Текст книги "Когда птицы молчат (СИ)"

Автор книги: Птичка Певчая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 35 страниц)

Все тот же консьерж протягивает мне ключ, но как только хочет что-то спросить, я отворачиваюсь.

В квартире тихо и прохладно. Работают кондиционеры. Грязная сковорода, полностью закопчённая, с остатками куриных котлет, так и стоит на плите. Начинаю отмывать ее ершиком и средством для посуды. Потом берусь за остальную квартиру.

Вымываю на кухне все поверхности, термопот, духовку, даже барные стулья, на которых мне так нравилось пить утренний чай.

Собираю Женины вещи в чемодан. Оставляю подарки Сергея на тумбочке. Они будут напоминать дочке о плохих временах, а мне… мне будет больно на них смотреть.

Мои вещи помещаются в чемодан и две огромные сумки. Ставлю все у двери и звоню консьержу, чтобы вызвал службу, к которой здесь обращаются почти все во время переезда. Удобно, дорого, претенциозно.

Сажусь на любимый высокий стул лицом ко входной двери и жду носильщиков.

Понимаю, что нужно поговорить с Сергеем, объясниться с ним, но как же мне хочется струсить и покинуть эту квартиру вместе с моим багажом. Нужно быть невероятно сильным человеком, чтобы отречься от своего счастья, чтобы попробовать на вкус амброзию и больше никогда не прикасаться к ней губами, чтобы оставить лучшую часть себя другому человеку, не важно, что он сделает с нею – будет ли хранить или выбросит от обиды в мусорное ведро.

Я поняла, что с того самого момента, как родилась Женечка, мое сердце начало биться в ее груди, рядом с ее маленьким сердечком. Потому так остро я чувствую все ее переживания, потому мне в тысячу раз больнее, чем ей, когда она поранится или расстроится.

Но оказывается, душа моя тоже не принадлежит мне больше. Когда я влюбилась, когда меня сразили бирюзовые глаза, она затрепетала, как живая, и потянулась к любимому мужчине, прильнула к нему, словно кошка. Она пела, когда он любил меня, она торжествовала, когда он отказался от других ради меня, она дышала негой, когда он просто был рядом.

И когда я уйду, она останется вместе с ним. Хочет он того или нет, но две половины одного целого так или иначе будут вместе. А от меня останется лишь пустая оболочка.

Дверь отворилась, но вошли не носильщики.

Он широко улыбнулся, заметив меня, и раскинул руки, ожидая, что я подбегу, как часто бывало, когда я ждала его с работы. Я подошла медленно, свинцовые ноги едва передвигались. Обняла его и уткнулась лицом в грудь.

Что произошло, солнышко? Я испугался, когда наш консьерж сказал мне, что у вас случилось что-то ужасное. Он решил, что ты выехала. Я ничего не понял. Кто-то сбежал…

Я отстраняюсь, чтобы сказать самые страшные слова в своей жизни. Но не знаю, с чего начать. Я трусиха.

Смотрю на него, его улыбка тускнеет и гаснет совсем. И тут он замечает чемоданы у двери.

Я никогда не видела умирающего человека. Мне всегда казалось, что самое страшное в этом процессе – это видеть его глаза. Как вдруг, будто вспышка, приходит понимание неизбежного, как отчаяние сменяется страхом, а потом смирением, и, в конце концов, они гаснут, становятся холодными, безжизненными, как мертвые высохшие озера.

Сейчас я вижу нечто подобное. В глазах Сергея появляется догадка, перерастает в уверенность, и эта уверенность начинает убивать нашу любовь.

Вспыхивает и сгорает дотла надежда на совместную жизнь, корчится, исчезая, доверие, снопом искры взрывается страсть, разлетаясь серым пеплом в его бывших, когда-то яркими, глазах.

И последней уходит любовь. Она забирает внутренний свет, неуемную энергию, всегда плещущуюся в нем через край, спрятанную смешинку, открывшуюся мне совсем недавно, и необычайную глубину его взгляда в те моменты, когда он смотрел на меня.

Отворачиваюсь. Не хочу знать, что придет на замену. Не смогу этого вынести.

Ты уходишь, – он не спрашивает. Только констатирует факт. От его голоса замерзает воздух вокруг. Мне холодно, как же мне холодно.

Да.

Ты уходишь из-за дочери.

Да, – я шепчу.

Ты сделала свой выбор.

Он проходит мимо меня. Он знает, что я не изменю решения. Я не уверена, что он понимает, что мне тоже тяжело, что я тоже умираю вместе с ним. Но в его тоне нет ни капли жалости, он не намерен умолять или просить подумать еще раз. Он горд.

Подходит к окну, засунув руки в карманы брюк. Плечи широко расправлены, но мне кажется, они сейчас тверже камня. Он не хочет смотреть на меня.

Я не хотела, чтобы так кончилось, Сережа. Я попыталась, я тоже хотела жить с тобой, жить вместе, родить тебе ребенка …

Молчи! – он грубо прерывает меня. – Ради Бога, замолкни!

Прости. Наверное, тебе сейчас все-равно, что я скажу, но помни – никого я не любила так сильно, как тебя. И не полюблю.

Ты уже любишь, Ира. И эта любовь оказалась сильнее. Уходи.

Смотрю на него в последний раз. Знаю, что больше не увижу. Тяну к нему руку. Прикоснуться бы напоследок, почувствовать его своей кожей… Но он неприступен. Он уже далеко от меня. Мне никогда больше не дотянуться. Моя ладонь бессильно падает.

Мир не мал, ни огромен, он не жесток и не ласков. Ему наплевать, просто наплевать на всех нас.

Солнце просвечивает сквозь листву, играет тенями и бликами на моем лице, пытается заглянуть в глаза. Но что можно увидеть в глазах слепого? Разве только свое отражение.

Я иду по парку. Как я здесь оказалась – не знаю. Не помню, как вышла из квартиры, не понимаю, который сейчас час и где моя сумочка. Иду, не разбирая дороги, но не потому, что глаза застилают слезы. Иногда горе невозможно облегчить слезами, невозможно выразить словами или ослабить плачем. Оно так велико, что не может выйти наружу.

Мое горе – единственное, что живо в моем пустом теле. Оно выжгло мне глаза, оно иссушило внутренности, оно все еще заставляет меня двигаться. Зачем?

Птицы оглушительно трещат на ветках, прячась от лучей, играя друг с другом, перелетая стайками с одного дерева на другое. Но, завидев меня, они разом смолкают.

Когда-то, кажется, вечность назад, мне казалось, что птицы прислушивались к моему счастью. Как же я ошибалась. Они чувствовали надвигающуюся беду. И сейчас они боятся петь, потому что ни одна птица не захочет, чтобы ее песня стала похоронной.

Они молча провожают меня взглядом, слушая, как звучит горе. Это кричащая пустота, это безмолвное отчаяние, такое громкое, что его не перепеть даже самым отменным и искусным певцам.

Любой звук, брошенный в пространство, распадется на осколки и рассеется, словно его и не было.

Мне не страшно в этой тишине. Просто сейчас я как никогда чувствую свое одиночество.

На самом деле, я не ощущала раньше, что это такое. Я томилась, страдала, но не понимала, что значит оказаться совсем одной. Это можно почувствовать только тогда, когда у тебя отнимут самое желанное, то, без чего невозможно дышать, лишат возможности выбора.

Мать всегда займет позицию своего ребенка, не задумываясь, шагнет на его сторону. Такова сила инстинкта, так заложено у нее природой. Она будет любить его, красивого или нет, глупого или умного, послушного или взбалмошного. Она будет защищать его ценой собственной жизни. Она отдаст все за его счастье. Это не выбор. Это просто действие, которому невозможно противиться.

Любовь к мужчине – иное. Это желание обладать им и подчиняться ему, давать и брать, соединиться с ним и стать частью друг друга. Потребность в близости, в нежности, в доверии. Это исходит из сокровенных глубин подсознания и души. Желание личное, основанное только на субъективном ощущении, непреодолимой потребности, рожденной в мыслях и чувствах. Это выбор женщины. Потому что она решает, любить его или нет, она вручает ему всю себя, сама кладет свою судьбу ему в руки, надеясь, что он будет бережно обращаться с ней.

Я не виню Сергея в том, что у нас не получилось ничего построить, но я так хочу, чтобы и он не винил меня. Хотя я нанесла ему сокрушительный удар. Я знаю, чувствую. И сделала я это тогда, когда он максимально мне открылся.

Одиночество – это утрата. Такая, после которой больше нечего терять.

Все кружится, мир вокруг зыбкий и неустойчивый.

Я уходила под обжигающее, ледяное молчание. И так же, не решаясь произнести вслух, молча кричала ему, чтобы оглянулся мне вслед, чтобы сказал хоть что-нибудь, чтобы дал в последний раз взглянуть ему в лицо, запомнить сине-зеленые глаза, чудесные, неповторимые, любимые. Но он так и остался стоять, глядя в окно, такой близкий еще мгновения назад и такой далекий теперь.

Что же сейчас никто не скажет мне, что жизнь продолжается, даже ветер не напоет о чем-то вечном и неизменном. Тишина, давящая, невыносимая.

Отупение проходит. Я начинаю чувствовать, как дрожат похолодевшие руки, как я спотыкаюсь о неровную брусчатку. Что-то давит на грудь. Оттягиваю узкий ворот блузки.

Я не знаю, как люди ходят по земле, когда у них отнимают что-то важное, ценное, как они могут дышать, если нет желания, чтобы сердце билось. Как они выносят смену времен года, как терпят неумолимый ход времени, которое попытается стереть из памяти даже воспоминания о том, что у них было когда-то?

С каждым шагом я все больше удаляюсь от недолгих мгновений ослепительного счастья.

Прости меня, прости, если когда-нибудь сможешь, если вспомнишь меня.

Небо яркое, уже не такое светлое, как днем, потемневшее от приближающихся сумерек. Не смогу больше смотреть на его цвет у горизонта, там, где оно еще на полтона темнее, где становится бирюзовым.

Кружится? Танцует? Падает.

Земля уходит из-под ног. Я не ощущаю боли, когда бьюсь головой о мощеную дорожку.

Не могу перестать смотреть на кусочек неба, как бабочка не может устоять перед манящим зовом огня. Наконец, оно расплывается. Блаженная слепота, блаженное беспамятство.

Глава 24

Я очнулась в больнице. Так как у меня не было при себе ни сумочки, ни телефона, ни документов, когда я открыла глаза, поняла, что нахожусь в палате, в абсолютном одиночестве. Это не испугало меня, я просто снова закрыла глаза и попыталась отключиться. Не было ни желаний, ни эмоций. Ничего. Абсолютная пустота. Словно из дома, в котором прожила много лет, вынесли все – мебель, технику, цветочные горшки, полки с вазочками и статуэтками, даже забытую на подоконнике книгу. От стен отдавалось бы гулкое эхо, если бы я решилась заговорить. Но именно поэтому я и молчала. Я не хотела слышать страшный звук пустоты, разлетающийся в пустых комнатах, глухо затихающий где-то в дальнем углу. Я хотела тишины и забвения.

Назойливая медсестра не позволила мне забыться, пока не выяснила, кто я, кому следует сообщить о том, что я попала в больницу.

Уже через сорок минут у моей постели сидел Влад. Дочку он завез к своей маме, моим родителям ничего говорить не стал.

Сказал, что испугался, когда привезли мои вещи, в том числе и сумочку, а меня все не было.

Доктор – моложавый мужчина лет сорока с седыми висками – сказал, что у меня случился гипертонический криз, что это могло привести к инсульту, почти привело, хорошо, что мне вызвали скорую, и медики вкололи мне что-то от давления. Заметил, что жара часто так действует, но, в основном, с подобными жалобами за помощью обращаются люди постарше.

Ничего, полежите у нас пару дней, капельницы вам покапаем, выйдете, как новая копейка.

Инсульт?

Не удивляйтесь, сейчас и у молодых это случается. Скажите, вы принимаете какие-нибудь препараты?

Противозачаточные таблетки.

Отказывайтесь. По новым исследованиям есть риск ишемического инсульта. Тем более, если вы нервничали, были какие-то сильные физические нагрузки. Так что забываем о таблетках.

Хорошо.

Сколько ей здесь нужно будет лежать?

Три дня, а там посмотрим. Можно будет лечиться и амбулаторно.

Чтобы не пугать Женю, о моем состоянии ей ничего не сказали. Она просто провела у бабушки три дня, а потом я вернулась домой.

Наша старая квартира казалась мне чужой. Я лежала на диване, рассматривая фотографии на стене, казавшиеся отзвуками из какой-то другой жизни, смотрела на шторы кремового цвета, которые я когда-то хотела заменить. Сейчас мне просто не было до них никакого дела.

Мы не разговаривали с Владом на щекотливые темы. Не обсуждали мою измену, не говорили о будущем, просто жили, как могли, стараясь не задеть друг друга неуместным вопросом. Но между нами пролегла трещина, и теперь это видели оба.

И однажды, осторожно передвигаясь по квартире, я поняла, что не хочу жить с человеком, с которым мне комфортно только молчать. Я думала о том, что могу готовить ему еду, стирать его одежду, но все это я бы делала точно так же и для дальнего родственника, вынужденного жить с нами. Я не хотела видеть его лицо, глаза, цепляющие мой взгляд с какой-то тихой надеждой, с жаждой ответа. Меня это раздражало. Я хотела швырнуть об стенку любимую декоративную фарфоровую тарелку, которую он подарил мне на юбилей нашей свадьбы. Если у меня не поворачивались губы сказать ему о своих чувствах еще раз, то я хотя бы разломала бы все, что свидетельствовало о его непонятной, неприятной любви.

Женя опять стала тихой, незаметной. Это состояние пришло на смену бурной, почти нервной радости практически через неделю после нашего возвращения. Если раньше она была несчастной, а поэтому замкнутой, то теперь я не могла понять причину перемен в ней. Возможно, моя девочка повзрослела? Испытания делают нас старше. Я не хотела, чтобы это случилось так рано. Я не знала, как реабилитироваться в ее глазах. Но самое страшное было то, что она-то меня ни в чем и не обвиняла.

Сделать видимость влюбленности во Влада для нее, самого чуткого наблюдателя, я бы никогда не смогла. Пусть меня назовут жестокой, пусть скажут, что я должна была постараться, но я слишком много раз обманывала, не договаривая, не показывая то, что на самом деле думала и чувствовала. А теперь это претило мне, вызывало отвращение.

Я снова была на ногах, пошла на работу, забирала Женю из садика, принимала у нас родителей, пытавшихся скрыть беспокойство под наигранной веселостью. Я готовила пироги по воскресеньям, поливала увянувшие цветы, вытирала пыль с фотографий на стене, делала все, что обычно, но действовала, как робот, а не как живой человек.

По вечерам, лежа в своей постели, я разминала онемевшие руки, которые кололи иголочками. И всеми силами пыталась не думать о нем. О запахе его дыхания, густых волосах, которые я любила пропускать через пальцы, о его близости, дарившей мне покой, тепло, счастье. И, обняв себя руками, я пыталась представить, что лежу в его объятиях.

Мы спали с Владом в разных комнатах. Он не пытался заявить о своих правах супруга вновь. И я вздыхала с облегчением. Но каждого вечера я боялась, как огня. И всегда ложилась спать рано, сразу после того, как уложу в постель Женю. Закутавшись в одеяло до глаз, я опасалась, что он однажды попытается раскутать мой кокон. И у меня были причины так думать.

Влад изменился. Спешил с работы домой, пытался взять на себя часть моих обязанностей, я впервые за несколько лет увидела его с половой тряпкой в руках. Но сейчас все это уже было неважно. Он хотел восстановить семью, а я понимала, что восстанавливать нечего. И даже не пыталась ему помочь. Но и не сказала, что все напрасно.

Не знаю, что со мной было. Словно вся заледенела. Уколись я иголкой, обожгись о сковороду – ничего не вызывало реакцию. Казалось, даже боль стала безразлична моему телу.

Прошло еще две недели. Наша семья напоминала кукольный театр, где каждый играл свою роль, но никто не был счастлив.

Однажды, перебирая свои вещи, я наткнулась на засохшую оливковую веточку, сорванную когда-то в саду на Крите, выросшую под жарким солнцем на засушливой, бурой земле, зацелованную соленым ветром. Запах еще улавливался, тонкий, немного терпкий. Я сжала ее в пальцах, провела по щекам, по губам. Мне показалось, что я слышу звук прибоя, что свежий бриз приносит отзвуки мужского смеха и тихих женских вздохов.

Я беззвучно плакала в ванной до тех пор, пока меня не застала Женя. Она молча села, обняла меня, и мы просидели так, пока мои слезы не высохли. Впервые не я утешала моего ребенка, а она меня.

Этот день начался также, как и обычно. Я на работе, просматриваю утренние газеты и сайты новостей. Это входит в мои обязанности. Составляю обзор прессы и несу Людмиле Владимировне. Если городские новости каким-то образом касаются ее управления, она должна отчитаться перед мэром.

Невыполнение социальных обязательств, задержка выплат льготным категориям населения, вечные ссоры с транспортниками из-за бесплатных перевозок. Однообразно, неинтересно.

Печатных СМИ становится все меньше, они уступают лидерство интернет-изданиям. Но именно в газеты обращаются старички за помощью и с требованием справедливости.

И я люблю листать шуршащие страницы. Запах свежей типографской краски и бумаги всегда наталкивает меня на мысль о том, почему еще новости принято называть свежими.

Отложив небольшую стопку в сторону, я берусь за клавиатуру. Городские сайты не изобилуют по-настоящему интересной, важной информацией. В основном, перечисление коммунальных проблем, спорных земельных вопросов и статистика ДТП, убийств и краж. Из новостей культуры выставки местных художников, редко – знаменитостей, отчетные концерты детских домов творчества и всяких кружков. Делаю пометки в блокноте с кратким изложением проблем, клацая мышкой по заголовкам, практически заканчиваю и уже решаю закрыть очередной сайт, как вдруг мой взгляд падает на колонку светских сплетен. Обычно я не захожу туда – слухи о местных знаменитостях меня не интересуют и не касаются работы. Но в этот раз меня привлекает фотография красивой темноволосой девушки, стоящей под руку с улыбающимся мужчиной. Я клацаю на заголовок и резко склоняюсь к монитору.

«У компании «ИнтерАктив» вскоре может смениться руководитель». На снимке Вронский смотрит куда-то в сторону, а Настя – прямо на него. Я помню ее наряд – шикарное темное платье, подчеркивающее молодые формы. Она была в нем в тот самый вечер, когда я познакомилась с Вронским.

«Анастасия Хомутова, один из менеджеров компании «ИнтерАктив», а так же единственная дочь ее владельца и основателя Валентина Петровича Хомутова, на светской вечеринке намекнула, что, возможно, скоро перестанет быть одной из самых завидных невест города и наденет на свой безымянные палец золотое кольцо. Ее жених, креативный директор компании отца, успешный молодой человек, по определению самого господина Хомутова, будет его достойной сменой. Настя не назвала конкретной даты, однако намекнула, что встречается с Сергеем Вронским уже довольно давно. А потому затягивать со свадьбой они не будут. Что ж, можно только пожелать…»

Строчки поплыли перед глазами. Голова стала тяжелой, грудь сдавило, дышать стало невозможно.

Я вскакиваю со своего места и несусь в туалет. Дрожащими руками поворачиваю кран, набираю в ладони холодную воду и выплескиваю на лицо. Косметика течет, под глазами образуются темные круги. Я снова обдаю лицо, пытаясь справиться с трудным, частым дыханием, с головокружением, с бешенным пульсом, гудящим в ушах.

Он женится. Он решил оборвать все одним махом. Теперь я знаю, что он сделал с моей душой, которую я оставила ему, уходя. Он выбросил ее в мусорное ведро. Как и воспоминания о глупой женщине, опрометчиво в него влюбившейся.

Отираю шею холодными руками. Что ж, я сама его бросила. Мне не в чем обвинить его. Я вернулась к мужу. Отчего бы и ему не устроить свою жизнь? Тем более, стать главой компании.

Минут сорок торчу в туалете, пытаясь смыть остатки косметики и не допустить повторной госпитализации. Меня трясет так, что я серьезно думаю о том, чтобы позвонить в скорую. Но потом впиваюсь ногтями в свой живот, стараясь сделать как можно больнее. Красные капли выступают на коже, но боль отрезвляет. Я думаю о Жене, думаю о своем главном сокровище, о том, чтобы быть сильной ради нее, чтобы побороть все свои недуги. Постепенно дыхание приходит в норму. Лицо бледное, но уже не мертвенно-голубое. Вытираю кровь салфеткой. Потом открываю дверь и иду по коридору в свой кабинет.

Серые стены, холодный свет люминесцентных ламп, одинаковые деревянные двери. Это последние годы моей жизни? И будущие?

Захожу в свой кабинет, замечаю, как потрепано мое кресло, как оббит по углам мой стол. Пока в голове еще не прояснилось после приступа, гляжу на свою повседневную жизнь глазами незнакомки.

Здесь нет ничего, что дает удовлетворение: ни радости от работы, ни денег, ни перспективы. Нет ни одной счастливой семейной фотографии на столе, даже живых цветов нет. Будто я вовсе здесь не работаю. Ничто не говорит о моем присутствии, кроме сумочки в углу.

В окне видна дорога и стоянка. И лишь неясный, размытый силуэт мужчины возле красивого автомобиля – непрошенное воспоминание – возрождает в душе движение, эмоциональный проблеск.

Это не мое место.

Все будто обрубило одним махом.

Я больше не хочу заниматься тем, что не находит отклик в сердце, я больше не хочу видеть места, которые напоминают мне о том, о ком я не хочу вспоминать.

Жизнь встряхнула меня, она не надавала пощечин, она била ногами. Но от этой боли в голове у меня прояснилось. Я увидела свое прошлое, мои похожие один на другой дни, и ужаснулась.

Работа не для души и не ради прибыли, муж, которого не люблю, но почему-то живу с ним. Все будто специально подобрано так, чтобы не иметь возможности развиваться, меняться, приходить к чему-то новому. И я сама в этом виновата. Слишком снизила планку, боялась что-то потерять, желала зафиксировать момент, который хотя бы как-то держит в рамках, на плаву.

Я поставила галочку напротив каждого пункта в своей анкете. «Работа» – есть, «семья» – есть, «дети»– есть. Как в школе, когда каждый пытался составить свой жизненный план, четко зафиксировать предпочтения, достижения, даже мечты, и потом выставлял это другим напоказ.

Все, что положено, у меня, оказывается, есть. Я, как большинство, статистически считаюсь вполне счастливой женщиной. Даже интрижку успела завести. Но за всеми формальностями, которых я так жаждала, за этими достижениями, которые мне казались обязательными, я так и не успела пожить. Свидетельство стабильности еще на означают, что жизнь такая, какой тебе хотелось ее видеть. Очередной самообман, за которым прячутся миллионы. Мы настолько трусливы, что не просто делаем видимость счастья, но и не смотрим самим себе в душу. Потому что нам страшно понять, что все, чего мы достигли, на самом деле нисколько не соответствует нашим мечтам.

У меня в голове нет плана. Пока нет. Но одно я знаю – здесь больше работать не буду.

И еще – разведусь с Владом.

Мы не явились после испытательного срока в РАГС для подтверждения развода, но ничего, это можно повторить.

А потом … Я не знаю, что потом. Но мне нужна будет хорошая работа.

Еду за Женей. Сегодня отвезу ее к моим родителям. А когда буду забирать, поговорю и с ними.

Дочка ждет меня уже одетая, она очень сосредоточеная.

Что случилось, солнышко?

Ты знаешь, мама. Я подумала.

О чем?

Я беру ее за руку, и мы прощаемся с воспитателем. Выходим на улицу. Жара уже спала, солнце клонится к горизонту, прячась в листве. Наконец-то настоящий август.

Я подумала, мама, что ты можешь вернуться к Сергею, если хочешь.

Я останавливаюсь, как вкопанная. Смотрю на Женю, встречаю совершенно серьезный взгляд.

Зачем мне это делать?

Ты плачешь.

Я иногда плачу, как и все люди.

Но ты плачешь потому, что не хочешь быть с папой.

Почему ты так решила?

Ты больше не смеешься. С тех пор, как мы вернулись, ты не разговариваешь с ним совсем или очень мало. И никогда не смотришь на него.

Женя, солнышко, я не смогу больше вернуться к Сергею.

Почему, мамочка?

Потому что я сделала ему очень-очень больно. И он не простит этого мне.

Значит, ты будешь продолжать плакать?

Нет. Женя, я хочу сделать кое-что.

Что?

Я хочу, чтобы мы с тобой жили отдельно от папы. Нам больше нельзя быть вместе. Мы только делаем друг другу больно. А если мы станем жить отдельно, будет легче. Мы обязательно будем видеться, он будет забирать тебя на выходные или праздники, мы станем счастливее.

Я не знаю, – Женя смотрит а меня решительно и совсем по-взрослому. – Но если ты не будешь больше плакать, мы уедем от папы.

Мое ты солнышко.

Я наклоняюсь к ней и обнимаю. Быть матерью – сложно. Я делала ошибки и, наверное, сделаю еще не раз. Но как же легко их прощают нам дети. Это и наша радость, и вечный укор.

Нам нужно поговорить, Влад.

Давай поговорим.

Он устраивается в кресле, я присаживаюсь на диван. Челюсти больше не сводит от волнения, я четко формулирую свои мысли, потому что я больше не сомневаюсь.

Я хочу развода.

Ира, мы же только что начали все налаживать. Что за истерика?

Это не истерика, это обдуманное решение.

Я больше не хочу видеть тебя на больничной койке, я больше не хочу получать от Жени телефонные звонки, когда она рыдает в трубку.

Надеюсь, что ничего этого больше не повторится. Я хочу развода.

Очередные глупости, – он встает и начинает мерить комнату шагами.

Я поговорила с Женей. Она все понимает. Ей тяжело, но она готова к переменам на этот раз.

Не знаю, к чему все эти поступки, если мы уже определились – всем нам лучше в семье. Или ты опять переезжаешь к своему любовнику?

Не начинай злиться. Я хочу уйти от тебя, но жить мы с ней будем вдвоем.

Значит, любовь прошла?

Я оставила это едкое замечание без ответа.

Поедем заново подадим заявление.

Совсем с ума сошла?! Думаешь, я буду терпеть эти качели?

Я думаю, что нам нужно попытаться жить отдельно. Нам будет так легче. Неужели ты не видишь, что сейчас происходит?

Мы начинаем налаживать нашу жизнь! Я изменился, как ты и хотела. Я помогаю, больше времени провожу с вами, несмотря на то, что на работе полный завал.

Ты несчастлив, как и я, как и Женя. И это уже не исправить.

Ты просто не хочешь постараться. Ты могла бы сделать меня очень счастливым, как раньше.

Влад, несчастный человек не может сделать счастливым другого.

Мой муж смотрит на меня долгим, тяжелым взглядом. Он тоже изменился. Переживания истончили черты его лица, сделали их более нервными и подвижными. Выражение глаз утратило безмятежность и веселость, стало более проницательным, настороженным. Все мы изменились.

Я не хочу, чтобы так все закончилось, Ира.

Неужели ты и сам не понимаешь, что иначе нам не пройти через это. Влад, я виновата перед тобой, если хочешь, я буду молить о прощении на коленях, но я знаю, что для тебя это неважно сейчас.

Я просто хотел, чтобы у нас все было ровно и гладко, так, как было всегда.

Нет, Влад. Это тебе так казалось. Я была буферной зоной, которая сдерживала любые колебания, будь их причиной ты или я. Неужели тебе хотя бы однажды не стало неудобно во время нашего затяжного молчания? Или ты всегда чувствовал, что я открыта, счастлива? Что нет недомолвок?

Нет, не чувствовал.

Так что же ты молчал?

А что мне нужно было спросить?

Ира, ты счастлива? Ира, может быть, нашим отношениям чего– то не хватает?

Это прозвучало бы так, будто я чем-то недоволен.

Почему это?

Да потому что такие разговоры заводят как раз те, кому чего-то не хватает. Это ты должна была начать.

Ты прав. Даже не так. Я не должна была все это начинать. Мне не следовало выходить за тебя.

Молчи. Не говори этого.

Я не была уверена, Влад. А такие шаги не стоит делать, если боишься, что оступишься и полетишь в бездну.

Я был счастлив все эти годы. У нас родилась Женя.

После ее рождения все вдруг изменилось. Я стала уставать, мы больше ссорились из-за каких-то мелочей, которые в итоге, словно ком, превратились в ледяную глыбу между нами.

Это всего лишь усталость, ты была вымотана, вот и все.

Нас отдаляли друг от друга те вещи, которые обычно делают семью крепче. Я не знаю, как ты этого не заметил.

Ира, у всех страсть проходит, остаются ровные, крепкие чувства.

Прости, но я не могу сказать этого о себе. Давай разведемся.

Ты … ты меня торопишь…

Куда уж дальше тянуть.

Мне нужно время.

Хорошо. Но знай – так или иначе, я разведусь с тобой. Лучше было бы, чтобы обошлось без суда.

Мне нужно поговорить с Женей.

Хочешь – поезжай за ней, но она сейчас у моих, скорее всего, готовится спать.

Тогда завтра … или послезавтра.

Послезавтра суббота.

Возьму ее с собой на работу, мне нужно будет подписать кое-какие документы и сделать пару звонков. А потом пойдем с ней погуляем.

Может быть, заберешь ее после работы?

Ей будет интересно. Это же не производство.

Все-равно…

Ира. Это обычный офис. Она посидит за компьютером, посмотрит на рыбок в приемной и прокатится на кресле по коридору.

Ладно.

Я не хочу, чтобы Женя ехала в их офис. Я боюсь того, что может произойти, если она встретится с Сергеем. Но как объяснить Владу мое нежелание? Остается только надеяться, что эта встреча не состоится.

Женя, хочешь посмотреть на рыбок?

Нет.

Останешься здесь, за компьютером?

Да.

Ну, я не знаю, а если кто-то войдет?

Кто?

Кто-то чужой.

Тогда я лучше с тобой пойду.

Хорошо.

Хотя в выходной офис практически пуст, все же молодежь частенько приходит сюда, чтобы доработать что-то, или просто спасаются от домашней скуки. Им нравится писать программы, создавать софт, что-то выдумывать.

Человек пять или шесть сейчас тусуются этажом ниже, но вполне могут заскочить и ко мне, чтобы показать свою идею или посоветоваться. Неугомонный народ – вместо того, чтобы воспользоваться телефоном, носятся туда-сюда. Или я действительно старею?

Женя, мама говорила с тобой?

О чем?

О том, чтобы нам жить отдельно друг от друга.

Да.

И что ты думаешь?

Мама плачет иногда.

Да?

Я видела. Она спряталась в ванной, но я ее нашла. Она несчастна.

А ты счастлива?

Если она перестанет плакать, если вы с ней не будете больше ругаться, то мне будет лучше.

А мы и не ругаемся.

Но если вы не ругаетесь, то почему не разговариваете друг с другом? Наверное, вы ругаетесь, когда я не слышу. Но если ты не будешь жить с нами, вы перестанете ругаться. Я когда ухожу в садик, то я не ругаюсь с вами. И вы меня не наказываете. Вас там нет.

Значит, ты хочешь, чтобы я ушел?

Нет. Но …

Ладно, я все понял, зайка. Но даже если я от вас перееду, я буду очень часто тебя навещать. Буду дарить игрушки, забирать тебя на выходные, и ты сможешь в любой момент позвонить мне, чтобы рассказать обо всем, о чем захочешь.

Хорошо, папа.

Мы заходим в приемную. Секретарь плечом держит трубку, одной рукой что-то клацает на клавиатуре, второй принимает факс.

Мне нужно поставить печать, Инночка. Шефа нет?

Нет. И мне кажется, что в ближайшем будущем и не предвидится. Поэтому меня срочно вызвали.

Почему?

По-моему, у него что-то произошло с Валентином Петровичем, – произносит она, прикрыв трубку рукой. – Какой-то конфликт.

Женя, наблюдавшая до этого за рыбками в огромном аквариуме, поворачивается и подходит ко мне.