Текст книги "Согрей теплом своей руки...(СИ)"

Автор книги: QueenFM

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

========== Глава 1. Какого цвета боль? ==========

Какого цвета боль бывает?

Что сердце рвет нам на куски,

И в горле комом застревает

Беззвучным криком от тоски…

Какого цвета боль – что с нами

Напоминает о себе,

Кошмаром – что мешает спать ночами,

Нас возвращая в прошлое, к судьбе…

Какого цвета… Может красной…

Кровавой раной на душе,

Что излечить никто не может.

И память вновь на вираже…

Какого цвета – то, что было…

И болью продолжает жить,

Что память наша не забыла,

Да и не сможет позабыть…

POV Эдвард

На меня смотрят огромные голубые глаза, полные страха и боли, от этого взгляда внутри меня все болезненно сжимается, но я мысленно приказываю себе успокоиться и хрипло выкрикиваю:

– В операционную! Быстро!

Глаза медленно закрываются, чтобы уже никогда не открыться, но я еще не знаю об этом, стараясь сделать все возможное, чтобы помочь, спасти…

Постепенно картинка становится нечеткой и расплывчатой, но на смену ей тут же приходит следующая.

– Еще разряд! Давай же, ну! – почти рычу я.

– Это бессмысленно, Эдвард, остановись… – настойчиво шепчет кто-то, с силой сжимая мое плечо.

Пошатываясь, я выхожу из операционной и бреду вдоль стены, ничего не видя перед собой, а в ушах по прежнему звучит назойливый противный писк, означающий, что все кончено… его больше нет, и я ничего не смог с этим поделать.

От этой мысли в моей груди вспыхивает адское пламя, я начинаю задыхаться и инстинктивно стягиваю с лица медицинскую маску, не обращая внимания на то, что руки все еще обтянуты латексными перчатками, перепачканными кровью… его кровью… Боже, за что все это?! Из моего горла со стоном вырываются рыдания…

Но и эта картинка вскоре растворяется, не остается ничего… только темнота, прорезаемая голосами:

– Это вы! Вы виноваты! Вы не спасли его! Вы убили моего мальчика! – истерично кричала молодая женщина, пытаясь вцепиться мне в горло, но ее крепко держал за плечи высокий мужчина, в глазах которого застыли безысходная тоска и молчаливые слезы…

– Это первая смерть в вашей практике, доктор Каллен? – спросил судья таким тоном, словно интересовался, что я ел вчера на обед.

– Да… – сдавленно прохрипел я в ответ, – но я ничего не смог сделать… никто бы не смог!

– Сынок, послушай, – твердо произнес Карлайл, хватая меня за руку, чтобы я перестал складывать свои вещи в коробку, – не делай глупостей! Мы же не Боги, а всего лишь врачи, и, к сожалению, иногда не в силах чем-то помочь. Ты хирург от Бога, у тебя золотые руки! Ты не имеешь права бросить все!

– Я не могу! Не могу! – хлопнув ладонью по столу, крикнул я.

– Так и быть, возьми перерыв, подумай, только не принимай поспешных решений. Уходи в отпуск, я дам тебе столько времени, сколько потребуется, только возвращайся!

– Хорошо… возможно… когда-нибудь…

Я открыл глаза и потер лицо ладонями, стряхивая с себя остатки то ли очередного кошмара, то ли просто обрывки воспоминаний…

Через опущенные жалюзи и плотно задернутые шторы не пробивался ни единый луч света. Я взглянул на электронные часы – восемь пятнадцать. Чего? Утра или вечера?

Последние полгода превратились для меня в одну сплошную беспросветную тоску, время от времени переходящую в удушливые приступы отчаяния. То, к чему я так стремился, чем жил, обернулось для меня настоящим кошмаром.

Конечно, я понимал, на что иду, когда выбирал себе профессию… Хотя нет, даже не так. Никакого выбора передо мной не стояло вовсе, с самого детства я знал, что непременно пойду по стопам отца. Как и любой мальчишка, я мечтал спасать людей, но если для всех остальных это означало стать суперменом или человеком-пауком, то для меня это значило научиться лечить от любых болезней.

Со временем я понял, что моя мечта несбыточна, что есть заболевания, от которых нельзя вылечить, и люди умирают – это неизбежно, однако мое стремление стать врачом ничуть не поутихло, напротив, все свободное время я уделял изучению медицины и почти сразу решил, что, как и отец, стану хирургом.

Еще учась в университете, я наслушался много всяких историй из прошлой практики преподавателей, подтверждавших правдивость поговорки, что у каждого врача есть свое маленькое кладбище. Так что, начиная работать в клинике, я был абсолютно уверен в себе и своей готовности к этой обратной стороне профессии хирурга.

Оказалось же, что к этому невозможно подготовиться… Я никак не ожидал, что первым «летальным исходом», как выразился Карлайл, в моей практике станет трехлетний мальчик с огромными небесно-голубыми глазами, которые вот уже полгода снятся мне каждую ночь.

Это сломило меня, раздавило, уничтожило, словно я сорвался с огромной высоты на острые камни.

Поначалу я пытался бороться, убеждая себя: рано или поздно что-то подобное должно было произойти, и это не повод бросать дело всей своей жизни. Однако громкий скандал, в центре которого я оказался, окончательно погрузил меня в пучину отчаяния и безысходности. Но я не винил родителей мальчика, подавших в суд иск против меня, им нужно было найти ответственного за смерть сына, того, кого можно будет проклинать день и ночь, и я идеально подходил на эту роль…

Каждый день, проведенный в клинике, – которая за три года работы успела стать моим вторым домом, – оборачивался для меня новым кругом ада. Коллеги, еще недавно пожимавшие мне руку и говорившие, что я – врач от Бога, теперь косились в мою сторону и перешептывались за моей спиной. Все вдруг вспомнили, что я еще совсем молод и неопытен, намекая на возможность с моей стороны врачебной ошибки, не смотря на то, что суд полностью исключил таковую. Но тут тоже очень кстати все вспомнили о том, что мой старший брат Эммет – окружной прокурор, следовательно, у меня и там «все схвачено».

Я не выдержал… Просто однажды утром проснулся и понял, что не хочу вставать с постели, куда-то идти, что-то делать, разговаривать с кем-то… О работе не могло быть и речи. Эдварда Каллена, – молодого хирурга, подающего огромные надежды, – больше не было, я превратился в собственную жалкую тень, которая неприкаянно бродит по дому, не находя себе места.

С каждым днем я опускался все глубже, на самое дно, понимая, что сам я уже не выберусь, мне нужна была рука помощи, но протянуть ее было некому.

Так случилось, что я не обзавелся друзьями, а меня окружали лишь знакомые и коллеги, с которыми складывались приятельские отношения, но не более того. Любви в моей жизни тоже не было: на нее просто не хватало времени, так что до сих пор я довольствовался исключительно мимолетными и ничего не значащими связями.

Родители же были не теми людьми, которые действительно могли помочь мне. Врачи в третьем поколении, они всю свою жизнь посвятили работе, но при этом оставались достаточно равнодушными к своим пациентам, запоминая их не по именам, а по диагнозам. Смерти людей родители воспринимали исключительно как издержки своей профессии, не позволяя себе принимать все близко к сердцу. Они никогда не понимали моей привязанности к пациентам, с которыми у меня зачастую складывались достаточно теплые и приятельские отношения. Ведь даже после выписки я старался созваниваться с ними, чтобы узнать, как те идут на поправку.

Отец особенно болезненно воспринял мое решение взять паузу в своей врачебной практике, расценивая это как проявление слабости и крайнего непрофессионализма. Все чаще я замечал на себе его взгляд, полный разочарования и даже презрения.

В Эсми же вели непрекращающуюся борьбу две женщины: врач, истинный энтузиаст своего дела, и любящая мать. Но вследствие того, что подавляющую часть своей жизни она проводила в клинике, первая раз за разом одерживала сокрушительную победу.

Еще одним образованием мамы была психология, и, видимо, находя мой случай крайне тяжелым, при каждой встрече со мной она старательно применяла полученные некогда знания, так что меня начинало мутить уже после десяти минут «задушевного» разговора с ней.

С братом у нас тоже не сложились близкие отношения. Возможно, дело было в существенной разнице в возрасте (Эммет старше меня на десять лет), а возможно, мы с ним были просто слишком разными людьми. Он всегда был довольно сдержанным, если не сказать холодным, расчетливым, продумывающим каждый свой шаг и ничего не делающим просто так. Не удивительно, что Эммет выбрал юриспруденцию и в свои тридцать шесть лет уже занимал пост окружного прокурора.

В моей жизни никогда не было ничего, кроме работы, а теперь я лишился и этого. Видит Бог, как я хотел снова вернуться к людям, которые смотрят на тебя с уважением и слепой надеждой на то, что ты сможешь помочь им, к стерильной чистоте операционной, к завораживающему блеску хирургических инструментов… Хотел, но не мог… Я словно раз за разом бился лбом о невидимую стену, возведенную между тем, кем я стал, и тем, кем должен был быть, но даже не представлял, как можно разрушить эту преграду…

Я заставил себя подняться с кровати и раздвинуть шторы. Сумерки за окном означали, что часы показывали все же восемь часов вечера, а не утра. Кажется, вчера я напился в одном из близлежащих баров и проспал почти сутки.

Меня била крупная дрожь, скручивая мышцы, заставляя мою спину покрываться холодным липким потом и вызывая приступ удушья. С замирающим сердцем я вытянул перед собой руки и с облегчением перевел дух – они не дрожали. Дрожащие руки для хирурга – это та черта, переступив которую, обратной дороги уже не было.

В голове кто-то настойчиво стучал в там-тамы, безжалостно взрывая мне мозг. Я добрел до ванной и сунул голову под струю ледяной воды, но это не принесло желаемого облегчения.

Натянув первые попавшиеся джинсы, футболку и сунув ноги в кроссовки, я вышел на улицу в надежде, что прогулка сможет хоть немного взбодрить меня, однако не слишком рассчитывая на это: за последние месяцы я успел превратиться в законченного пессимиста.

Легкий ветерок, наполненный влагой после недавно прошедшего дождя, ласково коснулся моего лица, будто пытаясь утешить. Вдохнув полной грудью, я бесцельно побрел по паутине улиц, скользя взглядом по лицам прохожих, лишь однажды задержавшись на маленьком мальчике, прыгавшем в луже, обрызгивая грязью свою незадачливую бабушку.

Люди стремительно проходили мимо меня, торопясь попасть в свои уютные дома, где их кто-то ждал к ужину и был готов выслушать их рассказ о том, как прошел очередной рабочий день. А возможно, кто-то из прохожих стремился поскорее запереться в своей квартире, чтобы насладиться долгожданной тишиной и одиночеством. Так или иначе, но у каждого из проходивших мимо людей была цель – это отчетливо читалась на их лицах.

Мне же некуда и не к кому было идти, собственный дом стал для меня тюрьмой, в которую я некогда добровольно заточил себя, а теперь, как ни старался, не мог найти способа сбежать оттуда. Пытаясь восстановить душевное равновесие, чтобы продолжить и дальше заниматься любимым делом, я обрел лишь гнетущее одиночество, день за днем разрушающее меня. Даже здесь, на улице, среди людей, я чувствовал себя чужаком, по ошибке севшим не в тот самолет и оказавшимся в далекой, незнакомой стране, из которой не так-то просто было выбраться.

Погруженный в мучительные мысли о том, что же мне делать, чтобы вернуть прежнего Эдварда Каллена, я не заметил, как забрел в какой-то тупик. На улице стемнело, и единственный фонарь над «черным» входом какого-то ресторана слабо освещал узкую улочку.

Я уже, было, развернулся, чтобы выбраться отсюда и понять, где нахожусь и в какую сторону идти, дабы добраться до дома без лишних приключений, как вдруг услышал, что в паре метров от меня кто-то жалобно поскуливает.

С самого детства я не мог спокойно пройти мимо бездомных животных, каждый день притаскивая домой то собаку, то кошку, а однажды даже приволок родителям обезьянку с поводком, видимо, удравшую от своего хозяина.

Я повернул обратно и подошел к мусорным контейнерам, от которых раздавалось тихое поскуливание. Присев на корточки и заглянув в пространство между баками, я в изумлении замер: на земле, обхватив колени руками, сидел маленький мальчик лет трех. Все его худенькое тельце сотрясалось от холода и плача, переходящего в судорожные всхлипы.

Скинув с себя оцепенение, я встал на колени и медленно, чтобы не напугать ребенка, придвинулся к контейнерам.

– Эй, малыш, что с тобой? Ты можешь вылезти оттуда? Хочешь, я тебе помогу? – как можно мягче спросил я, протягивая ему руку.

Мальчик замер, испуганно посмотрел на меня, а затем отодвинулся еще дальше, вжимаясь спиной в холодную шершавую стену ресторана.

– Не бойся! Ну же, дай мне руку! Клянусь, что не обижу тебя! – ласково улыбнулся я, внимательно рассматривая малыша.

Обе его коленки были разбиты в кровь, а заплаканное лицо перепачкано грязью. Одной рукой мальчик теребил край футболки, а другой отчаянно тер глаза, продолжая судорожно всхлипывать.

– Давай знакомиться, – беззаботно воскликнул я, решив избрать другую тактику, – меня зовут Эдвард! И, ты не поверишь, но я тоже потерялся! Может быть, ты поможешь мне найти дорогу домой?

Малыш перестал тереть глаза и недоверчиво посмотрел на меня, удивленно раскрыв пухленькие губки.

– Кстати, я не знаю, боишься ли ты крыс, но они точно живут вот в этих баках, – озвучил я свой последний аргумент.

Глазенки мальчика испуганно округлились, а нижняя губа предательски задрожала: он снова был готов разрыдаться в голос.

– Давай скорее руку, и пойдем отсюда! – я пошевелил пальцами протянутой руки, заставляя его поторопиться.

Мальчик замер, решая, что для него страшнее: я или крысы. Видимо, мелкие грызуны с длинными хвостами внушали ему куда больший страх, нежели чужой дядька с небритой физиономией, потому что уже в следующее мгновение его крохотная, перепачканная грязью ладошка легла в мою ладонь.

Я осторожно вытянул малыша из-за баков и подхватил на руки. Он оказался на удивление легким, почти невесомым, а его одежда была не только грязной, но и промокшей насквозь, отчего мальчик продрог и заметно дрожал.

Я торопливо зашагал домой, опасаясь, как бы он не подхватил воспаления легких. Малыш доверчиво обвил мою шею руками и исподтишка меня разглядывал.

В данную минуту я не думал о том, что буду делать с ним, если тот окажется не потерявшимся ребенком, а, скажем, беспризорником. Я знал одно: сейчас этот маленький мальчик нуждается во мне, а остальное неважно! Почему-то от этой мысли на душе стало совсем легко и спокойно, и впервые за несколько месяцев во мне проснулась жажда деятельности, что было хорошим признаком.

***

POV Белла

Я проснулась от того, что сердце отчаянно билось в груди, словно пойманная в силки птица. Я не помнила, что именно мне снилось, но сон был тревожным и тягостным, обволакивающим меня, словно густой туман.

Я села на кровати, вглядываясь в черную ночь за окном: на небе не было ни звездочки, даже луна спряталась за тучей. Ночь была такой же одинокой, несчастной и никому не нужной, как и я.

Мое сердце болезненно сжалось от дурного предчувствия. Я поднялась с кровати и на ощупь добрела до шифоньера, где среди стопки книг хранилась уже довольно потрепанная фотография, на которой был заснят ОН.

Достав фото, накинув на плечи ветровку и сунув ноги в тапки, я вышла на крыльцо. Воздух был холодным и влажным, поэтому я поплотнее запахнула куртку, достала из кармана сигареты, зажигалку и прикурила. Сделав несколько затяжек, я бережно извлекла из другого кармана заветное фото и в тусклом свете тлеющей сигареты принялась рассматривать любимое лицо. ОН был прекрасен, лучше всех на свете… Мое солнце, мой воздух, моя жизнь – ОН был всем, а сейчас у меня ничего не осталось… только это фото и счастливые мгновения из прошлого, бережно хранящиеся в моей памяти…

Знакомые (именно знакомые, ведь друзей у меня практически не было) говорили, что я должна идти дальше, постараться забыть, раз уж вернуть ЕГО не получится. Но они, верно, бредили, говоря мне все это! Как?! Как можно было забыть, как можно было жить, когда ЕГО нет рядом, если я не представляла, даже как дышать без него?!

Каждый день, просыпаясь и засыпая, я, словно мазохист, вглядывалась в фотографию, осторожно очерчивая указательным пальцем родные черты лица, которые знала наизусть. Я больше не плакала: слез давно не осталось, только черная пустота внутри, в которой растворились боль, отчаяние и безнадега.

В каждом случайном мальчике на улице я видела ЕГО, в каждом детском смехе мне слышался ЕГО смех, я знала, что медленно схожу с ума, но ничего не могла с собой поделать.

– Сыночек, – пробормотала я, прижимаясь губами к улыбающейся детской мордашке, изображенной на фотографии.

========== Глава 2. Если очень ждешь, что-то обязательно случится ==========

Тихо бьется в мои стекла дождь -

Серая, измученная птица…

… говорят, что, если очень ждешь,

Что-то обязательно случится -

Принесут нежданное письмо,

Зазвенит звонок в притихшем доме…

…теплый ветер за моим окном

Ловит дождь в раскрытые ладони…

Ловит капли – а потом опять

Разбросает по дорожкам, крышам…

…говорят, что, если очень звать,

Это обязательно услышат…

POV Эдвард

Переступив порог своей квартиры, в которой царил абсолютный хаос, старательно создаваемый мною вот уже полгода, я осторожно спустил малыша с рук, решая, что необходимо сделать в первую очередь.

– Нужно тебя искупать и растереть махровым полотенцем. Что скажешь? – спросил я, уже размашистым шагом направляясь в сторону ванной комнаты.

Я включил душ, по привычке пустив воду погорячее, но вовремя одумался: маленький мальчик вряд ли по достоинству оценит мой порыв согреть его таким образом. Кажется, ребенка купают в не слишком теплой воде… или это условие необходимо только младенцам? Да, я совсем не разбирался в детях, и даже наличие двух племянников не добавляло мне опыта в этом вопросе.

Определившись, наконец, с температурой воды в душе, я кинулся в спальню, прикидывая в уме, во что бы одеть ребенка до тех пор, пока его вещи будут стираться и сохнуть. Достав из шкафа свою футболку с идиотским рисунком в виде жирафов (только жене Эммета – Розали, – могла прийти в голову «гениальная» идея подарить мне ее на Новый год), я очень кстати подумал о том, что малыша еще нужно накормить. Рванув в кухню, по дороге я споткнулся о пустую бутылку из-под Кока-Колы и едва не растянулся на полу во весь рост.

Мальчик, все это время стоявший на том самом месте, где я его оставил, и с интересом наблюдавший за моей суетливой беготней по квартире, тихонечко рассмеялся, но, заметив на себе мой взгляд, тут же стер с лица улыбку и опустил голову вниз.

Снова подхватив ребенка на руки, я направился вместе с ним в ванную и, стянув с малыша мокрую, грязную одежду, поставил его под душ.

Мальчик не сопротивлялся и не капризничал, даже когда ему в глаза попадала пена от моего геля для душа, имеющего тяжелый древесно-мускусный аромат (кажется, очередной подарок Роуз).

Ребенок вел себя на удивление спокойно и послушно, если не сказать покорно, лишь иногда забавно фыркая и закрываясь ладошкой от льющей в лицо воды.

Глядя на него, я невольно начал улыбаться, и эта беспричинная улыбка не сходила с моих губ до того момента, пока я, растирая худенькое тело малыша махровым полотенцем, не увидел гематомы на его спине и ногах. Синяков и ссадин было не так много, но их внушительные размеры и очертания, слишком похожие на следы от пряжки ремня, заставили меня в ужасе содрогнуться. Некоторые из жутких отметин на теле ребенка были уже едва заметны, другие же, напротив, совсем свежими. Все это говорило, нет, даже кричало о том, что малыша били часто и продуманно, нанося удары по ногам значительно выше колен и спине – там, где их никто не увидит под одеждой.

Такое зверство над беззащитным ребенком никак не могло уложиться в моей голове, заставляя все внутри меня клокотать от бессильной ярости.

– Твою мать… – сжав в кулаке полотенце, выругался я сквозь стиснутые зубы чуть громче, чем следовало.

Мальчик испуганно вздрогнул и, весь сжавшись, втянул голову в плечи, словно в ожидании удара.

– Нет-нет, что ты! Не бойся! – как можно мягче проговорил я, выдавив из себя улыбку. – Я никогда не обижу тебя!

Малыш несмело взглянул на меня – в его глазах цвета молочного шоколада явственно читались тревога и недоверие, но все же он заметно расслабился и выпрямил худенькие плечи.

Я надел на мальчика свою футболку, достававшую ему до самых пят, и, поддавшись необъяснимому порыву, крепко прижал его к себе. С каждой секундой во мне нарастало и крепло желание защитить этого мальчика, сделать все от меня зависящее, чтобы больше никто и никогда не посмел дотронуться до него даже пальцем.

– Не бойся, малыш, теперь тебя никто не обидит: я сделаю для этого все! – зашептал я, поглаживая ребенка по спине. – Ты мне веришь?

– Да, – после небольшой паузы ответил он.

– Вот и молодец! – потрепав ребенка по влажным темно-русым волосам, улыбнулся я. – Слушай, а может быть, мы с тобой не случайного сегодня встретились? Возможно, это должно было произойти, как думаешь, приятель?

Малыш робко улыбнулся мне в ответ и неуверенно пожал плечами.

Вероятно, я сейчас пытался сам себя обмануть, цепляясь за что-то эфемерное. Судьба, предопределение – я всегда относился к ним с большим скептицизмом. Но в эту минуту мне, как никогда, хотелось поверить в то, что сегодняшняя встреча с этим малышом была послана мне кем-то свыше. Она – именно то, чего я так ждал, блуждая по бесконечным лабиринтам оглушительного одиночества и удушливого отчаяния.

Громкое урчание в животе ребенка выдернуло меня из зыбучих песков размышлений и вернуло к действительности.

– Давай-ка мы с тобой поедим, а потом немного поболтаем, идет? – почему-то мне казалось важным спрашивать на все согласие малыша, чтобы дать понять: я не собираюсь командовать им или давить на него.

– Идет, – голосок ребенка звучал уже громче и увереннее.

Я разогрел в микроволновке готовые сэндвичи (не самая подходящая еда для маленького мальчика, но ничего другого у меня попросту не было), налил сладкий чай и, поставив все это перед малышом, сел напротив него.

– Как тебя зовут? – задал я свой первый вопрос, когда ребенок неторопливо дожевал первый бутерброд.

– Блендан, – сделав глоток чая, ответил он.

– А фамилия? Ты знаешь свою фамилию? – малыш на минуту задумался, а затем отрицательно покачал головой.

– Ты живешь с мамой? – продолжал я расспросы.

– Неть, у меня неть мамы, – уверенно ответил Брендан, берясь за второй сэндвич.

– А папа?

Малыш положил бутерброд обратно на тарелку, нервно заерзал на стуле и, наконец, отведя взгляд в сторону, невнятно пробормотал:

– И папы неть…

Было совершенно очевидно, что сейчас Брендан врет, потому что делал он это не слишком умело и убедительно.

– А с кем ты тогда живешь? – задал я ему резонный вопрос.

– Одинь, – ничуть не растерявшись, ответил ребенок, правда, глаз на меня так и не поднял.

Из нашего небольшого диалога я сделал следующий вывод: скорее всего, Брендан живет с отцом, постоянно распускающим руки, так что ребенок, не раздумывая, лжет, будто у него нет папы. Возможно даже, что мальчик сам сбежал сегодня из дома после очередных «воспитательных мер».

Если моя версия подтвердится, смогу ли я вернуть ребенка обратно этому извергу, который лишь по недоразумению называется отцом? Вот в чем был главный вопрос, над которым мне необходимо было задуматься в первую очередь. Хотя, в глубине души, я уже заранее знал на него ответ.

– Я усталь, – вздохнул Брендан, сладко зевнув.

Я уложил малыша в свою кровать, а сам устроился на диване в гостиной, но не прошло и десяти минут, как тот, звонко шлепая по полу босыми ногами, прибежал ко мне.

– Я боюсь темноты, – дрожащим голосом пожаловался он, накручивая на палец край футболки.

– Включить тебе свет?

Мальчик отрицательно покачал головой.

– Хочешь, чтобы я лег с тобой? – догадался я.

Брендан коротко кивнул и побежал обратно в спальню, то и дело оглядываясь. Мне не оставалось ничего другого, как лечь вместе с ним.

– А кто зивет у тебя под кловатью? – шепотом спросил малыш после нескольких минут молчания.

– А кто там может жить? – удивился я странному вопросу ребенка.

– Ну, у меня под кловатью зивет злое пливидение, – начал объяснять Брендан, – оно утаскивает к себе непослусных мальтиков…

– Кто тебе это сказал?! – возмущенно воскликнул я, привстав на локте.

Мальчик уже, было, хотел ответить, но, вовремя одумавшись, закрыл свой рот ладошкой, чтобы не проболтаться.

– Это неправда, Брендан, – как можно убедительнее произнес я, – под кроватями никто не живет… В худшем случае, пауки, – немного помолчав, добавил я, – так что спи и ничего не бойся.

Малыш радостно кивнул и, повернувшись на левый бок, устроился поудобнее…

Проснувшись посреди ночи, я испуганно замер: что-то теплое, почти горячее, коснулось моего живота. Несколько секунд я бездумно таращился в потолок, боясь даже дышать. И только когда сон окончательно покинул меня, я вспомнил про ребенка, мирно посапывающего рядом. Мальчик уткнулся макушкой мне в подмышку, и именно его теплая ладошка сейчас лежала на моем животе.

Я осторожно убрал ее с себя и сел на кровати – Брендан, потревоженный мной, причмокнул губами во сне и перевернулся на другой бок, скинув с себя одеяло.

Откуда взялась во мне эта щемящая нежность к совершенно чужому ребенку – не знаю, но она накрыла меня с головой, окутывая теплом насквозь промерзшее сердце. Не удержавшись, я погладил малыша по мягкой щечке и убрал с его лба несколько влажных от пота прядей волос – Брендан тихонечко рассмеялся во сне.

Именно в этот момент я принял, пожалуй, самое глупое и безрассудное решение в своей жизни, способное принести мне массу неприятностей.

Я отказался от своего первоначального плана, заключавшегося в завтрашнем походе в полицию.

Сегодня, глядя Брендану в глаза, я пообещал, что его больше никто не обидит, и, как бы пафосно это не звучало, твердо намеревался сдержать данное обещание.

Вряд ли в тот момент я достаточно ясно представлял себе, что буду делать дальше, как мне поступить и какие меры предпринять. Скорее, это были голые эмоции и слепая уверенность – я смогу помочь мальчику, должен помочь!

Именно поэтому мне нужно было время, чтобы подумать обо всем, разработать план действий, собраться с духом и попросить помощи у Эммета (я прекрасно понимал, что без поддержки и содействия брата все мои благородные порывы так и останутся просто порывами).

Я решил дать себе на все про все неделю, всего лишь неделю…

«Если меня не арестуют раньше…» – как-то даже весело подумалось мне.

Мысли жужжащим роем кружили в моей голове, а в висках стучало назойливое: «Во что же ты ввязываешься, дурень?!». Но то был голос разума, с которым я никогда особо не дружил, предпочитая жить по велению сердца, и сегодняшний день не стал исключением.

Эта ночь стала одной из многих бессонных ночей со сбитыми в сторону простынями, но виной тому, против обычного, было не перекрывающее кислород отчаяние, не безысходность, все туже сжимавшая сердце в свои ледяные тиски. Причиной же стала чехарда мыслей, которые я даже не пытался хоть как-то упорядочить, едва ли не получая наслаждение от этого своего нового состояния – жажды деятельности, почти жажды жизни… Ради выполнения обещания…

Я забылся тревожным сном, лишь когда робкие лучи восходящего солнца позолотили край предутреннего неба.

Неделя пролетела невозможно быстро. Конечно, она, как обычно, состояла из семи дней, ста шестидесяти восьми часов и десяти тысяч восьмидесяти минут, но мне было этого катастрофически мало!

Я чувствовал себя подобно человеку, долгое время просидевшему в душной темной комнате, а затем, волею судьбы, оказавшемуся на залитом солнцем песчаном берегу океана, где особенно легко дышится солоноватым влажным воздухом, а шелест прилива приятно ласкает слух. Растерянность, недоумение, недоверие, даже легкая паника постепенно сменяются восторгом, поющим в груди, который вскоре уступает место чувствам успокоения и гармонии, наполняющим сердце. Нет, это пока не счастье, но уже спасение.

Мы с Бренданом еще приглядывались друг к другу, проходили этап взаимной «притирки», но это полностью увлекло меня, ощутимо препятствуя разработке какого-либо плана в моей голове.

Впервые я дышал ровно полной грудью, а не делал короткие судорожные вздохи, как прежде.

Рядом с малышом я забывался, больше не чувствуя себя оглушительно одиноким.

Мы с мальчиком отчаянно цеплялись друг за друга, и сейчас эта незримая связь казалась мне едва ли не прочнее моих родственных уз.

Я и прежде легко находил общий язык с детьми – невозможно было не заметить, как сыновья Эммета тянутся ко мне. Но с Бренданом все иначе – я чувствовал, что действительно нужен ему.

С племянниками же меня связывало просто веселое времяпрепровождение, доставляющее удовольствие всем троим. Я любил катать их по очереди на своей спине, учил играть в футбол (Эммет был более, чем равнодушен к спорту, да и вообще, к здоровому образу жизни), каждое Рождество, охотно наряжаясь Санта-Клаусом, я тайком от их строгой мамочки Роуз рассовывал по карманам близнецов шоколадные конфеты.

Да, племянники росли достаточно избалованными и капризными, но они были очень искренними, еще не испорченными холодным цинизмом Эммета и стервозным высокомерием Розали.

Каждый «положенный» семейный праздник я стремился, как можно быстрее, сбежать из-за «положенного» обеденного стола, где все говорят только то, что положено говорить во время семейных торжеств, спрашивают о твоих делах, но когда ты стараешься искренне ответить на их вопросы, они лишь рассеянно кивают головой тебе в ответ, растянув губы в дежурной улыбке. Модель идеальной семьи, но не семья…

Я всегда выбивался из их слаженного строя, чувствуя себя чем-то инородным, вызывающим у них лишь досаду. Единственное, за что родители уважали меня – погружение с головой в медицину, но и тут я полностью разочаровал их… Ах, как жаль…

А вот рядом с близнецами, смеша их до приступа икоты, я был «своим в доску». В глазах этих сорванцов всегда светилась неподдельная радость, мне не нужно было стараться, чтобы угодить, понравиться им, я был сам собой и… они любили меня именно таким!

С Бренданом я вел себя по-другому, мне приходилось быть осторожным, «прощупывать почву», прежде чем что-то сделать, тщательно подбирать каждое слово.

Первые два дня я пытался побольше разузнать у малыша о его семье, но в глазах того каждый раз начинал зарождаться страх, он замыкался в себе и становился особенно молчаливым, как в первые часы нашего знакомства. Поразмыслив, я решил прекратить свои бесплодные попытки разговорить Брендана.