Текст книги "Диссоциация (СИ)"

Автор книги: Rex_Noctis

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

~ 2

Понедельник, как известно, день тяжелый. В моем случае он совмещает в себе и апогей недосыпа, и начало рабочей недели, и визит к психотерапевту. Если первые две константы еще как-то не сильно портят жизнь, то последняя – просто без ножа режет. И с ней хреново, и без нее.

Если подробно объяснять, почему у меня шарики за ролики заехали, то придется начать издалека. Викина мать – вторая жена отца. Я Лейлу зову мамой, но она на самом деле мачеха; ее образ давным-давно сросся с образом моей родной матери в какую-то невообразимую мешанину. Родная мать попала в аварию, везя меня то ли от бабушки, то ли к окулисту… не помню. Мне тоже крепко досталось, но из повреждений серьезным было только сотрясение мозга. После того, собственно, и начались мои бесконечные странствия по врачам: отец и остальные сочли, что даже после подобного происшествия поведение как после лоботомии для ребенка ненормально.

И ни черта они мне не помогали, эти странствия. С каждым годом – все хуже и хуже. А годам к шестнадцати появились заскоки с адекватным восприятием окружающего мира… не помню точно, как звучит эта философская ересь про мужика, которому снилось, что он – бабочка, однако у нас с этим мужиком при встрече стопудово бы нашлась общая тема для разговора. Отличие лишь в том, что я из своих снов практически ничего не помню. Так, какие-то знакомо-незнакомые лица и обрывки фраз.

Одно могу сказать точно – это страшно. Вмиг научиться тому, чего никогда не умел. Знать то, чего не знал. Думать, что ты – не ты вовсе; ведь этот разум просто не может тебе принадлежать. А через какой-то миг сомневаться в том, что сомневался. Бесконечная череда сомнений и не-сомнений, «да» и «нет», нулей и единиц.

– Макс! – послышалось мычание из недр одеяла, сбившегося внутри наволочки в некий шедевр авангардного искусства.

– Чего тебе, бестолочь?

– А ты на работу, да?

– В восемь утра, в понедельник? Ну, логично, – отозвался я, надевая кое-как отглаженную рубашку. – Ключи оставлю на столе.

– Не надо.

– Как это не надо? – я отвлекся от возни с мелкими пуговичками – для выполнения алгоритма «строгий старший брат» был ну просто необходим суровый взгляд. В очках – так вообще круто выходит.

– Да ну её, шарагу эту! – заныла Вика, садясь на кровати и принимаясь тереть кулаками опухшие глаза. – Поточные никто не отмечает, а практику по матану ты мне потом сделаешь… сделаешь же, ну, бро?

– А сдавать тоже я за тебя буду? – ехидно поинтересовался я, пытаясь заправить за уши волосы, немедленно выбивающиеся обратно. – У вас там сейчас, поди-ка, матрицы да определители… что сложного могут давать первокурсникам в начале первого семестра, да еще и на журфаке?

– А Гаусса с Крамером ты не хочешь? – вознегодовала Вика. – Чувак! Циферки – это по твоей части, а мне буковки больше по душе! Я гуманитарий, я не хочу ничего ре… слушай, а минералки нету?

Ворча про алкоголизм, женский в целом и сестринский в частности, я приволок с кухни заблаговременно припасенную бутылку минеральной воды.

– Фигня твои матричные уравнения. Да и матан, знаешь, не самое страшное, что может приключиться в расписании.

– Тебе хорошо, у тебя свободное посещение!

– Да, сестричка, – снисходительно вздыхаю, – я в принципе-то не учусь… а потом за пару недель до дедлайна начну зубрить, как бешеная землеройка.

Вика захихикала, едва не подавившись минералкой.

– Да ты и раньше так же учился, ебалоид.

– Ну, так то ведь раньше, – я опасливо покосился в сторону будильника. – Хм… мне кажется, или на часах пятнадцать минут восьмого?

Торопливо обуваясь, еще раз уточнил:

– Вик, тебе точно ключи не надо? Я раньше семи не вернусь…

– А-а… у тебя ж сегодня Валя-Поля. Ладно, тогда оставь, хоть в магазин схожу.

Разобравшись с Викой и ключами, я чуть ли не бегом понесся к остановке. Мне с Куйбышева ехать недалеко, но я порой умудрялся опоздать. Начальник наш, впрочем, до обеда редко появлялся, а остальным пофиг, во сколько там быдлокодер садится за свой комп. Да им в принципе на меня пофиг; у меня своя атмосфера. Разве что с начальником отдела клининга я неплохо общаюсь, ибо тот – Ванин то ли дядя, то ли брат двоюродный. Коля… ну, Николай Петрович, – он нормальный такой мужик; въедливый бывает порядком, но тут уж не мне жаловаться. Я и сам не подарок, в конце-то концов…

Уже не пытаясь изображать утреннюю пробежку, тащусь к остановке. Припомнив последнюю реплику сестры, фыркнул. Валя-Поля. Надо ж было такое придумать!

~ 3

Единственный психотерапевт, с которым мое знакомство носит продолжительный характер – Валентин Поликарпович. И нет, я не шучу, его реально так зовут; оттуда ноги растут у издевательского «Валя-Поля». Он начал со мной работать в то время, когда мы с отцом уже были убеждены, что все эти мозгоёбы – пустая трата времени и денег. Однако сам факт того, что я пытаюсь отделить сон от реальности – одно из его достижений. Единственное, что мне непонятно: как он это делает? Накачивает бергамотовым чаем и ведет беседы ни о чём – ну прямо Дамблдор какой-то. Двусмысленная такая ассоциация: помимо того, что я вырос на «Гарри Поттере», Валентин Поликарпович реально был для меня каким-то добрым волшебником. Хоть и без очков и дурацкой бороды до самого пупа.

– Здрасьте.

– О, Максим, здравствуй!

Секретарша Поликарповича – Алла – вечно улыбается. Не помню случая, чтобы было иначе. У нее, черт возьми, лицо еще не болит?

– Валентин Поликарпович будет минут через десять. Проходи пока, он кабинет не закрывал… как знал, что ты раньше придешь!

Повесив куртку на вешалку в углу приемной, я послушно прошел в кабинет. В спину мне полетело весёлое, на грани издевки:

– Может, чаю?

– Нет, спасибо, – я поморщился. – Успею еще.

– Твоя правда.

Забившись в угол знакомой до маразма кушетки, я снял очки и положил их рядом с собой на мягкое сиденье. Спать хотелось немилосердно… не задремать бы за эти десять минут. Понедельник такой понедельник…

– Когда это вы пришли? – я торопливо выпрямился, тряся башкой, наверняка взлохмаченной сверх всякой меры. Прикрыл глаза на пару секунд, называется.

– Только что, не переживай ты так, – Валентин Поликарпович сидел за своим столом (стол прямо как в каком-нибудь кино… жутко понтовый, сверкающий полировкой) и взирал на меня с улыбкой доброго дедушки. Хотя, какой из него дедушка… выглядит ровесником моего отца, хоть и абсолютно седой. Только мне все равно кажется, что он очень старый… и очень странный.

Всё вообще какое-то странное. Размытое. Как будто…

Это ни с чем не перепутаешь. Будто бы реальность – твое собственное тело, внутри которого ты заперт, беспомощный и туго соображающий.

– Что, снова будете утверждать, что я не сплю, и это всё происходит на самом деле? – интересуюсь почти враждебно.

– Только если ты, Макс, возьмешься утверждать, что одно другому мешает, – Валентин Поликарпович был всё такой же невозмутимо-приветливый… но меня никак не покидало чувство подвоха. Всё вокруг казалось настолько неправильным, что захотелось собраться и уйти… в окно. Это не суицидальные порывы, просто!.. просто… это…

Это неловкое чувство, когда дверь, мать вашу, куда-то испарилась.

Если припомнить всё то же многократно помянутое кино, мне по-хорошему полагается впасть в истерию и требовать много дверей, годных и разных. Однако флегматичный темперамент оказал мне хорошую услугу… или плохую; тут уж как карта ляжет. Я просто сидел и хлопал ресницами, словно бы пай-девочка, откопавшая в бескрайних недрах сумочки пакетик с кокаином.

– Надеюсь, ты простишь мне некоторую… предупредительность, – будто бы у меня есть выбор. – И некоторую… ненормальность происходящего. Я, впрочем, назвал бы это «не-ненормальностью», раз уж мы условились о том, что ты спишь.

– О’кей, – я заторможено кивнул. – Тогда…

– Да?

– А это ваше настоящее имя, или все-таки фейк?

– Настоящее? М-м… скорее нет, чем да. Но мне, в общем-то, все равно, на какое имя откликаться, – тут он усмехнулся. – Хоть на Валю-Полю… но ты, я думаю, предпочтешь нечто более приемлемое. Так что, зови меня Валентином; всё выговорить проще.

Я кивнул, уже почти успокоившись. Ну конечно, это сон. Подобный бред просто не может быть правдой.

– Понимаю, всё это сложно переварить, – Валентин сделал витиеватый жест рукой, – но у меня нет особого выбора. Да это и гораздо легче, чем изображать доброго дяденьку-врача.

– Вы вообще о чём?

– Начнем издалека, – отрезал он, и прежним миролюбивым тоном спросил: – Ты знаешь, что такое триггер?

– Ну да, – я повозился на кушетке, попутно воскрешая в памяти основы ВТ. – Это… м… такое устройство подсчета двоичных чисел, которое может устанавливаться на ноль или единицу в зависимости от подаваемых сигналов… – Валентин смотрел на меня с выражением этакой снисходительной жалости. – А-а, вы что, о триггере в СУБД?

– Нет, – он вздохнул. – В широком смысле триггером можно назвать причину некоего события. Я бы сказал, триггер – катализатор события: щёлк – и вот он, переломный момент! Первый триггер, правда, не работал… но кто бы мог подумать, что все случится именно так?

– Что случится? О чем вы говорите? Кто вы вообще такой? – выпалил я без запинки все три вопроса.

Казалось бы, Валентин и сам был немало озадачен.

– Кто я, или даже что я, – слишком долго объяснять. Да и с остальными двумя вопросами все сложно. Видишь ли, Макс… эти вопросы затрагивают темы, которые в разговоре с простым смертным поднимать вроде как и не положено.

– А вы намекните.

– Что ж… попробую, – и снова он усмехается. Я подумал, что усмешка у него старческая, как и глаза. – Ты пей чай, пока горячий.

Я опустил взгляд на руки, которые эн секунд назад начало будто бы припекать. Но вместо «Что за нахуй?!» спросил с сарказмом:

– Полагаю, я должен простить вам некоторую… предупредительность? И некоторую… ненормальность происходящего?

– Полагаю, что не должен, но простишь.

Прощу, какой базар? С глюков, думается, взятки гладки.

– Интересно, почему я раньше ненавидел бергамот? – сделав хороший глоток, задумчиво пробормотал я. – А потом вдруг полюбил.

– А как тебе тот скромный факт, что ты можешь перечислить все английские графства, если тебя разбудить часа в три-четыре? Или назвать все родовитые семьи, жившие когда-то в графстве Чешир?

– А? – тупо переспрашиваю. Слово «Чешир» мне напоминало, разве что, о фильме Тима Бертона и Викиных воплях про татуировку с «чеширским котэ». Фильм мне, кстати, не понравился, как и упоротый кот, и сама идея какой бы то ни было татуировки.

– Не помню такого.

– Так этого и не было. Но можешь кого-нибудь попросить о помощи, так сказать, в следственном эксперименте. С другой стороны, – в руках Валентина непонятным образом возникла чашка, идентичная той, что почти обжигала мои ладони, – это знание не сыграет роли, если ты однажды проснешься кем-то другим.

– Я чувствую себя идиотом, – мрачно поведал я в ответ на это.

– Для тебя это нормально, – с видом знатока ответил он, – чувствовать себя идиотом, когда ты чего-то не понимаешь. Думай, Макс. Это, пожалуй, единственный дельный совет: думай и принимай решения. С первым у тебя всё довольно-таки неплохо, а вот со вторым…

– Я ещё больше ничего не понимаю, чем полминуты назад.

– Поймешь. Задним числом, правда, но обязательно поймешь. Кстати, о числах, – осекся Валентин. – Этот триггер буквально у тебя перед носом. Стоит только заглянуть в паспорт… хотя, нет, оно и так очевидно!

Впервые за это время на меня снизошло понимание. Сходу могу назвать число, которое меня преследует. В датах, в номерах… везде.

– Двадцать один?

– Да-да! – Валентин был, судя по всему, жутко рад, что до меня допёрло хоть что-то. – Это число – что-то вроде твоего личного номера. Весьма символично, что тебе сейчас двадцать один год, не находишь?

– А почему именно двадцать один?

– А просто так. Цифра, кратная семи.

– Типа, счастливое число? – я скептически хмыкнул. – А почему, скажем, не девять?

– Потому что семь – сакральное число демиургов; мир семь дней создавался, – сказав это, Валентин с явным ехидством продолжил. – Скажи-ка, гений логической алгебры, а какова будет запись девятки в двоичном виде?

– Один-ноль-ноль-один, – не задумываясь, ответил я. Уж что-что, а перевод в двоичную систему до шестнадцати помню натвердо. Это, как любила говаривать наша преподавательница по ВТ, «таблица умножения в вашей профессии».

– Между прочим, тысяча один – ассирийское число Апокалипсиса.

– Сильно сомневаюсь, что эти ваши древние люди знали о двоичной системе счисления.

– Скажи это индийскому математику, жившему в двухсотом году до нашей эры. Ладно… просто запомни: девять – перевернутое шесть, оно считается числом ложной сути… – тут он резко оборвался. – Итак, три семерки – антипод трех шестерок, сатанинской комбинации. Трижды семь – двадцать один.

– М-да, – по привычке поправляю очки. – По такой логике, видимо, двенадцать – это двадцать один, только отзеркаленное.

– «Логично – значит, хорошо» – очередной стереотип, навязанный тебе отцом. Есть в типологии Карла Юнга такие дихотомии, как «мышление» и «чувство». Логичным человеком манипулировать легко: дай ему для начала правдоподобную историю, и он сделает нужные тебе выводы. У него напрочь вырубается нечто, называемое Юнгом «функция субъективной оценки»… Впрочем, не позволяй кому бы то ни было вешать на себя ярлыки. Кто ты, что ты – это всё тебе решать.

Хотел было ляпнуть что-нибудь едкое, но тут всплыло одно из слов, недавно произнесенное Валентином.

– Вы сказали «сакральное число демиургов». А вы сами, что ли, того… ну… бог?

Он громко расхохотался (или, если быть честным, издевательски заржал). А потом отрезал с невеселой ухмылкой:

– Включи-ка свою хваленую логику. Будь я Богом – не торчал бы тут с очередным…

– С кем?

В ответ он лишь провел двумя пальцами вдоль рта, изображая застегивание «молнии». Весьма странный жест для кого-то, имеющего такую взрослую и солидную наружность. Солидность он, впрочем, подрастерял: ведет себя не так, как обычно, а так, будто бы стал вдвое моложе.

– А что, таких, как я, много?

– Не очень много от общего числа живших и живущих. Да и через меня идут не все, – пальцами свободной от чашки руки Валентин принялся барабанить по краю столешницы. – Я старше тебя на девятьсот восемьдесят лет и навидался многих. Конкретно ты казался мне безнадежным случаем.

На сколько?! Кажется, у этих моих глюков вполне объяснимая причина: я читаю слишком много фантастики.

– «Казался»?

– Да, Макс. Казался, – закивал мой глюк с крайне невозмутимым видом. – Еще кое-что о триггерах. Тебе наверняка попадались в книгах или фильмах сцены, в которых человека гипнотизировали. И было что-нибудь такое – слово, или щелчок, или хлопок в ладоши, – вводящее в состояние гипнотического сна и выводящее из него. Так?

Я кивнул. Кончиками пальцев Валентин поднял чашку и теперь держал перед собой, разглядывая с преувеличенным интересом. Мне почему-то подумалось, что, если разжать пальцы, чашка не упадет, а зависнет в воздухе.

– Это похоже на счётный триггер, – пробормотал я. – Телевизор по такому принципу включается и выключается.

– Если тебе так угодно, – повисла продолжительная пауза, после которой он добавил: – Это, увы, последнее, что я могу тебе сказать сегодня. И ничего не скажу до того момента, пока ты не начнешь понимать.

– Что я должен понимать? Я даже не понял, о чём вы вообще говорили всё это время, – с досадой процедил я.

– Не «о чём», Макс. О ком.

И он разжал пальцы.

~ 4

Алла пришла аккурат в тот миг, когда я подскочил на кушетке от звука бьющегося фаянса, неожиданного и неестественно громкого. Говорит: мол, Валентин Поликарпович извиняется, срочная поездка в Самару, некие неприятности с пожилым отцом.

Я перевел осоловелый взгляд на стол, за которым сидел… никто не сидел, разумеется. Потом – обратно на секретаршу.

– Понятно. В четверг его не будет?

– Скорее всего. Не знаю, – Алла наморщила лоб, что-то обдумывая, – он как-то странно выразился. Что будет здесь, когда понадобится тебе, или как-то так…

А. Это тот самый сон, в котором тебе снится, что ты проснулся.

– Ладно. Пойду-ка я тогда.

Торопливо выскользнув в приемную (через вновь обретенную дверь, угу), я сдернул куртку с вешалки и, наскоро попрощавшись, сбежал по ступенькам вниз.

Позже, идя дворами до трамвайного депо, я был уже не такой резвый. Точнее, даже мог бы быть членом массовки в каком-нибудь фильме про типичный зомби-апокалипсис. Здесь сразу вспомнился Ваня, с дебильной рожей тянущий ко мне руки и мычащий: «Мозги-и-и!»; он так перед каждой контрольной делал.

Я вздохнул и попытался сдуть челку, лезущую в глаза с тем же упорством, с каким очки сползали едва ли не на кончик носа. Челку надо состричь, а очки поменять – они у меня уже не первый год, дужки разболтались. И нервы тоже разболтались… но их, увы, не заменишь, как очки.

Этот дурацкий сон при всей своей неправдоподобности почему-то казался едва ли не более реальным, чем всё остальное. По крайней мере, мозг потихоньку грузил оперативку с целью выдать мне ответ на фундаментальное «Что это было, Бэрримор?»

Трижды семь – двадцать один. Охренеть. Моя жизнь никогда не будет прежней! Я никогда не смогу спокойно ездить на семьдесят третьем автобусе! Эта поебота с числами казалась сущим бредом, как и вообще весь сон… только вот одна мысль не давала покоя.

«Не “о чём”, Макс. О ком».

Я понял, о чём речь. О ком речь. Недаром весь день не мог выкинуть из головы этого субъекта, прямо наваждение какое-то. Мне для полного счастья как раз не хватало парочки маний и фобий, а также какой-нибудь «филии» с замечательной приставкой.

Смс-ка настигла меня во время разыскивания проездного по всем имеющимся карманам. Одной рукой держа студенческий, другой вытащил телефон.

«Бро, ты уже едешь?» – разумеется, это была Вика. В основе своей все сообщения приходили либо от Вики, либо от Вани (в его случае это было почти дежурное «Макс, бухать!»). Ответив, я обратил внимание, что времени уже без пяти семь. Задремал на минуточку, как же… полтора часа продрых! «Чем же вы по ночам занимаетесь, Соколовский, если приходите ко мне на пары в поисках койко-места?» – спрашивает Серкова в таких случаях. Куратор у нас – ну просто космос: за ней хоть записывай.

Хм. А Вика, значит, у меня решила засесть; не иначе как родители пропалили её вчерашний загул и жаждут поиграть в Святую инквизицию. О’кей, пусть и на моей кухне будет праздник! Кроме того, мне было о чём порасспросить свою непутевую сестрицу.

– Женька? – Вика как-то странно уставилась на меня, округлив и без того большие глаза.

– Ну, тебе виднее, Женька он или не Женька, – я передернул плечами, с преувеличенным вниманием ковыряясь в тарелке с макаронами по-флотски. Что ж, бесполое имя «Женя» вполне подходило такому бесполому существу.

– Чего это ты вдруг им заинтересовался? – к моему раздражению, физиономия у нее стала жуть какая понимающая. – Не иначе как Лина насчет тебя права была, а, братец?

– Не пори горячку!

Ну Уколова, ну стерва! Как же это в её стиле – говорить моей сестре, что я гей. То есть, якобы гей!

– А с чего бы тогда тебе интересоваться смазливым парнем, с которым ты и общался-то четверть часа, а? – и бровками играет, маленькое чудовище. Положительно, Лина плохо на нее влияет.

– Может, мне просто интересно, с кем ты общаешься. Этот Женя – он, прости, малость ебанутый.

– Знаешь, Макс, с твоей стороны назвать кого-то ебанутым – лицемерие, – с прохладцей ответила Вика, явно намеренно пройдясь по больной мозоли. И как ни в чём не бывало продолжила. – Ладно, Отем и вправду… немного эксцентричный.

– Немного? – переспросил я, не сдержав нервный смешок. – Я считаю, что выглядеть как баба – это не «немного»! Кстати, а сколько ему лет-то? Не рановато по таким местам шастать?

– Девятнадцать ему. И он там работает, кстати. А ты сейчас – ну один в один наш папа!

Тут уж у меня глаза на лоб полезли.

– Девятнадцать? М-да. Хорошо сохранился… Нет, Вик, ну он же в натуре пятнадцатилетняя школьница!

Вика вздохнула и покачала головой.

– Поболтайте-ка с Валей-Полей о скрытом гомосексуализме. Впрочем, можно и не о скрытом.

Не успел я, до крайности возмущенный, придумать подходящий ответ, как она встала, со скрипом отодвинув табуретку от стола, и отошла к плите.

– Вот кто мне это говорит, а?

– А я и не претендую на натуральность, – со смешком отозвалась она, наливая в чайник воду.

– Не претендует она… На продолжение банкета с этой сукой, надеюсь, тоже? – сварливо интересуюсь. Я и раньше не любил пассию сестрицы, а теперь и вовсе придушить мечтал.

– Да ну её, – морщится с преувеличенной беззаботностью. – Забудь про нее, и я тоже забуду. И больше никаких баб; мне еще дороги мои нервы!

– Отрадно слышать! – проворчал я. Тему продолжать не стал: и холодильнику понятно, что чувства высокие и не очень – не мой конек. Это слишком сложно. Даже сложнее синтаксиса C++, ей-богу.

Когда Вика уехала домой, я засел за комп и, прихлебывая чай (с бергамотом, да), тоскливо оглядел иконки на рабочем столе. В результате, вместо того, чтобы быдлокодить очередную халтурку, я лениво проглядел почту, потом зачем-то открыл Вконтакте и зашел на свою страницу. Подумав, залез в список друзей Виктории Соколовской и стал медленно листать вниз, убежденный, что искомая страница отыщется по фотографии.

Нет, Макс. Вот хрен ты угадал.

Судорожно прижимаю пальцы к вискам; в голову будто электрический разряд подали, когда я зацепился взглядом за это «Otem Smith»

«Как “Осень”?»

«Нет. Как произносится, так и пишется».

Интерлюдия 1

Себастьян мог подробно рассказать о каждом графстве, в котором побывал (а бывал почти во всех). Настолько подробно, насколько мог рассказывать человек, не позволяющий себе задержаться на одном месте и пустить корни.

Не задерживаться, не привыкать – это было его понимание свободы. Понимание, пришедшее в то время, когда начали кончаться деньги, и Себастьян остро ощутил нехватку привычного образа жизни. Заключение оказалось таковым: привыкнуть к чему-либо – значит, принять тот факт, что ты это «что-то» обязательно потеряешь. Краеугольным камнем, пожалуй, был страх привыкнуть к свободе и потерять ее. Себастьян бежал от этого страха куда глаза глядят.

Только вот особо не набегаешься, когда всё, что есть у тебя за душой – кое-какое барахло вроде одежды и кистей и переносного мольберта. Всё, что умел Себастьян – рисовать да поддерживать светские беседы. Было, конечно, и какое-никакое образование, да много ли от него толку парню без роду и племени? Куда больше ему пригодилась бы сила и выносливость – тонкокостный и худощавый Себастьян при всем желании не мог заниматься тяжелой работой; наниматели лишь подняли бы его на смех. К тому же, следовало беречь руки, обеспечивающие ему хотя бы несколько монет.

Впрочем, бесцельно мотаясь по Англии уже почти два года, Себастьян имел также неплохой, но нерегулярный способ подзаработать на картинах. Натолкнули его на эту мысль люди, среди которых он вырос – провинциальные простачки, которые своей спесью могли померяться с придворными короля, однако меньшими простачками от этого не становились. Стоило, например, распустить слух о заезжем художнике, который был якобы «аж из самого Лондона, точно те говорю!» – и можно было выручить неплохие деньги за умело приукрашенный портрет какой-нибудь рябой девицы на выданье. Находились порой идиоты, которые платили золотом за картину с изображением любимого охотничьего сеттера… но это уже было подлинным везением.

Зиму Себастьян не любил как раз потому, что погода и непроходимые дороги заставляли почти полгода торчать в каком-нибудь городишке, где число пустоголовых любителей «лондонских» художеств было ограниченным. Приходилось проявлять всю изобретательность, на которую он был способен. Ну, и потуже затягивать пояс – изобретательности хватало не всегда. Себастьян, впрочем, был доволен жизнью нищего художника. По крайней мере, пока что.

Это был третий «свободный» октябрь. Приближающаяся непогода застала Себастьяна в Лондоне, куда за время своих скитаний он приехал второй раз, лелея замысел раздобыть одежду попригляднее и справиться у нескольких господ, не нужен ли их потомству учитель французского. Талантов кого-то чему-то учить он в себе не наблюдал, но надеялся на остатки хороших манер и благообразную наружность. К тому же, аристократы, выезжающие ко двору, оставляли детей в своих поместьях, а Себастьян, в отличие от многих приезжих, был не в восторге от Лондона. Красивая обертка здешней жизни в прямом и переносном смысле дурно пахла.

Сказано – сделано: на смену облику оборванца пришло нечто, называемое «благородная бедность». Вот только на этом удача, и без того не жалующая Себастьяна, улетучилась в неизвестном направлении. С одной стороны, конечно, за один день такие дела не делаются. С другой же, он начал понимать, что не является единственным знатоком французского в Лондоне, и найти место, не имея каких-либо знакомств или рекомендательных писем, будет проблематично… Проще говоря, пока что ему давали от ворот поворот.

«Да с чего я вообще решил, что кому-то здесь понадоблюсь? – уныло подумал Себастьян, прихлебывая из оловянной кружки нечто, выдаваемое хозяином сего трактира за глинтвейн. – Пора бы уже научиться здраво оценивать свои возможности».

На улице лило как из ведра, погода была в общем и целом отвратительной. Он пришел к выводу, что ближайшие несколько дней придется безвылазно торчать в этой забегаловке, только и делая, что рисуя. Оставалось только надеяться, что хозяин не занимается разведением клопов в комнатах – что, впрочем, тоже было вопросом везения.

В помещении было натоплено так, что даже вечно мерзнущему Себастьяну стало жарко. Пришлось расстегнуть пару верхних пуговиц на воротнике; помедлив, стянуть потрепанные кожаные перчатки. Он снимал перчатки только когда рисовал… ну, или вместе с остальной одеждой, когда ложился спать. Конечно же, белые, не загрубевшие руки многое могли сказать окружающим о личности обладателя, пусть даже они и перепачканы графитом. Графитовые палочки Себастьян исправно заворачивал в тряпку или обматывал бечевкой, однако все равно пачкался.

Мысли о графите увели его в предсказуемом направлении. Себастьян сам не понял, в какой миг достал всё и принялся машинально-быстрыми движениями рисовать. Это было не только единственное, что он умел, но и, пожалуй, единственное, чем в действительности хотел заниматься. Рисовать то, что попадается на глаза – вот как сейчас. Отрешиться от многоголосого гула и нетрезвых смешков, изображая на черновом куске бумаги разношерстную публику, собравшуюся здесь этим вечером. Всё это было, конечно, не рисунками – так, наброски с нарочито грубыми разметками морщин и заштрихованными впадинами щёк. В набросках, тем не менее, безошибочно угадывались люди, которых художник изображал.

У стойки Себастьян приметил интересную фигуру. Приличные девушки не шляются по кабакам поздним вечером, но и на проститутку эта особа не очень походила: простенькое, довольно закрытое темное платье, по фасону близкое к наряду пуританок, перчатки и накидка с капюшоном. Рыжие волосы, какие обычно описывают избитыми эпитетами вроде «бушующее пламя» и «червонное золото», были кое-как закреплены шпильками на затылке, но из пучка буквально на глазах выбивались короткие пряди, вьющиеся мелкими колечками. Насколько он видел с такого расстояния, девушка была довольно хорошенькой, однако не ее внешность привлекла внимание. Руки, затянутые в черные перчатки: пальцы левой легонько постукивают по спинке грубо сколоченного стула, а правой – теребят одну из складок верхней юбки.

Руки выдавали ее Себастьяну, как его собственные выдавали в нем аристократа. Руки выдавали ее так же, как испытующе-внимательный взгляд, скользящий по посетителям трактира.

Перевернув листок, он сплошными линиями наметил колокол юбки, переходящей в тонкую талию и небольшую грудь; несколькими вертикальными штрихами расчертил складки одежды. Этот набросок был более детальный. Девушка, разумеется, заметила столь пристальное к себе внимание, и улыбнулась, вопросительно вздернув бровь. Улыбка у нее была на редкость… шкодная. Слово крайне подходило этой особе.

Себастьян не подошел к девушке по одной причине: знал, что она сама к нему подойдет.

– Вы должны знать, милорд, что смотрите на меня дольше, чем позволяют приличия, – нимало не смущаясь, рыжеволосая девушка опустилась на стул – разумеется, придвинув его поближе к стулу Себастьяна. Она не казалась неуклюжей, но и изящества в ее движениях тоже не было. Речь ее была довольно-таки правильной, однако в голосе не обнаружилось ни придыхания, ни особого кокетства.

– О каких приличиях вы толкуете, мисс? – Себастьян тоже улыбнулся. – Я всего лишь бедный художник… у которого вам толком и своровать нечего.

Девушка растерялась на несколько секунд, но убегать не спешила. И улыбочка никуда не делась.

– И даже сердце?

– Сомневаюсь, что вы за этим здесь, мисс, – пробормотал он, с интересом художника разглядывая ее лицо, чуть округлое и юное, с тонкими яркими губами и плебейским курносым носом. Лицо скорее простолюдинки, чем благородной дамы: Себастьян был уверен, что под слоем пудры ее кожа усыпана веснушками. Но большие глаза под хмурыми изломами бровей, обрамленные золотистыми ресницами, были бесспорно красивыми. К тому же, желтого цвета – таких ему не приходилось видеть раньше.

– Так ты действительно думаешь, что я – воровка? – негромко уточнила девушка.

– Я не думаю. Знаю. Для меня это не намного сложнее, чем отличить проститутку от прачки.

– Тогда я тоже не думаю, а знаю, что ты – аристократишка. У меня глаз-то наметан, если я воровка.

Речь ее была, пожалуй, слишком правильная для какой-нибудь горничной. Несомненно, она была девчонкой, а не переодетым парнем… Однако вела себя как мужчина: прямая, как метла, и кокетничает явно без особого удовольствия. Это напоминало Себастьяну его сестру, Мэгделин, выросшую в окружении мужчин. Мэг всегда отличалась излишней прямолинейностью и недостатком женственности; если бы не красота и умение пускать пыль в глаза, отцу навряд ли удалось бы сбыть ее с рук.

– Раз уж мы оба проявляем столь недюжинную сообразительность, сделаем вид, что поверили друг другу? – невозмутимо предложил он. Девушка помолчала какое-то время, буравя его своими глазищами. Видимо, взвешивала в уме вероятность того, что странный парень заорет во все горло «Держи воровку!» или что-то вроде того.

– Видали мы бедных художников. Они побольше тебя пообтрепались.

– О… это? – Себастьян небрежно одернул кружевную отделку на рукавах белой сорочки. – Небольшой маскарад с целью заработать на жизнь. Вот только придется прибрать костюм на некоторое время и заняться рекомендательными письмами… вы случайно подделкой документов не занимаетесь? Я не останусь в долгу и напишу вам отличный портрет.