Текст книги "Imago (СИ)"

Автор книги: Shagel

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Она просто хотела заслужить его благодарность. И всего-то четыре никчемных слова, четыре слова, которые он никогда не произнесет.

Я люблю тебя, тыковка.

Он любит. А любит ли вообще?

Просыпается Харли в кромешной темноте. Джокер спит в ее постели, тяжелое тело вдавливает ее в кровать, не дает вздохнуть. Как и повязки, плотно стянувшие грудь, он тоже лекарство. Гадкое, ядовитое, но полезное. Избил, а теперь растянулся и спит рядом, как ни в чем не бывало. Сам сломал, а потом перебрал, кое-как подправил, чтобы не выбрасывать совсем.

И не извинится же ни за что.

Харли вздыхает, чувствуя, как скрипят сломанные косточки. Ей еще месяц как минимум не бегать. А запястье надежно укутано в гипс, так что даже издалека не пострелять.

Джокеру она теперь обуза. Никчемная игрушка, от которой пора избавляться.

Может, так ей и надо?

Может, на самом деле все было не так. И не Харли любит Джокера, а Джокер любит Харли. Может, там Бэтси должен быть с его тупой головой, начиненной правилами под самую завязку. Может, она вообще третья лишняя в этих безумных отношениях.

Бесполезная ты, Харли, говорит она сама себе, уставившись взглядом в темную зеленцу волос. Смотрит и понимает, ведь он и правда никогда этого не скажет. Хоть стреляй, хоть плачь.

Так что, наверное, с нее хватит.

Харли бы повернуться, а еще лучше встать и доковылять до туалета, да только она же прикована к кровати, а если разбудит мистера Джея, он точно не посмотрит, что она больна, добавит еще парочку тумаков.

Не любит он ее, вот и вся история. Пора смириться.

Время тянется так медленно, растягивается в бесконечную полосу темноты, тупой боли и ожидания, а в голове рождается прекрасный план.

Если она третья лишняя, то и уйдет она красиво. Осталось только выздороветь. И дотерпеть до утра сначала.

Свой план Харли осуществляет методично, постепенно, так аккуратно, что черта с два кто поймет, как же на самом деле ей осточертело это притворство, осточертел нелюбящий ее Джокер и осточертела жизнь.

Она улыбается ему так, что кожа на лице натягивается в свирепую гримасу счастья, а сама отсчитывает дни, минуты и секунды до того рокового часа, который оборвет ее бессмысленное существование.

Ей нужно совсем чуть-чуть. И ей нужен Бэтси.

Она подбирается к нему, понимая, что тут или пан, или пропал. Достает из кобуры свой старый пистолет трясущейся рукой – запястье все еще ноет после перелома, но и так сойдет.

Дергает за спусковой крючок и отправляет в небытие подружку Бэтмена. Как ее звали? Да какая разница, Бэтси забрал у нее Джокера, а она перед смертью заберет у него тоже что-нибудь дорогое. Бесценное. Поделом ему.

Как и положено, девушка валится на пол со стоном, хрипит и кашляет кровью. С такой дырой уже и в больницу нечего везти, Харли насквозь может грязный пол увидеть.

Наверное, ее Бэтмен очень любил.

Потому что в какой-то момент он тоже срывается, бьет ее, оказавшись всего лишь простым человеком под маской.

Дает по лицу, и Харли хохочет, скалится и показывает язык, прокушенный насквозь. Она сама как смерть, страшная, синяя и с опухшей челюстью, а ей смешно от того, как она умрет.

От руки Бэтмена, которого так и не убил Джокер. Вот она, вселенская справедливость.

Получите и распишитесь, мистер Джей. Вашу игрушку сломал мальчик, которого вы не хотите трогать.

Бэтмен снова ломает ей запястье, то, что еле-еле зажило, и Харли визжит, чувствуя, как лезет изнутри осколок кости, распарывая кожу.

Скоро все будет кончено, так что ей нужно еще потерпеть.

Под веками уже чудятся кровавые всполохи, и она вот-вот отключится, но откуда-то издалека приходит новый голос. Низкий и хриплый. Разъяренный.

Режущая боль в руке стихает, да и Бэтси ее больше не держит, не крутит выломанное запястье.

Лежит на полу, растянувшись в луже крови, рядом со своей мертвой летучемышиной подружкой, а над ним парит зеленая тень, гигантская, разозленная.

Мистер Джей пришел.

Джокер бьет, не сдерживаясь. Пинает Бэтси, как когда-то пинал ее, машет кулаками, выплевывая ругательства пополам с безумным смехом.

Как будто тот ему вовсе не дорог, а так… дорогу перешел неудачно.

– Ты посмел… – слышит Харли сквозь пелену шума в ушах. – Посмел ударить ее! Она моя, только моя, Бэтси! Гребаный ты ублю…

Когда все заканчивается, Джокер уносит ее на руках. Лицо опухшее – у Бэтмена тяжелый кулак, а грим стерся, сменившись кроваво-красной маской, и все же держит он ее крепко. Несет к машине, усаживает на сиденье рядом со своим, даже волосы ей пытается пригладить, как будто она больше не нелюбимая и надоевшая игрушка.

– Ш-ш-ш, куколка, тише, – успокаивает он Харли, – все будет хорошо.

Этот перелом будет заживать куда дольше, думает Харли, глядя на собственное запястье, раздувшееся и скользкое от крови. Но какая разница.

Теперь все снова как раньше.

Харли любит Джокера. А Джокер снова любит Харли.

========== Homecoming ==========

Возвращение в Аркхэм сродни возвращению домой.

Все совсем как прежде. Заунывная тишина, прерываемая тихими шепотками, несущимися изо всех темных углов. Ровное гудение электричества, замкнутой цепью опоясывающего лечебное учреждение в три кольца. Даже лампочки под потолком, затянутые сеткой, чтобы не разбить и не пораниться осколком, гудят, приветствуя ее.

Харли вернулась.

Харли дома.

Она улыбается, проходя мимо охранника, показывает ему язык, изображая из себя дурочку набитую, а сама ждет, выжидает тот самый удачный момент, чтобы потянуться вперед, ведь внимание ее стражи ослаблено, щелкнуть зубами и ухватиться за мочку уха, чтобы оторвать.

Ведь так будет очень весело. Голоса будут довольны, а весь Аркхэм узнает, что Королева снова с ними.

Ей хватает доли секунды и одного рывка, чтобы проделать этот фокус. Харли ведь гимнастка, так что изворачиваться умеет мастерски.

Во рту полно чужой крови, а на зубах обрывок ушной раковины. Кто-то из охранников бьет ей под дых, заламывает за спину руки, швыряет на пол и требует срочно димедрол, потому что эта сука взбесилась.

Ну, тут уж Харли позволяет им все это сделать. Даже не сопротивляется, просто позволяет упаковать себя в белую рубашку, выплевывает ненужный лоскут кожи изо рта – пусть пришьют обратно, если постараются, и держится.

Изо всех сил держит глаза открытыми, а себя в сознании.

Она знает, каким путем ее поведут в изолятор, через третий корпус, через многочисленные прозрачные стенки, за которыми сидит столько психов, сколько Готэм не выдержит. А где-то среди них, в самом сердце этого дурдома, и ее пудинг.

Ее тащат, а каблуки скрипят по полу. Бессмысленно, рвано. Скоро и каблуков не останется. Но Харли не собирается помогать тюремщикам, клацает ими по полу, издавая неровный, но все же громкий стук.

Пусть знает, что она идет. Пусть боится, потому что Харли уже совсем близко.

Камера Джокера находится сбоку. Еще бы, даже шепот его ядовит. Парочка психов уже не выдержали и сами покончили с собой. Вроде бы Аркхэму это и на руку – дохлые чокнутые не такие страшные, как живые чокнутые, но комиссии это не понравилось. Так что его одного держат в отдалении. Обернутого в такое количество пуленепробиваемого стекла, что сам Бэтси лоханется, вздумай он пострелять в своего заклятого врага.

Ну, Бэтмену теперь до Джокера и дела нет. Занят новыми врагами, Готэм же та еще помойка, мимо нее ни одна крыса не пробежит.

И если Бэтси абсолютно похрен на Джокера, то вот Харли нет. У них с мистером Джеем личные счета. Очень даже неоплаченные. И просроченные.

Она пялится на его камеру отяжелевшим взглядом, потому что седатив уже действует, вырубает ее словно лошадь, да только она не какая-нибудь подопытная крыса, после чана с химикатами любые наркотики срабатывают с трудом. Окидывает глазами прозрачное стекло, за которым маячит темная тень. Гротескно-длинная, вытянутая, с тонкими ветками рук и маревом зеленого.

Ее любовь так близко, так недосягаемо близко, что Харли подбирается, шевелится в руках изумленных санитаров, думавших что тащат отключившуюся психопатку.

Ворочает неповоротливым языком во рту.

– Здравствуй, пудинг, – она выплевывает это ему, зная, что он услышит. Как будто между ними телепатическая связь или что-то вроде. Они же связаны. И не только общим падением в кислоту, или безумием. Между ними столько всего, что удивительно, как они еще мысли друг друга читать не научились.

– Заткните ее, – раздается чужой голос, – вырубите скорее, пока снова не начала сопротивляться, ну же!

И пока на голову не опустилась пелена забытья, Харли добавляет, так громко, как может из своего севшего горла.

– Вот я и добралась до тебя, мой сладкий.

Это не угроза, нет. Грозить Джокеру? Она что, из ума выжила? Хах, отличная шутка, кстати. Но нет, это констатация факта.

Харли с ног сбилась, разыскивая его по всем злачным местам, по темным закоулкам, моргам и больницам, даже Бэтси пришлось потревожить. Так испереживалась, что чуть не рехнулась, даже больше, чем уже есть.

Но теперь ему некуда бежать.

Краем сознания, угасающего, зыбкого, она видит Джокера таким, какой он сейчас, без всех своих кроваво-красных улыбочек, без белого грима, а еще он не смеется.

О нет, ни капельки не смешно ему. Просто стоит по другую сторону стекла и смотрит, напряженно, тяжело.

А значит, шутка удалась.

Ее запихивают в десятый корпус. А это на другом конце лечебницы. Считай, что на другом конце земли. И его Харли больше не видит. Специально для нее и в своем корпусе изолятор найдется. Такой, чтобы посидела с недельку, спеленатая как муха в паутине, и больше не рыпнулась.

Так что теперь она изображает из себя примерную пациентку. Старых врачей, с которыми она когда-то была коллегами, не проведешь, но вот с молоденькими санитарами срабатывает запросто.

Один из них, самый глупенький, самый молодой, исправно приносит ей свой планшет поиграться.

Харли тыкает обгрызенным ногтем, с которого и лак уже облетел, в разноцветные пузыри, позволяя им лопаться, сколько влезет, улыбается и прикидывается поглощенной игрой, а сама шарит глазами по комнате. Следит за Джоном, и стоит ему отвернуться, или глаза отвести, тут же сворачивает бесполезную игрушку.

Она же не играться сюда пришла.

Голоса в голове наперебой советуют ей, куда лезть и что смотреть. А этот Джон достаточно молодой и не знает, что она умеет, когда ей надо.

И да, они до сих пор используют код для всех дверей в виде дня своего рождения, только в обратном порядке. И это ее еще называют сумасшедшей?

Через месяц, когда она перестает казаться им всем опасной, а от мистера Джея до сих пор ни одной весточки, Харли решает, что пора. Надоело уже глотать бесполезные таблетки, делать вид, что она их жует, а затем сплевывать куда-нибудь в укромный уголок. Надоела и койка больничная. В общем-то, за пределами Аркхэма она тоже не королева и спит не на роскошных простынях, но вот унисон храпящих глоток и стонов психов ее раздражает.

Они же мать его психопаты, так почему нельзя радоваться этому?

А Джона она связывает и упаковывает в рубашку, предназначенную для нее. Все складывается идеально, и когда он лежит в ее узкой кровати, укрытый по самые уши, издалека никто и не додумается, что это мужчина.

Да и надо ей это всего на полчаса. А потом пусть что хотят, то и делают.

Она выбирается в коридор, шуршит целлофаном шапочки, прикрывается за маской безымянного санитара, и за ее спиной только тишина.

Тупые охранники сегодня в покер играют. А значит, на камеры наблюдения им наплевать.

– Ну? – она стоит перед стеклом, за которым нихрена не видно. Только море темноты и марево зеленцы в нем. Даже воздух по ту сторону какой-то затхло-ядовитый, насыщенный его безумием. – Ничего сказать не хочешь, нет?

Сбежал же. Еще, наверное, специально сюда попался. Чтобы только подальше от нее быть. Харли знает, что он такое может. Псих как есть, и когда ему надоедает его тыковка, он вечно выставляет ее вон. Или сам исчезает.

Заставляет волноваться за него, сходить с ума от неизвестности и ревности. Что Бэтси, что какая-нибудь другая новая игрушка. Это разбивает ее сердце.

– Ох, Харли, это ты, – его голос еле доносится сквозь дырки вентиляции. – Моя тыковка…

– Твоя? О нет, мистер Джей, уже нет, – какая-то часть ее все еще рвется туда, внутрь, хоть пальцем влезть в камеру, только бы оказаться поближе к любимому Пудингу, забраться глубоко под кожу, в самое сердце и там остаться. Хоть бы так.

Но другая часть, та, что больше месяца пролежала на койке в палате номер девятьсот тридцать три, пялясь в потолок и вынашивая планы мести, хочет вытащить Джокера из этой камеры, в которой он прячется. Трясти, схватившись за ворот, пока не сотрет эту издевательскую ухмылку.

– Я ненавижу тебя, ты, чертов ублюдок, чтоб тебя… – Харли срывается на громкий крик, уже не заботясь о том, что ее услышит весь коридор, а в придачу к ним и охрана, от которой будет сложно сбежать.

– Харли, Харли, Харли, я тоже по тебе скучал, – если он солжет ей снова, то разобьет вдребезги и без того еле живое сердце, но он делает это так мастерски, что она бессильно вздрагивает и замирает.

Смотрит на его лицо, вынырнувшее из мрака. На изможденные линии складок, залегших у несмеющегося рта. На воспаленные красные глаза, на губы, искусанные добела, превратившиеся в незаживающую язву.

– Так скучал, – он дотрагивается до стекла, проводит пальцами, будто гладит ее по щеке. А пальцы изгрызенные до мяса.

Это путает все карты. Харли знает, что пора бежать, пока не включилась сирена, пока никто из тех дуболомов, что играют в покер, не повернулся и не обнаружил в коридоре постороннюю фигуру.

Пока она не сошла с ума от жалости, потому что выглядит Джокер так, будто без нее ему жизнь совсем осточертела. Тогда почему он тут?

Зачем позволил засадить себя в клетку, лишить свободы и улыбающейся маски? Лишить ее?

– Почему? Почему ты сделал это? – спрашивает она, отступая назад. Делает этот шаг и сама себя проклинает за нерешительность. Рвется пополам, чтобы бежать отсюда опрометью, или прижаться к стеклянной поверхности, чтобы дышать с ним одним воздухом.

– Иногда мне хочется убить тебя, Харл, – хрипло тянет он, а в глазах стоит черная тоска. – Убить, чтобы больше никогда не видеть. Но не могу, потому что… – он осекается и щелкает стальными зубами. Есть слова, которые он никогда не скажет. Ни ей, никому другому. Это слова из другой жизни, из других голов, слишком нормальных для него, а вот Харли достается совсем другое.

Ей достается молчание, более ценное, чем все слова на свете.

Джокер молчит и ждет. Ждет, когда же она сбежит, затеряется в извилистых коридорах, выберется наружу и окажется как можно дальше от него, чтобы остаться в живых. И прийти тогда, когда жажда утихнет.

Харли шмыгает носом, решительно вздыхает и на мгновение приникает к стеклу ртом, оставляя отпечаток поцелуя.

Прекрасно знает, что это поднимет тревогу, потому что стекло под легким напряжением, а это значит, что она может попасться и вообще это дурацкая затея…

Но не может удержаться.

Она сбегает под громкий вой сирен, под чьи-то разъяренные вопли – почему-то психи больше всего жалеют, что их не выпустили, несется по коридору к подвалам, а оттуда есть выход через канализационную систему, но теперь у нее легко на душе. Словно камень свалился.

Теперь она знает, что иногда далеко не значит равнодушно. И поцелуй, который Джокер сейчас выцарапывает из стекла окровавленными пальцами, он ей еще вернет.

Но чуть попозже. Однажды.

========== Встреча ==========

К Джокеру нельзя привыкать. Но с ним можно свыкнуться.

Уловили разницу?

Он словно чума, насевшая на Готэм, разрушительная и ужасная в любом своем проявлении. Кровь рекой, боль и множество сломанных тел, напоминающих белые манекены, у подножия костяного трона.

Но он дарует и освобождение. Право быть собой настоящим. Срывает маски и обнажает гниющую изнанку помойки, в которой копошатся глупые людишки.

Слетает фальшивая позолота и остается только Сэмми, которая продает себя по ночам кому попало, потому что ей негде жить и не на что купить себе кусок хлеба. Остается Форд, который презирает свою жену и ненавидит детей, порой желая, чтобы они сдохли еще в колыбели, потому что тогда бы ему не пришлось вкалывать на чертовой работе днями и ночами напролет. Остается Джон, который связался с дурной компанией, а теперь они знают, где живет он и его родители, так что Джону ничего не остается, как ходить на дело раз в пару дней, грабить банки и магазины.

Остается Бэтмен, несокрушимый словно скала, с его извращенной моралью, где нет места неоправданному насилию и свободе выбора.

Остается Аркхэм, забитый под завязку живыми людьми, настоящими в своем убожестве и страдании. И они не настолько больны, сколько просто отчаялись. Их тоже когда-то не спасли. Вместо этого Бэтси собрал их вместе, запер в клетку и выдал дырявый билетик на бессмысленное существование.

Но Джокер знает, чует, что там, за стенками психушки может быть что-то прекрасное. Идеальное в своем уродстве, или только зародившееся. То, что отвлечет его от бесконечных войн и грызни за трон Готэма.

Ядовитый цветок, не уступающий тому, что уложен в его петлицу пиджака вместе с ампулой стрихнина. Или всего лишь куколка от зубастой бабочки, невероятно опасной, хищной.

На крайний случай он просто зайдет туда, переступит через порог, оставляя за собой следы тлена и разложения, внесет в ладонях страх и посеет панику. Разрушит стены и исчезнет.

Добавит Бэтмену новых забот, а городу немножечко риска. Считайте, что оживит эти унылые морды, думающие только об ипотеке, кризисе личности и деньгах на любовниц.

Как он туда попадает, рассказывать неинтересно. Просто за ним, как обычно, тянется след из чужих смертей, так что охранники лебезят, словно Джокер и взаправду корону на зеленые волосы нацепил. Опускают глаза к полу и разве что не кидаются ему руки целовать, как будто он само божество.

Джокер шествует по коридору Аркхэма неспешно, оглядывает кривые кирпичные стены, отмечает затянутые под потолком в кокон из сетки лампы. Чтобы разбить и добраться до острых осколков, нужно сперва избавиться от железных решеток. Умно.

Ну, что сказать, Аркхэм не стоит на месте. Развивается, так сказать. Растет.

От этого даже на душе как-то полегче становится. Словно это его личное родное детище, словно он сам его строил, а потом психов по клеткам рассаживал. Хотя нет, конечно. Всю грязную работенку поручили Бэтмену, а он… А он просто будет здесь править.

А чтобы все сразу поняли, кто здесь, Джокер напевает одну песенку, свистит себе в такт. Заливается жутким смехом, хриплым и надсадным, и эхо бьется, крошится на осколки, рассеиваясь по углам, тянется по коридору, а вместе с собой разносит страх словно вирус. И в ответ ему слышатся стоны, крики ужаса, чьи-то проклятья. Отлично, шакалы теперь знают, что у них появился вожак.

Ему выдают личного психолога. Немало чести, обычно Джокера ходят навещать целыми группами, по пять человек за раз. Набиваются в толпу перед стеклом, за которое он надежно упрятан, и пялятся, разглядывают вовсю. Шепчутся о том, что у него шизофрения, тяжелое детство в анамнезе. Моральные травмы, наверное, начиная с утробы матери. А еще что он псих, которого даже электротерапия не берет. Хоть на максимум выкручивай, Джокеру все нипочем.

В одном месте видал он все эти докторские приемчики и штучки, так что Джокер даже не отзывается. Продолжает лежать, заложив руки за голову, мурлыкает под нос песенку, а в голове шебуршатся мысли вперемешку с пустотой.

Ему скучно. Еще немного, и он просто уснет. Занудство, а не Аркхэм, даже поджарка мозгов и разноцветные таблетки, которые ему уже не навредят – было бы чему вредить, в самом деле, – бесят.

А еще во всей психушке ни одного нового лица. Все старые, изъеденные тоской по свободе, насквозь изрешеченные электротерапией, только что слюни с подбородка не капают. И кого тут искать? Наверное, он ошибся. Зря приперся в Аркхэм. И пора валить.

Но к вечеру, когда поток непрошеных посетителей в халатах иссякает и в коридоре царит только непрерывное гудение электричества, напротив его камеры слышится цоканье каблуков. Женских, острых.

Они стучат так, что Джокер приподнимается на койке. Выныривает из отупения впервые за долгую неделю. Под глазами мошки кровавые летают, а тень за стеклом кажется еще тоньше, еще изящнее. Еще нереальнее.

Такое вот слишком громкое видение. Потому что после отбоя доктора не ходят, санитары давным-давно засели за покер, а компанию психам составляет одна бессонница.

Хотя его видение реально.

Оно кашляет и подносит тонкие руки к лицу, поправляет, кажется, очки. И смотрит на него совсем не так, как остальные.

Вместо любопытства там сплошная сосредоточенность. Почти благоговение.

И это Джокер не видит, ему и глаза не нужны, чтобы учуять эмоции этой докторши, он просто знает.

– Ооо, новая кровь? – он решает быть вежливым. Никто не ожидает от психов того, что они станут примерными, ведь так? Это смущает. – Добро пожаловать в Аркхэм, леди, – он скалит зубы, поднимаясь с койки. Вытягивает тощее тело, подбирается к стеклу, замирая с другой стороны и улавливая нотку ее парфюма.

Лакрица. Солено-сладкая, горечь вперемешку с агонией кислоты. Черт знает, что такое. И эта докторша точно такая же. А прячется под маской порядочного человека.

Ее выдает только запах и расплывшиеся пятна зрачков, такие большие, что радужек не увидеть.

У нее их нет, решает Джокер. Они ей и не нужны. Лучше так, теперь она выглядит не менее сумасшедшей, чем он сам.

– Здравствуйте, мистер Джей.

Она такая примерная. Еще и мистером обозвала.

Джокеру приходится нагнуться, чтобы оказаться с ней лицом к лицу. Если бы не стекло, мог бы дотронуться до белого лица. Взять в ладони, стиснуть шею, укладывая собственные пальцы словно ошейник, сдавить и слушать, как она стонет.

А стонать она будет тоже примерно. Пока не сломается и не умрет.

– Ищете кого-то? – он забавляется, глядя, как она дрожит, не зная, то ли отступить назад, то ли остаться на месте, потому что стекло ей кажется совсем тонким и непрочным. Наверное, не знает, что оно пуленепробиваемое. Ну и пусть. Ему нравится, что она боится.

Запах лакрицы гуще, как будто это и есть ее настоящий вкус. И вместо крови бегут по венам коричневатые капли ядовитой сахарной соли с кислинкой.

– Может, меня? – он улыбается ей чеширским котом, блестит острыми стальными зубами – подарок гребаного Бэтмена, за который Джокер теперь даже благодарен.

Она собирается с духом и кивает.

– Я пришла, чтобы посмотреть на вас до наших официальных встреч в кабинете. Мне было интересно узнать, какой вы настоящий.

И вот снова, она говорит так правильно, будто заучила по бумажке свои слова, но в голосе хрипотца. Она царапает слух Джокера, звучит музыкой. Это нотка, предшествующая безумию. Нерешительность, помноженная на интерес, а затем приправленная лакричной сладостью.

– И как?

Теперь ему и в самом деле хочется дотронуться до стекла, пройти сквозь него, а потом зажать эту миленькую блондинку в самом темном углу Аркхэма, щелкая острыми зубами возле самой шеи, в паре миллиметров от яремной вены. Вдыхать этот запах. И веселиться.

Потому что он нашел то, за чем пришел.

– Так, как мне вас и описывали, – она смущается, но взгляд не прячет. Сцепилась с ним зрачками, увязла как муха в паутинке. – Уникальный.

Он заходится от смеха, потому что эта докторша только что умудрилась подобрать крохотный ключик к его безумной голове. Одну маааленькую причину, по которой ему не стоит ее убивать, когда он будет выходить из Аркхэма через несколько дней.

– Ну что ж, так меня еще не называли, доктор… – он тянет, ожидая ее ответа, потому что на халате никакого бейджика нет. Она будто призрак из ниоткуда.

– Доктор Квинзель. Харлин Квинзель, – она так запросто говорит ему свое имя. Не знает, что с опасными психопатами нельзя говорить о таких вещах. И в глаза им смотреть тоже.

Голоса в его голове шелестят, раскладывая новое имя по ноткам, перебирают и размывают одни звуки, оставляя только самое важное.

Харли-Квин. С лакрично-леденцовым запахом, хриплым голосом, который будет красиво стонать, когда ему захочется.

– Вы знаете, Харли, – Джокер еще ближе наклоняется к стеклу, прижимается щекой, дырявит докторшу голодным взглядом, – мне кажется, мы с вами обязательно подружимся. И даже больше. Куда больше.

Ему представляется ее тело, белое словно молоко, алое от крови, струйками стекающей по груди из многочисленных порезов, наполненное болью и страданиями. И немного сладостью. Потому что ей это обязательно понравится.

Джокер не станет рассказывать ей, о чем думает, наверное, она и сама отлично читает это по его лицу, отшатывается, отступает назад. Оставляет его наедине с собой, голосами и безумным хохотом.

Даже когда ее больше нет рядом, он чувствует этот великолепный запах. Сладкая горечь, скрипящая на кромке стальных зубов, пропитавшая камеру изнутри и его самого.

Все же эта Готэмская помойка прячет в себе такие прекрасные вещи. Которые достанутся только ему.

========== Dead and reborn ==========

Комментарий к Dead and reborn

Внимание, садизм, секс с удушением и прочая прелесть)

Ну и бессмысленное, беспощадное порно. Додаем себе сами в вечер воскресенья)

Ну и как обычно, не стесняйтесь оставлять комментарии, пожелания и все в таком духе)

Связанная Харли не хуже произведения искусства. Как картина какая-нибудь, не меньше.

Белая кожа, полупрозрачная, алеет, натянувшись там, где веревки перехватывают горло. Яремная вена проступила и бьется, пульсирует под пальцами Джокера. Трепыхается и бешено стучит, перегоняя кровь туда-сюда.

Красота.

А глаза закатившиеся, видны одни белки под дрожащими ресницами, как будто кроме них ничего не будет. Ни сжавшихся до точки зрачков, ни радужки.

Ей не хватает воздуха. Уже десять секунд как не хватает. Джокер, может, и псих, но в таких делах куда расчетливее банкиров. Шарики в голове отстукивают секунды одну за другой, а сам он наслаждается картиной.

Харли Квинн, распростертая на его столе, лежит в обмороке с петлей на шее, и красивое личико слегка синеет, наливается еле заметной лазурью. Золотистые волосы разметались по темному дереву, а губы белые, искусанные до крови, только кровь уже не проступает. Джокер ее всю слизал, высосал, и ему все еще мало.

Щелканье внутри головы становится громче, четче, выступает на первый план.

Три-два-один…

Он отпускает узел. Тянет веревку на себя и смотрит, как ослабевает хватка обморока, и кожа Харли наливается кровью. Понемногу проступает на щеках розоватыми пятнами, подсвечивается изнутри.

– Тыковка… – зовет ее Джокер. Шепчет на ухо, гладит по волосам, которые струятся вниз водопадом расплавленного золота. Дороже тех побрякушек, что они брали недавно, когда грабили банк. Там просто металл, а тут нечто куда более красивое. Мягкие, теплые, с запахом лакрицы, потому что это любимый запах Харли.

Он наматывает их на кулак и тянет Харли на себя.

Пока она не очнулась, она еще красивее. Спит словно сказочная красавица, белая как снег, алая словно кровь, еле слышно дышит, и ее такую хочется сломать.

Это его извечное желание, более древнее, чем разум, древнее самого голода.

Ему хочется разорвать ее на крохотные частички и подбросить в воздух, глядя, как они сверкают белыми искрами. Вырвать сердце из груди и сожрать его, чтобы оно было только его, совсем и навсегда.

Запереть эту девчонку в самом темном подвале, посадить на цепь, приковать к себе, чтобы и не дернулась. Или может быть даже пришить.

На какое-то мгновение ему в голову приходит, что можно было бы и так поступить сегодня. Уж больно красиво будет смотреться алая нитка, пробившая кожу и опутывающая их запястья. Но у него же был другой план. Не менее извращенный.

Так что иголки он оставит на потом, а сейчас принимается раздевать Харли. Снимает с нее разноцветную куртку, наслаждаясь мертвым спокойствием. И оттого, что она словно послушная кукла, заводится еще больше.

Он хочет ее, так сильно, что бросает попытки стянуть шортики, просто путает пальцы в сетке колготок на бедрах, рвет их, оставляя дыры, отодвигает ткань шортов и трусики вбок и облизывает свои пальцы прежде, чем засунуть их внутрь.

Она должна быть готовой для него.

Его пальцы скользят внутри нее, давят на стенку влагалища, задевают клитор, сильнее и чаще, заставляя Харли краснеть. Она все еще в обмороке, но тело ее куда более чуткое, чем разум. Оно знает, что ему хорошо. Просто прекрасно.

Трахать бесчувственную Харли все равно, что забавляться с ней, представляя ее мертвой. Есть в этом что-то бесконечно прекрасное. Ее тонкие руки, раскинутые по обеим сторонам стола, ее гибкое тело, подчиняющееся его движениям. Ее запрокинутая голова, с каждым толчком легко стукающаяся о столешницу.

Острый выступ беззащитного горла в кольце веревки, румянец на щеках, голубоватая жилка, рвущаяся из-под тонкой кожи. И губы, красные, налившиеся кровью. Такие только целовать, прикусывать, посасывая словно леденец.

Он кончает, задыхаясь, тормошит ее бездыханное тело, дает пощечины и кусает за плечо.

Ей должно быть больно. Она должна проснуться.

И она приходит в себя. Харли стонет, смотрит на него затуманенным взглядом, непонимающая, разгоряченная, где-то на грани между реальностью и оргазмом. Понимает, что происходит, где она и что с ней.

Хватается за веревку на шее, сама затягивая узел так, чтобы чувствовать это, но дышать. А потом резко насаживается на его уже обмякающий после оргазма член и вздрагивает. Теряет дыхание, всхлипывает и трясется от приступов наслаждения.

– Хорошая девочка, – Джокер гладит ее по спутанным волосам, пальцем проводит по губам прежде, чем попробовать ее рот на вкус – сладковато-горький, с еле уловимой кислинкой крови.

Она отлично знает, как доставить ему удовольствие. А потом и себе.

Они дышат в унисон, громко, рвано, она улыбается чокнутой улыбочкой, сверкает белыми острыми зубками, тянет свои руки к нему, чтобы схватиться. И больше не отпускать.

Джокер позволяет ей. Потому что лучше мертвой Харли, которую он обожает трахать, может быть только она, возрожденная заново.

========== Closet games ==========

Комментарий к Closet games

Еще одна маленькая зарисовочка в копилку. Блад-плей детектед)

– Харли, детка, ты где? – сладеньким голоском зовет ее Джокер. Кривляется нарочно, выделываясь, а в окровавленных пальцах поблескивает серебристой рыбкой небольшой ножик. Небольшой, но острый. И уже изрядно испачканный чужой кровью.

– Ха-а-а-арли, – тянет он эту нотку, а сам ухмыляется. Прячется в темноте коридора. Отступает назад и сливается с чернотой провала рядом. Вот теперь они как следует поиграют.