Текст книги "Нулевой день (СИ)"

Автор книги: R. Garraty

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Так вот, двадцать пятого – если не ошибаюсь – апреля Руперт предложил заехать к нему в гости после уроков, раз уж с озером так вышло. Я и не возражал особо: мне хотелось снова побывать у него дома, но только не когда там толпа народу. На вечеринках мне становится как-то не по себе. Да и вообще, у них очень симпатичный дом. Хорошо обставленные светлые комнаты, высокие диваны с горами мягких подушек, и всё подобрано в тёплых, пастельных тонах – даже мелочи, вроде занавесок или кружевных салфеток на столе. На кухне вся стена застеклённая, от пола до потолка, но вид открывается не на заваленный хламом соседский участок, как у нас, а на раскидистые ели.

Его мама нас встретила, но тут же уехала в город, и когда мы остались наедине, я отчего-то занервничал. Стало казаться, будто в доме невыносимо душно.

– Выйдем на улицу? – попросил я.

Руперт кивнул, приоткрыл стеклянную створку, и мы вышли на задний двор.

Не знаю даже, какой из моих заскоков был в этом виноват, но я начал вести себя, как полный идиот. Сказал ему, что хочу посмотреть цветы и долго бродил между клумбами. Потом наклонился к какому-то кусту и спросил:

– Это гортензия?

– Не знаю. – Он нахмурился. – Без понятия.

– Точно гортензия, – зачем-то повторил я.

Я ходил по саду и делал вид, что всё это мне феерически интересно. Конечно, мне никакого дела не было до этих цветов. Мама раньше сажала что-то под окнами, но с возрастом у неё начались сильные боли в спине, и клумба уже который год стоит пустая. Мама всегда просит меня или отца помочь, если нужно наклониться или дотащить тяжёлые пакеты до порога. Тут я осознал, что когда меня не станет, ей придётся таскать всё это самой. Она будет идти с этими пакетами, вся сгорбленная, и вздыхать так тяжело… Эта мысль меня убила.

Так бы я, наверное, и продолжил пилить себя, если бы не Руперт. Знаете, есть такие поливалки, которые воду повсюду разбрызгивают, чтобы ты сам со шлангом не горбатился. У них тоже такая была, распыляла воду на розовые кусты у самой ограды, но Руперт, пока я не видел, взял и направил её в мою сторону.

Вся футболка у меня промокла, да и штаны тоже. И лицо, и волосы. Я отфыркивался, а он смеялся. Тогда я решил отомстить, с разбегу навалился на него, и его тоже окатило этими брызгами. Потом мы лежали на траве, уже одинаково мокрые, и по телу пробежала дрожь, и от того, что влажная ткань неприятно холодила, и от того, что Руперт лежал и смотрел на меня своими удивительными глазами. И в голове не оставалось никаких других мыслей, когда мне захотелось его коснуться.

До этого я морозился, но тогда во мне что-то щёлкнуло. Целоваться было приятно, хотя губы у него теперь были холодные, и на лице осталась вода. Я сам от себя такого напора не ожидал, но так уж получилось, я его уже отпускать тогда не собирался. Руперт изумлённо округлил глаза, когда я потянулся расстёгивать пуговицы на его рубашке. Но пуговицы попались какие-то дурацкие, я даже одну из петли еле вытащил.

Очнулся я когда его ладонь аккуратно скользнула под ткань моей футболки, к поясу джинсов, и невольно вздрогнул. Только тогда заметил, что дышу быстро, словно нёсся сломя голову через весь Мидлбери. Руперт немного отодвинулся, заметив, что я торможу, и прищурился:

– Подожди, ты правда никогда не?..

И тогда я решил: ну всё, Сэм, по тебе всё сразу ясно. Лучше бы и не лез к нему, наверняка что-то не так пойдёт. Руперт никогда не спрашивал, девственник ли я, но любой бы на его месте догадался: я и целоваться нормально не умею, а тут от одного прикосновения начал тормозить.

– Правда.

Несколько бесконечно долгих мгновений Руперт просто смотрел на меня и кусал губу. Его рыжеватые волосы от воды стали почти медными и ярко блестели на весеннем солнце. Потом он ухмыльнулся, и произнёс:

– Расслабься. Всё в порядке, детка.

В другое время я бы за эту «детку» вмазал, но в тот момент мне даже понравилось. Всё, на что меня хватило – ощутимо прикусить его мочку уха в качестве мести. Некоторое время мы лежали на траве и как-то лениво соприкасались губами, пока он не начал водить ладонью по моему бедру. Я даже глаза закрыл, и так и не открывал, пока он не расстегнул ширинку и не прикоснулся к моему члену. Что здесь описывать? Не помню, чтобы мне было так хорошо. Сложно даже сосчитать, сколько раз к себе прикасаешься и о чём только не фантазируешь… но чужие тёплые пальцы в тысячу раз лучше, чем самая безумная, самая яркая фантазия. Я знаю, это пустяк, но за восемнадцать лет меня так заебало самоудовлетворяться, и этого вполне хватило, чтобы кончить.

У меня тогда крышу сносило, и всё вокруг будто поплыло. Но я умудрился расстегнуть его ремень от «Гермес», даже несколько раз пальцами провёл по пряжке – стоящая, конечно, вещь. Но даже будь у меня бабки, я бы не выкинул тысячу баксов на эту хрень. Я помню, что прикоснувшись к нему под тканью нижнего белья несколько раз спрашивал «Так нормально?», и каждый раз в ответ он только кивал. Помню, что когда заставил его кончить, мне показалось, что вдоль позвоночника пронёсся тот же самый бешеный сгусток энергии, что недавно принёс и мне удовольствие. Помню, что подумал, что сделать кому-то хорошо – тоже сила, но другая, не связанная с болью или оружием. И ещё порадовался, что их участок крайний, и со стороны леса никто не смог бы нас увидеть.

Когда я пишу об этом, выходит полный бред, грязь – наверное, слов не хватает, чтобы передать, насколько мне всё понравилось. Серьёзно, всю жизнь думал, что умру девственником, как Исаак Ньютон. В одной передаче рассказывали, что у него никогда не было женщины: он смог сформулировать ключевые законы физики, но поебаться оказалось сложнее. Это так нелепо и в каком-то смысле забавно.

И хотя мы не зашли далеко, я знал, что легко согласился бы. Пусть мне все эти ощущения были в новинку, он-то отлично знал, что делает. Я даже спросил потом, сколько ему было, когда он первый раз занимался сексом, и Руперт сказал: «пятнадцать», но больше ни слова из него было не вытянуть. Знаю, многие о бывших и слова слышать не хотят, но мне стало интересно.

Потом мы уже ничего особенного в тот день не делали. Лежали на диване у него в комнате, послушали альбом Брайана Адамса, разогрели макароны с сыром. Футболку Руперт повесил сушиться, но до сих пор не вернул – мою любимую, с концерта Iron Maiden. Взамен мне досталась его старая футболка из Санта-Моники, которые обычно продают в сувенирных лавках за десять баксов. Она мне оказалась даже немного мала – спортом я не занимаюсь и с аппетитом у меня всегда проблемы, но за последний год я вымахал до шести футов двух дюймов [1]. Теперь я в этой футболке сплю, хоть это и глупо.

…

Всё закончилось так же неожиданно, как и началось. Не хочу я вспоминать об этом, но придётся. Начинаю писать и думаю – какой же я дурак! День тогда выдался замечательный, тёплый, и мы сразу после школы поехали на кегельбан. Я последний раз играл в боулинг лет в восемь, но всё равно выиграл, и Руперт в качестве приза купил мне ланч в «Джонни Рокетс». Он всё время таскал у меня картошку фри, хотя сказал, что не голодный. Всё было так потрясающе нормально.

И я уже думал было, что день закончится на той же ноте, но по дороге в город он спросил:

– Сэм, ты будешь моим парнем?

Руперт явно нервничал, когда задавал этот вопрос – немного сильнее сжал руль и смотрел куда-то в сторону. Повисла такая неловкая тишина, она словно звенела в ожидании, когда я наконец отвечу хоть что-нибудь.

– Я не могу.

– Что? – Руперт смотрел на меня, как на полного идиота. Так это, наверное, со стороны и выглядело, но мне было всё равно.

Ему, наверное, казалось, что я с ним дурачусь, что я последняя скотина, и мне становилось плохо при мысли о том, что он обо мне станет так думать. Но я был бы ещё большей скотиной, если бы согласился.

– Так будет лучше. Просто поверь.

– Я не понимаю…

В тот момент мне хотелось признаться, что если бы всё было иначе, ему не приходилось бы даже задавать этот вопрос. Это я бы просил его об этом.

– Значит, ты не хочешь встречаться со мной?

– Нет. Можно общаться…

– А я теперь не смогу быть твоим другом.

Я тоже.

И поэтому нужно остановиться сейчас, пока ещё не поздно.

Признаюсь, я дал слабину. Я должен был послать его ещё в тот день, когда он подошёл обсудить тест по химии. А лучше, когда он одолжил у меня ручку. Но у меня не получилось. Если бы я вздумал подписывать этот чёртов ежегодник, я бы так ему и написал: «Ты моё самое лучшее воспоминание о старших классах, Руперт». Потому что это правда. Я всё время думаю о том, как сильно хочу его целовать, быть рядом, да хотя бы просто разговаривать.

До тринадцатого мая осталось всего ничего, но я и думать об этом не могу. Вообще ни о чём думать не могу, честное слово. Достал сейчас диск, который Руперт для меня записал, и слушаю эти дебильные песни. Хотелось бы сказать, что меня тошнит от этих хитов, что всё это бессмыслица, набор слов. Но на этот раз меня тошнит от себя. Потому что больше, чем любых последствий, чем крови, чем тюрьмы, я боюсь того, что Руперт по-настоящему возненавидит меня.

Комментарий к six

[ 1] – примерно 187 см.

Прошу прощения за задержку, но мне был просто необходим перерыв. Во-первых, из-за проблем с учёбой, во-вторых, из-за того что мне не хватало сил и времени довести эту главу до ума. Долго же она пылилась в черновиках…

Надеюсь, в ближайшее время мы всё-таки приблизимся к концу, и оставшиеся две части получится выложить быстрее.

========== seven ==========

Только что вернулся с выпускного вечера – переоделся в пижаму, заварил себе какао и решил черкнуть пару строчек. О самом мероприятии расскажу в двух словах: ничего особенного. На одиннадцатое мая [1] забронировали банкетный зал, кто-то из школьных энтузиастов нарисовал баннеры, девчонки из оргкомитета повесили гирлянды. Всем выпускникам заранее выдали анкеты, чтобы мы указали, какую музыку предпочитаем, но я не заполнял. Мои песни всё равно ни за что бы не включили, так какой смысл распинаться?

Мама раз двадцать сфотографировала, как я закрепляю на запястье Моники бутоньерку и беспрерывно плакала, пока мы ждали лимузин. При этом всё время повторяла, как быстро я вырос и как она мной гордится. В любой другой день мне было бы неловко, но тогда я просто забил. Не хотелось одёргивать её или препираться, хотя терпение было на исходе: то она поправляла воротник моего костюма, то разглаживала галстук, то ворчала из-за того, что водитель опаздывает.

Мы приехали задолго до начала мероприятия, и зал почти пустовал. Там тусовались только несколько десятиклассниц, которым посчастливилось оказаться в списке приглашённых, и темнокожий парнишка из команды по борьбе. Мы с Моникой подошли к стендам с фотографиями. В нашем городке только две начальных школы, поэтому общих детских воспоминаний вполне хватало для небольшой выставки. В Мидлбери все друг друга знают, наверное, чуть ли не с подготовительных классов.

Себя я почти нигде не нашёл, но это неудивительно: ненавижу фотографироваться. Всегда теряюсь перед объективом: не знаю, куда смотреть, куда деть руки, улыбаться или нет? И если улыбаться, не выглядит ли это фальшиво? Правда, в самом углу висела фотография, которую не так-то просто заметить. Не помню, когда и кто сделал снимок, но мы втроём – я, Мэдисон и её подруга (кажется, Эшли) стояли перед входом в музей искусств. Эшли – или как её там – ела сахарную вату, мы с Мэдисон стояли чуть в стороне и держались за руки. На плече у меня висел её красный рюкзачок с каким-то плюшевым брелком. Я невольно улыбнулся и попытался вспомнить тот день, но ничего не вышло. Помню, что нас возили на экскурсии в Берлингтон по пятницам, когда мы были детьми; помню любимую футболку с Ханом Соло, которая была на мне надета, но только не ту самую прогулку.

– Ты просто лапочка, – рассмеялась Моника, взглянув на фотографию. – И Мэдс тоже. Все такие маленькие…

В тот момент Моника напомнила мне маму. Когда она садится пересматривать старые фотографии, начинает также причитать. Мама всегда делает это по утрам, несколько раз в год, в своём пёстром домашнем платье и с бигуди в волосах. Может целый час просидеть на полу, листая семейные альбомы, и иногда зовёт меня или папу, чтобы мы тоже посмотрели. Отец почти никогда не отзывается, только отмахивается и идёт возиться в гараже или смотреть телевизор, а я всегда подхожу, потому что мне становится немного жаль её.

Понимаете, мой отец не самый чувствительный человек. Ему всё равно на такие вещи. Мама другая. Она в любой момент может расплакаться: бывает, я огрызаюсь на что-нибудь, а она сразу в слёзы. По вечерам она смотрит фильмы и часто плачет, если персонажи умирают или случается что-то плохое. Мама часто пересматривает эту насквозь фальшивую мелодраму «Город Ангелов», и на последних кадрах у неё глаза начинают блестеть от слёз, хотя она знает, что там всё заканчивается как положено – и жили они долго и счастливо.

Так вот, Моника мне напомнила её. Она ещё несколько раз обращалась ко мне, когда ей попадалось что-то любопытное или смешное. Но когда на фото обнаружилась она сама – ярко разряженная девчонка с длинной засаленной чёлкой – только вздохнула.

– Знаешь, что хорошо? – спросила она.

– Что?

– По крайней мере, я выгляжу не так. Слава тебе, Господи, я выгляжу не так.

– Ты выглядишь лучше всех.

Она только отмахнулась и пробормотала что-то вроде «спасибо», но я знал, что ей приятно это слышать. Моника классная девчонка. Я не разговаривал с ней вплоть до той вечеринки у Руперта, потому что она казалась мне высокомерной сукой, но теперь жалею об этом.

Королевой бала выбрали не Мэдисон, как все предполагали, а Бекки Берковитц. Она с радостным возгласом взобралась на сцену, с невероятной для таких высоких каблуков прытью, причём улыбалась во все тридцать два. Сначала меня раздражала её идиотская улыбка, но потом стало наплевать. Должен же быть и у неё какой-то триумф. Самым большим достижением в её жизни будет диадема на выпускном Мидлбери Хай – у неё будто на лице написано, что ни в какой колледж она не пойдёт. Объединится со своим дружком из университета в одну кретинскую ячейку общества и родит ему очаровательных детей.

Мне не представится шанса проверить, но, клянусь, так и случится. Хотя, наверное, я не вправе язвить. У неё по крайней мере есть будущее. А если я останусь в живых, то ничего хорошего не будет. Только тюремная камера, решётки на окнах, отстойная еда и подъём ни свет ни заря.

После награждения оставалось немного до конца праздника, и к этому времени я уже держался в стороне. На танцпол не тянуло, и я обошёл все столы с закусками, но там оставались только сырные начос и странного вида пирожные. Пришлось забирать последние, подсохшие дольки ананаса. Руперт тоже стоял рядом, но не замечал меня. И – Бог знает зачем – я просто подошёл и щёлкнул пальцами у него перед носом.

– А нормально поздороваться нельзя было? – усмехнулся он.

– Скучаешь?

– Нет, всё нормально. Но мне жаль, что всё заканчивается. Отличный праздник.

– Ну да… Чудесный день, когда ты должен понять, с какими замечательными ребятами учился всё это время. – Это прозвучало так ядовито, что я сам удивился.

– Но было же что-то хорошее?

– Было. И я подумал, раз сегодня такой чудесный день, мне стоит попросить у тебя прощения.

– За что именно? – он водил пальцем по кромке стакана с кока-колой.

– За всё. Я облажался, и не делай вид, что всё окей.

Руперт только покачал головой. Некоторое время я терпеливо ждал ответа, но он смотрел куда-то в сторону: то ли на плакаты, то ли на кого-то из танцующих. Молчание затягивалось, и тогда я решился спросить:

– Почему ты захотел познакомиться со мной?

– Что? – рассеянно переспросил он.

– Я спрашиваю, почему ты познакомился со мной?

Руперт посмотрел на меня так, словно впервые увидел. Наверное, понять меня в те дни было практически невозможно: то я посылал его, то набрасывался, то просил поделиться со мной чем-то личным. Сейчас я думаю, что не будь у него такое потрясающее терпение по отношению ко мне, наши пути разошлись бы в самом начале; или никогда не сошлись бы вообще.

– Я тебя ещё в первый день заметил. Ты сидел за ланчем один, и я спросил у Джастина о тебе. Он сказал, мол, забей, местный фрик, а Мэдисон потом сказала, что ты классный парень.

– Так и сказала?

– Не веришь? – он улыбнулся. – Ну, потом я наблюдал за тобой и думал подойти как-нибудь, но ты почти всегда один… Если бы ты зависал с кем-то из моих знакомых, я бы подошёл раньше. С днём рождения я даже не думал, что сработает.

– Сработало, – хмыкнул я.

– Не знаю, к лучшему ли.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, как бы тебе сказать… я много думал об этом. О тебе… Сейчас не лучшее время, чтобы выяснять отношения, но раз уж у нас сегодня вечер откровений… Если ты не хочешь встречаться со мной, хорошо, что ты сказал правду. Лучше знать сразу, когда эмоции односторонние.

– Они не односторонние.

– Сэм, – он проговорил моё имя менторским тоном, словно воспитательница начальных классов, которая уличила кого-то в проказе, – не надо утешать меня. Это не конец света. Я думаю, ты найдёшь своего человека в колледже.

Слышать эти слова было почти невыносимо. Руперт не осознавал, как много для меня значил. Иногда я просто ненавижу себя и свою жизнь, думаю, что никогда ничего не изменится: гнев продолжит донимать меня, словно тлеющие угли. И своим присутствием Руперт сделал мир вокруг намного ярче. Он просто был моим другом какое-то время. Показал мне, что я могу нравиться кому-то, что со мной тоже может быть интересно.

– Руперт, я очень ценю твою дружбу. И тебя. И мне нравилось… всё. Всё, что мы делали.

– «Ты мой друг» и «ты мне нравишься» это разные вещи.

Я судорожно пытался вспомнить, когда говорил ему о том, что на самом деле чувствую. Мне-то казалось, что между нами всё прозрачно. Но я и правда никогда не говорил ему об этом.

– Послушай, я… – слова никак не желали складываться в нужные предложения. – Просто знай, что у меня были причины сказать «нет». И что всё это было… не односторонне. Я безумно скучаю по тебе и…

Каждым словом я делал всё только хуже, но мне так хотелось ему об этом сказать. Пока я пытался хоть как-то оправдаться, к нам подошла Бекки. Она всё ещё сияла от радости и несколько раз поправила небольшую диадему, аккуратно посаженную на светлые локоны.

– Где ты был? – укоризненно произнесла она. – Привет, Сэм.

Она, видимо, забыла про своё правило не здороваться со мной. Или у неё было слишком хорошее настроение для таких мелочей.

– Сначала на улице. Потом здесь.

– Я устала тебя искать.

– Извини. – Руперт пожал плечами.

– Пойдём, я хочу, чтобы нас ещё несколько раз сфотографировали до последнего танца. И не пей газировку, от неё зубы желтеют, – Бекки забрала у него стакан и поставила на край стола.

– Потом поговорим, – он кивнул мне и на секунду сжал мою руку.

Потом у нас не будет времени.

Окей. Можно много чего написать, о том, что я должен был сказать. Но смысл писать об этом в дневнике, если на самом деле у меня никогда не хватит духу, а теперь ещё и времени, во всём признаваться. Будет достаточно того, что я променял бы весь этот выпускной на один вечер, похожий на тот, когда мы ездили на кегельбан или когда лежали у него дома и слушали музыку.

Бекки увела его в ту часть зала, где стоял фотограф. Незадолго до того, как объявили последний танец, я нашёл в толпе Монику и пригласил её. Это было довольно забавно: она чуть не отдавила мне ноги, но каждый раз извинялась. «Так давно не носила каблуки», – доверительно прошептала она. Так что мы просто медленно раскачивались, пока завывал старина Элтон Джон. Было здорово.

К одиннадцати часам я уже собирался уходить. У меня от этой музыки случился настоящий сдвиг по фазе. Знаете, сложно не ненавидеть поп-музыку, пока существует отстой вроде Black Eyed Peas. Пару лет назад из каждого угла играла эта мерзкая песня, где Ферджи раз сто повторяет одну и ту же фразу и всё это с этими дебильными придыханиями [2]. Самое ужасное, что этот выброс американской музыкальной индустрии выиграл «Грэмми»: почти ни у кого в этой стране нет вкуса.

Но несмотря ни на что, это был один из лучших дней за последние годы. Все остальные должны были ехать тусоваться куда-то ещё или оставаться здесь до утра, а потом, по традиции, завтракать в закусочных, но я безмерно устал, и никакого фастфуда не хотелось.

– Постой, – Моника перехватила меня у выхода. – У меня для тебя подарок.

– Подарок?

Она молча протянула мне что-то похожее на книгу, но точно сказать было нельзя из-за плотной пёстрой упаковки. Я начал подцеплять обёрточную бумагу ногтем, но Моника попросила открыть дома.

В общем, я только что развернул подарок, и это оказался альбом. «Что-то вроде ежегодника» – гласила обложка. Внутри действительно оказалось что-то похожее на ежегодник, только не со студийными фотографиями, а то, что Монике самой удалось найти. Фотографий было немного, но я оценил её старания – не так-то просто собрать немногочисленные фотографии, где я засветился за годы учёбы. Там были даже совсем детские снимки, и та, где мы с Мэдисон стоим у музея, тоже. Но на последних страницах были ещё и пожелания, и это меня прямо-таки убило. В хорошем смысле этого слова.

Лучшему игроку в футбол, похитителю женских сердец, настоящему супермену… Это всё не о тебе, но ты всё равно просто замечательный друг. Жаль, что мы не начали общаться раньше и спасибо, что согласился пойти со мной на выпускной. Целую и желаю хорошо отдохнуть летом. (Моника Родригез)

Будь смелее, и все к тебе потянутся. Есть люди, которые не отказались бы познакомиться с тобой поближе, но и ты должен сделать шаг навстречу. Не стесняйся заявлять о себе, и твоя жизнь изменится к лучшему. Я никогда не забуду то лето, когда мы работали вместе, и ты показал себя совсем с другой стороны. Желаю удачи в колледже! (Мэдисон Харлоу)

Я завидую тебе. Знаешь, почему? Я постоянно распинаюсь, чтобы быть смешным, а тебе даже стараться не нужно. Выше нос. (Джо Бёрнс)

Панк жив! Моника попросила меня написать что-нибудь, а я не смог ничего придумать. Ты ведь ещё слушаешь свою мозговыносящую музыку? (Р. Доусон)

Ты отказался подписывать мой ежегодник, а я так и не смог придумать подпись, которая тебе понравится. Ты знаешь мой номер и знаешь, что я всегда рад поговорить с тобой. Всё остальное я уже говорил тебе в лицо, и моё отношение к тебе не изменилось. Если ты когда-нибудь будешь пересматривать этот альбом, то, надеюсь, вспомнишь меня и без банальных пожеланий. (Руперт В.)

Всего набралось около тридцати подписей, и это безумно тронуло меня. Некоторых ребят я почти и не знал, но они всё равно написали что-то хорошее. Я понимаю, перед выпуском все становятся сентиментальнее, но прочесть такое было приятно. Я никогда не покупал ежегодники и считал, что все эти пожелания – фальшивая отписка, но это однозначно один из лучших подарков, который для меня когда-либо делали.

Сейчас я думаю о том, что это мой предпоследний вечер на свободе. Или вообще предпоследний… Я должен быть счастлив хоть немного, ведь я так долго ждал эту дату, зачёркивал дни календаря. Но – как ни странно – испытываю только щемящую тоску. Я думаю о родителях. О Руперте. О Монике. Они все замечательные люди, и послезавтра я причиню им всем боль.

Они, наверное, будут искать причины, почему всё так сложилось, но никогда не найдут ответа. Причина в том, что в жизни было слишком мало вещей, которые делали бы меня по-настоящему счастливым. Причины накапливаются день за днём, пока ты не понимаешь, что единственный выбор – исчезнуть, раз и навсегда. Есть люди, которые находили в себе силы бороться, продолжать жить, убеждали себя: «всё будет хорошо»… Но я так не думаю. Мне всю жизнь твердили, что нужно ходить в школу, чтобы пройти первую ступень на пути к счастливому будущему. Окей, но какой в этом всём смысл? Какой смысл в самой красивой жене, шикарной машине или огромном доме? Жена со временем начнёт ненавидеть тебя, ты будешь ходить на занудную работу, чтобы оплачивать литры бензина, которые тратит твоя тачка, и никто не придёт в твой шикарный дом, чтобы тебя навестить. Школа научила меня только тому, что я лузер, и уж этот урок я за двенадцать лет усвоил «на отлично».

…

Стены в комнате для допросов были окрашены в грязно-салатовый цвет. Сложно сказать, от чего мутило больше: от тусклой зелени или от решёток – на входе и даже поверх маленького окна почти у самого потолка. Сквозь это отверстие не смог бы сбежать даже ребёнок, но повсюду были напоминания о том, что я в чёртовой клетке.

– Сэм, тебе придётся рассказать обо всём по порядку. Я хочу тебе помочь.

Он хотел мне помочь? Или отмыть побольше денег?

Не сомневаюсь, что второе. Отец вызвонил из Нью-Йорка своего университетского приятеля, Люка Хастингса. Он адвокат в крупной фирме и, судя по всему, зашибает неплохие деньги. С первого взгляда понятно, что он пижон: безупречный костюм, лаковые туфли, золотые часы…

– Начни с того, что ты делал тринадцатого мая.

– Вам интересно, как я чистил зубы? Или какие хлопья съел на завтрак? А потом мы будем обсуждать моё дурацкое детство?

Люк смерил меня раздражённым взглядом. Уже десять минут у него не получалось ничего от меня добиться, и он начинал нервничать. Даю слово, он привык к клиентам, которые подъезжают к зданию его нью-йоркской фирмы на шикарных тачках и предлагают огромные деньги, чтобы он ловко отмазал их в гражданском суде.

– Твои родители платят не для того, чтобы ты хамил. Если ты хоть немного уважаешь их усилия…

– Я не просил нанимать вас. Я вообще ничего не просил.

– Что ж, можешь ничего не говорить. За тебя и так уже всё рассказали.

– Что вы имеете в виду?

Люк достал из кармана телефон и запустил в браузере запись с местного новостного канала, датированную четырнадцатым мая. На фоне мелькала наша школа, за день до этого окружённая полицейскими машинами. Копов уже не было, но школьный двор выглядел непривычно пустым. Наконец камера сфокусировалась на Мэдисон, Бекки и Джо.

– Я видел, как он приехал, – заговорил Джо. – Я тогда был на парковке… начался второй урок.

Старина Джо Бёрнс, конечно же, косил математику – он обнаглел в конец, потому что никто уже ничего не мог ему сделать, когда до вручения аттестатов оставались считанные дни. Мы встретились, когда я подходил к школе со спортивной сумкой в руках.

– А ты чего опаздываешь? – крикнул он. – Слишком долго дрочил в душе?

Некоторое время я молча смотрел на него. Можно было бы бы в любой момент нажать на курок и выстрелить ему в спину, но у Джозефа было такое тупое, беззаботное выражение лица, что я просто не смог этого сделать.

– Свали, Джо. Отъебись от меня.

И случилось невероятное: он не стал лезть ко мне со своими шутками, а просто кивнул и пошёл к машине.

– И он сказал мне уходить. В его поведении не было ничего странного. Он выглядел немного озадаченным, хмурым, но это похоже на него.

– Да, он всегда был таким. – Я узнал голос Мэдисон прежде, чем объектив переместился на неё. Она смахнула с щеки слезу и продолжила дрожащим голосом. – Он был очень замкнутым, но… никто не думал, что он на такое способен. Я имею в виду, что Сэм не жестокий. Вспыльчивый, но не жестокий…

– Да ла-а-адно, – перебила её Бекки. – Называй вещи своими именами. Он просто чокнутый и никому здесь не нравился. Я ни разу не видела, чтобы он пришёл в школу в хорошем настроении.

Новоявленная королева бала. Даже в разговоре о стрельбе она не могла не поправить локоны. Бекки разгладила складку на рукаве, а потом продолжила:

– Я расскажу вам, как всё было. Всё началось, когда я услышала выстрелы в коридоре…

– Это пиздёж! – вспылил я. – Она врёт! Эта сука… не было выстрелов в коридоре! Не было, клянусь!

– Эта сука говорит то, что услышит вся Америка, – спокойно произнёс Хастингс. – Эта девушка пережила настоящий кошмар. И её выслушают и поверят ей. А тебя пока что готов выслушать только я, так что сделай правильный выбор.

Сделай правильный выбор. Звучит не очень убедительно для того, кто сделал чёрт знает сколько неправильных. Но это глупое интервью всё же развязало мне язык. И Хастингс начал делать пометки в блокноте: о том, когда я вышел из дома, какое оружие уложил в спортивную сумку и кого встретил по пути.

Мидлбери в тот день казался спокойным, как никогда. Сосед возился с газонокосилкой. Его немецкая овчарка бегала рядом и подозрительно обнюхивала канистру с бензином и радостно виляла хвостом. Я понаблюдал за ней и вспомнил про свою кошку: точнее про то, что не попрощался с ней. Когда я обернулся, Мисси сидела на крыльце: она всегда занимает плетёный стул на всю ночь, если погода тёплая. Кошка пристально смотрела на меня, и я махнул ей рукой. Хотел было подойти и погладить, но сосед решил бы, что я свихнулся.

После встречи с Джо на школьной парковке я сразу направился к классу 22-С: там проходило собрание для выпускников, и с минуты на минуту туда должны были заглянуть глава совета обучающихся и, кажется, заместитель директора.

На секунду меня потянуло заглянуть в кабинет школьного психолога. Безмозглая дура. Хотелось прицелиться ей в лицо, чтобы она видела, что ничерта не помогают её глупые тесты или беседы по душам. Всегда ненавидел её кабинет – каморку, где всё пропахло тяжёлыми, цветочными духами, а на стенах висят плакаты о вреде наркотиков, алкоголя и незащищённого секса. «Настоящий друг никогда не заставит тебя курить травку».[3] Я даже дёрнул ручку, но кабинет был закрыт.

Времени дожидаться её не осталось, поэтому я практически бежал к кабинету. Все парты там оказались сдвинуты к стене, так что получилось открытое пространство. Отчасти поэтому я и выбрал эту аудиторию.

– И тогда ты выстрелил? – уточнил Хастингс.

– Мне нужно было привлечь их внимание.

Никто не смотрел в мою сторону, когда я зашёл, и я сразу закрыл за собой дверь изнутри – так, чтобы никто из взрослых не смог войти. А после этого быстро достал винтовку и выстрелил в потолок. Попал куда-то в вентиляционное отверстие, но звук получился что надо – все замерли. Одна девушка соображала быстрее остальных: она громко завопила и спряталась под парту, будто это могло её спасти.

– Всем сесть! Живо, или я выстрелю!

Вскрики и перешёптывания смешались, но все сели на корточки или пытались заползти под столы. Я высматривал знакомые лица: Моника скрючилась рядом с чужими рюкзаками. Тоби Янг гладил её по плечу. Руперт сидел рядом с книжным шкафом: я видел его рыжую макушку, но – к счастью – не пересекался с ним взглядом.

– Ничего не делать без моего приказа! – обычно перед доской у меня дрожит голос и начинают потеть ладони. Даже прочитать доклад перед классом – настоящее испытание. Но тогда получалось говорить уверенно и громко, словно ничего особенного не происходило.