внимание, даже зрение. Особенно неприятным и стыдным было то, что всё время хотелось есть. Конечно, как все мужчины-эльда, Фингон умел готовить и нередко (несмотря на своё высокое положение) делал что-то для себя, поскольку ему всегда было неловко обременять дворцовых служителей просьбами приготовить еду по его вкусу. Но для короля заходить на кухню, тем более каждый день, было бы уже совсем странно. Не раз и не два он утаскивал себе в комнату блюдо с десятком пирожков или груш, решив, что этого должно хватить до утра, но стоило ему откусить кусочек, как все внутренности сводило от голода, рассудок переставал сдерживать аппетит, и он мгновенно всё съедал, даже не понимая, как это происходит, а потом валился на постель и засыпал, как маленький ребёнок, даже не смыв мёд или сок с рук и лица.

Однажды рано утром впервые за много месяцев Фингон подошёл к двери комнаты Финголфина. Взявшись за ручку, он замер. Странное чувство возникло в нём; это было непохоже на приступы дурноты и слабости, которые случались с ним чаще и чаще. Потом он вдруг понял, что это такое – и невольно, хотя старался всё это время избегать подобных жестов – положил руку на живот. Это было присутствие ребёнка: он слегка шевельнулся в его чреве – и сейчас Фингон осознал, что его надежды не сбылись. До сих пор он не признавался себе в том, что действительно хочет этого, но на самом деле он страстно мечтал вновь дать жизнь своему отцу, прижать его к сердцу; ему хотелось, чтобы у маленького Нолофинвэ был отец (конечно, ребёнок звал бы его отцом), который принадлежал бы безраздельно ему одному; самой большой мечтой его детства и юности было сделать так, чтобы Финголфин не мучился больше ревностью к старшему брату. В эту минуту, прижимаясь лбом к двери, он бранил себя за эгоизм: неужели он действительно мог хотеть, чтобы погибший в муках Финголфин вернулся сюда, в этот кошмар? Его сын был кем-то другим, совсем незнакомым, и его присутствие вызвало у Фингона что-то вроде смущения. Фингону стало неудобно при мысли о том, что эта чужая личность (как ему показалось, чем-то похожая на его мать, требовательную и сдержанную Анайрэ) – разделяет его сонное отупение и приступы обжорства.

Вернувшись к себе, Фингон с радостью обнаружил у себя на столе поднос со вторым завтраком; несколько дней назад кто-то добросердечный из дворцовой обслуги заметил, что опечаленный и скучающий король часто развлекает себя едой и решил ему помочь. Поев, он опять почувствовал тягу ко сну и стал расплетать косы и снимать золотые ленты и украшения.

Фингон впервые с ужасом заметил, что волосы цепляются за ленты и заколки, выпадая целыми прядями. Вынув ленты и украшения, он заплёл одну косу, которая, как ему показалась, стала вдвое тоньше. Подумав, он обрезал косу, которая ближе к концу была уже не с руку, как раньше, а с палец толщиной, почти наполовину и лёг на постель.

Он попытался ещё раз пережить то, самое светлое воспоминание в своей жизни: первый поцелуй Нельо – светлая комната, смеющиеся близняшки Амрод и Амрас, тяжесть золота и камней в волосах, тяжёлый сладкий запах цветов и в шутку надетое платье —

Платье…

Платье Мириэль, хрустящее, белое, расшитое тугими серебряными нитями и капельками янтаря. Младший из Амбаруссо, тот, что погиб, затягивает пояс, Финьо чувствует на своих боках его горячие ладони.

Платье Мириэль, женщины, которая ушла из жизни потому, что не выдержала родов.

.15.

За несколько недель до того, как Майтимо поцеловал его, они встретились на улице Тириона.

Финьо стоял на маленьком мостике; небольшое облако парило над городом, и на другом берегу реки шёл дождь; здесь он кончался. Дождь был пронизан сиянием Лаурелин – драгоценный, розовый, сияющий; Финьо протянул руку и поднёс пальцы, орошённые светлой водой, к губам. Он уже знал, что любит Майтимо; он всегда любил его, но теперь он вырос и тёплое, радостное детское восхищение (он вспоминал, как, подбегая к высокому кузену, ласкаясь, засовывал голову ему под мышку) внезапно сменилось мучительным томлением. Финьо понимал, что никогда не сможет полюбить кого-то другого. От этого ощущения ему было страшно; у него началась своя тайная жизнь, мучительный, но свой путь; словно в его душе открылись двери в какую-то страшную запретную комнату.

И именно в это мгновение он и увидел Майтимо. Его тёмно-рыжие волосы, тогда очень длинные, ниже пояса, были распущены; на нём была простая коричневая рубашка, перетянутая широким кожаным поясом и тёмные штаны; в руках он держал огромный букет каких-то мелких белых цветов. У Финьо сжалось сердце от одного вида его высокой фигуры, его широких плеч, тонкой талии, от того, как пряди волос обвивают длинную шею. Он замер; ему казалось, что Майтимо может пройти мимо и не увидеть его. Но тот едва заметно повернул голову, посмотрел на него из-под длинных тёмных ресниц и сказал:

– Ты меня ждёшь?

– Нет, но можно мне с тобой?

– Финьо, ты уверен?

– Да.

– Хорошо, только отцу не говори, что ты ходил туда со мной.

– Моему отцу или твоему? – не понял Финьо.

– Обоим, – ответил Майтимо.

Финьо почти догадался, куда идёт Майтимо, но всё равно хотел побыть с ним наедине хоть немного. Они шли по каким-то проулкам мимо белоснежных, отливающих розовым, каменных стен, увитых тяжёлыми гирляндами лиловых цветов; потом Майтимо свернул в узкий проулок, где стены стали кирпичными, красными; потом в другой, ещё более узкий и оказался перед низкой дверью, окрашенной в тёмный винно-красный цвет. Майтимо ударил в неё ладонью два раза; она открылась. За дверью кто-то был. Они вошли, Финьо обернулся и увидел, что дверь за ними закрыл юноша, на вид ровесник его самого, белокожий и с белыми локонами до пояса; юноша с улыбкой коснулся длинных тёмных волос Финдекано, похожих на его собственные, провёл по ним тонкими пальцами с жемчужно-розовыми ногтями; и Финьо вздрогнул, поняв, что перед ним – не эльда, не один из детей Илуватара. Он осознал, что Майтимо ушёл далеко вперёд и поспешил за ним.

Кругом были цветы, розовые, белые, сиреневые, даже зелёные; неестественные запахи – то летучие, эфирные, то тяжёлые, плотские, похожие на запах человеческого тела и все – не похожие на аромат растений; несколько оранжево-розовых листьев и сиреневых лепестков запутались у Финьо в волосах.

Наконец, лабиринт листьев и цветов кончился, и они вышли на небольшую поляну среди низких деревьев с огромными жёлтыми листьями и белой корой. На сером каменном ложе лежала юная девушка в серебристо-чёрном платье с длинными серебристыми, будто седыми косами, украшенными нитями зелёных малахитовых бусин. На вид она была ненамного старше самого Финьо. Майтимо преклонил колена и положил цветы в её руки. Финьо приблизился. Он знал, но не мог не спросить:

– Это… мать твоего отца, да? ..

– Да, – глухо ответил Майтимо.

Каждый день Феанор посылал сюда кого-то из своих детей с букетом цветов или приходил сам. Майтимо положил цветы в руки Мириэль. Цветы заискрились, переливаясь изумрудными и алыми искрами и стали таять, словно бы их поглощали волны невидимого речного потока.

Финьо невольно задумался, стоит ли хоть чья-нибудь жизнь такой жертвы. Конечно, в результате на свет появился Майтимо – сын Феанора и внук Мириэль. Но он знал, и что Майтимо навеки недоступен – что он есть, что его нет; может быть, лучше было бы полюбить того, кого совсем не существует и никогда не было на свете или того, кто уже умер, чем мучиться безответной страстью, постоянно видя любимого и похоронить в себе чувства навеки. Если бы было можно хотя бы прислуживать ему… или отдать жизнь за него – вот так, как Мириэль…

Он стоял, зачарованно глядя на неё, и услышал голос Майтимо:

– Я пойду.

Он не сразу пошёл за ним и потерялся; кузена нигде не было. Финдекано свернул на аллею, которая, как ему казалось, вела к воротам, – но над его головой продолжали смыкаться чёрные ветви с серыми листьями, а выхода не было. Он испугался – вдруг сейчас из Лориэна он выйдет в чертоги Намо и останется там навеки, раз уж подумал сейчас, что ему не хочется жить дальше. Вдруг перед глазами появился просвет, и там оказался луг, окружённый тёмными соснами и каменное ложе, сиренево-розовое, с тёмными винными прожилками. Финьо было страшно, но искушение присесть и отдохнуть было слишком большим. Он почувствовал, как лёгкая рука подхватила его сзади под локоть и усадила на камень. Он зажмурился.

– Какой странный маленький эльф, – сказал тихий голос, – тебе что-то нужно?

Финьо открыл глаза и увидел юное, полудетское лицо подростка. Огромные синие глаза смотрели на него с любопытством.

– Ты – вала Ирмо? – почему-то сразу догадался Финьо.

– Да, Финьо; чего ты хочешь?

– Я… ничего.

– Ты не нашёл бы меня здесь, если бы не мечтал или не печалился о чём-то… очень сильно, – сказал Ирмо.

Финьо зарделся и опустил глаза.

– Можно тебя спросить кое о чём?

– Конечно.

– Если… если любишь кого-то… если я люблю кого-то, кто никогда не может принадлежать мне… никогда-никогда… это очень плохо?

– Любишь того, кто любит другого? – уточнил Ирмо.

– Того, кто… даже если бы не было никаких «других», никогда не мог бы быть моим, – ответил Финьо. – Никогда-никогда.

– Можно мне? .. – спросил Ирмо. Не дожидаясь ответа, он упёр длинные узкие пальцы в пряди чёрных волос надо лбом Финьо, и тому показалось, что он падает в яму, полную цветов, душных ароматов, задыхается; сердце колотилось так, будто выталкивало всю кровь из тела наружу. Жар заливал его ноги, руки, грудь; сейчас, прожив столько лет, он понимал, что в ту минуту, может быть, впервые в жизни хотел, сильно, по-настоящему хотел именно того, что сделал с ним Майтимо там, на полу в старом лодочном сарае. Хотел отдаться ему.

Ирмо отпустил его.

Вокруг них через ковёр сосновых игл появились странные, бело-серебристые цветы с лёгким ароматом; изменился и сам Ирмо; его одежды тоже были пронизаны этими цветами, и Финдекано с изумлением увидел, что его кожа будто стала прозрачной и под ней распускается море светящихся лепестков. По жемчужно-белым волосам Ирмо стали пробегать алые и медные волны; и среди белых цветов появились рубиново-алые соцветия и ягоды; Финьо показалось, что Ирмо словно примеряет на себя Майтимо, – даже не его тело, а его душу, его красоту, – то, что в нём заставляло Финьо любить его.

– Какие у тебя… странные мечты. Неужели в твоё тело попала девичья душа? Меня всегда удивляло, что вам, в отличие от нас, не дали возможности выбирать тела самим… Честно говоря, я не знаю, что и думать. Просто не знаю. Может быть, это проявление Искажения мира, – вздохнул Ирмо. – Надо подумать… наверное, у меня даже может быть несколько идей на этот счёт… но я лучше не буду.

Кудри Ирмо тяжёлыми волнами заливали скамейку и землю кругом, теряясь в пышных, сейчас розовых, лепестках росших кругом цветов.

– Иди домой, и не расстраивайся.

И уже совсем неслышно Ирмо прошептал то, чему тогда Финьо так и не поверил:

– Он тоже тебя любит.

Тот, кто открыл им дверь, спросил у Финьо:

– Тебе легче?

– Нет, – покачал головой Финьо. Ему не было легче от того, что даже валар не смогут помочь ему.