Текст книги "Barfuss (Босиком по мостовой) (СИ)"

Автор книги: Sgt. Muck

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)



========== Часть I. Кастиэль рисует розу ==========

Кастиэль рисует розу. Он ненавидит рисовать, но каждый день садится за этот пластиковый стол, берет в руки карандаш и пытается. Каждый вечер он в гневе рвет листочки с набросками и каждое утро просыпается с новым желанием рисовать, потому что рисование для него подобно идеалу совершенства. В его представлении риссовать необходимо до последней линии, так чисто, как у него никогда не получается вечером. Бумага рвется от постоянных попыток стереть неправильную линию, карандаш тупится, а Кастиэль забывает его поточить, и вот он, результат – невзрачный рисунок, словно бы нарисованный неуверенной детской рукой, переходящий в грубый, жирный контур, размазанный непослушными пальцами. Кастиэля не нужно уговаривать пойти на групповую терапию, он всегда согласен, но в такие дни просто стоит перед огромным холстом, отданным ему на растерзание и наслаждается тем, как распускается нарисованная роза на этой белизне в его фантазии. Сестра ругает его каждый раз за то, что он даже не подумал взять в руки кисточку, тогда как Кастиэль улыбается по-особому, застенчиво и смущенно, когда понимает, что нарисованную его воображением красоту видит лишь он один. Часто он протягивает руку, чтобы коснуться влаги на прекрасных листьях, но каждый раз натыкается на бумагу. И тогда очарование исчезает, перед его взором встает снова нетронутый холст, а гневный тон медсестры заставляет инстинктивно сжаться и замолчать. Но Кастиэль всегда молчит. Он лишь ведет мысленные диалоги с самим собой: долгое время он был уверен, что их слышат все, и что это – нормально. В этом заведении он впервые узнал, что никто его не слышит. С ним занимались психологи и знатоки человеческих душ, а Кастиэль только смотрел на них виновато и молчал. Он просто не знал, зачем нужно говорить.

Но когда Кастиэль рисует розу, слабый отзвук его настоящего голоса, несмотря на плотно сжатые губы, все же доносится до его соседа слева. Если попробовать прислушаться, можно подумать, что Кастиэль напевает одному ему известную песню, но его сосед слишком занят своей второй личностью, чтобы обращать на это внимание.

Кастиэль рисовал Розу, когда у него впервые в жизни созрел план.

***

– Пошел в жопу, ублюдок сраный! – проорал в ответ Дин, в ярости сметая с барной стойки все чисто отмытые им же самим стаканы. Те с громким звоном разбились прямо вымытом им же самим полу, а следом раздалась еще более отборная ругань. Дин не проработал здесь и трех дней, когда этот ублюдок смел заявить ему, что сегодня платы не будет, потому что Дин слишком небрежно отмыл стаканы и не долил кому-то несколько миллилитров дешевого пойла. Этот жирный ублюдок следил за ним на протяжении трех дней и подумал, что его, Дина Винчестера, можно подстроить под личные цели. Его масляный взгляд Дин ловил на себе каждую секунду, и поначалу старался удержаться.

Дело даже не в том, что это его десятая попытка устроиться на работу за две недели. Откуда-то он уходил сам в первый же день, откуда-то его выставяли на второй, и только вспоминая своего куратора досрочного освобождения, Дин старался продержаться здесь подольше. И когда хозяин, этот немецкий выродок, сделал ему недвусмысленный намек на то, что если он хочет зарабатывать, ему придется подработать пару минут в личных целях босса, то Дин с каким-то злорадным удовлетворением подумал, что он продержался три дня. После этой обнадеживающей мысли кулак Дина с поражающей силой смял лоснящееся лицо еще не понимающего ничего хозяина. Одного удара хватило, чтобы сломать плоский нос, разбить бровь и губу, благо у Дина была достаточная практика на улицах. Он бы отрезал этому уроду еще и яйца, но не был уверен, что желал их видеть.

Только на выходе из бара Дин сообразил, что немец уже бросился к телефону вызывать полицию и сообщать личность пострадавшего. Он думал быстрее, чем когда-либо. В прошлый раз его брат вытащил его из-за решетки, после чего Дин не раз пожалел, что вообще позвонил Сэму, но в этот раз он подобного унижения не перенесет. В два прыжка он вернулся обратно к подсобке немца, вынес плечом слабенькую дверцу и схватил немца за горло. Не то, чтобы он был сторонником постоянного насилия, но необходимо было что-то сделать, чтобы немец даже не подумал звонить в полицию.

– Дело в том, – прорычал ему Дин, крутя перед его лицом в своей руке маленький складной ножик. – Что достаточно пяти движений, и ты не сможешь показаться на людях. Стоит мне сейчас выйти из себя еще на минутку, и на твоем лбу будет красоваться вечный шрам в виде надписи, которая отлично тебя характеризует. Видел «Бесславных ублюдков», мразь? – спросил он даже нежно, прижимая нож к блестящему от пота лбу. Немец так затряс головой, что его второй подбородок волнами задрожал. – Вот вроде бы фюрера давно нет, а дикое желание убивать осталось, – он нажал на рукоятку ножа, и немец тут же заорал от боли, вырываясь. Но в своем тесном кабинетике он сам загнал себя в угол, и Дин легко удерживал неповоротливое, но слабое тело, пока вырисовывал первую букву «G». Затем, подумав, исправил ее на «F». Чтобы дольше мучился. – Позвонишь в полицию или кому-нибудь еще, и я допишу слово «пидор» до конца, договорились? – он даже понимающе заглянул в полные боли и тупой злобы глаза. – И даже если кто-нибудь из твоих прихвостней позвонит, я все равно приду и допишу. Да я в любом случае допишу, так что проверяй замки каждую ночь, Герман, – и он похлопал его по щеке, не замечая, что пачкает руку в крови.

Улица встретила его солнечным и жарким днем. Стоило ему переступить порог бара, как тошнотворное ощущение безысходности снова накрыло его. Мимо него проходили как назло улыбающиеся люди, разговаривающие большей частью на английском, но и немцев тоже хватало, проезжали на велосипедах, смеясь, маленькие дети, деловые люди говорили по телефону, и до Дина доносились очень важные, заумные, но такие пустые их фразы об акциях и компаниях. Дело было не в том, что Дин не умел зарабатывать деньги. Он умел работать руками лучше, чем большинство своих работодателей, но его проблемы с авторитетом были действительно серьезны. Никто не имел права пошлить на его счет, говорить в его сторону, оскорблять, смеяться и вообще дышать, будь он хоть трижды важной шишкой. У него была работа в автомастерской сразу после освобождения, где один его вид отпугивал коллег по работе на три недели, не меньше, но постепенно они привыкли и снова начали подтрунивать над ним, не скрывая своего презрения и якобы превосходства. Двоих Дин повесил к устройству, поднимающему машины на поверхность для ремонта, еще двоих спустил по конвейеру в отходник. После этого начались его проблемы с работой и, конечно, с деньгами.

В конце концов, от его гордости почти ничего не осталось. Он достал из кармана старый и потрепанный мобильный телефон, после чего еще минуту смотрел на знакомый номер отца. Джон Винчестер так долго старался заработать, чтобы прокормить семью, что однажды действительно неплохо разбогател и завел себе молодую жену, которая, как ни отвратительно, любила его не за деньги. За время его попыток заработать он часто уезжал, оставляя сыновей одних, поэтому никакой особенной любви между ним и сыновьями не наблюдалось. Теперь он, верооятно, был для отца чужим мужчиной, изрядно потрепанным жизнью. Но что бы отец ни пожаловал ему, Дин обязательно бы отработал.

– Да? – знакомый голос отца вернул его в те пять лет счастливой жизни, когда у него был и отец, и мать, и вообще все, что хотел ребенок. Но вот Мэри не стало, Джон Винчестер запил, затем долго выбирался из долгов и впервые уехал, оставив детей у какой-то из теток, которой делать было нечего, как следить за двумя дикарями. Ведь, если подумать, он и виноват в о всех бедах Дина. – Да, я слушаю, говорите, пожалуйста. Если вы по поводу покупки акций, -и Дин тут же нажал отбой. Он не мог слышать об этих акциях, о чем-то возвышенном, не мог вспоминать, как выглядит шикарный дом отца теперь на побережье, откуда с террасы можно было едва ли не прыгать в океан и плавать вдоволь. Он никогда не был там. Только Сэму хватало наглости приезжать к отцу и оставаться у него, потому что они, конечно, были из одной среды. А Дин вот не получился. Он так и представлял картину роддоме, когда врачи совершенно серьезно, передавая маленького Сэма в руки отца, произнесли: «Поздравляем, теперь у вас тоже есть нормальный сын».

Черт возьми, если он опять докажет им обоим, что он ненормальный.

Старая и разбитая Импала, оставшаяся ему от отца и горячо им любимая как иногда единственный шанс где-то переночевать, царапала выхлопной трубой асфальт, но Дину не на что было ее починить. Все свои инструменты он оставил в старом гараже, где жил некоторое время назад и откуда вынужден был срочно убегать, когда вернулись хозяева дома. Он возвращался в офис к своему куратору, не готовя внушительную речь о том, как он виноват, но морально подготавливая себя к унижению.

Полный коридор таких же неустроенных парней, как и он, мгновенно задавил в Дине весь гонор его недавнего превосходства над немцем. Ему показалось, что он мог бы и потерпеть, и договориться с этим уродом, лишь бы снова, как последнему неудачнику, не оказываться здесь. Коридор был белый и совершенно чистый, вместо казенных стульев – мягкие скамейки, – словом, все, чем можно было заставить бывших уголовников чувствовать себя жалкими и нечистыми людьми. Дин сидел, опустив голову, перед кабинетом своего куратора, понимая, что самое тяжелое из всей ситуации в том, что он действительно не хотел разочаровывать старика. Он был старым другом отца Дина, и Дин помнил его старый дом еще в счастливом детстве, а теперь вот, Бобби должен решать его судьбу. А как любой честный старик, ворчливый порой и несносный, он точно не станет слушать любые мольбы Дина.

Когда над кабинетом Бобби вспыхнул номер на его бумажке из очереди, Дин уже знал, что с этого момента снова катится по наклонной к самому дну, где его, видимо, очень ждали. Он толкнул дверь, думая о том, что стоило бы нацарапать на лбу немца слово до конца. Просто из-за своей неудовлетворенностью жизнью.

***

Кастиэль никогда еще не был захвачен никаким стремлениям к приключениям. Он не стал пить таблетки, принесенные ему к ужину, а просто спрятал их между задними зубами, где у него от рождения было слишком много пространства. Сестра грубовато схватила его за подбородок, обследуя открытый рот, после чего отпустила и прикрыла за собой дверь. От этих таблеток, конечно, Кастиэль должен был бы немедленно упасть и заснуть, а этой ночью он никак не мог допустить подобного. Он не был настолько сумасшедшим, как все остальные его соседи в этом учреждении, потому более изобретательным. Он свернул бумажку с вырезанным из журнала рисунком розы и спрятал ее за пояс больничных штанов, воображая ее своим амулетом. Он продумал все до последней детали, нужно было лишь раздобыть ключи от старого душа, веревку и маленький стульчик, что был у его соседа слева. Труднее всего, конечно, было раздобыть ключи.

Кастиэль бесшумно поднялся на ноги и, пригнувшись, прошел под окном. Он не знал, что в углу комнаты установлена камера, как не знал, что именно в этот вечер несколько медсестер договорились дать пациентам больше седативного и устроить этой ночью небольшой отдых себе, с алкоголем и несколькими медбратьями, давно за ними ухаживающими. Они не смотрели, конечно, на мониторы выдеонаблюдения, так что не могли видеть, как Кастиэль выбирается из своей комнаты.

Тем временем Кастиэль сходил с ума от азарта, накрывшего его с головой. Вот он с гулко бьющимся сердцем заглядывает за угол и обнаруживает коридор к посту медсестер пустым. Постом был небольшой кабинетик с пластиковыми окнами, ведущими в комнату досуга, куда всех пациентов обязательно сгоняли после завтрака. Так сестры могли постоянно их контролировать. Кастиэль смотрел много фильмов в этой комнате, так что он точно знал, что нужно делать. Он выменял у Хохотушки Бетти на забавный стишок спрятанную невидимку, после чего совершенно отчаянно, не рассчитывая даже на вероятность неудачи, попробовал открыть дверь на пост медсестер. Он слышал голоса за стенкой, после чего молчание и отчаянные вздохи. В один момент Кастиэль испугался, что там кого-то убивают, но решил, что не хочет на это смотреть и просто займется своими делами. Как и всякий, кто не знает о невозможности своей затее, Кастиэль смог открыть дверь через десять минут попыток. Однако стоило ему взяться за ручку двери, как из сестринской вывалился грузный и пьяный медбрат. Он был пьян до такой степени, что не заметил первым делом Кастиэля, и это позволило ему, невысокому и худому, тут же спрятаться за декоративной колонной стены. Медбрат, шумно высморкавшись, потопал по направлению к туалету. Кастиэль выглянул, после чего удостоверился, что никого нет. Он шустро юркнул за дверь на пост медсестер, где тут же скользнул белыми штанами по грязному полу под стол. Здесь стояли неприятно пахнущие туфли и огромная бутылка чего-то темного, однако Кастиэля больше интересовали ящики. Он выдвигал один за другим, находя какие-то мягкие цветастые конвертики, отобранные бритвы, журналы с раздетыми мужчинами и женщинами, косметички, игрушки, шприцы, пока, наконец, не выдвинул тот самый ящик с ключами. Конечно, обычно медсестры обязательно запирали этот ящик, но именно сегодня одну из них отвлекли на Барона Крана, который опять обманул нового уборщика и, подкравшись к тележке с инвентарем, назлебался моющего средства. Кастиэль пожалел, что он не видел, как Барон Кран счастливо изрыгает пузырьки и сползает в обморок, однако он успел застать Гарта, очень высокого и худощавого мальчика, который убедил его поставить один черничный кекс, что Барон Кран проведет еще одного уборщика, новенького, на следующий день. Гарт считал, что новенького уборщика трудно будет провести сразу после, а Кастиэль поставил на Барона – это был весьма целеустремленный мужчина, которого моющее средство лишь поселяло на несколько часов в туалет, но к вечеру уже отпускало, и он снова бегал по коридору, размахивая простыней, завязанной на шее, и хихикал себе под нос.

Простыня! Ну конечно, зачем Кастиэль будет лезть в хозяйственную кладовку, когда можно воспользоваться простыней Барона! Ему единственному позволили ее оставить, потому что ее невозможно было отнять, но Кастиэль дружил со всеми своими коллегами по коридору, так что мог одолжить простыню на один вечер. Хотя, наверное, стоило бы сделать это днем, тогда меньше шансов, что в его план вмешаются. Так что Кастиэль задвинул ящик с ключамии обратно, лишь открыв ящик с личными вещами пациентов и найдя свою собственную вещь, единственную, что осталась у него от мамы – дешевую брошку с розой.

К полуночи под кроватью Кастиэля уже хранилось все, что ему было нужно. Маленький стул, простыня и ключ от старой душевой. Он ложился спать с ощущением, что уже завтра все будет хорошо. Он спал, как человек, который сделал все, что хотел.

***

– И после этого ты просишь меня дать тебе еще один шанс? – до того Дину казалось, что Бобби слушал его даже очень внимательно. От этого он даже несколько расслабился, однако вот он, тон Бобби, после которого Дин считал себя зарвавшимся зверьком. – Знаешь, что, Дин… – в этот момент его прервал телефонный звонок. Он поднял трубку, не отрывая тяжелого взгляда от лица Дина, выслушал все, что ему говорили, аккуратно записал в толстую тетрадь перед собой, скупо попрощался и повесил трубку. – Знаешь, Дин, тебе сегодня повезло. Это твой последний шанс, или я буду вынужден снова отправлять тебя в руки полиции как социально опасный элемент, коим, конечно, ты и яыляешься. Тебе ведь уже двадцать пять, Дин, ты взрослый парень и должен понять, что для спокойной жизни нужно уметь прогибаться… Нет, я не в том смысле, – поправился он смешно. Дин кивнул – конечно, не в том. Только он не станет подставляться ни одному из этих уродов. – Если бы не просьба прислать тебя как можно быстрее, я бы, конечно, уже отправлял тебя с офицером полиции.

– Спасибо, Бобби, – только и сказал ему Дин, сжимая в руках оторванный лист из пухлой тетради. – На эту работу, наверное, было много кандидатов, а получил я, – Бобби взглянул на него из-под кустистых бровей, но ничего не сказал, только махнул рукой, мол, иди отсюда, пока я не передумал.

– Сынок, у меня тоже не было отца, но я вовремя одумался, – донесся до него ворчливый и тихий комментарий, но обернуться Дин уже не успел. Он подумал о том, что Бобби делает для него – по крайней мере, не звонит отцу. Тут, конечно, свои проблемы, потому что сам отец так и не позвонил Бобби с тех пор, как наконец устроился в далеком и шикарном городе, так что и Бобби не стал бы набирать его номер, однако теоретически мог бы, чтобы сказать о том, на что похожа жизнь Дина. А может, старик действительно настолко проницательный и знает, что звонок ничем не поможет парню вроде Дина.

Он спросил, как ехать до указанного на бумажке адреса у миловидной координаторши при входе в это государственное учреждение. Она сперва посмотрела на него настороженно, но он никогда не выглядел настоящим бандитом, так что она, кокетливо поправив волосы, тщательно объяснила ему, сверяясь с открытой картой маленького городка. Дин поблагодарил ее. Еще несколько лет назад он бы уже этим вечером лежал на ее простынях, однако теперь все круто изменилось, и ему не нужно было заводить себе еще кого-то, кто постоянно бы его осуждал. За эти годы Дин точно понял только одно – сколько бы он ни барахтался, ему никогда не выбратся из низов. Но девушкам всегда хотелось принцев или, на худой конец, крутых парней, как в «Форсажах» или прочем. Вроде бы и плохой, а вроде бы и честный, и при деньгах, и знаменитый в бандитских кругах. Дин был ни тем, ни другим. Так что да, он не спал ни с одной из девушек почти год. Только подумав об этом, он понял, как же ему не хватает одной такой ночи.

Импала довезла его до нужного места за полчаса. Оно, вопреки объяснениям, оказалось не совсем в лесу, а даже скорее в центре соседнего городка, хотя и смешно построенное. На его окнах были решетки, а само оно чуть отстояло от дороги. Территория была обнесена оградой, за которой не росло ни одного дерева. Поставив машину на свободном месте для инвалида, Дин вышел на тротуар и только мельком посмотрел на табличку перед этим зданием. Пройдя дальше, подумал, что ему все равно плевать, когда смысл слов до него все же дошел.

«Джексонвиллская государственная больница для людей с ослабленным психическим здоровьем».

– Твою мать, психбольница, – пробормотал Дин, замирая перед кованой решеткой при входе. Мимо него проходили невзрачные, усталые люди, шедшие либо в больницу, либо из нее. Казалось, что она была совсем не большой, однако людской поток не иссякал за те несколько минут, что он столбом простоял, разрываясь между тем, что он не хочет, и тем, что должен. Лишь вспомнив презрительный взгляд брата в их последнюю встречу два года назад, Дин решился сделать шаг за ворота мимо поста скучающей охраны. Они даже не думали проверять, кто входит и выходит.

– По какому делу, – лениво спросил его охранник уже на входе, когда Дин отстоял минут пять в очереди на вход. – При себе нет оружия, наркотиков, острых предметов, запрещенных уставом больницы вещей, – не дожидаясь ответа, проговорил он, тупо пережевывая жвачку и не отрывая взгляда от монитора. – Проходите, – так же механически сказал он, и Дин толкнул турникет, минуя серый и невзрачный холл. Он поднялся на второй этаж, побродил по кабинетам с пугающими рисунками на них в качестве обозначений, после чего в одном из обшарпанных и пустынных коридоров обнаружил нужный ему кабинет управляющего отделом кадров.

– А, из сортировки, – встретил его жизнерадостно сухонький старичок. Он плюнул на ладонь и протянул ее Дину. Дин поморщился и посмотрел на его ладонь с отвращением, однако это, кажется, дедушку даже не смутило. – Милок, ты пойми правильно, сюда никто ж итить работать не хочит, потому что делать нады многа, а филонить вроде б как преступно. Только, значить, воротишься, тележку без присмотру оставишь, как из-за угла какой-нибудь душевненько больной как выбежит, да схватит чего. У нас с этиму строго, милок. Тут вроде как пить можно, спать, хоть вещества какие нюхать, но за такое сразу за порог, значить. За ними ведь глаз да глаз, – Дин слушал его малограмотную речь, а сам не понимал, почему ему кажется, что старик какой-то не шибко простой, каким хочет казаться. Внимательные голубые глаза старца следили за ним всю дорогу до кабинета управляющий. – Я ж тут на самом деле только на метле пашу, нет у нас отдела кадров-растакадров, тут только мисс Свинс за все начальство, – и глумливо поклонился, открывая перед Дином дверь. Дородная женщина с ярко-красными волосами оторвалась от старого экрана компьютера и махнула ему полной рукой. Несколько массивных колец на ее полных пальцах свидетельствовали о явном достатке.

– Добрый день, – добродушно приветствовала она его, шевеля ярко накрашенными губами. Ее взгляд снова ощупывал Дина, как будто у него на лбу была просьба об этом. Однако к этому он начинал привыкать. Тем более что от женщины это было не так противно, как от мужчин. Так что Дин сел, широко расставив колени, в одно из мягких кресел и терпеливо выждал осмотр. – Мы так рады, что вы пришли в этот же день, если честно, – произнесла она, понизив голос и изменив интонации. Дин отстраненно подумал, что она от него хочет, если в процессе она бы его убила своим весом. – Наши уборщики обычно люди безответственные, а наши пациенты не отвечают за свои поступки, так что вы же понимаете, как необходим здесь контроль за собственными действиями. Мы не следим за нашими сотрудниками, мы заинтересованны в том, чтобы вы остались у нас как можно дольше, потому что слишком много людей пыталось работать здесь за последний месяц, и мы устали говорить одно и то же. Здесь есть некий Барон Кран, как он себя называет, и он всегда выслеживает тележку, чтобы выпить моющего средства, но есть и другие, конечно, более опасные элементы, которые контролируют себя гораздо лучше, – она сверилась с каким-то списком у нее на столе. – В данный момент в ваши обязанности входит уборка нежилой части здания, а потом жилой, конечно, во время обеда, после которого все наши пациенты посещают терапию и специальные занятия. Если к концу дня все пройдет гладко, мы оформим вас тут же как постоянного сотрудника. А пока мистер Клитч покажет вам, где и какой инвентарь вы можете получить, – и она протянула руку Дину, надеясь, что он за ее светскую вежливость немедленно проявит джентельменские наклонности, однако больше всего Дину хотелось отправить ее к родственникам – жабам, от души посоветовав сбросить поначалу пару кило, а то и они не примут. Однако сдержался и снова пошел по бесконечным коридорам за этим… Килтом, слушая его бессмысленную болтовню.

Полчаса спустя Дин размышлял, как он дошел до жизни такой, водя шваброй с намотанной кое-как тряпкой по огромному спортивному залу, где слой пыли был выше, чем где-либо еще. Однако спортзал выходил прямо к оживленному коридору, откуда так или иначе заглядывали заинтересованные личности. Перекошенный лицом мужчинка с простыней на шее, изображавшей мантию, заглянул раз, затем второй, а затем и забежал, яростно хихикая, прямо в зал, бегая вокруг Дина. Тот, помня о главном правиле, тележку поставил в отмытый угол за своей спиной и всегда следил за приходящими в зал. Он видел высокого и худощавого мальчика, на котором больничная форма висела мешком, и стоящего рядом с ним поменьше, бледного и измученного словно бы больше всех. Из-за худобы глаза казались слишком большие для узкого лица, а черные волосы буйно росли, не зная расчески. Он показался самым адекватным Дину – в его взгляде не было никакого сумасшествия, в отличие от Барона, который достал Дина за десять минут. Однако их вскоре всех куда-то согнали, и Дин получил минутку тишины. Тогда он вернулся к тому, как дошел до такой жизни.

После чего понял, что как обычно, просто в отличие от многих прочих, жизнь явно не хотела отпускать Дина от себя, так что он понимал, что так нельзя, и все равно делал. Он вспомнил, как несколько месяцев назад постарался поправить свое финансовое положение крупными ставками, однако проигрался в долги и долго бегал от каких-то качков, которых посылали за ним и деньгами. Как будто бы они быстро оставили его в покое, узнав, что денег у него нет, и Дин совсем забыл о них. Как бывает у человека, быстро достигающего дна, у него были все проблемы парня с улицы. Казалось бы, ему давно следовало позвонить отцу и уехать отсюда, наняться в его охрану, куда угодно, лишь бы подальше отсюда, где от немцев и узких темных улиц уже тошнило.

За спортзалом следовал пустой массажный кабинет, напротив которого виднелась старая душевая. Дин отодвигал столы, протирая пол, один за другим, когда натолкнулся на сидевшую на подиуме маленькую девочку. Он присел перед ней на колени, стараясь взглядом предупредить всякие буйные вспышки – девочка ему мешала, а говорить с ней Дин постеснялся. Однако когда он коснулся ее плеча, она подняла такой крик, что Дина мгновенно дезориентировало.

– Да замолчи же ты, – сквозь ее крик постарался заткнуть ее Дин, но не получалось – у девочки как будто были бесконечного объема легкие. Он схватил ее на руки и заткнул рот, разворачиваясь лицом ко входу в массажный кабинет. Он повернулся ровно в тот момент, когда Барон схватил огромную бутыль с жидкостью для мытья полов и опрокинул ее в себя. Он успел сделать два глотка, прежде чем Дин с орущей девочкой на руках спугнул его. Бутыль упала на пол, разливаясь бледно-желтой лужей. Именно таким Дина застал мистер… Филч, тут же качая головой и цокая языком.

– А мы надеялись, что вы нам подойдете, мистер Винчестер, – пробормотал он, собирая жидкость для пола сухой тряпкой. – Мы ведь вас предупреждали, что нужно быть осторожным и внимательным, а вы…

– Он только опрокинул бутылку, больше ничего, – неожиданно быстро придумал ответ Дин. – Просто опрокинул, – повторил он так уверенно, что вздумай дедок с ним спорить, тут же бы потерпел неудачу. Дедок посмотрел на него своим странным взглядом, но кивнул.

– Так, стало быть, конечно, в первый день всегда проблемы всякие, кто ж этого не понимать, – закивал он, добродушно уводя за собой столпившихся пациентов и успокоившуюся наконец девочку. Дин сполз по стенке в проходе между двумя столами, понимая, что значит выражение «дурдом». Он не проработал здесь и часа, а был вымотан до последнего. В тишине массажного кабинета ему послышался какой-то шорох. Сперва Дин не обратил на него внимания, но ему с его непреднамеренного укрытия трудно было проглядеть невысокую фигуру, что шмыгнула в старую душевую. Дин не стал особенно беспокоиться, однако когда фигура вернулась коридор и, оглядываясь, втащила в душ невысокую тубаретку, в Дине зародилось сомнение. Однако не было сил, чтобы встать.

Казалось бы, еще три минуты все было тихо. Звук упавшей табуретки был подобен грому, ибо никогда еще Дин не осознавал что-то так быстро. Он уже был на ногах, когда понял, что это, черт возьми, дурдом, и что здесь каждый второй отчаянно хочет попрощаться с жизнью. Он поскользнулся на повороте, вбегая на кафель душевой с мокрого пола, но удержался за косяк. Худенькое тело весило слишком мало, чтобы своим весом сломать хозяину шею, однако медленно и уверенно душило. Парень судорожно дергался, подняв руки к горлу и стараясь стянуть простыню с него, но она была завязана слишком крепко. Он синел.

– Твою мать, – в сердцах пожелал ему Дин, мгновенно подкидывая ногой табуретку и поднимаясь на нее, чтобы поднять на руках парня. Это помогло ему хотя бы не душить себя собственным весом. Его щеки были в слезах, а взгляд полон гнева, несмотря на то, что он все еще задыхался. Теперь лицо было красным, но из-за затянувшейся простыни ему все еще было трудно дышать.

– Сюда, кто-нибудь! – заорал Дин, не отрывая внимательного взгляда от синих глаз. Вроде бы у парня не было сил, чтобы вырваться и от силы падения закончить дело, но кто их, психов знает.– Да блять, есть хоть кто-нибудь в этом чертовом дурдоме?!

***

Кастиэль сразу показал Гарту, что черничный кекс он может отдавать ему еще с завтрака. Новый уборщик не выглядел очень строгим и ответственным, так что такого Барон бы обязательно обманул, тут к гадалке не ходи. Они сидели за завтраком в белой столовой, перемешивая липкую кашу, когда мимо – они видели сквозь пластиковое окно – мистер Клитч провел новенького к командирше. Он даже не обратил внимания на кушающих пациентов, тогда как Кастиэль с любопытством на него смотрел. Он был единственным того же возраста, что и Кастиэль, из тех, кто был свободен. Кастиэлю было очень интересно спросить его, какого это – иметь возможность выйти на улицу, потому что он сам никогда там не был. Парень выглядел не очень счастливым, что Кастиэлю было трудно понять, почему. Он доедал свою кашу, чувствуя необычайный прилив сил – некогда ему разговаривать с какими-то уборщиками, у него ведь был план.

Самое трудное было – улизнуть с групповой терапии. Однако до нее было еще несколько часов, так что они с Гартом просто гуляли по коридору, изредка пропуская Барона и прочих гиперактивных (компенсация за огромную дозу седативного, но кто же знал) пациентов, которых не ловили в этот день медсестры, потому что все, как одна, не переносили громких звуков. Гарт говорил о том, что на самом деле Солнце – это такая же Земля, просто на ней случился пожар, а Кастиэль снова и снова думал о брошке, что хранил на том листке бумаги с вырезанной розой. Когда он был маленьким, в их доме часто пахло розами, а мама, приходя с работы поздно вечером, всегда приносила букет домой и ставила на стол. Они жили вдвоем, и Кастиэль не выходил на улицу, сколько себя помнил, потому что улица была полна опасностей, а он у мамы был один. Он так любил маму, что верил ей во всем. Он не смог выйти на улицу даже тогда, когда она умерла во сне – она не была старой, но болела чем-то, что Кастиэль не знал. Она пролежала в своей кровати около трех дней, когда запах дошел и до соседей. Кастиэля они нашли в своей комнате, где мальчик постепенно впадал в состояние шока. Он отказался выходить на улицу. Он кричал и отбивался, говорил, что мама не позволит, а мама просто спит. Так он сменил одну тюрьму на другую, но он никогда не знал иной жизни, а потому это была даже не тюрьма, а привычный образ жизни.