Текст книги "Красная рубашка, красный сок, красный рассвет (СИ)"
Автор книги: --PineApple-
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
Томас привычно сидит рядом. Он упирается спиной в перила и наблюдает за Ньютом. Он слушает тихую незамысловатую музыку. Иногда на несколько секунд прикрывает глаза. Тогда Ньют может кинуть беглый взгляд на друга.
Томас тоже красный. Красное солнце тянет свои красные пальцы к волосам Томаса. От касаний этих пальцев темные волосы становятся такими же красными. У Томаса лихорадочно-красное лицо. Но под красным солнцем оно будто сияет, и сияние идет изнутри. У Томаса красные губы. В таком свете они кажутся совсем мягкими.
Ньюту приходится приложить все свои силы, чтобы не смотреть слишком долго. Он переводит взгляд на дом напротив. Дом красный.
Ноги гудят. Ступни горят неистовым огнем. Наверное, они стерты до мяса. Мышцы несильно тянет. Кажется, Томас и Ньют обошли весь город всего за день.
Красные дорожки, красные лужи, красные машины.
Ньют поднимает руки к глазам. В шоколаде – отражение красных пальцев. Шоколад тоже принимает оттенок красного.
Ньют откладывает гитару. В его движениях – снова нежность. Ньют переводит взгляд на Томаса. Они почему-то молчат, хотя до этого болтали целый день. Это молчание – не такое, какое было утром с Минхо на кухне. В этом молчании комфортно. Так молчать можно целую вечность.
Томас устраивается поудобнее. Возможно, ему не очень приятно сидеть на твердых досках. Возможно, он замерз. Возможно…
Ньют не успевает закончить мысль. Томас смотрит на Ньюта пристально. Его взгляд требовательный. Взгляд Ньюта всегда мягкий. Их взгляды – сеть. Она опутывает. Она прочная. Ее невозможно порвать.
Томас склоняется к Ньюту. Ньют рассматривает красные губы. У Ньюта дрожат руки. Дыхание свистящее. Легкие уже никогда не освободятся от опасной близости стальных шипов, Ньют думает. Это неважно.
Руки слабеют, внимание притупляется, дышать не получается.
Красные волосы щекочат лоб. Красные губы так близко. Шоколад тает, он краснеет быстрее.
Красное марево застилает глаза. Красные губы горят красным огнем. Красные пальцы в красных волосах.
Горячая ладонь – на колене Ньюта. Она хитрой змеей ползет выше. Она опаляет своим жаром. Шоколад по-прежнему тает.
Холодные руки скользят по шее. Томас вздрагивает. Подсаживается ближе. Прижимается к красной куртке. Красная куртка не может приглушить костер. Все пылает.
Мир – будто в огромном миксере. Он крутится, смешивается, все его краски – непонятная масса. Невозможно выловить что-то одно. Все склеилось, все слилось, все вместе.
Грубые пальцы Ньюта способны дарить нежность. Они оглаживают плечи, они забираются по шее, они оттягивают волосы Томаса. Губы Томаса растягиваются в красной улыбке. Янтарь мерцает как никогда. В янтаре – тысячи звезд.
Весь мир – в водовороте.
Красные пальцы в красных волосах, красные губы ведут к красной шее, на холодных пальцах – красная нежность…
И воздух между парнями – красный. Он будто раскален.
В окне видно, как отъезжает занавеска. А за ней – красная усмешка.
========== Глава 4 ==========
Дни сменяются днями, ежечасно утекая мелкими песчинками, исчезая в неизвестности. Песчинки эти протекают сквозь отмеренное ими время и уносят в себе жизнь. В каждой песчинке – по мгновению. В каждой песчинке – по кусочку жизни. И эти кусочки из мгновений складываются в секунды, те – в минуты, часы и дни, в итоге завершаясь целыми неделями. Потом сами недели обращаются в мгновения.
Ньют и Томас теперь почти не видятся. Они не знают, сколько таких недель-мгновений прошло с момента их последней встречи. Они подхвачены сумасшедшим водоворотом песчинок, каждая из которых по-прежнему содержит в себе по частичке жизней, отдаляя их друг от друга все сильнее и сильнее.
Солнце янтарных глаз светит все так же ярко, но лучи его направлены уже не на Ньюта. Теперь в лете плещется кто угодно – в основном девчонки, и Ньюту среди них нет места. Зарождавшееся пламя в шоколадных глазах гаснет вновь.
Каждый новый день – это прыжок в пропасть. Каждый новый день – это отражение предыдущего. Каждый новый день – все такой же серый. Каждый новый день перестал быть новым.
Уже невозможно разобраться: все встало на место, так, как и должно вообще-то быть, или же, напротив, в какой-то момент все пошло под откос.
А Минхо снова застревает у Ньюта столько времени, что незнающий человек вполне может подумать, будто тут он и живет. Недалеко от правды, конечно же.
Минхо видит, что происходит с другом. Ему это напоминает дерьмовенький старый фильм, в котором все окрашено в черно-белые тона. Будто у Вселенной вдруг закончились краски, и она решила не размениваться на то, чтобы сделать мир чуточку ярче. Будто каждый будний день кто-то тщательно пропускает через фильтр в фоторедакторе. А каждый выходной сливается в неясное месиво. Оно пролетает мимо, и его даже заметить нельзя. А еще это все похоже на утекающую из всех на свете людей и каждого человека по отдельности радость. Или на укрывшее город выцветшим одеялом уныние.
Как ни назови, ни одна из песчинок-мгновений больше не имеет такой же высокой ценности, какая была до этого.
Минхо отчаянно пытается понять, когда все это сумасшествие началось. Он не может поверить, что упустил такой важный момент. Кто знает, вдруг у него получилось бы если не остановить, то хотя бы замедлить всеобщее помутнение. Через призму такого видения каждый дом, каждая улица, каждый подогнутый уголок старой потрепанной книжки, каждый календарный лист и каждый случайный прохожий на улице кажутся слишком фальшивыми, слишком непродуманными, слишком нереальными, взятыми из чужой больной фантазии, слишком отвратительными и грязными. Заляпанными тоской и безликостью.
Минхо почему-то думает, что не остается даже настоящих эмоций. Или хотя бы эмоций вообще. Любое лицо – унылая маска. Любое лицо – фальшиво безразличное. Любое лицо – эфемерно радостное. Любое лицо – просто отсутствует.
На языке – привкус горечи. К нему уже удается привыкнуть. Его удается почти не чувствовать. Только от него все равно никуда не денешься.
Та же горечь – и в усмешке Минхо. Ему все невдомек, когда он стал таким же унылым и безликим.
Минхо старается оставаться оптимистом. Он продолжает верить, что серые дни сменятся яркими, переливающимися чувствами и счастьем кадрами. Тогда все встанет на свои места. Тогда Ньют перестанет ощущать себя лишним везде и всегда. Тогда Томас снимет чертову маску напускной веселости. Тогда окружающие выглянут из-под своих темных очков, а в их глаза ударит белый свет. И тогда этот белый свет рассыплется на все остальные цвета. И тогда они вновь сольются в невероятные оттенки. Тогда и Минхо сможет содрать с себя защитную форму колючего сарказма.
Но ожидание затягивается, а ничего не меняется.
***
Ньют встречает новое серое утро с красными глазами и тяжеленной головой. Прежде чем сползти с кровати, он думает, что пустую черепную коробку просто полностью залили растровом цемента. Другого объяснения, почему она такая тяжелая, нет.
Что-то странное царит в атмосфере дома. Что-то непривычное витает в воздухе. Что-то неправильное окутывает тело и ноги при ходьбе. Что-то чужеродное царапает глаз, но что именно – понять невозможно.
На первый взгляд кажется, что все по-прежнему.
По-прежнему – мертвая тишина в комнате матери. Она устрашающим сгустком черного тумана скопилась внутри. Она тянет свои черные призрачные щупальца к чужим ногам, выползая из-под двери.
По-прежнему – пасмурный день. Такой же, как и все остальные в последнюю пару недель. Небо – это окно. Окно, которое завесили грязной серой тряпкой на время ремонта, чтобы не испортить и не повредить стекло.
По-прежнему – тяжесть в голове и конечностях. Казалось бы, тело уже давно должно было привыкнуть к изнуряющей работе и не реагировать так. Но нет. С каждым днем становится хуже.
По-прежнему – остро ощутимый недосып. Это хроническое состояние. Ньют чувствует себя роботом, функционирующим только на автомате.
По-прежнему – гремящие на кухне чашки. По-прежнему – пробирающийся в нос запах кофе. По-прежнему – заботливый Минхо, не оставляющий друга ни на секунду.
Выбивается из привычного утреннего кадра расцветающая улыбка у Ньюта на губах. Он вдруг думает, что, как бы тяжело ни было, возможно, он утрирует. Все не слишком плохо. Он так много пережил.
Выбиваются из привычной картины негромкие голоса, доносящиеся из кухни. Сути разговора понять не выходит. Определить, кому принадлежат эти голоса, не получается.
Ньют замирает у двери. Колеблется несколько секунд. Почему-то ему кажется, что ему не совсем понравится то, что он увидит. Но прятаться в собственном доме от собственных гостей – не выход.
Ньют сжимает кулаки.
Ньют застывает на пороге.
Ньют растерян.
Теплые лучи янтарного солнца вновь обращаются к нему. Чужие глаза смотрят проницательно, с полным вниманием. С участием. С извиняющимся выражением. Они гипнотизируют. Потому что Ньют не может оторвать от них взгляда.
Глаза Томаса сияют ярко, будто звезды. Будто рассыпанные блестки. Будто кристаллы. В каждой грани этих кристаллов носятся, как в лабиринте, солнечные лучики, отскакивая от стен и заливая все вокруг ярким светом. Пожалуй, они озаряют потемневший мир, и он в одно мгновение преображается.
Ньют выдыхает.
Он не знает, радоваться ли ему внезапному появлению Томаса. Они не говорили так давно.
– Утречка, – бросает Минхо, направляясь к выходу из кухни. Он кладет руку Ньюту на плечо и несильно сжимает пальцы. От его крепкой ладони по всему телу разливается тепло. Сердце замирает – всего на мгновение, и Ньют благодарно улыбается другу. Минхо кивает, его губы тоже трогает мимолетная улыбка, а затем он уходит. Оставляет Ньюта и Томаса одних.
Ньюту удается выдавить что-то похожее на улыбку и для Томаса. Он понимает, что дольше молчать нельзя. Но он понятия не имеет, что можно сказать.
А Томас терпеливо ждет. Ждет, неотрывно глядя на Ньюта.
– Ну привет, Томми, – обреченно вздыхает Ньют. Он берет свою чашку и прислоняется к подоконнику, пригубив горячий кофе. По коже проходит сквозняк. Холод липкими пальцами пробирается под легкую футболку и нежно обнимает Ньюта со спины. Ньют передергивает плечами и, прикрывая глаза, обхватывает кружку двумя руками, грея продрогшие ладони. Вдруг становится так… спокойно?
– Ньют, я… – Томас ерошит на затылке волосы, приводя их в состояние творческого беспорядка. Ньют открывает глаза и выжидающе смотрит на друга. Томас осторожно подбирает слова. Ньют не перебивает. Томас выглядит неуверенным. Ньют отстранен от целого мира. – Прости. Кажется… да нет, не кажется, – Томас невесело усмехается, – тебе нелегко сейчас. Хоть ты и не говоришь. Это видно. А я… Я чувствую себя ужасным другом. Я к тебе даже не подошел ни разу с тех пор… Наверное, я повел себя совсем по-скотски.
Томас весь состоит из чувства вины. Ньют же винить его даже не думает.
Вместо этого Ньют снова улыбается. Откуда-то приходит мимолетное счастье. Оно вместе с кофе растекается внутри тела, даря долгожданное тепло. Оно вливается в остывшую кровь, разбавляя ее собой. Заставляя бежать по венам быстрее. Оно действительно мимолетное, но Ньют впервые за долгое время ловит момент за хвост, позволяя себе насладиться им в полной мере. И поэтому он позволяет улыбке не сходить с его шершавых губ.
– Все хорошо, – заверяет Ньют. Томас лишь качает головой, хотя и улыбается в ответ.
Кружка громко сталкивается донышком с поверхностью стола. Ньют выходит из кухни. Проходя мимо Томаса, треплет его по волосам. Томас перехватывает Ньюта за запястье.
Их взгляды снова сталкиваются.
***
И вот мир снова полон красного. Он весь состоит из алых оттенков, переливаясь от более темных к светлым. Он ползет змеей по пятам, подхватывает морской волной, крутится волчком совсем рядом. Окрашивает все и всех в ядовито-красный цвет.
Усталость Ньюта тоже становится багровой. Ее цвет – предупреждающий. Ее цвет – призыв остановиться. Но Ньют его не видит. Не видит, не слышит, не замечает.
Уже поздняя ночь. Город преображается, начинает светиться яркими фонарями и неоновыми вывесками. Свет фар машин напоминает светящиеся в темном лесу глаза множества скопившихся хищников. Все они, эти хищники, проносятся мимо, безразлично мазнув по Ньюту взглядом. Возможно, считают его недостаточно привлекательным для себя. Возможно, ищут другую жертву. Возможно, сами убегают от кого-то. Кого-то гораздо страшнее них.
Звезд на небе не видно. Они прячутся то за тяжелыми облаками, то скрываются в огнях ожившего города
Воздух холодным огнем опаляет легкие. Его ледяные пальцы сжимаются на горле Ньюта. Будто пальцы подобравшегося сзади убийцы. Ньют на секунду задыхается и хватает воздух ртом, панически, жадно. Пальцы на горле пропадают, но вместо них тут же порыв ветра бросает в лицо волосы, мгновенно закрыв обзор.
Ньют встряхивает головой и останавливается. Подняв голову к небу, он на секунду закрывает глаза. Под веками в тот же миг вспыхивает пожар и появляется ощущение, будто под ними еще и насыпано тертое стекло. Ньют морщится от пульсирующей боли и трет пальцами переносицу. Рука не слушается; ее, враз отяжелевшую, удается поднять только проделав над собой неимоверное усилие.
Первое, что видит Ньют, открыв глаза, – стоящая неподалеку от него знакомая машина. Он замирает. Он думает, что ему это кажется. Он щурится, пытается рассмотреть получше.
И все-таки ему не померещилось, убеждается Ньют.
Облокотившись спиной на красивую черную машину, Томас рассматривает раскинувшееся над его головой небо густого темного цвета. Его губы время от времени покидает слабое облачко пара и устремляется вверх. Неспешно и лениво. Никуда не торопясь. А затем оно полностью растворяется в воздухе, абсолютно с ним сливаясь. Будто маскируясь.
Томас отрывается от разглядывания необъятного пространства над собой. Ньют ничего не может поделать со своим состоянием, но вновь чувствует, что к нему словно потянулись лучи солнца. Он даже не может отвести взгляд от глаз напротив. Теплых и пылающих. Это в похоже на его личную клетку чистого янтаря.
Томас улыбается. Ньют продолжает неверяще смотреть. Томас отталкивается от машины и идет к нему. Ньют стоит на месте. Он испуганно следит за Томасом. Будто к нему приближается маньяк. Томас останавливается всего в одном шаге. Ньют судорожно вздыхает.
– Эй, – Томас кладет руки ему на плечи. Пытается растормошить. Заглядывает в глаза. Ньют сглатывает. Кажется, слишком громко. – Пойдем. Я отвезу тебя домой.
Ньют все еще плохо соображает. Он заторможенно кивает. Он позволяет Томасу себя вести, чувствуя, как сильно гудят ноги. В ступни будто впиваются гвозди, а прямо по костям стучит множество молоточков.
Ньют садится в машину и прислоняется лбом к холодному стеклу. Оно выпивает его боль и бессилие вместе с жаром кожи, охлаждая и успокаивая в ответ. Колеса тихо шуршат по асфальту, на лицо то и дело падает яркий желтый свет, исчезает и появляется вновь. А под веками разгораются насыщенно-оранжевые всполохи и затухают вместе с уносящимися назад фонарями.
Весь мир – в огне. Весь мир – в густейшем тумане. Весь мир – объят удушающим дымом.
– Откуда ты знаешь, где я работаю? – бормочет Ньют себе под нос. Он уже почти спит, но вопрос сам срывается с языка. Ньют его даже не контролирует.
Томас усмехается.
– Я многое знаю.
Ответ слишком простой, слишком расплывчатый. Но Ньют не допытывается. Не настаивает. Он выжат и вымотан, его устраивает и это сейчас.
Он проваливается в пустоту, черную, бездонную, он парит в ней, легко, невесомо. Он почти ощущает себя птицей. Но в следующий миг на шее, руках и ногах вдруг появляется неподъемная тяжесть. Она тянет вниз, и Ньют стремительно падает. И падение захватывает дух, а в сердце впиваются тысячи маленьких иголочек. Разрывают его на клочки.
Ньют испуганно подскакивает на сидении и пару секунд часто моргает. Пытается понять, что происходит. Пытается понять, где он находится. В мозгу нехотя просыпается память, всплывают ее составляющие. Как мозаика. Они выстраиваются в единую цветную картину, и вот Ньют уже видит Томаса. Он решил подкинуть Ньюта до дома, вспоминает тот.
Собственно, машина уже стоит у назначенного места, а Томас обеспокоенно смотрит на Ньюта. Его рука в успокаивающем жесте тянется к Ньюту, касается его плеча.
– Все нормально?
Ньют только кивает и благодарно смотрит на Томаса.
Наверное, молчание затягивается, Ньют думает. Наверное, стоит что-то сказать, Ньют понимает. Наверное, нельзя так долго смотреть друг другу в глаза, Ньют решает. Но ему почему-то так трудно отвернуться. Чужие глаза притягивают слишком сильно.
Ладонь Томаса все еще прожигает плечо Ньюта через плотную ткань куртки. Он чувствует, как это место вспыхивает огнем. Языки пламени обуревают все тело, облизывают внутренности, выворачивают наизнанку. Но согревают одновременно.
А вместе с жаром чужой ладони помогает согреться и выражение в янтарных глазах. Небезразличное, почти нежное, такое успокаивающее. Ньюту кажется, что уже действительно наступило теплое лето. Лето с его согревающим солнцем, яркими красками и невыразимым счастьем.
Ньют проводит подушечками пальцев по запястью и тыльной стороне ладони Томаса, почти невесомо, будто дуновение легкого летнего ветра, и так же легко выдыхает едва различимое:
– Спасибо.
Ньют почти молниеносно выскакивает из машины, соображая, что еще немного и точно сделает что-то не то. Особенно если учитывать, что сделать это хочется невыносимо сильно, а с трудом работающий мозг едва ли удерживает барьер между тем, что можно, и тем, что нельзя. Эта граница еле видна и чрезмерно расплывчата. А меньшее, чего Ньют желает, – испытывать свое везение и шагающее на самой грани терпение.
Появляется ощущение, что кости внезапно стали раза в четыре больше. Они такие тяжелые, что Ньют исключительно по привычке еще может шевелить ногами. И делает он это с такой невероятной медлительностью, что со стороны, пожалуй, создается впечатление, будто он специально оттягивает время. Но он просто пытается привыкнуть к неподъемной тяжести собственных ног.
Он – большая черепаха. Умудренная огромным опытом. Старая, едва ли способная передвигаться. Повидавшая на своем веку много такого, чем не может похвастаться даже самый заядлый путешественник. Бесконечно уставшая. Придавленная к земле грузом прожитых лет и оттого такая беззащитная.
Ньют мысленно усмехается собственному сравнению. Наверное, оно действительно должно быть смешным. Оно бы и было, если бы не было таким точно подобранным.
Ньют почти уже встает на ноги, когда провожающий его до этого потерянным взглядом Томас хватает его за запястье и тянет назад. Ньют, опешивший Ньют в последнюю секунду уворачивается, спасая лоб от столкновения с машиной. Он крепко жмурится, и перед глазами начинают весело плясать круги. Снова красные. Ньют никогда не сможет избавиться от этого проклятого цвета.
Томас практически с осуждающим выражением смотрит на Ньюта. Тот чувствует себя неуютно под таким взглядом. Ньют передергивает плечами. Словно пытается скинуть неприятный осадок, осевший на них. Словно пытается убедиться, что все еще способен двигаться. Словно пытается убедить себя, что не связан невидимой цепью.
А потом Ньют переводит глаза выше, натыкаясь на другие, такие ослепляюще яркие, сияющие так, как не сияет ни одна звезда во Вселенной. Он готов поклясться, что слышит треск. Оглушительный, разносящийся повсюду, слышимый в каждом уголке планеты и такой отвратительный треск. Будто бы что-то сломалось. Будто бы что-то исчезло. И Ньют догадывается: это и есть тот барьер, который едва ли удерживал его от необдуманных поступков. Теперь его нет.
Ньют резко подается вперед, не до конца уверенный в том, что делает. Осторожно беря лицо Томаса в свои ладони, Ньют различает говорящий где-то в его голове слабый голос, безапелляционно утверждающий, что Ньют поддается эгоизму. Но ему уже все равно, стоит только крепким пальцам Томаса запутаться в его длинных волосах, а обветренным губам с готовностью поддаться губам Ньюта.
Ему все кажется сном. Таким дурманящим, дразнящим, показывающим самые сильные желания. Подернутым фиолетовой пеленой спокойствия, кое-где окрашенной в яркий алый цвет нетерпения. Грохот в ушах разбивает барабанные перепонки. Рвет, как тонкую бумагу. Безжалостно, беспощадно, немного болезненно.
А Ньют тонет в океане, упрямо утягивающем его на дно.
Эмоции ниагарским водопадом обрушиваются на голову, и Ньют, не отошедший от шока, на секунду перестает их испытывать вовсе. Его мир сужается только до одного человека. Но человека такого же глубокого, как тот океан, который отчаянно топил Ньюта. Он не может ничего с собой поделать, понимая, насколько глупо выглядят со стороны его мысли. Он чувствует себя влюбленной девчонкой, до сих пор не снявшей розовые очки. Он поспешно выстраивает новый барьер в голове, дабы не позволить себе такого еще раз.
Ньют задыхается, и его сбитое дыхание заставляет вздрогнуть Томаса. Тот смотрит затуманенными глазами на Ньюта, установив зрительный контакт всего на пару секунд. И вновь тянется к губам напротив.
Сейчас он подавится собственным сердцем, Ньют думает. Сейчас струны треснувших нервов ударят его, словно тонкой плетью, Ньют представляет. Сейчас его внутренности соберутся в кружок в самом центре живота и поменяются местами, Ньют опасается. Сейчас откуда-то взявшиеся болезненно острые иглы проткнут его легкие и убьют прямо здесь, Ньют понимает.
И ему так не хочется отпускать этот момент.
Горячая ладонь Томаса скользит по его щекам и сползает на шею. Прожигает кожу одним мимолетным касанием. На губах Томаса – нежность. Это напоминает яд. Томас будто специально нанес его на свои губы. И Ньют теперь травится этим ядом. Сходит с ума. Ощущает, как разрушается его мозг клетка за клеткой. Позволяет яду этому проникать глубже и впитываться в тело. Полностью добровольно.
И Ньют обвивает шею Томаса руками. Двигается ближе. Чувствует, как тепло, невыносимое тепло, перекидывается на него. А после перерастает в необузданный пожар. И Ньют вдруг понимает, что ему вполне нравится гореть.
Он взлохмачивает Томасу волосы, переползает ладонями к щекам, оглаживает их большими пальцами и опускается к шее. Придерживая ими же Томаса под челюсть, медленно и нехотя отрывается от него. Все еще ощущает на своих губах чужие. Такие невероятно мягкие. Такие невероятно обжигающие. Такие невероятные.
Пара минут уютного молчания. Ньют не решается открыть глаза. Становится невыразимо страшно, и в который раз наваливается усталость. Ужасно хочется спать.
Открыв глаза, Ньют не может даже заставить себя поднять взгляд. Почему он так боится? Что он увидит в солнечном янтаре?
Ньют ругает себя за нерешительность. Набирается смелости. Натыкается глазами на широкую улыбку. Резко, очень шумно выдыхает. Становится совсем легко и так необъяснимо радостно, что хочется смеяться. Подавляя в себе это желание, Ньют сдержанно улыбается.
– Спасибо.
Он и сам не знает, за что благодарит.
***
– Скажи, – твердит Тереза день ото дня. Она не просит, она требует все рассказать. Она давит на Томаса, а тот неизвестно почему медлит. Ее твердый взгляд – как ледяная глыба. Тереза смотрит на Томаса – и его прошивают насквозь ледяные колья. Проходят прямо через мозг. Но он все так же молчит. Тереза поджимает губы. Она больше ничего не говорит. Она хмурится. Она недовольна. Но она молчит. Ее рот словно зашит.
Томас чувствует вину все больше. Он не знает, как отреагирует Ньют. Он ориентируется на себя. Сам Томас разочаровался бы в человеке. Он не хочет, чтобы Ньют был разочарован в нем.
Томас чувствует себя закрытым в маленькой комнате. Совершенно пустой. Четыре белых стены – все, что в ней есть. Но даже их белизну трудно разглядеть – вокруг густая чернота. А стены все сближаются, двигаются друг к другу. Неумолимо. Преодолевают последние разделяющие их сантиметры, давят на грудь, сжимают голову и тело. А Томас мечется между ними, отчаянно пытается выбраться из их плена, но в какой-то момент понимает, что уже не может пошевелиться. Не может закричать. Не может вдохнуть.
И каждый день проходит так. В мысленной агонии.
Он сам заключает себя в эти рамки. Он сам связывает себе руки грубыми веревками и стирает ими запястья. Он сам налетает на собственноручно выстроенные стены и сбивает о них кулаки в кровь. Он сам поджигает себя, а затем никак не может стряхнуть огонь. Он сам разбирает чужие нити и смешивает их со своими, путаясь в них так, что не может даже устоять на ногах. Он сам закрывает себя в клетке, между прутьями которой видно чистое небо. Только вот до него не дотянуться.
Томас чувствует себя слабым. Томас злится, но никак не может помочь самому себе. Томас не может заставить себя с упоением обматывать вокруг запястий веревки и окружать себя высокими стенами. Томас не понимает даже себя. Томас боится.
Сейчас им всем нелегко.
Томас балансирует на острие лезвия. Он то склоняется в одну сторону, туда, где согревает своей улыбкой Ньют, то переваливается на другую, туда, где его тянут ко дну. И он вот-вот упадет.
Томас едва заставляет себя передвигать ноги. Невидимый груз давит ему на плечи, значительно замедляет любое движение.
Томас едва удерживает себя на поверхности, не позволяя волнам снести его, накрыть с головой и утопить.
Томасу еще никогда так не хотелось отказаться от собственных родственников. С такими людьми никто не захочет иметь дело, и сам Томас не является исключением. Однако он привычно строит из себя приличного и благодарного мальчика и никаких претензий не высказывает. Хотя язык так и чешется.
Томас неотрывно смотрит себе под ноги. Не поднимает головы. Не отвлекается на то, что происходит вокруг. Томас представляет, что его не существует.
Рядом гордо задрав голову вышагивает дядя. Томасу даже не нужно переводить на него взгляд, чтобы понять, что тот усмехается. Эта чертова усмешка никогда не сходит с его длинных тонких губ. А между ними зажата сигарета. По утрам – незажженная. Томас даже не знает, с чем это связано. У мужчины это как ритуал.
Томаса раздражает буквально все в нем. Многозначительная усмешка. Будто он тут король мира и ему открыты все тайны вселенной. Вытянутое лицо, сильно похожее на крысиное. Впрочем, поведение у него тоже слишком крысиное, Томас сказал бы. Вкрадчивый голос. Как на допросе. Он может вытянуть абсолютно что угодно. Хитро мерцающие глаза. Словно это сияет уверенность. Уверенность в том, что все, кроме него самого, навсегда останутся в дураках.
Томас с презрением, с трудом заставляя себя не морщиться, садится к дяде в машину. Тот лишь проницательно смотрит. Он знает. Прекрасно знает, какое отношение к нему Томаса. И продолжает крутиться рядом навязчивой мухой. Такую совершенно невозможно прогнать.
Дженсен редко предлагает довезти Томаса до школы. Только если ему что-то нужно. И отказы на его просьбы ни в коем случае не принимаются. Горький опыт маячит где-то в самом дальнем уголке памяти, тонко намекая на благоразумие. И все, что Томасу остается – действительно соглашаться выполнять любые поручения. Выполнять и потихоньку потирать шею, словно надеясь убедиться, что ее ничто не сдавливает.
Каждый раз Томас отчаянно хочет возразить. Да, он уже почти открывает рот, чтобы вывалить все, что успело накопиться за долгие годы. И не может сказать ни слова. Горло оказывается сдавлено именно в такие моменты.
Машина останавливается у школьных ворот. Справа и слева, впереди, на дворе у здания мельтешат сотни школьников. Смеются, шутят, жалуются друзьям на такие примитивные, обычные для любого подростка темы. Вроде невыученного теста по истории или нелюбимого преподавателя. Томасу жаловаться на такие вещи не приходится.
Он вздыхает и хватается за ручку машины. Сжимает ее так крепко, будто это его единственный шанс спастись. Единственный шанс не выпасть из этого мира. Единственный шанс выжить.
Томас смотрит на свои побелевшие пальцы. С удивлением отмечает, что у него снова трясутся руки. Так часто в последнее время.
Томас уже почти выходит из машины, стремясь скорее ее покинуть и оставить ненавистного дядю одного. Но в уши вклинивается его противный тихий голос, а твердый тон, кажется, сжимает мозг. Томас разочарованно опускается на свое место. Наверное, где-то глубоко в душе он и впрямь надеялся, что в этот раз его ни о чем не попросят.
Наивно. Наивно и глупо.
– Сегодня подежуришь за меня, – командует Дженсен. Томас только ниже опускает голову. Ему так хочется оградиться от целого мира нерушимой, огромной каменной стеной. Его собственные, выстроенные в голове стены уже давно ни от чего не спасают. Может быть, всего лишь создают видимость неприступности. – Сегодня как раз очередь матери твоего нового друга работать.
Томас вскидывает голову. Встречается с Дженсеном глазами. Выражение в них – до чертиков насмешливое. Их блеск прожигает Томаса, проходит насквозь. Образует в теле, прямо в груди открытую, сквозную рану. Томас чувствует, как что-то внутри него рушится. Рушится с диким треском. С оглушающим грохотом. С пронизывающим визгом. С отвратительным скрежетом. Томас не выдерживает. Томас отводит глаза. Корит себя за внезапно частую слабохарактерность, но положительно ничего не может с этим сделать.
Томас молча кивает и выходит из машины. Ему в любом случает придется это делать. Придется брать громил Дженсена – хотя это скорее громилы Дженсена берут с собой Томаса, – и развозить «задолжавших» женщин «отрабатывать», как выражается сам Дженсен.
Томас останавливается у ворот. За спиной слышится тихий звук колес. Будто крадущийся зверь. Будто ждущий подходящего момента, чтобы наброситься на свою жертву. Укусить, вцепиться в глотку, разорвать острыми клыками. Уничтожить.
Томас не оглядывается. Он точно знает, что Дженсен уехал. Что на несколько часов избавил племянника от своего присутствия. Придержал свисающий с шеи камень, чтобы дать немного вздохнуть. Немного глубже. Немного свободнее.
Еще рано. Еще полчаса до начала занятий. Никто не спешит приходить в такую рань, и Томасу кажется, что здание школы – это то место, где отбывают наказание провинившиеся подростки. Наверное, это глупо. Наверное, это похоже на абсурд. Но пустота – такая мрачная и давящая пустота серых бетонных стен позволяет думать только об этом
Томас чувствует себя глупо.
Стрелки на огромных школьных часа неумолимо движутся вперед. Неумолимо преодолевают все большее расстояние. В этом расстоянии исчезают минуты жизни Томаса и каждого человека на Земле. И Томас невольно думает, что, уделяй он этим минутам несколько больше внимания, его жизнь была бы гораздо лучше. Веселее и интереснее. Но Томас не уделяет. Томасу будто бы все равно. У него прочно засела в голове мысль, что времени-то у него еще много.
