Текст книги "Imago (СИ)"

Автор книги: Shagel

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Так-так, – Джокер подкатывает ее стол, располагая точно под колпаком света, заставляя Харли слепо щуриться, чтобы словить его взгляд. – Что тут у нас? Тыковка, одна маленькая…

Он разговаривает сам с собой, натягивая на руки перчатки и шевеля пальцами в каком-то пугающем жесте.

– Маленькая, сладенькая тыковка, которую нужно разделать.

В его руках появляется нож. Небольшой и острый, сверкающий так ярко, что Харли кажется, он просто сияет. За головой Джокера тоже сейчас свой нимб, так что он совсем как безумный ангел. Только без крыльев. Зато с улыбкой, полной кинжально-острых зубов, готовых распотрошить ее, и ножом.

– У тебя замечательная кожа, куколка. Такая плотная, сильная, – Джокер расстегивает рубашку и обнажает ключицы, водит по ним острием, оставляя тонкие красные царапины. – Только вот она тут лишняя.

– Нет, нет, пожалуйста, не надо, – первый порез отзывается болью, и Харли заходится от крика. – Мистер Джей, не надо!

– Не надо? – совершенно искренне удивляется тот. Как будто это нормально – разрезать девушек пополам, потому что внутри они вкуснее, чем снаружи. – Харли, тыковка, ты же так хотела, чтобы я взял тебя с собой. Ты же знаешь, почему я взял?

Она отрицательно мотает головой, а над нею уже склоняются другие лица. У одного из мужчин в руках кожаный ремень, и он протягивает его Джокеру.

– Я взял, потому что мне показалось, что я увидел тебя настоящую. Вот умора, да? – Джокер заходится хохотом, продолжая расцарапывать острым кончиком ножа ее шею. – Только она еще не здесь. А внутри, – нажим усиливается, и на коже выступают капли крови. – Ты как куколка бабочки, шмяк-шмяк. Маленькая и уродливая до жути. А я хочу тебя другую. Я хочу Харли Квинн. Мою настоящую тыковку.

От боли на глаза слезы наворачиваются, но Харли терпит все. Она закусывает губы и молча кивает. Потому что она уже согласна. С того самого момента, когда принесла пулемет в своей сумке.

И если он скажет ей, что вся боль на свете этого стоит, стоит любви Джокера, то она выдержит.

Он вкладывает ей ремень в зубы, проходится пальцем по искусанным губам, нежно и ласково, а потом берется за электроды, прикладывая к ее голове.

Под глазами что-то вспыхивает и гаснет, вместе с сознанием, вместе с обрывками мыслей.

– Держись, держись, моя тыковка, – Джокер бьет ее по щекам, приводя в чувство. – Разве тебе не нравится?

Харли еще помнит его после таких электрошоковых терапий. И его нервный тик, и окровавленные десны. И надрывистый смех, хриплый и кашляющий. Она сейчас точно такая же.

Разодранная в клочья и все без помощи ножей.

Джокер вскрывает ее изнутри, прожаривая мозги.

Воспоминания дрожат и наслаиваются друг на друга, превращаясь в голоса, которые кричат-вопят-стонут-смеются, и все они точь-в-точь как Джокер. Она слышит его даже в своей голове.

– Мало-мало-мало, – Джокер раздосадованно качает головой, – ты слишком крепкая. Добавим-ка мы тебе еще. Са-а-амую крошечку.

Ручка аппарата щелкает, застывая на максимальной отметке.

– А теперь посмотрим, какая ты на самом деле, – он скалит зубы и подмигивает Харли, как раз перед тем, как на глаза падает плотная пелена тьмы и покоя.

***

Теперь она может видеть его настоящего. Джокер не больше и не меньше, чем божество. От него тянет болью и кровью, и этот запах Харли теперь может учуять за милю. Облако меди и ярости окружает его и возвышает над остальным миром.

– Добро пожаловать, тыковка, – он отвязывает кожаные ремни, намертво пристегнувшие ее к каталке. Ремни в крови, а под ними свежие ссадины. Наверное, она поранилась во время шока, но этого Харли больше не помнит. И боли она тоже не чувствует.

Что такое боль? Ничто, рядом с ее мистером Джеем.

Он помогает ей подняться, и она кривится, пытаясь вспомнить, как сюда попала. Кажется… Но в голове слишком мало мыслей, и те спутанные. Они что-то бормочут о пистолетах и погоне.

И о том, что теперь они вместе. Наконец.

– Мой пирожочек, – выплывает из клубка воспоминаний одно. Он ее самый сладкий пирожочек, и это прозвище его не раздражает.

– Да, тыковка, – его рука замыкается на запястье Харли и тащит за собой.

– Видишь? – он подтаскивает ее к самому парапету, под которым пустота и чаны с кислотой, источающие чудесный запах яда. – Вот оно. Да-да-да, оно самое. Ты же хочешь быть со мной всегда?

– Конечно, – Харли согласна на все. Этот жуткий пейзаж, состоящий из ржавых останков и бурлящих озер токсинов, возбуждает ее. Он так подходит Джокеру, именно таким и должен быть его личный мирок. Старый как само время. И вгрызающийся в него, пожирая.

– И ты на все готова? Даже умереть?

Почему-то даже смерть кажется полным пустяком. Особенно сейчас, когда Харли помнит поцелуй Джокера. Это та вещь, за которую ничего не жалко.

– Да, – серьезно кивает она, а пальцы судорожно дергаются. Как будто ей очень нужно до него дотронуться. Хотя это все электрошок. Из-за него во рту полно соли от прокушенной губы. И язык как немой. – Да! – повторяет она, на всякий случай, вдруг он не услышал.

– Агррх, – для Джокера это все скучно. – Нет, все не так, не так, не так… Ты так легко соглашаешься, будто у тебя мозгов больше не осталось, – он хмурится, как будто ему не нравится такой ответ. – Подумай хорошенько. Ты согласна жить ради меня? Только. Ради. Меня.

В этом нет ничего ужасного. Жить ради своего божества?

Харли кивает, а затем отступает назад, оказываясь на самом краешке, уже чувствуя под пятками пустоту. Она балансирует на самой грани, ожидая его решения. Она с легкостью сделает все, что он прикажет. Но Джокер ждет.

Он смотрит на нее, а в глазах пляшет темнота напополам с зеленцой, той самой, что кипит сейчас внизу, расползаясь ядовитым дымом в чане.

Она должна решить все сама.

Хотя Харли уже все решила.

Она откидывается назад, напрягая тело, и в ушах гудит воздух, а затем ее облепливает яд, заливаясь в уши, ноздри и рот. Она тонет в нем, опускаясь на дно чана, и в голове бьется только одна мысль, последняя из тех, что остаются ясными все время – я сделала это для тебя. Видишь, я готова на все.

Джокер приходит за нею. Он падает следом, и первое, что чувствует Харли, переродившись, это его поцелуй. Он отдает ей свой воздух, перегоняя из своего горла в ее, заполненное странной кислотой. Он сжимает ее с такой силой, словно собрался раздавить в своих руках.

Жидкость стекает с его белого лица, белого как лист бумаги и такого же чистого от прочих эмоций. Теперь остаются только он и она.

Неудивительно, что она отвечает на его жадные поцелуи. Харли слышит его сердце, ровное и мерное, оно бьется спокойно, напоминая колыбельную.

Которую поют тем куколкам, что смогли переродиться в хищных бабочек.

========== Первый вдох ==========

Комментарий к Первый вдох

Внезапно немножко кинковатого и бессюжетного секса. Sorry-not-sorry

– Харли-Харли-Харли… – шепчет Джокер, будто не может насытиться ее именем. Таким новым и прекрасным. – Харли… – он стирает с ее лица налипшие комья кислоты, и под пленкой обнаруживается новая кожа. Такая же белая, как и у него. Идеально чистое полотно, на котором он нарисует что-то шедевральное.

Его пальцы проходятся по ее губам, снимая остатки старой помады. Малиновая краска размазывается под его прикосновениями, превращая лицо Харли в смеющуюся маску.

– Проснись, – он отдает ей остатки своего дыхания, заставляя очнуться. – Очнись, детка, – она такая хрупкая и ломкая в его руках.

Остатки одежды тают, отдавая краску кислоте, и кажется, будто они плавают в облаке багрового, что стекает с его рубашки, и синего.

Идеальные цвета для нее, нужно будет запомнить, – отмечает Джокер, когда она приходит в себя, вздохнув.

Харли открывает глаза, и он видит в них то самое, что всегда искал – абсолют безумия, чистейшее помешательство. И искреннюю радость. Она улыбается, потому что он прыгнул следом за нею.

– Ты пришел за мной, – она возвращает ему поцелуй. Впивается в губы еще сильнее, так, что не оторвать. Ее рот в кислоте, и она жжется на языке, такая же ядовитая, как и новая Харли.

Но Джокеру хочется больше. Укусить. Расцарапать и разодрать. Лишить ее жалких остатков блузки, задрать юбку и оттрахать. Потому что она прекрасна.

– Я всегда приду за тобой, тыковка, – он щелкает ее по носу, заставляя поморщиться. – Потому что меня ничто не остановит.

Харли взвизгивает и обхватывает его руками за шею. Их обоих снова тащит на дно чана, но в этот раз она крепко держится за него, не отодрать. И выплывать не очень-то собирается.

Наверное, собралась стать еще безумнее, – хочется усмехнуться Джокеру. Эта взбалмошная девчонка сейчас сдохнет, ее кожа станет тонкой как бумага, а сердце сожмется и лопнет внутри грудины красной вишней, но она продолжает плавать в чане с химикатами как в бассейне.

Вот это настоящая Харли. Идеальная.

Но ему надоедает – он эту кислоту уже терпеть не может, наплавался вдоволь, так что ему хочется наружу, на воздух.

Крушить, кромсать, устраивать кровавые бани. И Харли. Ему хочется Харли, цепкую как пиявка, бешеную и наполненную безумным весельем.

– Пойдем, – он вытаскивает ее из чана, помогает спуститься.

Без своих каблуков, оставленных еще там наверху, она кажется еще более

маленькой.

– Как я выгляжу? – она кривляется, обхватывая свое лицо руками. Растирает остатки помады по подбородку, хлопает слипшимися ресницами и выглядит так жалко. И все равно радуется этому.

– Ужасно, тыковка. Прямо как я, – они смеются, разглядывая друг друга. Одежда выцвела и истончилась, так что он может видеть ее круглое белоснежное плечико, кокетливо выглядывающее из разодранной рубашки.

Джокеру хочется лизнуть и попробовать Харли на вкус.

И, в общем… почему бы и нет?

***

Одежду, которую он срывает с нее, нужно сжечь. Разодрать в мелкие ошметки и сжечь. Как и все остальное, что осталось от ее прежней жизни. Очки, которые Харли таскала на переносице, пытаясь спрятать свою красоту и придать себе более умный вид, он ломает в кулаке.

Она так завороженно смотрит за всем этим, что даже рот открыла. Совсем как маленький ребенок, о котором срочно нужно позаботиться.

– Все-все, тыковка, – подставляет он ладонь, в которую она укладывает тоненькую золотую нитку с пошлым крестом. – Теперь я твой бог, я твоя религия, – крестик отправляется в полет и теряется среди мусора и обломков в лаборатории.

Ничего. Он подарит ей столько украшений, сколько она захочет. Только там теперь будет красоваться его имя.

Частная собственность Джокера, что ж, это очень даже подойдет.

Но сейчас он выбрасывает из головы все эти мысли о побрякушках, ошейниках и прочем, оставляя всего себя для Харли.

Он усаживает ее на стол, один из тех, что все еще держатся на своих четырех ногах, хоть он и скрипит. Она вся мокрая и скользкая в его руках, его ядовитая рыбка, хохочет и размахивает босыми ногами, вполне догадываясь, что будет дальше. А потом взгляд ее тяжелеет, наливаясь похотью, такой же искренней, как и сама она. Она облизывает губы, подпаленные химикатами, голодно смотрит на его тело, просвечивающее сквозь бесцветную рубашку, и сама расставляет ноги.

Уговаривать Джокера не надо.

Они начинают на столе, где-то между поцелуями и укусами в нежную кожу на бедрах, Харли стонет слишком громко, дергается, а стол под ней разваливается на куски, и они оказываются на полу.

По ее спине течет свежая кровь, из царапины, оставленной острым гвоздем, и Джокер слизывает ее. Кровь сладкая, терпкая, а Харли под ним податливая и слабая.

Тянется и прижимается своим горячим телом, ее пальцы умудряются запутаться в его волосах, больно дергая. Как будто ей срочно понадобилась прядь его волос. Или половина скальпа.

Хотя она не сопротивляется даже тогда, когда он перекладывает ее через колено, собираясь отшлепать, только взвизгивает и заливается хохотом.

– Не делай так! – он подкрепляет приказ шлепком, и Харли притворно ноет, а потом поворачивает к нему голову.

– Как так? – интересуется она. – Вот так, да? – она пользуется тем, что он занят их разговором, и заезжает пяткой в глаз. Не так больно, как черт подери, она должна слушаться его!

– Или так? – белая нога с облезшим разноцветьем лака на пальчиках снова врезается ему в челюсть. В этот раз куда ощутимее.

– Вот так! – Джокер забывает на показательную порку и обхватывает ее горло, зажимая, чтобы она не могла вздохнуть.

– Тебе ошейник нужен, куколка. Большой и шипастый. Чтобы сама об него ранилась.

– Большой? – хрипит Харли и округляет глаза. Ей не страшно. Ей совсем не страшно, хотя она вот-вот потеряет сознание. —Хочу…

А ей идет быть придушенной. Щеки вспыхивают румянцем, и в глазах плавает темнота, и это так заводит.

Джокер рычит, переставая контролировать себя, переворачивает ее и раздвигает ноги, входит в нее, в сладкую и терпкую Харли со вкусом яда, заставляя вскрикивать от боли, смешавшейся с наслаждением.

Он вытрахивает ее полностью, пока она не превращается в безвольную обмякшую куколку, с фарфорово-белой кожей.

Теперь она не станет сопротивляться или сбегать, просто смотрит куда-то в никуда своими большими синими глазами, как будто там есть кто-то, с кем ей нужно поговорить.

А он ищет свои штаны, брошенные где-то среди обломков, нащупывает тонкий абрис лезвия и слушает, как оно призывно звенит.

Харли удивительно идут узоры. Кровавые тонкие царапины, которые он оставляет на обнаженном теле. Лезвие заточено идеально, и ей почти не больно. Нож с нежностью проходится по коже, вычерчивая здоровенную букву Джей. Он же пообещал ей, что будет единственным, кто будет с нею насовсем. Хотя даже жаль, что царапина заживет, она же совсем неглубокая. Следом идет витиеватое О, окруженное вензелями.

Нажим чуть усиливается, и крови под лезвием становится больше. Капли наливаются градом ярких вишен, и от них пахнет солью и металлом.

Кей – заставляет Харли вздохнуть, потому что кожа на груди такая нежная и тонкая, что Джокер видит сеточку синеватых жилок над розовыми сосками.

Красный и синий – идеальное сочетание.

У буквы Е нет завитушек. Но зато она въедается глубоко, и след от нее останется куда дольше.

Последней будет Эр.

И когда она заживет, Джокер, пожалуй, повторит всю игру с самого начала.

Харли наматывает на палец свои волосы, выжженные добела, а он раскрашивает ее прекрасное тело алым.

– Порадуй меня, тыковка, – шлепает он ее по заднице, чтобы она встала.

Харли танцует, извивается и захлипается, когда задевает одну из многочисленных ранок, кровоточащую багровыми ручейками, но не останавливается. Раскидывает руки, дирижирует в такт какому-то невидимому оркестру, что сейчас аккомпанирует ее танцам.

А потом замирает на полувздохе, изогнувшись. Так, чтобы он мог насладиться вырезанным именем на ее груди, напоминающим чудовищно-прекрасную татуировку, залитую кровью.

Ее шоу окончено.

А вот его только начинается.

Потому что он совсем не удовлетворен, нет. Он только входит во вкус.

– Куда мы? – Харли наблюдает за одевающимся Джокером. Хотя это слишком сильно сказано – его дорогие брюки превратились в прозрачную марлю, расползающуюся по швам. А в таком виде убивать просто неприлично.

Да и Харли не помешало бы что-нибудь. Скажем трусики, яркие, блестящие, обтягивающие ее крепкую гладкую задницу.

– Нашим шмоткам хана, тыковка, – Джокер швыряет в нее разодранной блузкой. Кое-как прикрыть свои расцарапанные сисечки она сможет. – Так что давай прибарахлимся. А потом… – он тянет, заставляя ее подбираться в напряжении.

– А потом мы поохотимся. Славно поохотимся, – это он ей может пообещать.

========== Буквы ==========

– Иди сюда, тыковка, – зовет ее к себе Джокер.

Харли, смеющиеся глаза и сумасшедшая улыбка, оказывается рядом во мгновение секунды, машет дурацкими хвостиками, заставляя его морщиться, и прилипает как жвачка к подошве. Такую не оторвешь, не отклеишь.

Хотя ему это и нравится. Такая красотка, как она, липнет к такому уроду, как он. Ну надо же, это просто идеальная шутка, как раз в его стиле.

– Нравится? – он указывает на витрину, за которой блестят побрякушки. Зазывно переливаются мириадами огней, оттененные неоном. Там хватит, чтобы увешать Харли с головы до ног как рождественскую елку. Превратить в королеву, причем в буквальном смысле – в центре витрины на бархатной алой подушке сияет белизна платиновой короны. Такая яркая, что глаза слезятся.

Харли кивает, и глаза ее блестят не хуже короны, но потом взгляд ее, дикий, блуждающий, спускается ниже, туда, где россыпью лежат маленькие блестяшки. Такие Джокер не берет, это же не бриллианты, а подделка. А подделки он не любит – в жизни все должно быть как в последний раз, самое настоящее, самое яркое и безумное.

– О, – ее розовые губы округляются в бутон и издают восхищенный звук.

Он следует за ее взглядом и натыкается на крошечные безвкусные кусочки золота в виде букв.

H+J, ну конечно же.

– Хочу! – она загорается от возбуждения и смотрит на Джокера. Своим самым умоляющим взглядом.

И ей невозможно отказать.

Витрина взрывается и осыпается под выстрелом, оглушительно ревет сирена, и город вздрагивает от этого громкого шума.

Джокер наклоняется, перегибаясь через острые осколки, цепляя в пальцах горсть бриллиантовых побрякушек, а другой подхватывая вожделенный кулон, с которого Харли не сводит глаз.

– Выбирай, тыковка, – он протягивает ей возможность. Возможность выбрать. Стать сказочно-богатой в одно мгновение, и эта корона будет отлично смотреться на ее светлых волосах, или просто глупенькой девочкой с кусочком золота в ладони.

Харли даже не задумывается. Она просто тянется к нему, не к рукам, а ко рту, целует его, переступая с ноги на ногу, хрустит осколками стекла, прихватывает его губу в такт сиренам полиции, воющих неподалеку, а потом отрывается. Смотрит на него, улыбаясь, и размазанная помада придает ей безумный вид.

– Я выбираю тебя, пирожочек.

У нее совсем нет мозгов. Выело химикатами, помножено на его страсть к мозготраху.

Такая глупенькая. И на самом деле такая умная.

Она же прекрасно знает, что он подарит ей все. И короны, бриллианты горстями, весь Готэм-сити, и чертов убогий кулончик, меньше его пальца, он тоже будет ее. Все это будет принадлежать ей.

Они летят через весь город, даже не собираясь тормозить. Позади визжат машины, врезаясь друг в друга, слышатся крики и стоны – его любимая рапсодия, а Харли заливается диким хохотом, сверкает зубками, подначивая его: гони-жми на газ-давай, пирожочек, – и крохотный кулончик сверкает на ее шее, блестит будто золото живое, текучее и мягкое.

Белые запястья ее по локоть увешаны побрякушками, на предплечьях золотые часы, под несколько десятков тысяч за штуку, а в волосах сверкает корона, отбрасывая сноп искр на ее смеющееся личико.

Но он, когда отвлекается от дороги, предоставляя их фатуму и госпоже удаче, не может отвести глаз от ее шеи и золотых буковок кулона.

Харли и Джей. Джей и Харли.

Идеальное сочетание.

========== Monsters under the bed ==========

Комментарий к Monsters under the bed

Внимание, AU, кровь, насилие, жестокость. Если не уверены, лучше пропустите. Хотя о чем это я, дальше все будет точно так же)

И да, все части без цифр могут читаться абсолютно в любом порядке и существуют сами по себе)

У Харлин Квинзель и Харли Квинн нет ничего общего. Ровным счетом ничего.

Да, оболочка та же, но Джокер знает, что он постарался на славу, стирая с кожи цвет. Попортил белую шкурку кривыми шрамами и раскрасил в самые лучшие цвета на свете – красный и синий. Красный как кровь, стекающая по разбитой губе Харли. Синий как синяк, полыхающий всеми оттенками неба на щеке.

В остальном это совершенно разные личности. Как и внешне, так и внутри.

Может, поэтому его так бесит, когда внутри его любимой игрушки, тыковки, носящей все украшения, что он ей дарит, только ту одежду, которую он одобрит, просыпается та, другая сука.

Харлин с ее язвительными репликами, острыми углами очков, за которыми надежно спрятан взгляд, белизной халата, способной посоперничать с ангельским опереньем.

Ему на сто лет не сдался этот ангел. Ему куда больше по душе веселая хохотушка, специально напяливающая шортики еще покороче, чтобы у проходящих мимо глаза из орбит вылетали. С размазанной помадой на губах. С разноцветными хвостиками, окунутыми в яркую, неестественную краску, и с золоченой надписью поперек шеи, чтобы каждый увидел, чья она собственность.

Но Харли не умеет смотреть так, как это делает Харлин.

Цепкий взгляд из-под острых стекол вонзается в лоб Джокера, сверлит и точит дыру, сквозь которую скоро мозги потекут, ждет, когда же он раскроется.

Как в игре – ты или улыбаешься и держишь маску, или мертв, проиграл, тебя больше нет.

А Джокер умеет носить маски. Его лицо – это и есть маска, под которой только лоскуты кожи, натягивающие череп, прячущие под собой новехонькие, сверкающие сталью зубы, заточенные до остроты, почти как у акул. И пустота вместо мозга.

Джокер даже благодарен чему-то там всевышнему, что он безумен. И все свои штучки сука-психиатр может обратить на себя, если ей станет скучно. А от него не дождется.

Так что он ждет, наблюдает за Харлин, занявшей чужое тело, брезгливо и с видимым отвращением.

– Где я? – Харлин всегда задает один и тот же вопрос. Как будто проснулась посреди зачарованного сна, во дворце, заполненном монстрами и шипованной оградой, усеянным костями рискнувших забраться так далеко.

Совершенно нормальная и такая уродливая среди ненормальности, в полной мере осознающая разве только то, что стоит напротив Джокера, развалившегося в кресле.

– В аду, – Джокер старательно выковыривает запекшуюся кровь из-под ногтей ножиком. Серебристое лезвие рыбкой сверкает в его руках, заставляя Харлин нервничать еще больше.

– Что ты со мной сделал? – задает она второй вопрос. Наверное, чувствует же боль в ушибленной щеке, глотает соль и железо с пузырьками во рту, а еще ей достаточно просто глянуть на свое тело.

Оно раскрашено белесыми узорами, выбитыми на коже прикосновениями этого ножа. Изрисовано витиеватыми вензелями – J.

– Пока ничего, тыковка, – Джокер ухмыляется, а затем прекращает возню с ногтями. Какая разница, если через полчаса руки все равно будут по локоть в крови. Хоть ты подрезай ногти под самую лунку, выдирай из пальцев, оставляя просто мясо. – Пока ничего.

Он смотрит, как она бледнеет, теряя остатки краски на лице, и без того слишком белом. Как затравленно бегает ее взгляд от стола, за которым расположился Джокер, и до двери, запертой на ключ изнутри.

Эту суку-психиатра, собравшуюся разобрать его по кусочкам и выдавить по капле все сумасшествие, можно запереть только изнутри. В теле тыковки.

А потом заставить заткнуться.

Чем он и собирается заняться.

Харли всегда стонет от его прикосновений, захлебывается наслаждением и остротой ощущений. А вот Харлин кричит и бьется как птица в силках. Затравленно глядит исподлобья, отворачивается, пока Джокер не хватает за подбородок и удерживает так, чтобы она не могла избежать контакта.

Глаза за стеклами очков кажутся еще больше, испуганнее. Понимающие всю глубину бездны, куда она сейчас свалится, но пока держится за самую кромку дрожащих радужек.

У Джокера даже цвет глаз жуткий. То ли черный, то ли синий, то ли серый, то ли какая-то муть из красок, так сильно взболтанных и смешанных, что не разберешь, где заканчивается один мазок и начинается новый.

– Бу! – говорит он одними губами, и Харлин каменеет, чувствуя острый ноготь, царапающий висок на манер пистолета. Хотя Джокеру и пистолет не нужен. Прикосновения его смертельны, как и сам он – ядовитое лекарство от любой болезни, начинающейся со слова человек.

– Нравится? – он задирает любимую майку Харли, ту самую, что исписана черным и красным, до шеи, вынуждая Харлин смотреть на изуродованный белыми полосками живот.

Это его рук дело, его творение – надпись Joker, выцарапанная ножом, тонкими острыми линиями, почти зажившая, наполовину растворившаяся на белой коже.

Надо бы подновить. Особенно заглавную букву.

– Ты гребаный… – шипит она, но затыкается прежде, чем с языка слетит слово псих. Отлично знает, что ему ничего не стоит убить ее, так что нарываться не стоит.

– Договори до конца, тыковка, и мы проверим, как тебе будет жить без языка. Сущий пустяк, ведь правда?

Хотя нет, Джокер и сам знает, что отрезать кусочки от своей Харли, любимой Харли он не станет. Лучше выкурить эту сучную вторую личность, пока она не успела натворить делов. Сбежать, например.

Или сдать его Бэтмену. С психиатров станется.

– Ну что, приступим? – Джокеру уже не терпится. Он так любит играться. А это, наверное, идеальная игрушка. Почти как новенькая. Но уже любимая, так что ломать и выбрасывать потом не придется.

Распятая на операционном столе, раздетая догола и растерявшая всю свою напускную уверенность, Харлин Квинзель больше не хохочет над его несмешными шутками. Только тонко вскрикивает каждый раз, когда он загоняет острие ножа ей в бедро, ровнехонько рядом с предыдущим порезом. Линии такие четкие и ровные, что ему самому хочется любоваться ими вечность. Вскрытое тело всегда кажется куда красивее, чем обычно, наверное, потому что теперь оно предлагает ему то, что не предназначено для простых взглядов.

Истину, заключенную в тонких тяжах мускулов, в мягких тканях, в набухших каплях крови, выступающие под новым росчерком.

Кровавая история, записанная на девственно-белой коже.

– Ты все равно ее не получишь, – сбито бормочет она, обещает, выплевывает эту никчемную ложь. – Я всегда буду вместо нее. Это мое тело, это я, я ему хозяйка, тебе ясно?

– Посмотрим, – и Джокер ведет новую линию. В этот раз куда глубже, и острие царапает по кости, заставляя Харлин выть от боли. – Видишь ли, Харлин, нам без тебя куда лучше. Мы не планируем, не рассчитываем, не думаем. Мы просто наслаждаемся тем, что получаем, тем, что отбираем. И тем, кого убиваем.

– Ты псих, – ей плевать, если он убьет ее. Где-то между болью и забытьем рождается чистая ярость, которую не заткнуть предупреждениями вроде – Не подходите к монстру, он кусается. – И тебя однажды поймают и сгноят в Аркхэме.

– О, Харлин-Харлин-Харлин, – Джокер даже отвлекается от рисования, – ты разве забыла, что я там был… сколько, десять? Нет, двенадцать раз. Уже тогда сидел, когда ты была вот такой крошкой, – он машет рукой возле пояса. – И знаешь, что я тебе скажу? Ваша хваленая бесплатная медицина – это полная лажа. А вот я тебя вылечу. В два счета.

Процедура кровопускания будоражит его. Пока она лежит и истекает красными липкими лужицами, капающими на пол, он чувствует себя живым. Сытым. Довольным. Ему все еще хочется сделать что-нибудь эдакое, но уже не с Харлин. Ему нужна Харли, чтобы позабавиться. Затрахать ее до полусмерти, вылизать все раны до последней, а потом прижать к себе так, чтобы заткнулась, задушенная в объятиях.

– Скажи мне, Харлин, чего ты больше всего боишься? Ну? Помнишь?

Она сама рассказывала ему, и теперь Джокеру кажется, что она сейчас сама выскочит из этого исполосованного тела и понесется по коридорам бестелесной тенью, воющей и рыдающей.

Все маленькие девочки боятся темноты. И монстров под кроватью.

Только в случае с Джокером монстр уже давным-давно там не живет. Выбрался наверх и обосновался в теплой постели, ожидая свою любимую жертву.

– Нет-нет-нет, пожалуйста, – она мотает головой, потому что это все, чем она может пошевелить, остальное тело надежно примотано к операционному столу, закреплено до красных пережатых следов.

А на голову ей уже опускается черная ткань мешка, облепливает лицо и глушит все вопли-стоны-проклятья.

Мешок надежный, так что через пару минут у нее попросту закончится воздух. И тогда она наконец заткнется. Окажется там, где боится быть больше всего. В нигде.

Без отвратительного выражения на лице и голоса распростертое перед ним тело снова превращается в Харли. Его любимую тыковку с офигительной кожей, разрисованной алой кровью, с тонкими хрупкими руками и крепкой задницей, за которую руки так и чешутся ухватить.

Ему никто не запретит, так что Джокер так и поступает, гладит и щиплет исполосованное шрамами тело, сжимает ее грудь в ладонях, прикусывает розовые соски, растирает клитор, подготавливая Харли к себе.

Стол под ними ходит ходуном. Сначала Харлин сопротивляется, но он трахает ее с такой силой и жестокостью, что ей проще отключиться. Или хотя бы заткнуться.

– Тыковка, такая сочная тыковка, – Джокер проводит ножом наискосок, оставляя на шее тонкую линию, слизывает соленую кровь, пахнущую остро и железно, сжимает плечи, оставляя синие следы от полукружий ногтей. Он выбивает из нее весь дух, опускаясь всем телом, выбивает чертовую Харлин, которой не место в его царстве безумия.

– Харли, детка, вернись ко мне, – шепчет он, прижимаясь к лицу Харли, спрятанному под черный мешок, щекой дотрагивается до теплой ткани, еще немного – и окончательно сойдет с ума, принявшись целовать его, как будто это поможет.

– Харли, – зовет он ее, хрипло от наслаждения. Она чувствует то же, в этом он уверен. Она ведь любит это не меньше его. И нехватку кислорода тоже.

Харли или Харлин трясет, кадык ходит вверх-вниз, взлетая под самый подбородок, когда дышать больше нечем. А потом она замирает, вместе с ним, потому что ему слишком хорошо, чтобы двигаться, а ей слишком хорошо, чтобы жить.

– Детка… – он приходит в себя, двигает занемевшим после оргазма телом, распутывает веревки и сдирает с ее лица черную ткань.

На него смотрит Харли. Настоящая Харли, безумная как и он сам, искренняя в своей одержимости, зареванная и с покрасневшим лицом.

Она хлюпает носом, кашляет и задыхается.

– Она ушла, ушла, пирожок, – хрипит она, улыбаясь. Ей так больно, что она пошевелиться не может, а она улыбается во весь рот, – спасибо, спасибо тебе.

Он затыкает ее поцелуями, сначала легкими, затем кусает за язык, причиняя ровно столько боли, чтобы она выдержала. Смешивает свою слюну с ее, кроваво-пенной, вдавливает в стол, на котором они лежат.

– Ш-ш-ш, тыковка, все хорошо, – утешает ее Джокер, – я не позволю никому отнять тебя у меня.

Она знает это. Заплаканная, жалкая, покрытая ржавой застывшей коркой крови на саднящих царапинах, все равно улыбается, а в глазах сияет обожание. И точно такое же безумие, как у него.

Так что он сбережет ее. От нормальности, от здравого смысла, врывающегося под маской суки-Харлин, от правосудия. Сбережет только для себя.

========== Smthng Special ==========

Комментарий к Smthng Special

Мне очень нравится та грань между любовью и нелюбовью Джокера, которую как-то обычно обходят стороной. Он или псих, обожающий причинять ей боль, или влюбленный идиот. А вот с красивой серединкой у всех как-то сложно.