Текст книги "Линии ветров. Баллада о Звёздном Ветре (СИ, Слэш)"

Автор книги: neisa

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Правда, природа в этих местах была суровой и не отличалась разнообразием: почва неплодородная, топи и болота куда ни посмотри, непроходимый северный лес. Основателя, впрочем, не волновали трудности. Он видел берега Ладоги весной, когда появлялись первые цветы и первые ростки травы пробивалась через мерзлую землю, берёзовые рощи оказывались в ярко-зеленом облаке листвы, и трели птиц слышались в них. Люст-Эйланд назывался остров, где заложили первые камни форта, с которого начали строить пояса обороны для нового ромейского города. Рассказывали, что при первой копке для закладки фундамента Основатель сам вырезал два пласта дёрна и положил их крестообразно, а затем, сказав: «Здесь быть городу». Затем включился в работы по строительству рва, который должен был окружать крепость. Кое-кто рассказывает ещё, что как раз в этот момент в небе показался грифон и стал кружить над будущим царём. Однако никто из ныне живущих не мог бы это ни опровергнуть, ни подтвердить.

Зато довольно точно знали все, что в работах по строительству крепости принимали участие в основном пленные захватчики. Фронт работ был большой: необходимо было вырубить лес, осушить болота, убрать падающие ветки и выкорчевать корни. Построить жилища и прорыть каналы. Работа не прекращалась даже тогда, когда начинался бой.

Для обеспечения водоснабжения форта через весь остров с севера на юг вырыли канал – первый из множества каналов, испещрявших теперь Шлиссельбург. По берегам его тянулись четыре ряда дощатых казарм для солдат, а недалеко от них – жилища коменданта и его помощника, военный и продуктовый склады, арсенал. Окружали посёлок насыпной вал, система радаров и башен противоракетной обороны. А на центральном бастионе был водружён флаг, в праздники сменяемый штандартом – жёлтым знаменем с ромейским грифоном посреди полотна.

Чтобы Основатель мог контролировать постройку, для него рядом с защитными стенами поставили небольшой домик, в котором вряд ли стал бы жить кто-то из нынешних дворян: было в нем две комнаты, разделённых маленьким коридором и кухней, а из всех декораций только холст, который обтягивал стены, и нарисованные на входной двери лилии.

Через некоторое время город окружили бревенчатые дома, выстроенные где придется, приземистые и без дворов, выходившие прямо на улицу. Если мимо проходила повозка, то из-за зыбкости почвы стёкла дрожали, и вся утварь подпрыгивала на полках. Впрочем, железной техники мостовые не выдерживали и теперь. Улицы тогда ещё не имели названий, дома были без номеров, так что приезжий не мог отыскать ничего. Всё это, впрочем, простояло недолго и превратилось в угли после одной из первых удачных атак врага.

Город разрастался медленно, как во второй, так и в первый раз. Все понимали, что земля эта по большому счёту всё ещё была ничьей, и предпочитали прятаться на кораблях, которые в любой момент могли бы разбежаться вдоль ветров. Город к тому же частенько называли «пустынями, полными только болот и слез» – и в этом была ещё одна причина не переезжать сюда.

Впрочем, Основатель не собирался отступать: череда указов предписывала всем, кто имел офицерский чин, завести дома в новой столице, а некоторым – даже два. Поселенцам предписывалось не только возводить дома из камня, но и жить в них постоянно – кроме, разумеется, случаев, выделенных другими указами императора. Однако невыносимые условия жизни в Шлиссельбурге приводили к постоянным побегам. Впрочем, царские гонцы быстро ловили беглецов.

После того, как флот Ромеев отбросил противника за пределы системы, и были построены новые базы, защищавшие ещё два ближайших перекрестья Ветров, рост города сделал заметный скачок. Всего за несколько лет по берегам Ладоги появились кварталы каменных одно– и двухэтажных домов с черепичной кровлей, в стиле Низких Земель, который Основатель очень любил. Между ними шли теперь аккуратные широкие улицы, мощенные булыжником. Вдоль Центрального проспекта были высажены тополя, ели и клены, а пленные занимались уборкой мостовых через день.

Освоив ещё один остров на реке тем же методом – приказав всему старшему офицерству за три года возвести там вторые дома, Основатель добился своего: город быстро рос, хотя и стоял полупустой. Здания, снаружи имевшие очень привлекательный и готовый к заселению вид, внутри не предлагали никакой отделки, и никто там не жил.

Впрочем, время брало своё.

Прямые, будто прочерченные по линейке, улицы пересекали каналы, по которым суда могли подходить прямо к оптовым складам и магазинам, куда доставляли товар. Эти же каналы предназначались и для того, чтобы оградить столицу от наводнений, которые происходили здесь едва ли не каждый год.

Когда же семья Основателя его же решением стала императорской семьёй и переселилась в Шлиссельбург, город, выросший на множестве островов, стал настоящей столицей Ромейских земель. К тому времени город насчитывал более десяти улиц и тысячу домов. На центральной площади при каждом удобном случае проводились праздничные увеселения: здесь стояла триумфальная пирамида, от которой в дни чествований очередного праздника до самого причала размешались декорации и огненные потехи. Отмечали годовщины сражений, знамения Ветров и именины господ. В годовщины же основания новой Империи по Ладоге проплывали вереницы разноцветных фонариков на крестообразных плотиках, небо над фортом раскалялось от тысячи огней, а весь город освещала иллюминация из масляных ламп; за стеклами каждого из домов виднелись отблески свечей. С кораблей и стен форта гремели орудия. И, быть может, если бы не эти торжества, проводившиеся за казённый счёт, в городе гораздо раньше появился бы электрический свет.

Впрочем, Основатель по-своему видел, что важней. В тот момент было необходимо объединить новой верой людей, и потому корсиканскому архитектору – так повелось, что почти все здания в городе строили корсиканцы – было приказано выстроить в городе Собор Ветров.

Собор, если смотреть с воздуха, представлял собой изогнутую Спираль Ветров. Алтарь его смотрел навстречу Ветрам – и навстречу Ветрам были распахнуты крылья колоннады из сотни стоящих в пять рядов колонн. Величественная и лёгкая, она будто бы удерживала в объятиях новую городскую площадь. А в центре, над колоннадой, поднимался на цилиндрической стойке семидесятиметровый купол, под которым прогибалась зыбкая Шлиссельбургская земля. Фасад его был облицован пудожным камнем – ракушечником настолько мягким, что его можно было резать ножом. Только со временем, твердея на воздухе, он приобретал прочность кирпича. Проезды между колоннадами и центральную полукруглую нишу украшали сделанные из него рельефные панно, а в нишах за колоннами стояли скульптуры императоров прошедших времён. Над крыльями же колоннады вздымались бронзовые статуи архангелов Войны и Мира.

 

После смерти Основателя наконец были отменены указы, требовавшие безвыездно проживать в столице, и многие из детей офицеров, строивших город, покинули его. Так началось заселение новых земель. Шлиссельбург запустел, и даже через мостовые стала пробиваться трава, а дома стали приходить в упадок. О Шлиссельбурге по всей Империи шла слава как о городе призраков, городе, стоящем даже не на болоте, а на воздухе. Многие всерьёз говорили о том, что у него нет исторической памяти, нет преданий и нет связи со Старой Землей. Город, построенный на сваях и на инженерном и конструкторском мастерстве – так называли его. Поговаривали ещё, что Город этот – живое существо, которое вызвали к жизни темные духи, и те же темные духи однажды низвергнут его обратно в породивший его хаос.

Константину и самому снилось не раз, как разлетается, уплывает в небо, к небесам, удерживающий город на земле туман, и вместе с ним этот город поднимается вверх и исчезает, оставив вместо себя одно только прежнее болото.

Он предпочёл бы улететь сам – как летал до тех пор, как получил звание адмирала, цепями приковавшее его к этой пустынной земле. Он хотел его, он о нём мечтал. Потому что видел достаточно, чтобы понимать – находясь на поле боя, он не сможет сделать для своих людей ничего. И всё же, когда цель, наконец, была достигнута, всё оказалось не так легко.

Император куда больше слушал свою любовницу и гадалку Ленорман. Он верил в то, что нельзя сажать тринадцать человек за один стол и что потухшая во время свадьбы свеча сулит одному из супругов скорую смерть. Он верил в вихри, которые исторгали Ветра, и в знаменья на воде. Он не верил только в доводы разума, к которым привык Орлов, и потому убедить его хоть в чём-то было нелегко.

Граф привычно вздохнул и развернулся было, чтобы покинуть Галерею, но не успел. В нескольких шагах от него стояла, поигрывая чётками, красавица Ленорман.

– Вот вы где, – сказала она, будто только что увидела его. – Вас ищут буквально все. Бал не могут начать без вас.

– Вы слишком льстите мне, – ответил Орлов. Он не хотел продолжать разговор. – Пойдёмте, я провожу вас в зал.

Он протянул было руку, предлагая собеседнице взяться за неё, но девушка скользнула прочь, будто опасалась обжечься.

– Боюсь, это плохая мысль. Лучше, если император не увидит нас вместе.

Теперь только Орлов понял, что она, вопреки обыкновению, немало напряжена.

– Я хотела извиниться, – продолжила мадемуазель Ленорман, – меня не покидает мысль, что я ненароком подставила вас под удар.

– Подставили меня? – Орлов поднял бровь. – Решение принял император. Не думаю, что он всерьёз прислушался хоть к кому-то из нас.

– Боюсь, это не так. Я в самом деле хотела вас поддержать, – Ленорман шагнула вперёд. – Возможно, это и разозлило его.

Она замолчала, оказавшись почти вплотную к графу. Глаза её пристально смотрели ему в глаза, и в галерее на какое-то время воцарилась тишина.

– Если вы позволите, – вполголоса произнесла Ленорман, и тонкие пальчики её коснулись декольте, – в знак искупления вины я хотела бы преподнести вам этот цветок.

В изящной руке появилась азалия*, и некоторое время Орлов внимательно смотрел на неё.

– Я сочувствую вам, – наконец сказал он, – но не люблю таких цветов. Простите, мне нужно идти.

Миновав собеседницу, он направился к выходу из галереи. Ему в самом деле нужно было успеть повидать до отлёта ещё кое-кого, но он уже слишком устал и намеревался попросту отправиться спать.

 

Николай же той ночью уснуть никак не мог. В помещениях дворца для последнего месяца осени, отметившимся многочисленными снегопадами, было весьма тепло – потолки над каждым залом поверх медных листов были старательно выложены пропитанными реагентами валяной шерстью и брезентом – но Николаю это тепло казалось духотой.

Почти всю ночь он, вместо того, чтобы спать, вспоминал свой дом, где так и не успел после прилёта побывать. Едва приземлился корабль, как поручику пришлось отправиться на бал.

Там, где он вырос, были те же колонны и расписные плафоны на потолках, но сам воздух казался свежей. Отсутствие вычурных украшений, простые гладкие стены без лепнины или других декораций раздражали столичных гостей несовершенством, но Николай видел в контурах отцовского дома черты особого отношения к родному очагу, не свойственного зданиям городским. Доверчивость, сопряжённая с естественностью, рождала настоящее тепло в его душе.

Обстановка таких домов редко блистала роскошью и была одной и той же: войдя в любую усадьбу, можно было увидеть все те же вещи с такой же расстановкой мебели – независимо от того, насколько далеко стояли дома.

Рядом с покрытым козырьком господским входом в дом, к которому вело высокое крыльцо, находилась дверца, ведущая в погреб, откуда часто доносились запахи копчёных уток и другой снеди. Передняя же дверь открывала проход в длинную гостиную, составляющую один из уголков дома, с большим количеством окон в двух стенах – и потому залитую светом, как оранжерея. В противоположной стене зала было ещё две двери: одна, всегда невысокая, вела в узкий коридор – всегда темный и длинный, в дальнем краю которого располагались девичья и чёрный выход во двор. Из другой двери, ничем не отличавшейся от первой, можно было пройти в кабинет или в хозяйскую спальню. Под окнами всех господских комнат был разбит цветник, фасад же этой части дома состоял из семи огромных окон: по два в зале и спальне и три в столовой. Одно из окон с гордостью называлось французским, и летом использовалось как дверь для выхода в сад.

Между окнами на стене были развешаны два зеркала, а под ними стояли тумбочки из ореха. Перед жесткой софой располагался вытянутый в длину стол, а по бокам строились ряды не самых удобных на вид кресел.

Вся эта мебель была набита мелкомолотой ореховой шелухой и всегда прикрывалась простым холстом, выбеленным на заднем дворе, как будто бы для сохранения обивки – хотя под ним была одна только толстая грубая ткань редкого плетения из жестких нитей.

Мягкой мебели не было в усадьбе Троекуровых вообще. Только в кабинете хозяина стоял полумягкий диван, обитый навощенной тканью. Сбоку от него – этажерка со старинным чайным сервизом, причудливыми дедушкиными фужерами, фарфоровыми статуэтками и костяными шкатулками. Вместо обоев, которые никто не повёз бы так далеко, стены были окрашены жёлтой краской. А главным украшением служил старый прадедовский мундир, в котором тот прошёл всю, от начала до конца, Последнюю Войну. Мундир был пробит снарядами во многих местах, и вместе с ним так же свято хранился и офицерский знак прадеда.

Зато перед самым домом раскинулся цветник. Вдоль узких аллей разросшегося, хоть и некогда бывшего регулярным, парка тянулись плотные ряды лип. Аллеи перемежались лужайками и зелёными гостиными, где в плетёных креслах мать любила сидеть летом и плести кружева.

Плодовый сад, состоявший из разных местных и привозных растений, примыкал к пейзажному парку, а в оранжерее росли апельсины, лимоны, персики, абрикосы и миндаль.

Но больше всего Николай любил библиотеку, занимавшую целый огромный флигель в несколько комнат. Кроме него шкафы с книгами стояли в доме Троекуровых везде: в кабинете, в спальнях и, конечно же, в детских.

Умиротворение и безмятежность наполняли дом. И всё вокруг говорило, что приезжему были здесь рады. Любого гостя сразу же приглашали к столу. Тихую, не показную приветливость можно было увидеть в благожелательном взгляде многочисленной прислуги – дворни и лакеев. Они выходили из дома к приезду каждого гостя. А в конюшне уже суетились конюхи, распрягая господских коней.

Николай вздохнул и в который раз перевернулся на другой бок. Теперь в окне спальни маячил внутренний двор, а далеко над крышами дворца уже занимался рассвет. Он закрыл глаза и наконец-то погрузился в сон.

 

Как и все франты Шлиссельбурга, Леон начинал день в полночь. Облачившись в мундир, он уезжал на бал или в гости. В шесть часов утра возвращался оттуда, спал, в два часа дня пробуждался. В семь вечера, когда уже пора было садиться ужинать, обедал, занимался своим туалетом и в полночь снова отправлялся в свет.

В ночь императорского бала он позволил себе поблажку – и встал в три часа. Потому, когда, стараясь подавить зевоту, он вышел в домашнем халате в передние покои, его сестра, которую он предпочитал называть на французский манер Кати, уже стояла на табуретке и критически осматривала в зеркале надетый на ней непонятный наряд. Полупрозрачная туника из кисеи с широкой талией, от которой ткань падала свободно и очерчивала контуры плотных, надетых под низ накрахмаленных панталон, была опоясана под грудью вишнёвой лентой в несколько дюймов шириной. На спине лента превращалась в пушистый бант, который ниспадал ниже плоскости сиденья табуретки почти до самого пола.

– Здесь что-то не так, – повторяла она явно уже не в первый раз.

– Всё именно так! – уверял её в который раз портной.

– Наверное, слишком тонкая ткань…

– Только муслин, бязь или кисея! Уверяю вас, на госпоже Ленорман была кисея! Да вот же, молодой господин подтвердит, – заметив Леона, портной отвесил услужливый поклон, и в глазах его загорелся тёплый огонёк.

– На мадемуазель Ленорман была бязь, – твёрдо сказал Леон, оглядывая сестру со всех сторон. – Бант был не таким длинным, а кончики украшали маленькие золотые звёздочки.

Кати прикрыла рот рукой.

– Быстрее! Обрежьте бант! – торопливо потребовала она. – Вот тогда платье мне пойдёт!

Портной бросился исполнять приказ, а Леон остановился у окна.

– Всё равно не так! – Кати топнула ногой, от чего табуретка покачнулась, и портной едва успел подхватить её, не давая упасть. – Эти панталоны… Леон, неужели у мадам Ленорман были видны панталоны?

– Уверяю вас, мадемуазель была одета именно так! – повторил портной.

– Никаких панталон, – поддержал сестру Леон. – Знаешь, что… Нужны не панталоны, а тоненькая сорочка. Никакого крахмала. И поверх надень юбочку. Вот сюда, – Леон подошёл к сестре и коснулся рукой бедра, – и, наверное, ещё вот сюда, – он указал под грудь.

Кати переглянулась с портным.

– Может быть, – признал тот. – Сейчас начну кроить.

Леон не сдержался и всё-таки зевнул.

– А как там мой фрак? – поинтересовался он, снова отворачиваясь к окну.

– Скоро будет готов, меня немного отвлекли, видите ли… – портной замолк и покосился на госпожу Кати, которая подняла его в шесть утра, едва заслышав новости о том, что мадемуазель Ленорман никогда больше не наденет кринолин.

– Зачем тебе фрак?! – перебила портного Кати. – Ты всё равно можешь носить только мундир! Император никогда не отменит этот указ.

– Хочется верить, – возразил Леон, – что я всё-таки скоро вступлю в брак и больше никогда не вспомню эту ужасную вещь. Граф Орлов… – он замолк, увидев, что портной уже держит фрак в руках, – превосходно, – он подошёл вплотную и обошёл изделие и его творца со всех сторон, – дайте сюда, – он скрылся за ширмой, но раньше, чем портной успел снять очередные мерки с Кати, вернулся назад. Тёмно-голубой фрак был уже на нём. Не обращая внимания больше ни на кого, он подошёл к зеркалу. Огладил сукно и стряхнул с него осевшую пылинку. Наклонил голову вниз, затем запрокинул назад, имитируя горделивый взгляд. Сделал несколько шагов назад, отступая в другой конец комнаты, и, повернувшись к зеркалу спиной, попытался рассмотреть длину фалд.

– Какая грубая ткань… – заметил он разочарованно, – так и должно быть?

– Мон шер, это фриз. Вся Корсика теперь носит фриз.

– А на Альбионе цветные фраки вообще перестали носить! – вставила Кати, явно недовольная тем, что перестала быть центром внимания.

– Кстати о цвете… я думал, он будет палевым, разве нет?

– Дражайший господин, в палевом вы будете слишком бледны. Я позволил себе небольшую вольность, чтобы подчеркнуть ваше лицо. Вам нравится?

Леон снова повернулся к зеркалу. Оправил воротник, вытянул его до ушей и прищурился, вглядываясь в своё отражение, чтобы определить, в самом ли деле ему идёт этот цвет.

– Может быть, может быть… – задумчиво сказал он и снова подошёл к зеркалу вплотную.

– Вы прелестны, молодой господин, – сообщил портной из-за его спины, – как кисть живописца живообразует даже лучший кусок холста, так равно игла может учинить нас людьми, разве нет? Ибо без сей иглы не можете вы включены быть в настоящий свет.

Впрочем, Леон уже не слушал его. Взгляд его, на секунду оторвавшись от зеркала, устремился в окно и тут же выхватил из снежной дымки сани, которые он узнал бы среди сотен других. На дверцах их красовались пурпурные с золотом гербы, которые двести лет назад принял род Орловых.

– Граф Орлов! – раздалось от двери в тот же миг, подтверждая его мысли.

– Я не готов! – выпалил Леон. – Как же он увидит меня безо всего! – и, на ходу сбрасывая фрак в руки портного, бросился к двери спальни.

 

ГЛАВА 4

Когда Основатель приказал каждому офицеру построить на пустынной болотистой земле, названой им столицей, собственный дом, фельдмаршал Ростов стал первым, кто со всем возможным рвением взялся выполнять приказ. И именно потому, должно быть, он стал ещё и первым, кто получил титул князя едва родившейся Империи Ромеев, а заодно и должность генерал-губернатора нового, состоящего тогда из одних лишь срубов и оборонительных укреплений, городка.

Начинание Ростова не только было одобрено. Едва заложенная усадьба тут же получила славу лучшего дворца в Шлиссельбурге, где с тех пор в течение нескольких десятков лет проводились все императорские торжества.

Генерал-губернатору, таким образом, нужен был не просто семейный дом, а обширная резиденция, внушительная и достаточно блистательная, чтобы с честью представлять новую столицу государства.

Чтобы обустроить доставшийся ему во владение заболоченный участок земли, от Ладоги до самого дворца был вырыт канал, который осушил почву и превратился в парадный въезд к Ростовскому дворцу.

Стройные колонны поддерживали многоскатную кровлю дворца и шесть мраморных римских богов смотрели на сад с верхнего карниза. К дверям поднимались ступени гранитной лестницы. На фронтонах по сторонам здания были установлены бронзовые вазы и грифоны, а в Большом зале тогда уже собирались более ста человек.

Первых жителей Таурона, обречённых ютиться в небольших деревянных домиках, дворец изумлял в первую очередь своей высотой: вместе с приземным он имел пять этажей. С высоты дворец выглядел как прямоугольник с двумя внутренними дворами и въездными арками с трех сторон. Весь комплекс дворца – и северные боковые двухэтажные флигеля, и здания, располагавшиеся со стороны сада – были оформлены одинаково, но самым представительным оставался центральный корпус. Каждый этаж его украшали колонны различного вида, а посередине фасада была установлена декоративная ограда с вырезанными из дуба фигурами людей и животных. По углам стояли затейливые фонтанчики с громадными гербами Ростовых, покрытыми золотом.

К парадным дверям вело высокое крыльцо с резными балюстрадами. Над порфиром вдоль передней стены тянулась терраса из дерева, где в праздники располагался оркестр, и откуда до гостей доносилась музыка ещё до того, как они входили в дом.

Граф Орлов оставил сани на попечение слуг и стал подниматься на крыльцо.

Парадная дверь вела в холл, лепной потолок которого держали мраморные колонны с прожилками из яшмы. В дальнем конце холла располагалась лестница с полукруглыми ступенями из морёного дуба, уходившими в каменную кладку стены. Перила лестницы, в нижней части весьма строгие, на верхних этажах превращались в узорную вязь из двух букв Р и О – переплетения монограммы Основателя с монограммой Ростовых.

Интерьер и обстановка зала, где Орлова ожидал князь Ростов, дышали роскошью и современностью. Все поверхности зала были обшиты жаккардом, который не только украсил зал – но и укрыл от постороннего взора трещины в стенах, которых в местном болоте было не избежать.

Князь принял его радушно, хотя в глазах его и горел какой-то выжидающий огонёк. Пожал Орлову руку и, усадив его на канапе, стоящее у окна, сам сел напротив него.

– Я должен бы спросить, что привело вас к нам, но, полагаю, что знаю это и так, – Ростов улыбнулся, и огонек в его глазах разгорелся сильней.

– Вы правы, я хотел бы проведать ваших детей, господин князь.

– Кого-то одного или обоих?

В уголке губ Орлова заиграла улыбка.

– Они оба прелестны. Но одного я хотел бы видеть больше. Вы знаете, что это Леон.

Князь усмехнулся и погрозил Орлову пальцем.

– Господин граф, вы так часто навещаете нашу семью… Возможно, вам пора бы уже стать частью её?

– Всё может быть, – Орлов мягко улыбнулся в ответ. – Но такие вопросы не решаются второпях. Так что же, Леон меня сегодня не ждёт?

– Очень ждёт, – заверил его Ростов. – Едва заслышал, как ваши сани гремят, бросился вас встречать. Но я запретил ему! Нам с вами нужно сначала поговорить о делах!

Орлов напрягся и выпрямил спину, что с трудом удавалось сделать, учитывая располагающий скорее к светской, чем к деловой беседе стул.

– Если есть какие-то дела, которые тревожат вас.

– Боюсь, скорее есть дела, которые могут затронуть вас.

Орлов отвернулся к окну.

– Вы снова о господине Кюхельдорфе и его расписках…

– Расписках на ваш дом! Вам в самом деле всё равно?

– Помилуйте, ну как можно принимать это всерьёз? Он никогда не решится пустить их в ход!

– Я бы на вашем месте не надеялся слишком сильно! – Ростов, напротив, откинулся на спинку стула. – Но вы же знаете, как можно разрешить этот вопрос. Достаточно вступить в брак…

– Я искренне надеюсь, – Орлов улыбнулся, и в глазах его тоже блеснул холодный огонёк, – что вы достаточно доверяете мне, чтобы не требовать этого прямо сейчас.

– Я доверяю вам вполне! – Ростов наклонился вперёд, – но давайте посмотрим правде в лицо. Время идёт. А я вовсе не желаю, чтобы мой сын погиб на одной из этих бессмысленных войн. Корсы, Захватчики, теперь ещё двадцать миров… Ромея всегда найдёт, с кем воевать. А мой сын не создан для того, чтобы так глупо умереть! Он должен отправиться в отставку, но сделать это сможет, только вступив в брак. С вами или с кем-нибудь ещё – вопрос другой.

– Позвольте предположить, – Орлов снова улыбнулся, – что имя графов Орловых пока что ещё стоит достаточно дорого, чтобы подождать годик-другой.

– Подождать? – раздался голос от порога, и оба разом повернули голову на звук. В дверях, украшенных позолоченными наличниками, стоял Леон, и в руках его был маленький букетик цветов: красные лепестки амаранта перекрывали своим ярким цветом бледные бутоны анемона и барской спеси.

– Леон! – Орлов моментально поднялся на ноги и шагнул к нему. – Вы сегодня особенно прекрасны, – Орлов поймал маленькие пальчики юноши, в самом деле не слишком пригодные для войны, и коснулся поцелуем сначала одной, потом другой руки, – и эти цветы так украшают вас!

– Вы могли бы догадаться, что они приготовлены для вас.

Теперь только Орлов разглядел в букете бледно-алый анемон.

– Ваше постоянство делает вам честь, – заметил он, но цветов не взял. Вместо этого обернулся к князю Ростову и спросил: – Вы позволите нам остаться вдвоём?

– Само собой… – Ростов вздохнул и, чуть покряхтев, встал, – я буду в кабинете, если что-нибудь вдруг произойдёт.

Он откланялся, и граф ответил на его поклон, а как только отец покинул комнату, Леон, перехватив руки Орлова, повёл его к окну.

– Вы не предупредили о своём приезде, я был немножко не готов. А в бальную ночь даже не поздоровались со мной.

– Я был занят. Император вызывал меня к себе.

– Но, я надеюсь, вы приехали загладить вину?

Орлов забрал руки из пальцев юноши и откашлялся.

– Прежде всего я приехал сказать, что вы необыкновенно хороши. Вы знаете, мадемуазель Ленорман тоже хотела подарить мне цветы. Но я не взял – потому что у меня есть вы.

– Но вы не приняли и мои!

– Это не значит, что я не хочу их принять.

– Если хотите – просто примите. По-моему, это очень легко.

Орлов молчал.

– Ну же, по лицу вижу, вы хотите сказать мне что-то ещё.

– Да, это так. Видите ли… – на секунду он снова замолк, но потом продолжил, понимая, что всё равно должен будет сказать, – император принял решение отправить экспедицию к новым мирам. Помните, я говорил вам, что она сейчас очень нужна?

– Да, кажется… Это те, что открыли только сейчас?

– Именно так.

– Значит, вы довольны?

– Я бы так не сказал. Видите ли… Экспедицию поведу я.

– Экспедицию. Поведёте. Вы, – повторил Леон медленно. Аккуратно опустил букет на столик и встал.

Орлов с любопытством наблюдал за тем, как юноша делает по комнате круг. Останавливается, глядя на него сквозь зеркало в золотой раме, висящее на дальней стене, видимо, думая, что Орлов не замечает ни этого взгляда, ни выражения его лица, вмиг потерявшего всю свою нежность и сходство с молодым цветком.

– Вы это хотели мне сказать? – повторил он.

Орлов молчал.

– Что вы собираетесь отправиться в дальний космос на год.

Ответом ему была тишина.

– Что я слишком мало ждал?! – Леон резко развернулся и вперил в Орлова взгляд, в котором, уже не скрываясь, пылала злость, – ну что вы молчите, ответьте хоть что-нибудь!

– Я всё сказал. Император отдал приказ. Я могу только…

– Только, только, только…! Я только и слышу, что вы чего-то не можете. Или, может быть, просто не хотите? Ах, как я ненавижу вас! Мне двадцать три года! Я мог бы уже четыре раза вступить в брак, но я ждал только вас! Чего вы хотите, Орлов, чтобы я оставался на службе до сорока лет? Пока не скукожусь и не стану противным, как старый пень? Время идёт! Но оно не волнует вас! И теперь вы говорите мне, что собираетесь улететь ещё на один год! За этот год вас, может быть, убьют – а может быть, на границу отправят меня! Вам всё равно, если убьют меня?!

– Прекратите! – Орлов поднялся и, шагнув к юноше, взял его за плечи, чтобы встряхнуть. Зубы Леона лязгнули, и он тут же замолк. – Я буду служить до сорока лет. И не вижу в этом никакой трагедии.

– Вы – другое дело!.. Вы сами хотели на флот!

– Меня никто не спрашивал, чего я хотел. Вы понимаете, что за этот год я могу потерять всё – всё, к чему так стремился здесь? Влияние, связи, друзей. Меня, может быть, забудут, а может быть – убьют. А вас волнует только…

– Константин!.. – Леон шагнул вперёд и поймал щёку графа в свою ладонь. – Меня волнуете вы! Я боюсь, что больше не увижу вас! Неужели вы не видите этого в моих глазах?..

Орлов глубоко вздохнул.

– Если бы только мы с вами заключили брак прямо сейчас – то я бы знал, что Ветра связали нас. Что вы вернётесь ко мне. Я бы ждал вас здесь – и вы могли бы быть уверены, что я хранил бы ваш очаг.