Текст книги "Самаритянская чума (СИ)"

Автор книги: Monosugoi

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

   Максим зажег фонарь и осветил тело. На теплом халате покойника, надетом поверх фуфайки, расплылось темное пятно. В центре пятна зияла прореха. Кровь намертво приморозила одежду к телу.

   – Эта тощакская гнусь здесь точно побывала, – Максим поднялся на ноги. – Я, Ерофей Алексеевич, голову даю на отсечение, что он сейчас в схроне сидит. Служивые, за мной!

   Максим устремился в распахнутые двери гостиной.

   – Ковры, столы – все к едрене фене из комнаты вытащить, шкафы тоже! – распорядился он, едва оказавшись в гостиной. – Простучать каждую паркетину, каждый сантиметр в стенах!

   Жандармы кинулись исполнять указание, подняв невообразимый грохот. Горелов скривился, глядя на то, с каким рвением в двери летят прочь недешевые, в общем-то, стулья. Из горки, которую поволокли двое жандармов, на пол ссыпалась и разлетелась вдребезги фарфоровая посуда.

   Впрочем, рассудил земский врач, проводив взглядом последнюю тарелку, покойнице это все ни к чему. Он прекрасно понимал, что случится с селом по окончании карантина.

   За несколько минут помещение было полностью очищено от мебели. Первые лучи солнца осветили совершенно пустую комнату.

   Жандармы принялись выстукивать прикладами винтовок паркетины и стены.

   – Есть, кажись, вашблародь! – выкрикнул, наконец, жандарм, проверявший пол около массивной изразцовой печи.

   Максим подошел к нему и опустился на колени. Точно повторяя рисунок паркетин, по полу бежала едва заметная щель. Просунуть в нее можно было разве что лезвие ножа.

   – Соврала ваша фабрикантша, Дмитрий Валентинович. Видать знала, кто ее хахаль на самом деле.

   Максим принялся ощупывать все находящиеся внутри контура люка дощечки. Одна из них едва слышно скрипнула и повернулась вокруг своей оси, открывая небольшую полость.

   Сделав жандармам предостерегающий знак рукой, Максим осторожно ухватился за выемку и потянул за нее. Первые несколько сантиметров люк шел довольно туго, а затем вырвался из рук поручика и откинулся к стене. В открывшемся провале стояла темень, и Максим едва различил спускающиеся в укрытие деревянные ступени.

   – Эй, Митти, выходи! – крикнул Максим, отходя от люка назад и вынимая из кобуры револьвер. – Я ведь не поленюсь из огнемета пальнуть!

   Не было у жандармов, конечно, никакого огнемета, но вилару-то откуда это знать?

   – Не кипешись, начальник! – донеслось из схрона. – Выхожу уже, только барбосов своих успокой!

   – Держи карман шире, – Максим направил револьвер на дыру в полу. – Условия здесь я ставлю! Выметайся, да поживей!

   Лестница заскрипела под тяжестью поднимавшегося вилара, но первым из люка показался отнюдь не Тайпен Митти по кличке Пион.

   – Ну, екарный бабай! – разочарованно выдохнул Максим и, не опуская оружия, тихо спросил у Горелова. – Это еще кто такая?

   – Первый раз ее вижу, – дрожащим голосом ответил Горелов.

   Митти выбрался из люка. Он прижимал к себе чумазую девчонку. Возраст ее Максиму мешали определить признаки чудовищного истощения – серая грязная кожа лица, глубоко запавшие глаза, слипшиеся в сосульки волосы. Из разодранного и изгвазданного сарафана неясной окраски торчали тонкие как лучины ручки. Ребенок стоял на ледяном полу босиком.

   Его колотило так, что приставленный к горлу нож, точная копия найденного Максимом у тела убитого солдата, казалось, танцевал макабрический танец на полупрозрачной детской коже. Тусклое лезвие сигила покрывали бурые пятна подсохшей крови.

   – Тайпен, отпусти ребенка по-хорошему, – угрожающе произнес Максим. – Куда ты с ней здесь денешься?

   Теперь он мог хорошо рассмотреть вилара. Даже после стольких дней пребывания в карантине, тот все еще сохранил броскую виларскую привлекательность, сводившую с ума недалеких дам бальзаковского возраста. Особенно Максима взбесили аккуратная прядка колечком, спадавшая на борзый зеленый глаз и бриллиантовая серьга в остроконечно ухе.

   – Да вот хрен вам, господа жандармы! – вилар сильней вдавил нож в горло девчонке. – Сами стойте смирно, а то прирежу сучку!

   Митти, нагло ухмыляясь, обвел взглядом нацеливших на него винтовки жандармов.

   – Ну, чего встали? – вилар сделал шаг вперед, толкнув жалобно пискнувшую девчонку. – Как знал, что эта шмара мне еще пригодится, когда в лесу подобрал...

   Максим открыл было рот, но тут на плечо ему легла рука Столбина.

   – Где-где ты ее подобрал?

   Что-то в тоне подполковника заставило Митти на мгновение забыть блатные замашки.

   – В лесу подобрал, едва живую, – ухмылка вилара малость поувяла. – Отдал Машке, она любила сердобольничать. Думал не переживет соплячка заразу, как и местные, ан вишь, выжила...

   Движение Столбина было столь молниеносным для человека его комплекции, что никто не успел даже понять, что происходит. Лишь звонкий удар о пол заставил Максима покоситься на начальника.

   Столбин твердо сжимал в ладони набалдашник, а из лишившегося съемной части шафта торчали два армаферритовых ствола. И нацелены они были точно в лоб беглому вилару.

   – А ты идиот, Пион! – Столбин большим пальцем потянул за волчье ухо, оказавшееся потайным рычажком. – Единственный, наверное, в жизни раз проявил милосердие, да там, где уж точно лучше б мимо прошел!

   – Ерофей Алексеевич, вы чего? – уставился на начальника Максим.

   – Соображалку включи, Максим. Он посреди зимы притащил из леса девчонку, которую здесь никто не знает. Эй, Тайпен, что значит – она едва живая была?

   – Хреново ей было, – огрызнулся Митти, но из его тона куда-то улетучилась вся уверенность, он сообразил, что что-то пошло не так. – Горела как в огне, дохала что твой сапожник...

   – Не может быть! – одновременно выдохнула Варвара.

   – Лучше сдайся так, – Столбин уверенно держал вилара на прицеле. – За жизнь твоей заложницы гроша ломанного никто не даст. Все, что здесь случилось – случилось из-за нее. Не веришь?

   Митти помотал головой.

   – Ну, давай тогда, спроси-ка ее, кто сейчас император в России? – Столбин повысил голос. – Давай, спроси! Или пусть «Отче наш» прочтет, а? Хоть первые строки?

   – Да вы что, не видите, что девочка в состоянии шока?! – заволновался Горелов. – Какой ей император? Какой «Отче наш»? Вы совсем сдурели?! Она сейчас, небось, и как ее саму зовут, не вспомнит!

   – Стойте, Ерофей Алексеевич, ну нельзя же так! – поддержал врача Максим. – Она же просто ребенок!

   Он сунул в кобуру револьвер, протянул руку за спину и вытащил из-за пояса виларский нож.

   – Тайпен, видишь что это? – Максим вытянул нож перед собой. – Хочешь его обратно?

   При виде сигила вилар аж зашипел на своем наречье.

   – Максим! – рявкнул Столбин, сразу догадавшийся, что у поручика на уме. – Ты с ума сошел? Думаешь, я позволю тебе разменять жизнь за эту соплячку? Он никуда отсюда не уйдет, и он сам это прекрасно понимает, верно, Тайпен?

   В ответе вилар зашипел и еще глубже вдавил нож в шею тихо застонавшей девочки. Горящий взгляд вилара не отрывался от костореза в руке Максима.

   – Нет, Ерофей Алексеевич, – Максим расстегнул ремень и портупея грохнулась об пол. – Посмотрите внимательно – это же крыса, которую в угол загнали. Я его насквозь вижу. Что бы мы сейчас не делали, он девчонку убьет. Он ненормальный, иначе его б из Дома не вышвырнули. Эй, Тайпен, ты чего натворил, а? Свою, виларскую девку снасильничать пытался?

   Судя по сверкнувшему бешеному огню в глазах вилара, Максим понял, что попал в точку. Обитатели Высоких Домов терпимо относились к любым самым странным увлечениям своих соплеменников, но только не к сексуальному насилию. И так как вилары испытывали необоримое отвращение к смертоубийству, то за подобные проступки наказывали отлучением. Перед провинившимся закрывались двери всех Домов, он становился для виларского сообщества парией, прокаженным. А уж если преступником становился полукровка...

   – Гляньте, как на косторез-то пялится, – Максим крепче сжал рукоять сигила. – Нет, Ерофей Алексеевич, или я разберусь с ним по понятиям, или девчонке кранты. А с той она стороны, с этой – какая разница? Не виновата же она в том, что к нам больной свалилась.

   Он сделал шаг вперед, перегораживая Столбину линию огня.

   – Дурак ты, Максим, – беззлобно вздохнул Столбин. – Это тебя когда-нибудь и погубит, запомни мои слова. Всем опустить оружие!

   Сам он опустил трость первым.

   – Ну, чего ждешь? – обратился Максим к Митти, перекинул нож из руки в руку. – Так и будешь за девчачью спину прятаться? Всю жизнь бабскими слабостями пользовался, и сейчас даже за свой сигил не выйдешь драться? Так в селе свиней еще достаточно осталось, чтобы в их навоз твой косторез утопить. Давай, сможешь у меня свою зубочистку отобрать, честь по чести в домне спалим. Не можешь – будут ржаветь в говне.

   Вилар зыркнул на стоящих с опущенными винтовками жандармов.

   – Вот-вот, проткнешь девчонку – они тебя прямо здесь железом нафаршируют, – подначил его Максим. – Уговор будет, только если со мной один на один выйдешь.

   – Слышь, каплюжник, – Митти медленно отвел нож от шеи девочки. – Я же тебя, суку, на полоски нарежу!

   – Утю-тю, как мы заговорили! – ухмыльнулся Максим. – На словах ты крут. А на деле?

   Он перехватил нож и встал в стойку. Своего Максим добился – вилар вскипел. Оскорбления перевесили все доводы разума.

   Митти оказался быстрым. Он отшвырнул жалобно пискнувшую девочку и бросился на Максима. От первого выпада Тайпена, обычного для уличной драки удара под ребра, Хромов увернулся, пропуская руку с сигилом. Перехватить ее он не успел, вилар крутанулся на месте, уходя из захвата, и попытался полоснуть противника по горлу. Максим заблокировал удар, и тут же съездил по смазливой физиономии вилара кулаком левой руки, оставив на скуле багровый след

   Вилар, получив жесткий отпор, сделал пружинящий шаг назад. Двигался подлец легко и уверенно, к тому же ему не мешал защитный костюм.

   Максим тоже сделал выводы о своем противнике – тот оказался ловок и силен. В драке с обычной уличной шпаной Максим бы может на него и поставил – вилар дрался умело. Но и поручик не только в спортзале под грозные выкрики тренеров отрабатывал стандартные удары, которые многие его коллеги зазубривали до автоматизма только чтобы пройти квалификационную коллегию. Еще когда Максим был помощником простого питерского околоточного, он начал раз в месяц, а то и чаще, наведываться по ночам в Осиновую Рощу. Тамошние тренеры кричали мало, за постановкой удара не следили, зато школа боя у них была высший класс – трое, а то и четверо на одного. В первый раз Максим вернулся из Осиновой Рощи с рваной раной на руке, во второй с трещиной в ребре. После третьего визита в Осиновую Рощу, его противники расползались кто куда, опираясь на стены. После того, как занятия затянулись за год, местные старожилы старались обходить стороной весело насвистывающего Максима, дефилирующего посреди улицы.

   Иронию судьбы, направившую его в оперативный отдел Пятой экспедиции, ведающей делами утонченных и возвышенных виларов, он оценил несколько позже.

   Митти затанцевал вокруг Максима, не боясь повернуться спиной к жандармам. Видимо, убедился, что приказа те не нарушат. Сбежать у него шансов уже не оставалось, но, как и большинство виларов, Митти изрядно страдал грехом гордыни, а потому вырвать из рук Максима сигил в данный момент было для него важнее всего.

   Последовала серия быстрых ударов, скорее проверочных, чем направленных на то, чтобы достать Максима. Вилар изучал защиту поручика, пробуя ее на предмет слабых мест, которые Максим и не скрывал. Надо быть полным идиотом, чтобы не понять, что самое слабое место – это защитный костюм.

   А идиотом Митти все же не был. И его следующие удары оказались нацелены на то, чтобы порвать костюм Максима. Это позволило ему вести бой на дальней дистанции, а Максиму жизненно необходимо было навязать ближний бой.

   И он это сделал вполне успешно – поднырнув под вытянутую руку Тайпена, Хромов от души врезал латунной верхушкой шлема по подбородку. Вилар отшатнулся, но нож не выронил, да и контроль над ситуацией не потерял, на время уйдя в глухую оборону. Зато Максим с глубоким удовлетворением отметил, что прокушенной губы вилара брызнула кровь, украсившая ткань косоворотки алыми разводами. Митти сплюнул густой темный сгусток, звонко стукнувший об пол свежевыбитым зубом.

   После этого вилар словно озверел. Он набросился на Максима как ураган, сносящий все на своем пути без разбору. Удар, другой, третий... Максим парировал их сигилом, одновременно высчитывая, куда бы еще приложить Митти, чтобы отрубить. Убивать он его не собирался... И едва не прозевал появление в левой руке противника заточки, просвистевшей в опасной близости от брюшины.

   Уйдя с линии поражения, Максим поставил левой рукой блок на удар сверху, и мгновенно, действуя совершенно автоматически, со всей силы двинул рукоятью сигила Митти в висок. Тот выронил заточку и отшатнулся, замотав головой. Максим ринулся в нападение, нанося удары кулаками в потерявшее привлекательность лицо вилара. Митти оказался крепким орешком – его так и не удалось свалить с ног, и спустя какое-то время он даже начал закрываться от атак поручика.

   Этак все опять затянется, решил Максим, и, улучив момент, набросился на вилара. Боднув его головой в грудь, Максим вцепился в атласную жилетку и попер, толкая перед собой Митти, на стену. Он опасался, что вилар сможет достать его ножом, но тот сделал то, чего Максим действительно не ожидал – рухнул на колени. Максим выпустил из рук жилетку, вилар обхватил его за ноги и дернул на себя. Максим, естественно, полетел спиной в пол. Едва зажившие синяки от прошлого падения напомнили о себе адской болью, ребра отозвались жалобным хрустом, и Максим едва не потерял сознание.

   Тайпен уселся сверху на беспомощного Максима, у которого перед глазами плавали кровавые круги, и занес над головой нож. В этот момент для вилара во всем мире не существовало никого, кроме его противника.

   Но вот только мир этот никуда на самом деле не делся.

   Сухо щелкнул выстрел, из левого бока Митти выплеснулся фонтанчик крови. Вилар дернулся, выронил косторез и завалился набок.

   – Ерофей Алексеевич, я же обещал!!! – крикнул Максим.

   – Да плевать мне на твои глупые обещания, – Столбин опустил трость. – Игры в благородство закончились – он едва тебя не прирезал!

   Максим спихнул с себя тело вилара, отшвырнул сигил и с трудом поднялся на ноги. От боли в спине его мутило.

   – Я хотел его живым взять, – обиженно произнес поручик.

   Столбин не удостоил его ответом, но Максим не сомневался, что к этому разговору они еще вернутся. До него постепенно стало доходить, что в этой ситуации, возможно, он отличился не в лучшую сторону.

   И все же первым делом он направился к привалившейся к стене девчонке.

   Пока Максим и вилар дрались, никто не рискнул подойти к пришелице, теперь же к ней одновременно бросились Варвара и Горелов.

   Максим встал за спинами врачей.

   – Как она?

   Девочка глядела в никуда невидящим взглядом. Ее колотило, словно каждая мышца в детском теле решила вибрировать сам по себе.

   Варвара деловито ухватила ребенка за подбородок, посветила в рот, нос, ощупала горло.

   – Похоже, гриппа у нее уже нет. Это все результат шока и общего истощения.

   В этот момент, словно девочка отреагировала на слова Варвары, ее взгляд приобрел осмысленность.

   Она с ужасом оглядела окружающих. Максим готов был поспорить, что для нее мир превратился в босховский кошмар – ее окружали чудовища в латунных масках с выпученными глазами.

   – Бедный ребенок, – Варвара положила руку на лоб девочки. – Не представляю, что ей пришлось здесь пережить...

   И тут взгляд девочки упал на распростертое на полу тело вилара.

   Она судорожно всхлипнула, глаза ее закрылись и она мягко сползла по стене на пол.

   – Готова, – невозмутимо констатировала Варвара. – Да не дрыгайтесь вы, господин поручик, это просто синкопа, обморок. Нагрузка на психику для нее оказалась непомерной... Ах ты ж мать твою! – глаза Варвары при взгляде на Максима широко раскрылись. – Ваше плечо... Левое...

   Максим скосил взгляд налево. Через матово-серую ткань костюма тянулся ровный разрез, который оставила остро заточенная виларская сталь. Края разреза набухли кровью, тонкой струйкой стекающей по груди...

   Лихо разбрызгивая майские лужи, таксомотор мчал Максима по гранитному ущелью Суворовского проспекта. Мимо проносились распахнутые окна, которые рачительные домохозяйки надраивали по причине окончательно установившейся весны, массивные деревянные двери парадных да истошно звонящие трамваи.

   Поездка на такси дешевым удовольствием не была даже на оклад Максима, да и вообще он предпочитал по городу передвигаться на своем девяностолошадном «бимере». Изрядно позерствуя, он с ленцой опирался одной ногой на мостовую, придерживая стального двухколесного зверя, чем производил неизгладимое впечатление на шествующих по переходу дам. В такой ситуации Максим редко мог удержаться от того, чтобы, едва регулировщик взмахнет жезлом, не выкрутить газ до упора и унестись с места, обдав провожающих его завистливым взглядом пешеходов облаком пара из хромированных труб.

   Но там, куда он сейчас направлялся, визит франта на пароцикле был явным излишеством.

   А потому ничего не оставалось, как откинуться на кожаную спинку пассажирского сиденья разболтанного «Руссо-Балта» и, наслаждаясь видами цветущего Петербурга, обратиться мыслями к прошлому.

   С момента событий в злосчастной Грачевке минул уже год с лишним.

   Самого села больше не существовало. После эвакуации выживших, там еще два месяца работала специальная комиссия. Все это время вокруг Грачевки спешно возводили четырехметровую стену, по верху которой пустили колючую проволоку. Когда стена была закончена, территорию внутри залили напалмом с двух прибывших из Петрозаводска дирижаблей. Карантин передали под военную охрану.

   Немногих уцелевших крестьян, после многочисленных проверок и тестов, отпустили по родственникам. Тех, кому не хватило ума сразу согласиться молчать о печальных событиях в Грачевке, выслали за Урал вместе с фабричными карликами.

   Начальник пудожской полиции Урицкий отказался от повышения и, по слухам, в ходе раздачи слонов за беспримерный героизм, проявленный в грачевских событиях, в сердцах что-то наговорил нелестного начальству губернского УВД, которое на месте происшествия и носу-то ни разу не показало. За этот необдуманный поступок Урицкий едва не лишился должности, но самые горячие головы вовремя остудила прибывшая из Третьего отделения депеша. Михаил Петрович триумфально возвратился в свой служебный кабинет, из которого первым же делом приказал выбросить напольные часы фирмы «Павел Буре», чем преизрядно изумил подчиненных.

   Полковник Матвеев также не остался без наград, пусть даже, по причине данной Третьему отделению подписки о неразглашении, он и собственной жене не мог рассказать, за что на его мундире красуется новехонький Святой Георгий. Хлопот у него на службе прибавилось – возведенную вокруг бывшей Грачевки стену поручили охранять именно 103-му полку.

   Варвара Кольцова составила подробные отчеты о поразившем Грачевку заболевании, которые, вместе с соответствующими выводами, представила Противочумной комиссии. Результатом их рассмотрения стало создания секретной группы на кафедре эпидемиологии Архангельской медицинской академии, отданной под начало Варвары Ивановны. Помимо изучения вывезенных из Грачевки многочисленных препаратов и образцов, там начались работы по созданию противовирусных препаратов. Исследования Кольцовой курировала Особая экспедиция Третьего отделения собственной Е.И.В. Канцелярии, благодаря чему штат группы подчиненных пополнился несколькими ходоками и, как ни странно, уездным доктором Гореловым, проявившим немалый интерес к новым веяниям в эпидемиологии.

   Ну, а Лев Сергеевич Шенберг был отправлен в почетную отставку с сохранением служебного жилья и профессорской пенсией. На проводах этого маститого академика было сказано немало полагающихся по такому поводу напутствий и пожеланий... Торжественность момента подпортило лишь выступление не вполне трезвой доцента Кольцовой, весьма кратко и емко выразившейся по поводу адреса, к которому незамедлительно следовало направить свои стопы Льву Сергеевичу по выходу из здания на Троицком проспекте.

   Об этих событиях Максим был наслышан из первых уст, а именно, от самой Варвары Ивановны, нередко бывающей в Петербурге по различным делам.

   Столбина, спустя полгода после возвращения из Грачевки, повысили до действительного статского советника, и поставили руководить канцелярией Особой экспедиции. Ну, а в кругах, приближенных к шефу Третьего отделения Леонтию Васильевичу Дубельту, поговаривали, что скоро Столбин и вовсе сменит на посту начальника Особой экспедиции Жихарева.

   Такси обошло очередной громогласный трамвай, слегка подпрыгнуло на путях. Справа показалась колоннада Леонтьевской аллеи. Впереди, за деревьями, облака подпирал золоченый купол стосорокаметровой колокольни Смольного собора. Максим вернулся в настоящее и спешно принялся застегивать мундир на все пуговицы.

   Ничто не производило такого благоприятного впечатления на суровых воспитательниц Александровского женского института, как выглаженная и обвешанная регалиями форма. Эти, по мнению Максима, мегеры, нагрудной бляхи Третьего отделения откровенно побаивались, и своими недобрыми взглядами осмеливались осыпать поручика лишь со спины. Нет, ну в самом деле – слыханное ли это дело, такой молодой опекун, неродной, да еще и недурен собой! Тут хочешь, не хочешь, а начнешь подозревать всякое за удалым офицером, даром, что подопечной едва минуло двенадцать лет!

   Впрочем, за прошедшее время Максим выработал успешный иммунитет к косым взглядам.

   К тому моменту, когда машина свернула с Екатерининской площади на Пальменбахскую улицу, мундир был приведен в порядок, а непослушные вихры прикрыты фуражкой.

   «Руссо-Балт» остановилось напротив чугунной ограды института. По случаю родительского дня, ворота в сквер были распахнуты. Скамейки под сенью вязов занимали чиновничьи семьи, приехавшие навестить воспитанниц.

   – Сделай милость, подожди-ка пять минут, сейчас дальше поедем, – бросил Максим водителю, немолодому уже грузину в лихо заломленном картузе.

   – Вах, дорогой, как скажешь! – откликнулся тот и вытащил из-под сиденья свежий номер «Российского спорта».

   Максим взял с сиденья букет роз, который наверняка доведет до кондрашки очередную институтскую мегеру... Но, что поделаешь – Маша обожала розы, один из призраков ее канувшего в небытие прошлого. И Максим не видел большого нарушения приличий в том, чтобы раз в месяц потакнуть капризам своей подопечной.

   Тем более, что он был обязан ей жизнью. Ей и Варваре Кольцовой.

   Год назад в Грачевке, когда Максим увидел распоротый сигилом защитный костюм, он даже не сразу понял, чего так испугалась Варвара. Серьезность ситуации дошла до него лишь потом, когда доктор Кольцова загнала прямо во двор уездной больницы, куда жандармы отвели Максима, свой гусеничный кунг. За рулем сидела Варвара, взбешенный Шенберг остался в лагере, и, как позднее узнал Максим, машину Варвара гнала так, что от шлагбаума на въезде в Грачевку остались только щепки. О том, что его охраняли вооруженные солдаты, доктор Кольцова в тот момент даже не думала.

   С ошалевшими от столь стремительных действий жандармами Варвара общалась исключительно матерно, но доходчиво. Под ее руководством они с помощью специального оборудования перевели кунг в режим изолятора, разместив внутри Максима и все еще пребывающую без сознания девочку.

   После чего Варвара, наконец, снизошла до общения с Максимом. В кунг она не входила, оставаясь снаружи, и переговаривалась со своим новым пациентом через окно. Варвара объяснила поручику, как взять образцы крови у него самого и девочки, проверить их на группу крови и совместимость.

   Свою группу крови Максим знал и так – четвертая, черт бы ее побрал, редкая. У девочки оказалась первая. Лишь после того как выяснилось, что они совместимы, Варвара позволила себе расслабиться.

   – Значит так, поручик, – сказала она, привалившись к стенке кунга. – Жить ты, судя по всему, будешь. Но для этого тебе сперва надо выходить твою пришелицу. Потому что если ты заразился, то тебя спасет только ее кровь. Переливание делать умеешь?

   И вот тут-то Максима и накрыло по полной.

   Девочка пришла в себя через несколько часов, когда Максим тупо сидел и пялился в стену напротив. Первое время она жалась по углам и откровенно шарахалась от Максима, который тоже плохо понимал, как ему с ней держаться. Но деваться в тесном кунге было особо некуда, так что через некоторое время они заговорили друг с другом. Вот только выяснилось, что вести беседы особенно не о чем – от всего пережитого в голове девочки что-то заклинило, и о своем прошлом она почти ничего не помнит. Мир с той стороны стерся из ее памяти, а об этом, новом, она ничего не знала. Девочка знала лишь то, что ее зовут Маша Сенцова, ей одиннадцать лет и она ходила в школу в Пудоже. Том, конечно же, Пудоже. Иногда всплывали обрывочные воспоминания о родителях, друзьях или увлечениях, но цельная картина из них не складывалась.

   Максим не ворошил призраки прошлого, рассказывая Маше об окружающем мире так, как если бы та жила здесь и раньше, но все позабыла. Он словно записывал информацию на чистый лист, но Столбин посчитал, что так будет лучше для ребенка. Так что Максим нисколько не удивился тому, что спустя какое-то время девочка привязалась к нему, как к родному брату.

   А на четвертый день Максим свалился. Это произошло так внезапно, что он ничего не успел предпринять. Небольшая головная боль и заложенность носа, мучавшие его с утра, внезапно перешли в горячку, рвоту и дезориентацию. Вирус подкосил поручика так быстро, что он кулем рухнул на пол, где и остался лежать, не имея сил подняться – мышцы словно превратились в студень.

   Как и подозревала Варвара, крови на ноже вилара хватило, чтобы внести заразу в организм Максима.

   Корчась от боли в луже рвоты, он через стучащие в ушах паровые молоты, с трудом слышал, как Варвара пытается объяснить одиннадцатилетнему ребенку, что надо делать, благо аппарат для переливания крови Максим, действуя по ее указаниям, подготовил к работе заранее.

   После чего, второй раз за последнее время, мир превратился для него в сплошной черный провал.

   По словам Варвары, Максим прокантовался на пороге смерти часов шесть, после чего литр перелитой чужой крови с антителами сделал свое дело.

   Окончательно в себя Максим пришел лишь через сутки. Он по-прежнему лежал на полу, но теперь правая рука у него была неумело перемотана покрытым засохшей кровью бинтом. Голова гудела, словно церковный колокол опосля благовеста, однако сознание прояснилось. Состояние это было хорошо знакомо Максиму – то же самое он чувствовал, очнувшись после операции, по извлечению из легкого ходоковской пули.

   На откидной кровати рядом с Максимом, подобрав под себя ноги, с воткнутым в тощую ручонку катетером сидела пришелица Маша. Бутыль с физраствором болталась на вделанном в стену крюке. Огромные серые глаза девочки неотрывно следили за каждым движением Хромова.

   – Дядя Максим, ты как? – спросила она.

   Голос звучал не громче мышиного писка.

   – Жить буду, – пересохшие губы Максима треснули, когда он попытался растянуть их в улыбке. – Варвара Ивановна обещала...

   В общей сложности Максим и Маша провели в запертом кунге две недели – немыслимое по меркам общественной морали событие, тем более что состояние Максима и размеры узилища едва позволяли соблюдать хоть какую-то видимость приличия при отправлении естественных надобностей. И все же привязанность Маши к Максиму после этого не уменьшилась ни на йоту.

   А Максиму с детства врезались в память слова Лиса из «Маленького принца» – ты навсегда в ответе за тех, кого приручил.

   Воспитанница Сенцова под присмотром очередной институтской мегеры, Норы Викторовны Герцен, ошивалась перед входом в главный корпус. Надзирательницы была недурна собой, держала спину прямо, словно балерина на сцене, однако все портило несходящее выражение вселенской скорби на ухоженном лице.

   Сама Маша с расчесанными белокурыми кудрями и в скромном бежевом платьице, ничуть не напоминала ту обморочную замарашку, что Тайпен Митти вытащил из подвала усадьбы Митрофановой. Максим не сомневался, что к совершеннолетию из пришелицы получится знатная сердцеедка. Но он не завидовал тому, кто купится на ангельскую внешность, ибо за ней скрывался истинный дьяволенок, регулярно доводивший до белого каления преподавателей и воспитательниц Александровского института. Последние склонны были списывать это на дурное влияние второго машиного опекуна – Варвару Ивановну Кольцову, каждый визит которой повергал их в священный ужас, каковой не способна была вызвать даже максимова принадлежность к Третьему отделению.

   Там, в Грачевке, Варвара также сильно привязалась к девочке, как и Максим. В шутку привязанность она свою объясняла тем, что знает о ней больше, чем какой-либо другой человек на белом свете, учитывая всю выкачанную ей из ребенка кровь для анализов. Максим же был просто уверен, что даже у прожженной феминистки Кольцовой, при виде потерявшего целую жизнь ребенка, дал трещину панцирь из цинизма и нигилизма. Впрочем, черта с два она когда-нибудь в этом признается. Как бы то ни было, Варвара упросила Столбина записать ее вторым опекуном Маши, которой выхлопотали место в Александровском женском институте. В порядке эксперимента – ибо отправлять девочку в орденское поселение для ходоков даже начальство Третьего отделения посчитало избыточно жестоким.

   – Дядя Максим! – завидев приближающегося поручика, Маша с радостным визгом бросилась ему навстречу.

   Не обращая внимания на яростные гримасы воспитательницы, девочка вцепилась в рукав максимова кителя и потащила прочь от желтых институтских стен, не забыв ухватить из рук опекуна букет.

   – Куда мы сегодня? – девочка вертелась вокруг поручика как щенок, преданно заглядывая в глаза.

   Максим едва не расхохотался.

   – Мороженное у Бекетова есть, – улыбнулся он.

   – А в «Колизей» пойдем?

   – В прошлый раз тебя туда пустили только после того, как я запугал билетера служебной бляхой. Кинематограф, между прочим, развлечение не для детей.