Текст книги "Мой Джеймс Дин (СИ)"

Автор книги: SHEL.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

***********************************************************************************************

Мой Джеймс Дин

http://ficbook.net/readfic/3293607

***********************************************************************************************

Автор:SHEL. (http://ficbook.net/authors/1220426)

Беты (редакторы): Elena163

Фэндом: Ориджиналы

Персонажи: Дима/Эдик

Рейтинг: R

Жанры: Слэш (яой), Ангст, POV, Учебные заведения

Предупреждения: Нецензурная лексика

Размер: Миди, 57 страниц

Кол-во частей: 17

Статус: закончен

Описание:

Эдик: Класс мне неожиданно понравился. Не знаю, чего я ждал, но точно не внимания и не заинтересованности. Меня слушали! Если поначалу я еще нервничал, раздумывал, куда встать, что сказать, куда деть руки, то вскоре вообще забыл обо всем. А потом появился Он. Сказать, что я был потрясен – ничего не сказать.

Дима: Я – злой. Я ненавижу его. Сука, откуда он приперся? Эдик-педик. Его у нас не будет. Он уйдет.

Посвящение:

Моей несравненной бете Elene163. Спасибо, Лена!

И моему самому первому читателю Ли-Ху-Си

Публикация на других ресурсах:

не стоит

========== ГЛАВА 1 Дима ==========

Я – сука, конечно. И то, что осознаю это, а раскаяния – ноль, да нет, мне даже весело, говорит о том, что сука я конченая. Пусть. Святоши и моралофаги бесят неимоверно. И провоцируют. Именно такая у нас русичка. Как заведет шарманку о высоком, о духовном, о нравственном, так и хочется сделать гадость. И чем гаже гадость, тем лучше.

Сейчас вот трусь у кабинета директора. Они там моему бате мозг клюют, хотя… это вопрос ооочень сомнительный, кто кому и что клюет.

Первой вылетела русичка, Галина Николаевна. Пятна алые на шее, губы поджаты. На меня сверкнула гневно. Я в ответ – лыбу до ушей.

Видать, все-таки батя их… И как-то я не удивлен ничуть – моего отца так запросто не нагнешь. А вот он – кого угодно и как угодно.

Лениво смотрю как летит по коридору прочь наша Галочка, юбка парусом. Галочкой ее все учителя зовут, ну и мы, ученички, подхватили. Ей лет от силы двадцать пять. Но, блииин, какая она нудная, тоскливая, пресная. И как училка, и как тетка. И некрасивая. И толстая. И вообще, фу… Бесит! Она для меня точно мулета. Вот я и выпрягаюсь на литре и русском как могу. А могу я по-всякому. Изобретательный, блин. А она вот бегает, жалуется, истерит. Дура.

В школе – тишина. Первый урок второй смены начался полчаса назад. Наши все уже растеклись по домам. Один я протираю штаны на подоконнике. Надоело ждать. Хочу курить, хочу есть, просто хочу уйти. Еще и тренировка вечером. Телепатирую отцу: домой, домой, домой! Сколько можно?!

Блин, Галочка несется обратно. Она что, не всё высказала? Ушла, вспомнила, вернулась? Тащит что-то беленькое в руке. Тетрадку, что ли? Глаз с меня не сводит. Ты-дыщ. Запнулась, раскорячилась. Жаль, не упала. Но я всё равно ржу. Настоящий боевой мерин. Ее прямо затопило красным от уха до уха, от рыжих волос до подбородка… помидорина.

– Смешно, Колесников?

– Очень, – довольный киваю я.

– Смеется тот, кто смеется последним, – пафосно изрекла русичка и скрылась за директорской дверью, помахав у меня перед носом действительно тетрадкой. Моя – я узнал. Хочет продемонстрировать отцу как я пишу сочинения. Похрен. И мне, и отцу. Его рассердит только одно – что выдернули с работы, ну или не с работы. Короче, что пришлось тащиться ему, такому занятому-важному, в какую-то школу, терять драгоценные… о! уже сорок минут. Блин, сколько можно заседать?! За эти сорок минут он мне и выдаст по полной программе, а всё остальное его волнует так себе.

Совсем надоело ждать. Сунул голову в приемную. Секретарша сделала большие глаза, мол, выйди вон. Сейчас же! Плюхнулся на кресло для визитеров. Всё удобнее, чем на подоконнике тусоваться. Для полного счастья набрал водички из диспенсера. Попиваю.

– Ну ты наглый, – фыркнула секретарша и уткнулась в монитор.

Слышу – Галочка разоряется: «Его надо исключить! Это не просто шалости! Это злонамеренное и систематическое хулиганство, если не сказать больше». Директор мямлит – не разобрать, но очевидно не согласен, потому что русичка еще яростнее напустилась: «Борис Матвеевич, вы что, меня не слышите? Да он черт-те что творит на уроках! А после сегодняшнего я вообще ставлю вопрос ребром. Или он, или я!» И так еще минут пять: «бу-бу-бу», «или он, или я», «бу-бу-бу».

Потом дверь распахнулась, вышел отец. Пригвоздил меня взглядом. Тут я свой задор и подрастерял. Не то чтобы я отца побаивался, но рука у него тяжелая, факт. Спасибо еще не стал распускать руки при свидетелях. Вломил, когда уже сели в отцовский хаммер. Губу разбил. В ушах – по ком звонит колокол. Батя – педагог еще тот. Сначала ввалил, потом поинтересовался, почти обыденно:

– Какого хера меня вызвали? Что натворил-то опять?

– Тебе разве не рассказали?

– В общих словах только. Без подробностей. Эта матрешка краснела, пыхтела, толком ничего не сказала, только что ты вел себя как никогда ужасно. Урок сорвал, оскорбил ее, ну и потом еще тетрадь мне совала. А я без очков, я не разглядел.

– Да задрала она уже! Посидел бы ты на ее уроке. Грузит нас всякой чушью, – я изобразил негодование.

Ну не рассказывать же ему, что я извожу Галочку похабными шутками из урока в урок. Даже спрашивал ее напрямую, при всем классе, трахается ли она с кем-нибудь. И тут же сам отвечал, тоже во всеуслышание, что нифига. «Вы же толстая! Вас, блин, даже голой сто пудов никто не видел». По внешности прохаживался. А потому что какого хрена приходить в школу в обтягивающей кофте, если у тебя жир на боках колышется как спасательный круг? Ну а сегодня я в тетрадь с домашним сочинением вложил фотку, точнее фотожабу, самолично состряпанную. Ее башка и тело Саши Грей в ооочень пикантной позе. Да я, блин, русичке польстил! Ей до Саши Грей минус двадцать килограммов как минимум! Сочинение тоже выдал в том же духе: мои любимые позы. Ну а что? Свободная ж тема. У кого что болит… то есть кому что интересно. А хорошо, что отец забыл очки.

– И что, меня теперь из школы выпилят? – сомневаюсь, конечно, но вдруг?

– Пфф, – фыркнул отец. – Я Матвеичу десять новых компов притаранить обещал и МФУ с наворотами всякими в придачу, так что замнет всё и училку эту утихомирит. Но ты давай тоже, попридержи коней. Я что, мальчик, гонять по вызову? Я из-за тебя сегодня важную встречу просрал. Почти. Так что давай без фокусов.

Это я легко отделался! Повезло, можно сказать.

Отец закинул меня домой, а сам умчался. До тренировки – два часа. Поел, потрепался с Максом – мой дружбан и учится в моем же классе, ну и погнал на тренировку. Вообще-то спать хотел адски, но в пятницу играем с «Локомотивом», так что о том, чтоб не пойти, и речи быть не могло. Тренер у нас – зверь, хищный и бешеный, хоть и с птичьей фамилией – Грач. Обычно он и за прогулы-то дрючит не по-детски, а накануне матча вовсе с цепи срывается. Караул! Хотя надо отдать ему должное, среди юношеских футбольных клубов области равных нам не было и нет лет этак десять. Взять хотя бы прошлогодний областной турнир по мини-футболу: первое место в общекомандном зачете – наше, а кубок как лучшему нападающему – вообще мой. О как! Я пипец как возгордился. Это ж репортеры, камеры, аплодисменты, тысячи ура, болельщики-фанаты, мелькание в местных новостях. Не гигантский, конечно, размах, все-таки молодёжка, но все равно приятно.

Уже вечером, дома, на отца нашло:

– Что вы там проходите по литре?

Господи! Что проходим? Спросите меня что-нибудь полегче!

– “Войну и мир”, – не моргнув глазом, выпалил я наобум, хотя ее мы в десятом проходили… кажется. Да разве ж отец знает?

– И про что там?

Приплыли!

– Батя, ты что, решил учителя включить? Кончай! Ты же им компы подогнал.

– Компы компами, а ты рассказывай давай.

Я что-то вспомнил, что-то присочинил, по большей части присочинил, конечно, но таки удовлетворил отцовский воспитательный порыв, к счастью, кратковременный. Он даже пожал плечами:

– И что она тогда к тебе докапывается? Знаешь же…

– О том и речь! – горячо подхватил я.

Я опоздал. Не впервой, конечно. К тому же, ну как не опоздать? Галочкин же урок. Ли-те-ра-ту-ра. В десять минут распахиваю дверь полупинком, на физиономию нацепил улыбочку, короче, весь из себя довольный и рвусь в бой с шашкой наголо. А у порога остолбенел. От неожиданности. У учительского стола вместо Галочки топтался какой-то чел. Я вообще туда попал? Вроде туда. Кабинет наш. Лев Толстой вон кривовато висит над доской. Класс мой. Макс, Костян, Маринка, Липина и остальные рожи. Что за чел тогда? Куда Галочка делась?!

Чел смотрит на меня не менее изумленно, как будто я – гостья из будущего. Хлопает глазами, большущими, как плошки, растерянными и синими. Очень синими. Нереально синими. Даже с порога видно. А губы темно-красные. И… слишком уж яркие какие-то. Накрасил, что ли? Что за фигня?! Он же чел, не баба!

Я первый пришел в себя, буркнул типа «здрасьте» и уселся за парту. А он всё пялится, наконец высказал:

– Вы у нас кто?

Вы?! Он с дуба рухнул, что ли? Хотя… Ну ладно, вы так вы.

– Дмитрий Александрович, – говорю, – Колесников.

Он кивнул, помолчал.

– Вы опоздали.

– Ну и? – с вызовом спрашиваю я.

– Не опаздывайте больше, пожалуйста.

Вот сказал бы строго, с раздражением, по-менторски, ну или хотя бы с каплей негатива, я бы всенепременно развернулся во всей красе, как я умею. Но ведь он так вежливо попросил, по-доброму, даже улыбочку к этому своему «пожалуйста» присовокупил. И вот такая незащищенная доброта и вежливость, не церемонная холодная вежливость, а именно та, что от души, от уважения, всегда меня обескураживает, обездвиживает и полностью нейтрализует. Это я за собой давно приметил. Вот и сейчас весь мой гонор сдулся, и желание грубить отпало.

Но все-таки кто он? Как звать? А то меня спросил, а сам не представился. Ничего, выясню у наших на перемене.

Что хорошо, он нас ни о чем не спрашивал. Весь урок рассказывал сам. А я, блин, слушал! Потому что голос у него приятный. Хороший голос. Не знаю почему, но вдруг подумалось, что про такой голос и говорят – бархатный. Речь такая плавная, вдохновенная, без всяких ээ… мм… И рассказывает как-то по-особому, не то что заучил и шпарит, а как будто о себе, о лично пережитом, выстраданном. Куприн… Гранатовый браслет… Желтков… Вера… Да святится имя твое… Да святится имя твое… Говорит, а у самого в синих безднах поблескивает. Плачет, что ли? Сморгнул. На меня так и смотрит. Как будто рассказывает не всем, а мне одному. Даже неловко малость. Я злюсь из-за этого, но слушаю. Не отрываюсь от глаз, от губ. И вздрагиваю – звонок. Уже?! Медленно, как сомнамбула, выдвигаюсь из-за парты. Стряхиваю оцепенение. Блядь, загипнотизировал он меня, что ли? Тычок в спину в помощь. Уже полностью в себе, оборачиваюсь – Макс.

Выруливаем вместе из кабинета, по коридору на лестницу и на третий этаж. Вторым – алгебра.

– Что за тип? – интересуюсь я.

– Вместо Галочки. Ты не в курсе? Она типа приболела, но все говорят, что ушла с концами. Из-за тебя вроде как. Так что поздравляю, изжил вражину! А этот… Эдуард… отчество какое-то охрененно-невъебенное… короче, забыл… то ли на замену, то ли на совсем. Я не понял.

Макс ходит с Маринкой – лямур-тужур и всё такое, а та, как сорока, в курсе всех сплетен. К концу шестого урока уже стало достоверно известно, что русичка покинула нас for good*. Ну и ветер ей в попу. Вот только над кем мне теперь измываться-то, кому свою гадскую натуру демонстрировать?!

Нет, кроме русички мы доводили и других учителей. Не всех, конечно. С физруком, к примеру, у меня полное взаимопонимание. Географиня – старая и глухая. Математичка – во-первых, наша классная, а во-вторых, не особо ее и подостаешь. Она и сама отбрить не дура. Историка тоже не трогали, уважали. Отрывались только на биологии, химии, да временами на физике. Но с литературой, с Галочкой то бишь, ни в какое сравнение. У нее я на партах плясал, весь класс заводил. Горшки с цветами в окно выкидывал, стриптиз изображал, только по верхнему торсу, разумеется, за ширинку лишь брался – но она и тут сразу же вылетала в ужасе. Дура, полюбовалась бы молодым атлетическим телом. Где еще увидит вживую? В общем, весело было, стёбно. Ну да ладно. Свалила и свалила.

Эдуард Вениаминович. Вот так, оказывается, зовут нашего нового учителя по литре. Блииин, как длинно! Не имя, а адская скороговорка. Язык вывихнешь. На следующем уроке он снова выступал соло. Ну а мы никто не против. Да и послушать его не в тягость. Наоборот. Вот только что он вечно пялится на меня? В конце концов, я лег на парту грудью и учебник поставил, типа щит, типа спрятался. А в конце урока Вениаминович отчебучил:

– Дмитрий Александрович, подойдите, пожалуйста, ко мне после урока.

Честно говоря, я не сразу и среагировал. Кто меня так называет? Никто! Я и не понял, что он мне. Да и после урока его девчонки облепили. Короче, ушел я себе преспокойно. Только потом Маринка передала, что он меня хватился, меня нет, в общем, просил передать что-то там про сочинение. Какое? Без понятия.

В пятницу я на школу вообще забил. В два была игра с «Локомотивом», причем не у нас, а где-то у хрена на куличках. И я, как безлошадный, добирался на маршрутках с пересадками через весь город. Кстати, выиграли со счетом один – пять. Три – моих. Было бы вообще в сухую, да под занавес нам влепили пенальти за агрессивный подкат. И локомотивщики таки пробили по воротам.

В понедельник литры у нас нет, и про сочинение (блин, какое все-таки сочинение-то?!) я начисто забыл. И немудрено. Химичка и физичка, как сговорились, дуплетом пригрузили нас лабораторными. Разве так можно?! Я утянул Макса к себе от Маринки. Пусть помогает другу. Макс влет сделал оба варианта. Не, ну красавчик просто!

– Блин, жаль, что я на вашу игру не ходил, – сокрушался Макс.

– Жаль, – реально жаль, потому что в футболе красавчик уже я… хоть в футболе. И потом, вдвоем было бы веселее ехать обратно, а как я, вымотанный, назад добирался – отдельная тоскливая история. – Мог бы свинтить с последнего и подъехать, кстати.

– Да я хотел. Да этот, блин, Эдуард Вениаминович с какой-то долбаной сценкой!

– Какой еще сценкой? – хмыкнул я.

– Да это вообще пипец! Он, оказывается, театрал у нас заядлый. Организовал драмкружок и решил поставить какую-то пьесу. И все наши девки к нему ломанулись. Липина, кстати, тоже, еще и вперед всех. И моя Маринка туда же. Ну а я ее ждал с этой дурацкой репетиции как болван.

– Во чушь!

– Да не говори! Кстати, он и про тебя спрашивал. Куда, мол, пропал Дмитрий Александрович. Ну я и сказал, что у Дмитрия Александровича сегодня важный матч. А он давай расспрашивать, что за матч, да как, да что. Достал!

– Чего ему от меня надо?

– А хрен знает.

После школы мы забурились в кафе с Максом и Маринкой. Так себе кафе, середнячковое. Но от дома близко, цены демократичные, и пиво наливают, паспорт не требуя.

– А здесь караоке есть? – спрашивает Маринка и крутит головой восторженно. Ей здесь явно нравится, ей вообще всегда всё нравится. Ходячий эндорфин.

– Не знаю, – говорю, – нет, наверное, по крайней мере, ни разу не слышал, чтоб здесь плохо пели.

Она еще что-то щебечет радостное. Лезет целовать Макса. Макс млеет. А я тихо напиваюсь в одну каску. После трех бокалов Хугардена меня уводит, не сильно, но достаточно, чтобы захотелось чуть другого общения.

– Позови Олеську, – прошу Маринку. Она мнется. Что не так? Не сложно же. Сую ей мобильник: – Звони.

Маринка вызванивает Липину. Теперь, по ходу, та кочевряжется. Гипнотизирую Маринку, мол, убеждай, как хочешь. Она меня знает. Знает, что лучше не перечить. Себе дороже.

Липина мне нравится. И имя ее нравится – Олеся. Ни какая-нибудь там Маша-Даша, которых легион. Я на нее запал еще в прошлом году, как пришла в наш класс. Вообще-то, и до нее мне девчонки нравились, но всегда и со всеми как-то просто выходило. Подкатишь, зазнакомишься, месяцок-другой погуляешь и адьёс. Здравствуй, новая любофффь. А тут и подкатить толком не получалось. И канитель эта длится уже полгода. А я маюсь. Особенно во хмелю.

– Придет, – сообщила Маринка довольная.

Я криво ухмыльнулся. А сам в душе танцую джигу. Пяти минут не прошло – появилась. Рядом, что ли, где-то бродила? У нее светлые волосы и собраны в луковку на затылке, как у балерины. И сама вся такая же худенькая-хрупенькая. Но только с виду. Так-то и послать может, и задвинуть трехэтажный, сам слышал.

– Какой-то повод? – спросила исключительно у Маринки.

Ответил Макс:

– Так день победы.

Хлопает глазами, не догоняет.

– Празднуем безоговорочную капитуляцию Галочки, – ржет Макс.

– Болваны!

Нормально, да? Тебя пригласили в кафе, тебе рады, угощают, а в ответ – болваны. Блин, почему мне эта Липина так нравится? Она явно стерва, и со мной практически вообще не разговаривает, не сейчас, а по жизни. Почему? Я ведь не урод какой-то. Наоборот! Одна моя бывшая уверяла, что я – вылитый Джеймс Дин, между прочим, секс-символ пятидесятых. Показала – реально похож, лицом, не прической, естественно. И что тогда эта Липина нос воротит от вылитого секс-символа?

Маринка как-то на днях проговорилась, что Липина на полном серьезе считает меня неадекватом. Не понимает, что все мои выходки – просто приколы. Вот и пытаюсь теперь всячески доказать, что я очень даже адекват. Так что болванов пропускаю мимо ушей. Вежливо ее спрашиваю о чем-то нейтральном, она типа не слышит. Это уж вообще хамство! Но ладно, я же адекват, молча проглатываю.

Она поворачивается к Маринке и… начинает жалеть Галочку!

– Я видела ее в тот день после школы. Шла по улице, вся в слезах. Так стыдно стало. Какие же мы гады, что так ее жестоко доводили!

Боже мой, какая политкорректность! Доводил-то ее по большому счету только я, остальные были зрителями. Эх, даже скучно будет без Галочки…

Макс как мозг мой просканировал:

– Кого доводить-то теперь будем? Эдуардика?

– Эдуардик, – ржу я. – Эдичка.

Липина тут же вскинулась:

– Только попробуйте! Я серьезно. Оставьте его в покое.

Говорила-то Максу, а предназначалось, понятно, мне. И сразу засобиралась.

– Ты куда? Посиди еще, – залепетала Маринка. Это я ее подопнул под столом.

Но та уже плащик в руки и бегом на выход. Я скис. Блин, достала она. На козе кривой к ней не подъедешь. Ну вот что ей надо?!

– Чего она такая нервная? – зло спрашиваю у Маринки.

– Не надо было Эдика трогать.

– Что? – мы с Максом аж в голос воскликнули.

– Ну…, – Маринка покосилась на меня опасливо, потом выдала. – Она от него без ума.

– …?

– И не она одна. Он многим девчонкам нравится. Он же такой красивый. И интересный.

Еще Хугарден. И еще. Я злой. Я ненавижу Эдуардика. Сука, откуда он приперся? Эдик-педик. Его у нас не будет. Он уйдет. Сука.

Я снова опоздал. Даже нет, пришел-то я вовремя, до звонка. Но увидел, что расписание передвинули, и вместо алгебры у нас литература, и завис за школой. Ровно в десять минут заявился. Дверь ногой. Ни здрасьте, ни посрать. Прямым ходом на свое место. Эдик замолк на полуслове, хлопает глазами недоуменно. Опять таращится!

Разваливаюсь на парте, как дома на диване. Смачно жую орбит. Надоело жевать, демонстративно леплю комок на парту сбоку. Эдик совсем опешил. Поморщился, снова забубнил своё. Опять Куприн. Теперь «Олеся». Пипец как символично! Липина цветет и пахнет. Типа про нее Куприн писал и про нее теперь Эдичка вещает. И смотрит, блин, на этого Эдичку как на икону. Не наврала, значит, Маринка.

Я снова злой. Теперь не прячусь как придурок за учебником, сверлю его взглядом, пытаюсь понять, что в нем нашла Липина? Что в нем такого, чего нет во мне? Роста он примерно моего, даже нет, чуть ниже, но, блин, хлюпик! Дрищ! Я бы его, не напрягаясь, заломал. Да и вообще нормальный мужик разве выберет такую бабскую профессию? Учительница литературы! Брр. Эдик-педик. А между тем, он на меня теперь уже не смотрит. Причем старательно. Что, больше не нравлюсь? А ты-то как мне не нравишься! Сука. Сколько ему лет? Кажется, что почти ровесник. Но так ведь не бывает, между нами как минимум пять лет должно быть. А одет как! Белый свитерок. Бежевые брючки со стрелками. На запястье браслетик! Охренеть! Перебираюсь к лицу. Может он и красивый, конечно, но опять же по-бабски. Волосы такими мииилыми кудряшками вихрятся, причем светлые, а брови черные, прямо совсем, абсолютно черные. Тоже красит? Блядь, точно, Эдик-педик! Смотрю как на говно. А как еще к таким относиться?

После урока все-таки Эдик цепляет меня за рукав, когда я мимо прохожу. Разворачиваюсь, смотрю прямо в глаза, в упор, со всем презрением, что старательно взращивал весь урок. Спрашиваю:

– Что? – и в одно коротенькое «что» умудряюсь влить столько желчи, что Эдик захлебнулся и слегка припух. И это еще не всё. Брезгливо смотрю на тонкие длинные пальцы пусть с бесцветным, но, блин, все же маникюром! И цежу: – Руки уберите.

У него аж синева в глазищах чуть поблекла, затрепыхал ресницами. Ресничищами! Но рукав сразу отпустил, сконфузился и в журнал уткнулся. Говорит:

– У вас, Дмитрий Александрович, плохо всё. Четверть на исходе, а оценки… одни двойки. Вот последнее сочинение взять. У всех стоят оценки, а у вас…

Дать ему, что ли, мое сочинение, пусть ознакомится? Но я смотрю холодно, я ж его ненавижу. И молчу. Он помялся и тихо так сказал:

– Принесите, пожалуйста, к следующему уроку сочинение.

Я ухмыльнулся и двинулся на выход. А Эдичка в спину:

– И прошу вас, не опаздывайте.

Интеллигент, блин!

В раздевалке на меня напустилась… сама Липина. Снизошла, блядь, в кои-то веки.

– Что ты вытворяешь, Колесников? Ты не можешь быть нормальным человеком? Чем тебе Эдуард Вениаминович не угодил?

Какой у Липиной противный голос, когда она орет! Срывающийся, с нотками фальцета. Если бы я ее сразу вот такой орущей увидел, то не запал бы на нее, факт.

– А с хера ли он мне угождать должен? И с хера ли ты раскудахталась? В няньки, что ли, к нему записалась?

Почему она вообще мне выговаривает? Я его, конечно, ненавижу, но пассивно… пока. Свой негатив на публике никак не проявляю, тоже пока. Короче, я ему еще ничего не сделал и ничего не сказал. Так какого хрена?!

– Придурок, – выплюнула она. – Я предупреждаю, огорчишь его и я…

– И что ты? – ухмыляюсь, конечно, а у самого всё внутри скукожилось. Какая она дура! Какой он сука!

Она молчит, сопит от злости. Реально сопит! Я тоже в ярости. Наверное, потому и брякнул, не думая.

– Зря стараешься, Липина. Ваш Эдик – педик. А я ненавижу педиков.

Отмечаю эффект: у Липиной чуть глаза не вылетели, рот перекосило. Просто охренеть, какое молниеносное перевоплощение красавицы в чудовище! Вот она – великая сила слова. Я был бы просто счастлив этому, если б мне не было так херово. Разворачиваюсь, чтобы удалиться, и…бляяяядь практически упираюсь в Эдика. Тот стоял в двух шагах, и даже сомнений никаких не возникало – всё он слышал отчетливо. И стоял теперь соляным столбом, белый-белый. Меня тоже оторопь взяла от неожиданности, от неловкости и вообще… Какого хрена он подкрался?! Какого подслушивал?! И что теперь? Как мне на уроки его долбаные ходить? Как в глаза смотреть? А он? Что он молчит? Сказал бы, что я – урод и гнусный лжец, оболгал порядочного человека. Я на его месте вообще навалял бы за «педика», но этот рыцарь печального образа как-то неуклюже развернулся и чуть ли не бегом свалил. Обиделся?

– Ты – сволочь, – это оклемалась Липина. – Ты как посмел? Подонок, тварь, сволочь! Ненавижу!

И тоже припустила в ту сторону, куда умчался Эдик. Блин, почему так херово?! Хоть убейся…

_________

* for good (англ.) – навсегда

========== ГЛАВА 2 Эдик ==========

Я – нелепый, никчемный, жалкий. Я – урод. Пока была жива мама, чувство собственного убожества худо-бедно нивелировалось. Я был ей нужен, она любила меня безоглядно. Она даже умудрялась находить во мне что-то достойное, на ее взгляд, восхищения. Это и держало на плаву, и травило одновременно. Травило – потому что чувствовал себя лжецом, притворщиком. Порой казалось, что мама любила маску, за которой прятался настоящий я, урод, а она об этом даже не догадывалась. Мама умерла два месяца назад. Инфаркт. И я умер вместе с ней. Только она в раю. Конечно же в раю, где еще ей быть? Ну а я – в аду.

Мама родила меня поздно, родила для себя. С личной жизнью у нее не заладилось, все время съедала работа – она служила в департаменте образования, инспектировала школы. Сначала работой и жила, да так, что ничего больше не хотела. А опомнилась, оглянулась вокруг – пустота, и самой уже за сорок. Вечера, выходные, праздники – это одиночество в огромной, вылизанной квартире. Ну и отважилась. Я не уверен даже, знала ли она моего отца. Подозреваю, что это была какая-то совершенно случайная связь. Не по беспутству – от отчаяния. Если спрашивал о нем, она не отмалчивалась, не сочиняла легенды, а растерянно лепетала, что не помнит. В графе «отчество» у меня стояло имя деда, ее отца, которого я не застал.

Я не вправе осуждать маму, даже за то, что она постаралась вылепить меня по образу и подобию своему. Нет, в платья она меня не наряжала. Слава богу. Но с маниакальной яростью ограждала своего чудо-мальчика от всего «мальчишеского». Когда соседские пацаны гоняли мяч во дворе, играли в пробки, пристенок, карты, занимались боксом или каратэ, тискали девчонок, покуривали за гаражами, гоняли на великах, я впитывал в себя Вивальди и Шопена, музицировал сам на стареньком Блютнере, писал натюрморты в пыльной студии и выходил на пленэр, читал Пастернака и Гумилева, Чехова и Булгакова, а вечерами смотрел с мамой старые фильмы о любви. Мама их очень любила. Киноартисты, особенно зарубежные, так и остались ее незатухающей страстью, с самой юности. У нее даже альбом имелся с открытками-фотографиями кинозвезд минувшей эпохи: Хамфри Богарт, Кэри Грант, Марлон Брандо, Кларк Гейбл, ну и, конечно, Джеймс Дин. Его мама особенно выделяла, почти боготворила. Всё вздыхала, что так рано погиб. Было в нем что-то, помимо красоты, помимо сексуальности, что цепляло и западало в душу. Может, взгляд, полный острого невыразимого отчаяния? Может, обреченность, но не мрачная и глухая, а беспечная, безрассудная, фатальная? Может, дерзость и непримиримость – то, чего у меня самого даже не то, что не доставало, а вовсе отсутствовало.

«К востоку от рая» и «Бунтаря» мы пересмотрели с мамой, наверное, раз двадцать. Она и меня заразила этой своей кинолюбовью. И вообще всё, что было дорого ей, вросло в меня и укоренилось намертво.

Друзей у меня не водилось – у меня была мама. Я и внешне пошел в нее. Мамины немногочисленные подруги в голос называли меня херувимчиком златокудрым.

До шести лет я был счастливец, заласканный, залюбленный, не ведавший ничего дурного, а потом… Потом школа… Ад, длиною в десять лет, где я – извечная мишень для насмешек и издевательств. В четвертом классе мне сломали пальцы. Блютнер осиротел. Мама устроила скандал, по своим каналам надавила на директора. Кому-то крепко досталось, но для меня… стало только хуже. Теперь звали стукачом. Били, может, и реже, и аккуратнее, но унижали беспрестанно, жестоко, изощренно. Но и это, оказалось, не предел. Самое страшное началось в старших классах: тычки и оскорбления вдруг приобрели сексуальный подтекст.

Одноклассники подлавливали меня и затаскивали в туалет, поначалу просто унижали – заставляли ползать на коленях по заплеванному кафелю среди писсуаров. Снимали, конечно, во всех ракурсах, потом показывали классу и дружно хохотали. Потом стали раздевать. Догола. И заставляли мастурбировать. Сначала отказывался, били в пах, пока не терял сознание. Потом им захотелось разнообразия. Кулаков – главный инициатор всех пыток, которые он скромно называл просто приколами – сорвав в очередной раз с меня одежду, заломил вдруг руки и нагнул. В ягодицы тут же уперлось что-то холодное, твердое, шершавое. Огурец.

– Дрочи, красотка. Или щас трахнем тебя в жопу этим огурцом.

– А, может, он того и хочет? – засмеялся Гульшин, кулаковский подпевала.

Было больно. Остро. Нестерпимо. Кажется, я даже орал. Но быстро отключился.

В другой раз я сделал то, что они требовали. Они наблюдали. И смеялись, смеялись. До сих пор слышу их хохот. Почему я делал это? Боялся боли? Нет, уже нет. Тогда почему я им подчинялся, беспрекословно выполнял их требования? Да потому что я урод. Вот и всё. Затем они со смехом уходили, оставляя меня, грязного, униженного, раздавленного, на полу уборной. Я хотел умереть. Перманентно. Не умер, потому что так и не решился. Урод и трус. Хотя… наверное, в один прекрасный миг они бы меня все-таки дожали, но я, запуганный жалкий зверек, надумал покончить со школой, не с жизнью – ударился в учебу с неслыханным рвением и, упросив маму посодействовать, сдал экзамены экстерном, на год раньше. После школы – университет, конечно же филфак. Памятуя о школьном социальном опыте, будущих сокурсников боялся жутко. Но филология – практически дамское королевство. Парней раз-два и обчелся. Меня не обижали, хоть я и был младше всех на два-три года.

Три курса отучился – не заметил. С учебой проблем не знал – сплошные «автоматы». Девчонки иногда вытягивали на свидания, но ничего путного не выходило – то ли слишком робел, то ли по неопытности… хотя, что кривить душой и искать себе оправдания? Всему виной моя извращенная натура, будь она проклята. Просто тогда я еще не осознавал этого до конца. Не понимал, почему с девушками я как рептилия. И ничего мне не надо, и ничего мне не хочется. Жил себе почти спокойно… пока на четвёртом курсе в нашу группу не перевелся после академа Стас. Высокий, смуглый, развязный. Обаял всех разом, а я вообще себя забыл. Если он сидел рядом, то я краснел и заикался. Какая уж тут учеба? Ладно лекции, но семинары – пытка. Я говорить не мог, думать не мог. Превращался в натурального кретина. То есть как раз таки не натурального.

А вот Стас был стопроцентным натуралом, но не в том дело – я ни о чем таком даже не помышлял. Отчаянно глушил все порывы, а ночами рыдал, содрогаясь от отвращения к самому себе. Это безумие длилось год. Потом Стаса отчислили, и я постепенно вошел в колею. Нет, с его уходом я не стал нормальным и, видно, уже и не стану. Хотя чего б только я за это ни отдал. Всю свою никчемную жизнь, не раздумывая, променял бы на год, да что там, на месяц без этого проклятья.

Но во мне словно текла дурная кровь, отравляя разум, лишая контроля. Я ловил себя на взглядах украдкой, на мыслях постыдных, на желаниях темных и готов был самолично устроить себе экзекуцию. Да я бы в монастырь, наверное, ушел, не будь агностиком. А как туда без веры?