Текст книги "Красная рубашка, красный сок, красный рассвет (СИ)"
Автор книги: --PineApple-
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)
Типичная ошибка большинства, невесело думает Томас. Все так же хмуро хмыкает, понимая, что сегодня его голова забита ерундой.
Да, все это такая глупая, совершенно пустая и ненужная ерунда, но она настойчиво сверлит мозг и напоминает о себе в самые неподходящие моменты.
Томас не сразу замечает, что народа вокруг прибавляется. Шум улицы и пролетающих мимо машин заглушают чужие голоса. И этот многоголосый хор вклинивается в его мысли, выдергивает его словно из сна, словно из-под толщи воды. Словно возвращая к жизни.
И Томас снова живет.
Снова вглядывается в лица и фигуры. Снова прислушивается к говору. Снова заглядывает в глаза.
Его взгляд скользит между огибающими его людьми, но не цепляется ни за кого из них. Он видит множество знакомых, множество приятелей, слабо отвечает на их рукопожатия и даже пытается улыбаться. Он говорит с ними и продолжает метаться от одного лица к другому. Не задерживаясь ни на ком.
Томаса бьют по плечу. Совершенно внезапно, так привычно и тепло. До боли знакомый заботливый голос и странная вариация его имени вплетаются в разум, оседая там невозможно приятным осадком, и Томас оборачивается, резко, порывисто.
Привычно скользнуть взглядом по неизменной красной куртке, зацепиться за потрепанные свободные джинсы, отметить взлохмаченные лезущие в лицо волосы, перечеркивающие его черты неаккуратными линиями, и наконец встретиться с шоколадными глазами. Блестящими так невыразимо ярко, что с легкостью заменят любой свет. Будь то свет от лампы или даже от солнца.
Томас знает, что эти глаза могли бы сиять еще ярче. Могли бы. Конечно могли бы. Но не сияют. Нет. То, что блестит, – это сверкающие осколки битого стекла. Осколки, валяющиеся на самом дне и пропускающие через свои грани отраженные и неизвестно откуда берущиеся лучи.
– Что-то случилось? – Ньют смотрит прямо в душу. Как всегда. Так кажется. Его голос извечно мягкий. Обеспокоенный и полный непередаваемой доброты. Томас восхищается Ньютом. Или, возможно, завидует. Совсем чуть-чуть. Ведь как можно оставаться таким невообразимо добрым и внимательным к людям, когда у самого черт знает что творится в жизни.
– Ты часто прогуливаешь уроки? – Томас выдает, даже не подумав. Он делает так почти все время. Говорит и не думает. У него эти две способности, пожалуй, вовсе никак не связаны.
Ньют понимает намек.
Томас цепляется взглядом за нахмурившегося неподалеку Минхо. Минхо он не нравится, Томас знает. Томас догадывается почему. Томас молчит, и Минхо следует его примеру, хотя мотивы Томасу не ясны.
Возможно, именно этот самый мотив сейчас берет Томаса за локоть и поспешно уводит подальше от здания школы. И именно он виновато кивает своему другу. А потом дарит невыносимо теплую улыбку.
От такой запросто можно растаять.
***
Ньют скоро начнет люто ненавидеть ночи. Ненавидеть так же сильно, как любит мать.
Ее он тоже скоро начнет ненавидеть.
Он старается, изо всех сил старается понять, почему никак не может ее бросить. Пусть добиралась бы сама, своим ходом, на такси, ползком – да как угодно. Только не заставляла бы Ньюта каждый раз тащиться за ней к черту на рога.
Он уже ее ненавидит, Ньют понимает. Он должен уже набраться смелости и сказать ей твердое «нет», Ньют думает. Он все равно ее любит и никогда не сможет этого сделать, Ньют вспоминает.
Ему остается только тяжело вздохнуть и крепче укутаться в шарф. На улице холодно. И становится с каждым днем все холоднее, а он продолжает отмораживать пальцы и нос, пока мчится спасать мать.
Он отчаянно старается понять, почему она не останавливается. Не бросает. Не пытается обдумать свои поступки и действия. И только сильнее погружается в эти вязкие помои.
Ньют не понимает, как ни силится. Он и не сможет.
Наверное, никто кроме его матери и не поймет.
Ньют останавливается на перекрестке. Красный свет светофора радостно кидается к нему, путаясь в светлых волосах. Он запускает свои красные пальцы Ньюту в волосы, ерошит их и пропускает между ладонями каждый локон. Он мягко гладит Ньюта по голове, а когда тот закрывает глаза, тут же встает перед ним. Под веками вспыхивает. Да, вспышка красного света стала привычной, неотъемлемой частью его самого. Отделаться от нее уже не получится.
Только вырвать с корнем. Вырвать с болью, невыносимой болью и кровью.
Ньют быстрым шагом пересекает дорогу. Окружающая суета его никак не напрягает, Ньют только думает, что в этой суете он становится еще более незаметным. Становится маленьким и непримечательным, слившимся с толпой, серым и по-прежнему одиноким.
В огромной толпе из сотен незнакомых людей каждый по-своему одинок.
Ньют грустно усмехается этой мысли и лишь прибавляет шаг.
Знакомый обшарпанный двор. Знакомая обстановка безликих слепых стен. Знакомое копошение по углам и знакомый гул голосов. Смех, ругательства, звон бутылочного стекла. Потасовки, окрики в спину, вновь разрывающий тишину гогот. Гордо задранная голова и бесконечно уставший, отстраненно-безразличный вид.
Ньюту кажется, что все это тоже уже успело войти в привычку. Въелось под самую кожу. Это как татуировка. На всю жизнь. Очень больно. И все же уже неотъемлемая часть. Индивидуальность.
Пьяно покачивающаяся фигура сразу бросается в глаза. Мать напоминает типичного призрака из старых ужастиков. Потрепанное белое платье, сейчас покрытое неизвестного происхождения разводами. Бледное лицо. Запавшие щеки. Темные круги под глазами и абсолютно мертвый взгляд. Пустой и безразличный.
Ньют думает, что скоро у него будет такой же.
Ньют не сразу замечает еще одну фигуру. Она стоит в самой тени, куда не попадает слабый свет фонаря. Она будто пытается скрыться. Сливается с тьмой. Превращается в размывающееся по краям пятно. Сгусток сплошной черноты.
Ньют вглядывается в темноту сильнее и щурит воспаленные глаза. Он оставляет мать у столба и подходит ближе, хотя почему-то в голове с яростью вспыхивает очередной огонек ярко-красного света: «Не надо!»
Ньют отскакивает как ошпаренный и чувствует, как осколки в его глазах только что были раздавлены на еще более мелкие крупицы.
– Томми? – все, на что хватает его сил. Голос предательски слаб. Он дрожит. Он люто протестует и отказывается подчиняться. Ньют смотрит на фигуру Томаса перед собой и молчит.
Томас решается выйти не сразу. Ньют вдруг замечает в его руках сигарету. Хилый ее фитилек загорается в последний раз яркой ручной звездой, а затем стремительно несется к земле. Затухает, самоубийственно сиганув с такой высоты прямо в лужу.
– Я… – Томас не может даже продолжить. Он не поднимает на Ньюта глаз, опускает голову ниже, и вот из-за воротника его куртки уже показывается выступающий шейный позвонок.
Ньют его не слушает. В ушах пульсирует кровь, и Ньют спешит скорее уйти. Хватает мать под руку и грубо – впервые грубо – тащит за собой по темным дворам.
На самом деле Ньют не зол. Не разочарован. Не чувствует себя преданным, нет. Только непонимание заполняет его полностью. Неужели он не стоит даже того, чтобы рассказать об этом? Если Томас знал, что происходит с матерью Ньюта – а так и было, – то почему и словом не обмолвился?
Не мог он посчитать это неважной информацией. Точно не мог.
Где-то здесь с небес вдруг должна упасть наковальня. Прямо Ньюту на голову. Как в мультиках. В тех, что Ньют обожал смотреть в детстве, когда еще был жив отец и мать дышала красотой и свежестью. Но наковальни все не было, а подавленность никуда не исчезала.
Тогда, может быть, было что-то другое?
Ньют неожиданно для себя понимает фразу «выпасть из времени». Он не помнит, как добрался до дома, не помнит, как отправил мать к себе и сидел ли с ней до тех пор, пока она не уснет. Сжимал ли ее руку. Приносил ли успокоительное, когда она внезапно сорвалась. И срывалась ли?
Ньют пришел в себя только сидя на собственной кровати и бездумно глядя в стену перед собой.
Вздох – и усталость плотным коконом окутывает его и лишает возможности дышать. Она превращает его в куколку, из которой, однако, никогда не получится прекрасной бабочки. А если это и случится, Ньют в тот же день сумеет опалить крылья.
Перед глазами проносится очередной всплеск красного. Это взрыв, цунами, целое облако взрывной волны. Такая волна окатывает с головой. Исчезают последние силы, и Ньют просто отключается.
***
Минхо зол. Зол так, как не злятся даже быки на корриде, увидев красную тряпку. Минхо зол до трясущихся коленей, до багровых кругов перед глазами, до пожирающего его изнутри огня. Огонь лавиной накрывает Минхо и выжигает все внутри. А после него остается лишь неприметное, никчемное пепелище.
Минхо редко злится так. Он считается вспыльчивым человеком, но легко и быстро отходчивым. Так сильно в мозгу клинит в крайних случаях.
Томас – крайний случай. Томас – короткое замыкание в системе Минхо. Томас – красная черта, за которую нельзя было переступать.
Но черту уже переступили.
Минхо хочется грызть ногти. Минхо хочется влезть на стену. Минхо хочется на кого-нибудь накричать. Минхо хочется колотить кулаками по той же стене, а потом отчаянно завыть, потому что он точно ничего не может сделать. Минхо хочется. Но он молчит и стойко держит себя в руках.
Наблюдая за отношениями Ньюта и Томаса, Минхо только вздыхает и качает головой. Томас представляется ему тенью.
Томас и есть тень.
И теперь, когда небо заволокло густыми тучами, тень вновь пропала. Исчезла, будто и не было ее никогда.
Минхо даже не пытается поговорить на эту тему с Ньютом. Минхо кажется, что Ньют раздавлен огромной железобетонной глыбой. Минхо кажется, что Ньют выжат, что в нем не осталось живительных соков. Минхо кажется, что руки Ньюта удерживают тяжелые стальные оковы. Оковы упорно тянут его вниз. Минхо кажется, что на шее у Ньюта туго затянута удавка. Удавка каждый день, как ленивый удав, неспешно обвивается вокруг его шеи. Удавка каждый день делает новое кольцо, и оно сжимает, перекрывает Ньюту кислород. Каждый день – все сильнее.
А Минхо не кажется.
Минхо хочет поговорить с Ньютом. Но взгляд Ньюта – кляп у Минхо во рту. По взгляду шоколадных глаз, как по невидимому тросу, ползет удав и уютно устраивается на плечах Минхо. Сжимает и его горло. Просто за компанию. И Минхо не может вымолвить и слова. Во рту пересыхает, круги перед глазами не дают рассмотреть ничего дальше собственного носа, а петля на шее заставляет сворачиваться легкие.
Ньют не хочет ничего рассказывать. Минхо догадывается, Минхо читает в его взгляде, Минхо наблюдает в его движениях – дело в Томасе. Минхо никак не подтверждает свои догадки.
А Ньют молчит. И Минхо не спрашивает.
Минхо устал.
Минхо устал, но он продолжает надеяться. Минхо устал, но он упрямо ищет выход. Минхо устал, но он по-прежнему отдает остатки сил увядающему другу.
Увядающему, словно прекрасный цветок. Увядающему, будто выцветшая краска.
Минхо трясет головой. Минхо пытается привести мысли в порядок. Минхо старается улыбнуться, хлопая спешащего домой Ньюта по плечу. Минхо усиленно делает вид, что с ним-то точно все в порядке. Минхо не идет за Ньютом – как-то само собой получилось, что Минхо снова перестал оставаться у Ньюта.
Минхо идет в противоположную сторону. Минхо четко знает, что собирается делать. Минхо не полностью уверен в правильности своего решения, но вынуждает себя переставлять ноги.
Знакомая спина мелькает впереди. Минхо прибавляет шаг, но все еще двигается на достаточном расстоянии. Минхо колеблется – еще всего секунду, а после ускоряет шаг.
Минхо настигает Томаса у поворота. Томас ничего не слышит. Томас погружен в мысли. Томас идет с низко опущенной головой. Томас закрылся от мира, воздвигнув вокруг себя непрошибаемые стены невозмутимости.
Такие раньше воздвигал Ньют.
Крепкая хватка сдавливает запястье. Пальцы стальными наручниками окольцовывают чужую руку и резко дергают. Минхо заставляет Томаса повернуться.
У Томаса заторможенная реакция, думает Минхо. Томас определенно точно не в себе. Пока он приходит в себя, Минхо успевает прижать его к стене. Пока он пытается понять, в чем дело, Минхо давит предплечьем на его горло, а кулаком другой руки ударяет по животу.
Томас чуть ошалело смотрит на Минхо. Минхо плевать на его щенячьи глаза. Минхо только сильнее стискивает зубы.
– Ты хоть знаешь, как ты себя ведешь? – шипит он. Тон его угрожающий, сочащийся ядом, искрящийся раздражением, почти ненавистью. Слушать Томаса он не собирается. Он просто должен убедиться, что Томас больше не приблизится к Ньюту. – Послушай меня. Внимательно так послушай. И прими к сведению то, что я скажу. Сначала я честно думал, что это здорово – то, что Ньют познакомился с тобой. Я правда хотел видеть в тебе хорошего человека. Я надеялся, что Ньюту станет лучше, что у него появится хоть что-то, из-за чего ему наконец-то не придется раз за разом убеждаться в том, что все действительно пошло по наклонной. Я пытался закрывать глаза. Пытался, а потом ты все равно умудрился ухудшить и без того не блестящее положение. Я не знаю, что там между вами произошло, я понятия не имею, что ты ему сказал или сделал, но я мирно – пока что мирно – прошу тебя больше не появляться на горизонте. Скажу по секрету: ты ему откровенно нравишься, но вот мне – ни капельки. И если ты не такой урод, каким я тебя вижу или каким ты кажешься, то просто никогда больше не маячь в его поле зрения. Пожалуйста, Томас. Ему и без тебя досталось.
Минхо отходит на шаг. Не спускает подозрительного взгляда с подавленного Томаса. У того дрожат руки – мимоходом отмечает Минхо. Минхо думает, это не из-за того, что он тут наговорил. Да он на самом деле ничего такого-то и не сказал. Но на ум ничего другого не шло.
Томас запускает руку в волосы, сильно, до белеющих костяшек сжимая пальцы. Томас запрокидывает голову назад, ударяясь о стену позади себя затылком. Его шумный вдох приводит Минхо в себя, и он спешит ретироваться.
Минхо надеется, что его несколько смазанная речь произвела на Томаса хоть какой-то эффект.
Минхо надеется, что Томас действительно оставит Ньюта в покое.
Минхо надеется, что без него станет легче.
Боже, Минхо еще на что-то надеется…
========== Глава 5 ==========
Утро у Минхо начинается с привычного бодрого голоса миловидной девушки из телевизора. Она непозволительно весела в такую рано, но почему-то это не раздражает. Чаще всего ее безустанное щебетание помогает отвлечь себя от навязчивых мыслей о теплой уютной кровати.
Утро у Минхо начинается со стакана холодной воды, опрокинутого на голодный желудок. И пока она изнутри будит сонный организм, Минхо топает в ванную. Еще более ледяная вода грубо кусает щеки и лоб, помогает открыть глаза и смыть сонную паутину.
Утро у Минхо начинается с запаха свежеприготовленных тостов, сладких духов матери, пробегающей мимо сына с теплой улыбкой, и шуршания газеты в руках у отца. В отличие от своей жены он никуда и никогда не спешит. Лениво потягивает кофе из кружки. Безразлично кидает взгляд на часы, окольцовывающие запястье. Неспешно переворачивает страницу газеты. Медленно встает с места. Извечно вежливо кивает Минхо и уходит.
Но наступает момент, и все исчезает.
Привычная рутина обращается во что-то неопределенное. Это будто смешение множества ярких красок на палитре неумелого художника. Или, возможно, скучающего. Потому что в итоге цвет все равно выходит серым. Грязным и отталкивающим.
Утро для Минхо в этот раз начинается с громоподобного стука в дверь. Минхо кажется, в этом стуке отчаяние. Отчаяние и нетерпение. Это словно бьющаяся о прутья клетки раненая птица. И точно в этом есть что-то еще.
Кухня пуста, телевизор мрачно молчит, и в доме вдруг слишком тихо и некомфортно. В спокойствии комнат видится беспорядок, их кто-то перевернул вверх дном. Все родное – такое чуждое. Все это – неправильное, отвращающее и пугающее. И Минхо скорее спешит пройти мимо.
Это безумие.
Дверь будто сотрясается, и в еще не очнувшемся разуме всплывают ассоциации со старыми фильмами ужасов.
Минхо появляется на пороге как раз в тот момент, когда звук достигает своего пика перед тем, как исчезнуть совсем. Тяжелое дыхание Минхо смешивается с чужим – захлебывающимся, судорожным, неровным. Блестящие – так странно блестящие глаза распахнуты широко, словно хотят захватить в себя целый мир. Эти глаза – калейдоскоп. В них собрано столько эмоций, столько невысказанных переживаний. Минхо растерянно кружится в этом калейдоскопе, пока наконец не находит единственный ориентир. Облегчение. Облегчение, затмевающее собой все на свете.
– Я уже думал, ты не откроешь, – слабо выдыхает Ньют, и Минхо снова чувствует себя потерянным.
А когда Ньют порывисто обнимает его, крепко прижимая к себе, Минхо вдруг оказывается окутанным в ярко-красное одеяло. Минхо в этот миг понимает ощущения Ньюта. Тот как-то говорил, что никак не может отделаться от навязчивого присутствия алого.
Сердце Минхо пропускает пару ударов точно.
Красная куртка Ньют маячит перед глазами, а из-под нее выглядывает край красной рубашки в бордовую клетку. Красная кожа на содранных руках, и эти руки сжимают Минхо в таких крепких объятиях, словно тот исчезнет, испарится – стоит только отвлечься на секундочку. Красные глаза и красные веки вокруг них – вся кровь собралась исключительно в белках этих пронзительно и непривычно огромных глаз. Вязкая волна накрывших эмоций тоже имеет в большинстве красный оттенок, и тепло, зарождающееся в груди от близости прижимающегося к нему друга, – красное.
Запоздало Минхо понимает, что до сих пор не соизволил обнять Ньюта в ответ – перед глазами витает красная дымка и мозг наполняется красной жижей.
Разница в возрасте сказывается сильно. Минхо дышит Ньюту куда-то в шею, в ямочку между ключиц, а Ньют склоняется к другу, и его твердый подбородок упирается Минхо в макушку. Под своими руками Минхо чувствует, как сильно напряжено тело Ньюта, чувствует его дрожь, чувствует, как начинает дрожать и сам, но, не понимая причину такого поведения, все же упрямо молчит.
Ньют скажет сам. Скажет, когда точно будет уверен.
Минхо ощущает на своих щеках легкие касания светлых локонов Ньюта, а после слышит неуверенный, тихий-тихий всхлип.
Но Ньют ничего не говорит. Минхо по-прежнему не спрашивает.
Ньют наконец-то отрывается от Минхо и смотрит на него – пронзительно, невыразимо ясным взглядом, и в глазах его бушует штормовое море.
Минхо сам не замечает, когда начинает пытаться выделить его составляющие, этого моря. Отчаяние. Печаль. Растерянность. Злость и вина. Усталость. Облегчение и неверие. А на самой вершине – радость.
– Все закончилось, – наконец почти счастливо шепчет Ньют.
***
Ее взгляд – удавка. Прочный канат, стягивающий тело, опутывающий его и связанный так сильно, что нет возможности сделать слабый вдох.
Ее произнесенные на бессильном выдохе слова – пронзающие его стрелы. Весь в дырах, с кровоточащими ранами, сидящий в красной луже, он перестает ощущать боль от пронизывающих его острых наконечников.
Ее охватывающие его запястья руки – его оковы. Он не может сдвинуться с места, прибитый к стене, и недвигающиеся, уставшие руки его совсем не слушаются. Все, на что хватает его сил, – обхватить руками колени и прижать их к груди.
Темнота из ее комнаты выползает из-под двери и вскоре наполняет весь дом. Переплетаясь с красными нитями, связанными с жизнью Ньюта, черное марево создает плотное теплое одеяло, накрывающее Ньюта. Укутывающее его с нежностью. С заботой.
Ньют бесцельно бродит по пустым угрюмым комнатам и почти не отвлекается на выдирающие его сердце стрелы.
Его сердце – потрепанный лоскут, упорно сохраняющий остатки тепла. Его сердце – древний механизм, работающий на последнем издыхании. Не желающий сдаваться. Поддерживающий жизнь. Это вечный двигатель.
Запястья невыносимо болят от постоянно ощутимой на них тяжести стальных оков. И невозможно научиться не замечать их совсем. Забудешься на секунду – и в следующее мгновение они сдавливают руки сильнее. Кажется, хрустят, ломаясь, кости.
Горло саднит от вечно держащей его удавки. Она не пропускает воздух, она никогда не ослабляет хватку, она не оставляет надежды на спасение, она медленно подталкивает к краю. И в конце концов за нее кто-нибудь потянет – несильно, едва-едва, просто поможет сделать лишний шаг, чтобы дать возможность сорваться с обрыва.
Ньют не помнит, каково оно – жить, когда тебе позволено спокойно дышать.
Ньют отсчитывает мгновения, следит за протекающими мимо песчинками и угасает с каждым утерянным мигом. Ньют плавится. Ньют – большая свеча.
А от любой свечи в итоге остается лишь лужица воска.
Ньют сбивается со счета. Перестает наблюдать за мелькающими песчинками и почти сливается с их безудержным водоворотом. Сливается и исчезает.
А потом все резко заканчивается.
Он даже не успевает понять, что произошло. Просто он вдруг перестает чувствовать тяжесть оков, тянущих его к земле. Просто он внезапно прекращает задыхаться и вдыхает такой необходимый воздух полной грудью. Просто он оказывается в таком месте, где безболезненно вытаскивают из тела все до единой стрелы. Где латают раны. Непрочно, но этого хватает, чтобы можно было ощутить, что ничего больше его не держит.
Отступает чернота, снимает с него свое удушающее одеяло, и мир перестает восприниматься только в одном цвете.
Ньют не замечает, когда начинает улыбаться. Ему даже не кажется, что это нечестно, нет. По отношению к нему самому это самое честное, что может только быть.
Ньют запрокидывает голову к небу. Бархатную синеву его полотна перечеркивает хвост вспыхнувшей напоследок звезды, и Ньют улыбается еще шире.
Печаль, как в огромном миксере, перемешивается с радостью, и Ньют уже не может разобрать, что сильнее. Не может разобрать, что конкретно заставляет его плакать.
Ньют закрывает глаза и улыбается. Наконец-то улыбается широко, улыбается по-настоящему. Не так, как приходилось раньше. Он не заставляет себя это делать.
Он теряет связь со временем, но оно ему не слишком нужно. Он впервые пускает все на самотек.
Ему хочется, чтобы пошел дождь. Ему хочется увидеть вокруг себя черные щиты зонтов и вату набухших облаков. Но дождь упрямо не идет. Вместо него в лицо Ньюту светит счастливое солнце, и каждый его лучик треплет Ньюта по голове. Каждый лучик говорит: «Все пройдет». А небо весело разгоняет любую, самую маленькую хулиганящую тучку. И небо радостно поддерживает Ньюта своей пронзительной синевой.
Ньют долго стоит на месте. Не позволяет себе сдвинуться ни на миллиметр. Он сует замерзшие руки в карманы и с невыразимой ясностью слышит, как разбивается последний камень, держащийся на его шее.
Он должен собрать свои осколки. Он должен заново собрать самого себя.
Ньют переводит взгляд на горизонт. У самой земли широкой кистью закат окрашивает небо в невыносимо красный цвет.
Красный…
Он все же отступает. А куртка Ньюта теперь – ярко-зеленая.
========== Эпилог ==========
Сегодняшним утром погода впервые за долгое время не располагает к хорошему – ну хоть сколько-нибудь – настроению или каким-то грандиозным свершениям. Окружающая серость тяжелых облаков давит на плечи многотонным грузом, лишая всякой мотивации и оставляя лишь одно желание – упасть лицом в подушку и проваляться так весь день, не обременяя себя вообще никакими движениями. Крупицы воды, кружившие в воздухе, оседают на коже, волосах и одежде, заставляя морщиться от ледяных касаний и плотнее кутаться в теплый шарф.
Влажный ветер в такую промозглую погоду отнюдь не добавляет приятных ощущений, забираясь под пальто и куртки словно противными щупальцами. Лежащий повсюду посеревший снег выглядит жалко и вызывает только лишь отвращение; смотреть на него нет никакого желания. От былой роскошной красоты и пышности не осталось и следа.
Едва Ньют выходит за порог дома, он тут же сильно об этом жалеет. Появляется почти непреодолимое желание бросить сумку прямо здесь, на пороге, забить на подработку и вернуться в теплую кровать, всегда терпеливо ожидающую своего хозяина и готовую в любое время принять его к себе, заключить в мягкие объятия.
Помотав головой, словно действительно надеясь таким способом избавиться от навязчивых мыслей о любимом пледе и кружке горячего чая, Ньют поправляет на плече сумку и закрывает дверь, оставляя все свои соблазны позади.
Он с отвращением оглядывает лежащий тяжелыми серыми кучами грязный снег и почему-то думает, что не задавшийся еще с самого утра день определенно точно пройдет как минимум не очень хорошо. Предчувствие чего-то плохого, однако, не сильно пугает.
По мере того, как Ньют спускается по ступенькам, с каждым шагом отдаляясь от дома, желание вновь оказаться в постели не отступает, решив, видимо, прочно засесть в голове ровно до того момента, пока оно не будет исполнено. Но возвращаться нельзя, поэтому Ньют упрямо бредет к калитке, сунув руки в карманы и низко опустив голову. Волосы спускаются по плечам и по обеим сторонам лица, закрывают парню обзор чуть менее, чем полностью, будто отгородив его от всего кажущегося таким враждебным мира. Впрочем, смотреть особо не на что – разве что только мелькающие перед глазами черные носки бережно вычищенных ботинок.
Подняв наконец-то голову, Ньют чуть ли не спотыкается о собственную ногу и останавливается как вкопанный прямо перед невысоким заборчиком, широко распахнутыми глазами глядя прямо перед собой. Настроение, которое, как казалось раньше, не могло упасть ниже, теперь стремительно уходит в минус, а желание бросить все и вернуться домой, заперев все двери и закрыв окна, вспыхивает с новой силой. Где-то на задворках сознания что-то скромно пищит про то самое нехорошее предчувствие, но почти тут же испуганно умолкает.
Томас ждет его. Дрожа от холода и временами переступая с ноги на ногу, пританцовывая и пытаясь сохранить остатки тепла, он смотрит куда-то в сторону, и взгляд его до того отстраненный и невыразительный, что, кажется, парень пребывает где-то не здесь. То и дело поднося к губам сложенные лодочкой ладони, Томас пытается согреть их теплым дыханием, но, видимо, это не сильно помогает, и он вновь прячет их в карманах потертой куртки. Со взъерошенными волосами Томас напоминает нахохлившегося продрогшего воробья, и совершенно неясно, о чем он думает в этот момент. И уж тем более, о чем он думал, когда решил заявиться сюда.
Будто внезапно очнувшись, Томас поворачивает голову к пялящемуся на него Ньюту. Тот, практически приросший к земле, стоит не двигаясь с места и, пожалуй, даже не мигая, ничего не говоря, и лихорадочно перебирает варианты, как именно ему следует поступить. Сделать вид, будто не он только что бог знает сколько времени сверлил старого друга взглядом, будто не заметил парня, и пройти мимо, словно никого и нет, хоть и весьма заманчивое решение, но выглядит это до того глупо и по-детски, что даже смешно. Но как на зло, ничего другого придумать не удается.
Парней разделяет только низенький светлый забор, и Ньют, которого из ступора начинает выводить злость, прячется за ним, как за настоящей непреодолимой стеной, мечтая, чтобы этот заборчик действительно вдруг превратился в высоченные ворота.
– Привет, – наконец Томас нарушает тишину и улыбается, несмело и как-то натянуто. Впрочем, это мало похоже на улыбку, но парень хоть попытался; Ньют же отвечать на нее не собирается, да и вряд ли вообще смог бы при всем желании.
Он молча и с полностью непроницаемым лицом выходит за калитку, нарочито медленно закрывает ее и, облокотившись на забор, направляет глаза в землю прямо около ног Томаса. Тот терпеливо ожидает ответа, заметно напрягшись и, кажется, даже не дыша.
Ньют молчит. То ли потому, что ему нечего говорить, то ли наоборот – потому что он может сказать – надо сказать! – слишком много, но слова в любом случае не идут. Ньют чувствует, что его молчание сильно тяготит Томаса, но положительно ничего не может с собой поделать, словно бы вдруг резко онемел. И еще он чувствует, что превращается в ледяную безэмоциональную куклу, но уж это точно его не заботит. Свыкся.
– Зачем ты пришел? – вздыхает Ньют, так и не придумав ничего умнее. Хотя он не до конца уверен, что хочет слышать ответ. Но сказать определенно надо было хоть что-то.
Ньют поднимает голову. В глазах Томаса на секунду мелькает паника, но почти сразу в них появляется то же бесконечно грустное выражение, какое было до этого.
– Я… прости меня, – выдыхает он, стушевавшись вконец и отводя взгляд. Схожесть с воробьем сменяется схожестью с нашкодившим щенком, брошенным на улице, совершенно одиноким.
– Прости? – невесело усмехается Ньют и через мгновение вскакивает с места, подлетая к Томасу и хватая его за воротник. – Прости?! Ты знаешь, сколько времени прошло? А ты знаешь, что произошло за это время? Твои извинения – последнее, что мне сейчас нужно.
– Я понимаю, – шепчет Томас, будто голос его не слушается.
Ньют устало вздыхает. Злиться нет сил. Как и смысла. Он и сам не знает, до конца ли переболел и пережил свою первую влюбленность, но судя по невероятной опустошенности внутри, словно выжгли все внутренности, так и есть. Пусть он теперь почти ничего не чувствует и ничем не интересуется, но ему хотя бы спокойно и на любые трудности теперь плевать, они ни капельки не пугают. А позже все равно все снова вернется и будет как прежде.
– Поцелуй меня, – тихо просит Томас, поднимая свои большие карие глаза и почти жалобно глядя на Ньюта, который, совсем не ожидая такого поворота, немного опешил, но впрочем тут же взял себя в руки. Лицо по-прежнему остается нечитаемым.
– Ты же знаешь, что все в прошлом? – на всякий случай спрашивает он, получая в ответ лишь кивок. Томас прекрасно это знает и ни на что не надеется.
Ньют не уверен, соврал бы или сказал бы правду, если б стал утверждать, что ему совсем не хочется поцеловать Томаса. Отказываться, однако, тоже желания не возникает.
Переместив ладони с воротника куртки парня к его щекам, Ньют приподнимает голову Томаса чуть выше и склоняется к нему, касаясь своими губами его и ловя судорожный вздох. Как-то уж очень нерешительно, что на Томаса ни разу не похоже, он отвечает на мягкий поцелуй и складывает руки у Ньюта на пояснице, чуть прижимая того к себе.
Ньют ощущает волнение Томаса, хотя сам почти так же спокоен и отстранен. Он ощущает тепло, исходящее от Томаса, но сам будто заледенел изнутри. Он откуда-то знает, что сердце Томаса сейчас начинает биться так быстро, словно тот бежит кросс, но его собственное стучит размеренно и лениво, будто обитое тяжелым слоем железа. Кажется, былого эффекта от поцелуя с Томасом уже и быть не может. Хотя на секунду Ньюту и мерещится, что внутри этого железного панциря на его сердце затеплился маленький огонек, подогревающий образовавшийся лед. Да, наверное, просто кажется.
