Текст книги "Imago (СИ)"

Автор книги: Shagel

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Это ее шкаф, и забит он доверху тряпками. От них и пахнет сладко-сладко, этими самыми духами, которые Джокер терпеть не может, но которые, признаться стыдно, ищет в толпе. Его бесит этот запах. И его же он может представить только на Харл. На ее белой сахарной шейке, закованной в золотистый ошейник. На ее тонких запястьях, вымазанных остатками белого грима. На одежде, которой полно в шкафу, и его сейчас задушит этими чертовыми тряпками.

Он уже даже руку поднимает со стиснутым в ней ножом, чтобы порезать их сверху-донизу, оставить только разноцветные ошметки синего-красного-золотого. Но нет, совсем не время.

Потому что он уже слышит шорох, а значит, крошка вышла погулять.

Она бродит по дому, такая маленькая без своих шпилек. В алой старомодной комбинации, которую шутливо обзывает выходным платьем шлюшки. Но оно ей так идет, что она может называть себя и свое отражение как угодно. Все равно оно божественно.

Босыми ногами шлепает по полу и вздрагивает от каждого скрипа. Оглядывается полными страха глазами, ярко-синими, широко-открытыми. Пятится назад и двигается вперед, словно в каком-то нерешительном танце. Тянет руки к запертым дверям, а потом одергивает.

Знает же, прекрасно представляет, что и кто может ее там ожидать.

Большой серый волк, или в его случае зеленый. Джокер приглаживает цветные волосы, желая выглядеть как можно привлекательнее.

Первая встреча как-никак.

А затем выскакивает из шкафа ей навстречу.

Харли, как положено, вскрикивает от неожиданности и застывает на месте.

Маленькая, сладенькая тыквочка, которую ему хочется съесть.

– Пирожочек, – шепчет она сдавленно. Хватается руками за грудь и пытается вздохнуть. – Ты меня напугал, – на дне синих глаз плещется облегчение вперемешку с остатками ужаса.

Нет-нет, еще рано.

– Напугал, значит? – Джокер скалится, показывая зубы. Они блестят не хуже ножа, острой сталью. Такой острой, что кожу прокусить ему все равно что плюнуть. – Ну что ты, тыковка, зачем мне тебя пугать… – он протягивает ей руку с открытой ладонью, показывая, что там ничего нет.

– Иди ко мне, – ему достаточно пальцем поманить, и Харли побежит следом. В этом вся она. Верная, храбрая, посаженная на невидимую цепь, обвившую шею. Хотя почему же невидимую? Ошейник с золотыми буквами —П У Д И Н Г – вполне себе реален. Каждый поймет теперь, чья она собственность и почему ее нельзя коснуться даже пальцем.

Харли подходит медленно и осторожно. Косится на вторую руку, заведенную за спину, наверное, подозревает, что нож именно в ней, но все же решается.

Вкладывает тонкие белые пальчики в его руку, такую же белую, выжженную химикатами, и Джокер смыкает хватку. Сильнее и еще, пока у Харли слезы на глазах не выступят.

Она молчит и терпит, даже пикнуть боится, а нижняя губа трясется, и в нее так и хочется впиться. Прикусить до крови и облизать ее, мягкую, соленую, теплую.

Играться с ее рукой ему надоедает, и Джокер притягивает Харли к себе, разворачивает и выставляет перед зеркальной поверхностью шкафа.

Зеркало пошло трещинами, и в темноте все кажется еще более жутким.

Белая кожа и полный страха взгляд, красная гладкая тряпка, обнимающая тело Харли. Ну и Джокер, почти слившийся с темнотой. Только лицо, кривое, расколотое трещинками и выщербинами, маячит за ее спиной. Темные волосы, поблескивающие зеленцой. И зубы острые, оскаленные, всего в паре сантиметров от обнаженной шеи.

– Ну, скажи мне, тыковка, – он гладит ее по плечу острием ножа. Пока гладит, но еле сдерживается, чтобы не нажать посильнее, чтобы кровь потекла. – Почему у тебя такие большие глаза?

– Потому что мне страшно, – лепечет она. Глаза закатила и часто дышит, а жилка на горле бешено пульсирует, манит к себе синевой. Впиться, укусить, выдрать и сожрать.

– А почему у тебя такая белая кожа? – продолжает играться он. Не станет рвать эту тряпку на кусочки, потому что самому нравится сочетание цветов – алый и белоснежный, так что подцепливает кончиком ножа лямку и аккуратно сбрасывает вниз.

Вместе со шлейкой ползет и красный шелк, слетает вниз, проходясь последним прикосновением, выставляя обнаженной одну грудь.

– П-п-потому что мне страшно, – ноет Харли, и голос дрожит, но на щеках уже расцветают лихорадочные пятна, и взгляд меняется. Страх уходит, остается кое-что поинтереснее. Остается ожидание. И самая капелька похоти, чтобы Джокер не заподозрил, что он не один тут играется.

– А почему у тебя… – нож вырисовывает на груди завитушки, оставляет легкие красные царапины, а затем режет. Быстро и глубоко, оставляя на коже рядом с плечом алую полоску. Всего пару сантиметров длиной. Но крови хватит. – Почему у тебя такая сладкая кровь? – он наклоняется, пробует на вкус кончиком языка. Причмокивает, наслаждаясь солью и железом.

– П-п-потому что я боюсь, – Харли закрывает глаза, и он еле успевает подхватить ее. Держит на весу, подхватив за талию одной рукой, а другой приглаживает волосы. Ножом приглаживает, самым лезвием. Слушая, как она вздыхает, понимая, что ей некуда бежать. Да ей и двинуться опасно – если дернется, он может перерезать ей яремную вену. Нечаянно. Или нарочно.

Ее кровь, и правда, сладкая. Букет из страха, боли и наслаждения. Но этого мало.

Джокер выпускает из рук нож – он ему больше пока не пригодится. Перехватывает Харли, поворачивает к себе и хватает за подбородок. Вынуждает открыть глаза и посмотреть на него.

В глубине ее глаз прячется то, что вкуснее крови, дороже золота и веселее его шуток.

Там чистое безумие, свернувшееся в кольца словно ядовитая змея, насыщенно-неоновое, сверкающее.

– А почему… – внезапно шевелятся ее губы, и Харли отмирает, тянет руки к его лицу. Проходится по узкому подбородку, замазанному белым гримом, оглаживает зажившие шрамы в уголках рта, и лезет в рот, нащупывая подушечками пальцев заостренные стальные клыки. – Почему у тебя такие острые зубы? – нажимает, пока не оцарапывает пальцы, и его рот не заливает ее кровью. Он глотает ее, слизывает с пальцев, высасывает с громким причмокиванием.

– А это чтобы тебя съесть, куколка, – он щелкает зубами и рычит, и Харли смеется. Напрыгивает на него с ногами, цепляется руками и валит на пол в шкафу. Они тонут в облаке разноцветных тряпок, и от них пахнет сладко-сладко.

Как от кожи Харли. Как от ее крови. Смесью боли и наслаждения.

========== Голод (Чаровница/Инкуб) ==========

Комментарий к Голод (Чаровница/Инкуб)

Это, наверное, единственная часть, не посвященная Харли/Джокеру, но заводить для нее отдельный сборник было бы слишком.

Так что вот вам история Чаровницы и ее брата, с которым я ее нещадно шипперила)

Вода, время и новые тела никогда не утолят старого голода.

Не того, что заставляет Чаровницу вставать по ночам и брести по залитому огнями городу, куда глаза глядят, в поисках новой жертвы. Не того, что крошится на кромке зубов вместе с местью, уготованной Аманде Уоллер.

Этот голод куда старше. Куда сильнее. Он бьется в сердце, запертом на электронный ключ, старом сердце, первом.

– Брат, – шевелятся ее губы, хотя горло не издает ни звука. – Брат…

Джун Мун, в чьем теле обосновалась Чаровница, совсем не понять этой любви. Она же человек, слабый и никчемный. Она состоит из плоти и крови, она роняет слезы, чувствуя себя побежденной. А Чаровница плакать не станет. Боги не плачут, боги не чувствуют боли, страха или сомнений. Когда проживешь больше тысячи лет, куда больше тысячи, внутри останется один только голод. И привязанность к тому, что зародилось вместе с тобой, существовало наравне, правя народами, цивилизациями.

Может, это и есть любовь.

Когда она приоткрывает сосуд, то чувствует знакомый привкус меди на деснах. Сладостный, железный, он обволакивает все горло и возвращает воспоминание о первых поцелуях, которые дарил ей брат на заре времен. Он подарит еще, когда она отдаст ему в ответ свободу.

– Брат, приди ко мне, – шепчет Джун Мун беззвучно. – Приди, и мы будем править вечно.

Она еще помнит ту последнюю ночь перед пленением. Помнит его запах и тепло кожи, насыщенной чужой кровью, помнит остроту клыков, царапавших шею, и сладость поцелуев. А затем пустота. Целая вечность, проведенная в бутылке, пока однажды маленькая глупенькая девочка не открыла ее снова. Наверное, Джун следовало бы взять себе другое имя, куда более подходящее. Пандора.

Но теперь это не важно. Им следует спешить и как можно быстрее вселить брата в новое тело, пока их не нашли, так что Чаровница колеблется лишь на пару секунд. Выискивает из толпы мужчину покрасивее, потому что брат ее любит изящные, дорогие оболочки, следует за ним по пятам, скользит тенью по извилистым коридорам в метро и остается с ним наедине с мужском туалете.

Этот мужчина и правда прекрасен. У него точеные черты лица, внешность, напоминающая о древнем боге, существовавшем еще тогда, когда земля была плоской, и черные глаза. Почти как у ее брата. В такого можно влюбиться. Нет, не так. Такой влюбит в себя кого угодно, когда станет инкубом.

Она смеется, возникая в отражении зеркала, тянет свои руки зазывно и вжимается в горячую человеческую плоть. А затем дает вдохнуть из сосуда. Вот тогда и начинается настоящее волшебство.

Сама Чаровница не помнит свое рождение. Не то, когда луна была громадной и висела над самым горизонтом, закрывая собой две трети неба. То, когда ее приняла в себя Джун Мун, выпила вместе с дымом, вживила в кровь. Тогда она помнила только воду, черную грязь, осыпавшуюся с исцарапанных ладоней, и запах трав.

Но теперь, когда она смотрит, как возрождается ее брат, заполняет собой новую оболочку, а глаза загораются голодным золотым блеском, ей хочется смеяться и плакать одновременно. Теперь они вместе. Снова вместе.

– Я так ждала тебя, брат, – она обнимает его, вдыхая тонкий запах смерти и любви, смешанных в один, какой всегда исходит от инкубов, проводит пальцами по его лицу, дотрагивается до щек, подбородка. Гладит и гладит безудержно, не в силах остановиться. – Наконец мы вместе. Наконец вдвоем.

Он отвечает на ее поцелуи, но он еще так слаб, оголодавший за время заточения, обессиленный.

– Я ждал, пока ты освободишь меня, сестра, – на древнем языке его слова звучат словно музыка. Словно шелест травы и дыхание ветров. – Спасибо.

Они обмениваются приветственными клятвами, напоминая влюбленных, хотя может, так оно и есть.

И пока он еще слаб, она хочет его таким. Наполовину человеком. С мягкой кожей и жарким телом, выкрашенным в золотистый цвет загара. С запахом тлена и похоти на языке. Потому что она и сама наполовину человек.

Она спускает железные завязки, распускает стальной корсет, раздвигает ноги и ласкает себя, глядя только на него. Крохотное замкнутое пространство туалета в метро растворяется во времени, теряется среди других воспоминаний, и теперь Чаровница не здесь. Они на алтаре, залитом кровавыми лужицами, а внизу белеют, распускаясь, цветы обескровленных тел.

– Возьми меня, брат, – умоляет она, приказывает и зовет. Сбивчиво шепчет, оставляя эту просьбу на его губах. Распутывает неудобную, странную человеческую одежду, царапает его соски, прикусывает и оставляет влажные дорожки поцелуев. – Прошу тебя.

Его не нужно просить больше. Он инкуб, питающийся чужими телами, и хотя эта оболочка драгоценная, потому что принадлежит его сестре, он все равно подпитывается от нее. Иссушает жаром и похотью. Насаживает на свой член и задает ритм, направляя и управляя ею.

Они ворочаются, сплетаются телами, вжимая друг друга в прохладный кафель. Напоминают нечто единое, всемогущее. Цельное. Потому что вдвоем они всесильны, они и есть одно божество, способное заставить весь мир упасть на колени. Залить его кровью и запахом тлена.

Но сейчас время для наслаждения. Они объединяют сознания, оставаясь открытыми друг для друга, как раньше. Чувствуют подступающую агонию наслаждения, рожденную внутри древнего разума, но подпитанную человеческой плотью, содрогающейся от приступов оргазма.

Древнее пророчество, гласившее о том, что тьма падет на землю, когда возродится божество в виде брата и сестры, начинает сбываться.

– Теперь мы утопим этот мир в крови. Заставим их поклоняться нам. Они снова будут приносить нам жертвы, слышишь, брат? Мы снова будем править вместе, – обессиленно смеется Чаровница.

– Да, сестра. Снова и вовеки, – ухмыляется под нею брат.

Теперь она снова помнит, почему ей нравятся человеческие оболочки. Они слабые, тонкие, рвутся, словно паутина на ветру. Но только так можно утолить свой голод.

Голод похоти. Любви. Голод одиночества без него.